Круглый стол с международной конференции славистов
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 258, 2010
Русский язык в современном мире
“Современный русский язык в литературе, журналистике, интернете” – такова была тема Круглого стола, прошедшего на последней международной конференции славистов (Бостон, ноябрь 2009). В заседании приняли участие проф. Д. Бак (проректор РГГУ, Россия), проф. Г. Гусейнов (Институт Восточной Европы, Германия, – МГУ, Россия), проф. М. Кронгауз (
директор Института лингвистики РГГУ, Россия), проф. М. Эпштейн (Университет Эмори, США). Ведущий – главный редактор НЖ М. Адамович.Марина Адамович. – Итак, русский язык в литературе, прессе, виртуальном пространстве и, я бы добавила, – в жизни. Ибо язык есть часть жизни, средство, данное нам, чтобы существовать в гармонии с обществом и самими собой. Как же устанавливаются сегодня, в цивилизации высоких технологий и предельной детерминированности человека, в атмосфере духовной энтропии, взаимоотношения этих двух миров: человека и Слова? – Вопрос особенно актуальный для русской культуры, носящей ярко выраженный литературоцентричный характер.
Катализатором нашего разговора могут стать недавно выпущенные в России, будто специально по случаю, новые нормативные словари русского языка, беспредельно расширившие, если не разрушившие, прежние стандарты нормированного литературного языка. Выход этих словарей заострил давние болезненные проблемы: конфликт литературного слова и языка улицы, проблемы языкового расширения, русский язык и заимствования… Не могу не вспомнить недавнюю историю, произошедшую с моей дочерью в Москве. Проголодавшись, она зашла в магазин и попросила: “Дайте мне, пожалуйста, этот бутербод с колбасой”. – “Это не бутерброд с колбасой, – назидательно заметила продавщица, – это сэндвич с салями”… Кстати вспомнить и молодого прозаика, бросившего на бегу: “Тороплюсь книгу промотать” (от англ. – promotion). А где-то (как немое свидетельство демократизации русской культуры и языка) хранится у меня и чек из кафе издательства “Правда”, выписанный юной официанткой, на котором слово “кефир” написано с двумя ошибками, угадайте какими. Пригодится и история, рассказанная старыми эмигрантами, – о том, как возмущала их “раскладушка”, – слово, принесенное второй волной русских эмигрантов, – ибо следовало говорить “раскладная кровать”, а уж обилие “манек” и “ванек” в послевоенной литературе Зарубежья просто шокировало – горько было терять столь бережно хранимых в изгнании “Иванов” и “Марий”… Я не ханжа и не взываю в знобящий нас 2009-й воспользоваться оборотами речи простуженных русских девиц прошедших столетий и “обойтись посредством носового платка”, но вот прелесть замечания о том, что “являться” могут только привидения, я, например, еще способна оценить. Словом, игнорировать живую жизнь языка вряд ли можно и стоит, но размывание языковых норм ведет нас к потере литературного языка – того самого, за создание которого мы так благодарны Александру Сергеевичу Пушкину. А для культуры, выстроенной на понятийном, значимом слове, и, в общем-то, культуре канонного типа, это грозит просто катастрофой. Вот об этом я и предлагаю поговорить.
Дмитрий Бак. – Года два тому назад я увидел в зале новых поступлений Национальной библиотеки Украины схему Киева с удивительным лингвистическим казусом: вместо “масштаб” было написано: “мiрило”, а вместо “карта” – “мапа”. Шишков и Карамзин действуют на постсоветском пространстве одновременно. Все годится, лишь бы не так, как у “большого брата”, не так, как у “империи”, поэтому “масштаб” – как бы русское слово – меняется на украинское “мiрило”, а “карта” – тоже, вроде, русское слово – заменим автохтомным словом итальянского происхождения “мапа”, не являющимся автохтомным украинским, но и не русским. Другой подобный всплеск обновления языка – конечно, 20–30 годы, этот период подробно описан: обилие сложносокращенных слов и аббревиатур. Всплеск этот означал смену одной культуры другой. Министры тогда стали наркомами, школьные работники – шкрабами, – и я гордо говорю сегодня своим студентам, что я – шкраб с 25-летним стажем. Надо сказать, что любая советская кампания сопровождалась рождением сложносокращенного слова, будь то ГОЭЛРО, ликбез, колхоз и т. д. Может быть, имеет смысл когда-нибудь поговорить и о проекте словаря, который потом стал называться Словарь Ушакова, потому что этот словарь, в некотором смысле, уникален. Он создавался людьми – и для людей – многие из которых могли еще застать в живых Фета, Тургенева и Достоевского. С другой стороны, здесь же стояли и такие слова, как “пятилетка”, “двурушник” – непереводимое слово советских лет. Это удивительный переходный случай. Кстати, этот словарь загораживает собою и уводит из центра внимания тот факт, что на рубеже ХIХ-ХХ столетий, а это тоже очень важный период – Серебряный век, словотворчество футуристов, – лексикографическая работа нам не предъявлена. Есть замечательный Словарь Владимира Зелинского, где зафиксированы значения слов, навсегда канувших в лету. Скажем, “передовик” – это журналист, пишущий передовицы в газеты. Такого значения у этого слова не было и в догазетную эпоху, и позже, в советскую. Мы подходим, на мой взгляд, к необходимости первой дефиниции. Проблема, которая вынесена в заглавие нашего Круглого стола, может и должна быть прочитана в трех смыслах: как проблема динамики языковой нормы, как проблема обеспечения коммуникации, потому что абсолютное размывание норм приведет к тому, что “велосипед” будет означать что угодно, только не велосипед. Кроме научного и практического, здесь важен политический контекст, сопоставление процессов, идущих внутри языка, и процессов, идущих во власти, обществе и коммуникации между странами. Понятно, что именно сейчас наступил очередной момент для актуализации этой проблематики. Сегодняшняя ситуация отличается несколькими важнейшими параметрами. Прежде всего – это Интернет. Он сделал прозрачными границы между различными речевыми пластами, между письменной и устной речью. Произошла фиксация на письме устной речи, я имею в виду чат и ему подобные формы. Разрушается грань между различными корпоративными профессионализмами и жаргонами. Идет нивелирование пунктуации, наконец. И последний фактор – заимствования, пример, который привела Марина Адамович. Здесь важен – “сэндвич”, мог возникнуть еще и “хотдог”, “брефинг на карпете” и тому подобное. Итак, Интернет, SMS-сообщения, иная грань между разговорной и нормированной культурной речью, заимствования… Ключевым оказывается понятие языковой нормы. И здесь – еще одна, третья, дефиниция: важно понять, на кого именно ориентирован процесс нормирования. Здесь возможно несколько способов ориентирования. Прежде всего, способ ориентирования обычных людей, которые говорят “по прецеденту”, “как все”. Попробуйте сказать на юге Сибири “класть” – принято говорить “ложить”. Во-вторых, культурное сообщество, для которого правильно говорить есть некий социальный маркер. Эти люди хотят знать – как правильно? Третья среда нормирования – это профессиональное сообщество, лингвисты. Вот они должны совмещать обе позиции. Они должны отвечать на вопрос: “как правильно”, но понимать, что само “правильно” меняется: дома/домы, профессора/профессоры и т. д. Эти примеры можно множить и множить.
Какие же существуют стратегии в работе лингвистов с новыми языковыми явлениями, о которых я сейчас говорил? Их, видимо, две. Первая: язык – предмет творчества, это предмет специальной заботы всех людей, и носителей, и носителей-творцов языка. Которые, в частности, утверждают, что язык требует ухода, специального направленного развития. У меня сложное отношение к этой позиции, хотя в чем-то я с нею согласен. Скажем, я борюсь за употребление причастий будущего времени. В частности, мне непонятно, почему нельзя сказать: полетящий шар? Эта грамматическая ячейка в русском языке существует. “Словарь языкового расширения” Солженицына из той же серии. Однако мы должны понимать, что эта стратегия, так или иначе, очень легко смыкается с экстралингвистическими и политическими стратегиями. Так, в России есть общественный фонд “Русский мир” – организация, которая занимается теми же вещами, что и Институт Гёте в Германии. Фонд отстаивает доктрину расширения влияния русского языка во всем мире. Однако такая доктрина расширения сферы распространения русского языка может быть ассоциативно или явно связана с подходом к языку как предмету заботы. Вторая, противоположная, позиция выражена Бродским: “Язык говорит мною”. Язык здесь представлен как самовыстраивающаяся система, которая переваривает все изменения, все отклонения от нормы; язык лучше, чем отдельные люди, знает, как быть, а лексикограф, вообще – человек культурный, должен, конечно, следовать норме, но одновременно должен регистрировать все словоупотребления и уметь поймать тот момент, когда “кофе” станет уже среднего рода. А “кофе” уже стало среднего рода.
И последнее, о приказе Министерства образования и науки, упомянутом здесь. Из целого моря словарей, которые существуют, было выбрано четыре – и не самые дурные: орфографический, орфоэпический, фразеологический, грамматический* – все, правда, изданные в одном издательстве “АСТ-ПРЕСС”. Эти издания содержат нормы современного русского языка, а в них “кофе” как раз среднего рода; здесь допускаются ударения дОговор и йогУрт… Но в этом эпизоде мне важен сам интерес общества к проблеме языковой нормы, к выпуску нормативных словарей: интерес не к еде, не к забастовкам, а к языку. Это некий знак.
Итак, если принять доктрину необходимости воздействия на язык и его специального развития, то нужно говорить и об инструментарии проведения этих тенденций в жизнь. Иначе, очень часто, как во многих проектах мною очень уважаемого Михаила Эпштейна, речь пойдет о словотворчестве в некоем замкнутом круге, и мне прак-
тически не известны случаи, когда слово, созданное таким лабораторным путем, вошло бы в реальное языковое поле.
Михаил Эпштейн. – …Речь идет не о том или ином слове, а о системе языка и о том, в каком состоянии находится система. Я буду говорить о возможности развития языка из самого языка. До сих пор мы говорили о норме, и вопрос новых словарей – это как раз вопрос языковой нормы. Но “язык следует рассматривать не как готовый продукт (Erzeugtes), но как созидательный процесс (Erzeugung)”, – писал Вильгельм фон Гумбольдт. Если мы посмотрим на современные словари неологизмов, то увидим, что 99% слов, возникших в русском, – это заимствования, чаще всего – из английского языка. В этом, собственно, нет ничего плохого. Но на этот поток заимствований, скажем, в ХVIII–XIX вв., был дан ответ производством слов на корневой основе русского языка. Что же происходит сейчас? Какие у нас новые слова?..
Лексическое обновление русcкого языка почти полностью происходит за счет заимствований, причем в форме варваризмов: “мерчандайз”, “спичрайтер”, “копирайтер”, “фандрейзер”, “трендсеттер”, “бодибилдинг”, “венчурный”… Даже кальки крайне редки (self–defeаting – самопровальный), не говоря уж о творческих соответствиях (elegible – правоимный). Возможная латинизация русского языка – это лишь проекция ускоряющейся варваризации. Русский язык наводняется английскими словами, которые предпочтительно читать на латинице, где их корень и смысл прозрачны. “Бодибилдинг” (bodybuilding) и “виндсерфинг” (windsurfing) намного лучше выглядят на латинице. А исконно русские слова, например, “зрелище”, “ощущение”, лучше выглядят на кириллице (ср. zrelishche, oshchushchenie). Скажем, фраза “бодибилдинг – бизнес не эксклюзивно для стрэйтмен” (bodybuilding – business ne exclusively dlia straight men) на латинице выглядит понятнее, чем на кириллице. На пять знаменательных “латинских” слова приходятся только два служебных “кириллических”. На тысячи заимствований придется едва ли больше десятка-двух словообразований от исконных корней, в основном блатного происхождения, типа “отморозок”, “беспредел”, “разборка”, “наезжать”. Их можно перечислить на пальцах двух рук, в основном, слова уголовного сообщества. А где же воздействие филологического сообщества?.. Но когда я призываю коллег к воздействию с нашей, филологической, стороны, я встречаю упреки, что это – “лаборатория”. Уголовники – они как бы живой народ, его подлинное творчество, а филологи – это “лаборатория”. Мне кажется, что здесь говорит добрая русская традиция: недоверие к интеллекту. Язык, мол, сам с собой разберется. Язык не разберется, минуя нас самих. На людях, профессионально работающих с языком, просто лежит моральная обязанность вносить что-то свое в язык. Моральный императив – обратно воздействовать на язык.
Слово всегда рождается в сознании индивида, а не “в народе”, – нет у него такого рта, такой руки, чтобы написать. Абсолютная мифология, что народ – творец языка. Говорит – индивид, а народная языковая среда принимает его слово или нет. Русский язык может жить и развиваться успешно. Примером тому – Словарь Даля, который должен быть прочитан как проектный словарь русского языка. “Словарь живого языка” – в каком смысле? – Обычно считается – в том, что наряду с общеупотребительными словами Даль приводит примеры диалектов, областных слов и пр. Но это
же не так. Наряду со всем этим, в Словаре есть слова, произведенные самим Далем; слова, которые могли бы быть в языке. Скажем, “пособлять” – вместе с четырьмя общеизвестными словами, вслед за диалектными и областными (архангельскими и пр.), приводятся слова вроде “пособление” и ему подобные – и никаких свидетельств, откуда, из какой области… Он ссылается на русский слух, на русское ухо, для которого эти слова кажутся естественными. То есть – ссылается на систему. Это есть проективная часть Словаря Даля. Он показывает, как создаются слова в языке. Но Даль, человек своего времени, стеснялся превентивности, он дает этот слой слов как реальный фонд русского языка, но без примеров, определений, толкований, – как бы контрабандой вводит.Проект “Дар слова. Проективный словарь русского языка”, над которым я работаю с 2000 года, вот уже 10 лет вводит новые слова, рожденные на корневой основе русского языка, и дает их с определениями и примерами. Как оживить язык, включая процессы лексического и грамматического обновления языка в соответствии с потенциалом его системы? Один из элементов глагольной системы русского языка – образование переходных глаголов от имен существительных и прилагательных посредством приставки “о-” (“об-”): “свет – осветить”, “круглый – округлить”, “новый – обновить” и т. д. По этой модели образуются десятки глаголов, но ее возможности далеко не исчерпаны их наличной реализацией, т. е. “нормой”. В ряду возможных образований – те слова, которые уже были сотворены поэтами: “омОлнить” (А. Белый), “онебЕсить” (И. Северянин), “огрОмить” (В. Маяковский). – “Мир огромив мощью голоса, иду – красивый, двадцатидвухлетний”. Это словотворчество поэтов может быть продолжено творческой филологией.
К числу нормативных лексических единиц уже можно отнести глаголы “озвучить” и “оцифровать”, которые еще недавно, 10-15 лет назад, были всего лишь потенциальными словами. А на подходе еще множество слов, образованных по той же модели и уже находящих применение в речи. “Потенциальными” называют слова, которые входят в ряд системных возможностей языка. Между актуальными и потенциальными словами, между нормой и системой нет непроходимой пропасти. Многие потенциальные слова постепенно актуализируются в языке, входят в норму, а тем самым и расширяют ее.
В Интернете встречается около сотни случаев употребления глаголов “осетить” и “обуютить” (причем эта статистика относится только к инфинитиву).
осЕтить – перенести в сеть, вывесить, опубликовать в сети. Можно осетить: роман, журнал, бумажные издания, книгу, бизнес, полемику, дискуссию, агентство, проблему, выборы… Твой бизнес давно пора осетить, он не может двигаться только бумажной рекламой.
обуЮтить – сделать уютным, придать уютности. Как нам обуютить Россию? – Сначала попробуй обуютить свой дом.
ожУтить – сделать жутким, придать жуткости. Современная массовая культура стремится ожутить явления, чтобы эмоционально взбодрить психику, уже притупленную воздействием масс- медиа.
особЫтить – насытить событиями, придать больше событийности. С утра он уже начинал думать, как особытить день.
остолИчить – сделать столичным, превратить в столицу. Нынешние власти пытаются остоличить Питер, свою малую родину.
осюжЕтить – превратить в сюжет, придать свойство сюжетности. Пишу роман об одном полузабытом поэте и думаю, как осюжетить его небогатую событиями жизнь.
оглагОлить – сделать глаголом, превратить в глагол. Приставка “о” позволяет в принципе оглаголить любую именную основу.
Наряду с переходными глаголами по той же модели образуются и непереходные, возвратные глаголы с постфиксом “-ся”.
Переехал в Москву, остоличился и с деревенскими уже не знается.
Ты куда, за книгами? – Нет, я уже окнижился.
Образование новых глаголов с приставкой “о-” – пример того, как система языка постепенно одерживает победу над нормой и раздвигает ее границы. При этом норма, со своей стороны, отчаянно сопротивляется и с большой неохотой впускает в себя новые слова. Слово “озвучить” вызывало и сейчас еще вызывает обструкцию у некоторых пуристов, а слово “оцифровать” было принято в технический, а затем и публичный язык за неимением альтернативы.
Русский язык гораздо богаче, чем мы его себе представляем. Богатство языка – это его системность, которая интуитивно ощущается говорящими как творческая свобода, в том числе свобода словообразования. Системность языка выражается в таком явлении, как сверхряд, или гиперпарадигма. Гиперпарадигма включает как актуальные, так и потенциальные члены данного парадигмального ряда.
Скажем, сверхряд ход–чив: находчивый, доходчивый, отходчивый… Несколько примеров того, как выстраивается сверхряд морфемной комбинации “ход-чив” – все они были предложены слушателями во время одного из моих выступлений на российском радио:
Мимоходчивые обидчики. (Галина, СПб.)
Переходчивый депутат (из фракции во фракцию). (Виктор)
Исходчивый народ моисеев. (Самаритянин)
Сходчивый – легко сходится с людьми. (Ольга)
Сходчивый человек – компанейский, контактный, свойский. (Виктор)
Сходчивый – человек коммуникабельный, легко сходится во мнениях. (Вера Демьяновна)
Так выявляется системный потенциал языка, в данном случае – словообразовательный потенциал морфосочетания “ход-чив”. Одни и те же новообразования: “входчивый”, “исходчивый”, “переходчивый”, “сходчивый”, “заходчивый”, “непроходчивый” – приходят в голову одновременно разным лицам и создают для себя разные речевые контексты. Отсюда следует, что дело не в личной изобретательности. Само слово существует объективно в системе языка, потому-то разные индивиды и могут приходить к нему одновременно и независимо друг от друга. Так и входят в язык многие новые слова – не столько путем распространения от одного реченосца к другим, сколько путем независимого зарождения в сознании и речи разных людей.
Если мы пытаемся системно описать значение приставки “о-”, то приходится учитывать не только наличные слова: “осветить”, “округлить”, “осушить”, “озвучить” и т. д., но и все возможности регулярного образования глаголов с этой приставкой: осетить, оглаголить, остоличить, обуютить, ореалить, осюжетить… Необходимо брать весь сверхряд таких образований, включая и актуальные, и потенциальные его члены; а тем самым и выявлять эти потенции, превращать их в неологизмы, в новые элементы лексической системы языка. Такова задача проективной лингвистики, исследующей систему языка и одновременно демонстрирующей возможности этой системы путем практических новообразований, которые, в свою очередь, могут быть усвоены языком, найти применение в речи.
Самое простое и эффективное, что мы можем сделать для развития русского языка, – это освободить его от искусственных запретов, легализовать то, что язык никогда не прекращал делать. Одна из назревших перемен в грамматическом законодательстве – это допущение причастий будущего времени. Я согласен с проф. Баком: почему мы не можем охарактеризовать предмет через действие, которое он совершит в будущем? – и употребить причастие будущего времени: “студент, прочитающий учебник Виноградова, получит зачет”. Есть ли в современном русском языке такие слова, как сделающий, сумеющий, успеющий, увидящий, прочитающий, пожелающий? Можно привести немало примеров причастий будущего времени из вполне достойных источников русской словесности:
Kак жалок человек, уже посетившую его силу света удержать не сумеющий! (Святитель Филарет Московский)
Буде окажется в иx губернии какой подозрительный человек, не предъявящий никаких свидетельств и пашпортов, то задержать его немедленно. (Гоголь, “Мертвые души”, т. 1, гл. 9)
…музыкант или писатель, пожелающий оживить эти пергаменты и свитки. (Николай Рерих)
Я мог бы привести здесь сотни отрывков из книг Грина, взволнующих каждого. (К. Г. Паустовский)
И сегодня, несмотря на все грамматические запреты, причастия будущего регулярно и продуктивно используются в русском языке. В частности, в Интернете, где “отклонения от нормы” менее подвержены редакционному контролю. Поисковая система Google находит 4300 случаев употребления причастия сумеющий, 3170 – сделающий, 4900 – пожелающий, 1000 – увидящий, причем эта статистика относится только к форме мужского рода единственного числа именительного падежа.
Таким образом, возможно не только лексическое, но и грамматическое творчество, хотя, как известно, грамматика – гораздо более устойчивая и упорядоченная часть языковой системы. Одним из первых эту новую перспективу грамматического творчества, “лингвистической инженерии”, или, как мы бы сейчас сказали, “лингво-арта” и “лингво-дизайна”, очертил выдающийся российский лингвист Г. О. Винокур (1896–1947). Футуризм был для Винокура не просто поэтической школой, но уроком практической лингвистики, которая могла бы перенести открытия поэзии на язык в целом и способствовать его системному расширению. “Футуристы первые сознательно приступили к языковому изобретению, показали путь лингвистической инженерии. <…> Oтмечу действительно характерную и важную для лингвиста черту футуристского словотворчества: последнее не столько лексикологично, сколько грамматично. А только таковым и может быть подлинное языковое изобретение, ибо сумма языковых навыков и впечатлений, обычно определяемая как ▒дух языка’, – прежде всего создается языковой системой, т. е. совокупностью отношений, существующих между отдельными частями сложного языкового механизма.” (Г. Винокур, 1923)
В этом пассаже – целая программа сотрудничества литературы и лингвистики в обновлении языка, причем, как подчеркивает Г. О. Винокур, самых его глубинных, системных, грамматических аспектов. Лингвист находит в конкретных речевых актах поэзии и прозы те преобразования наличных норм, которые могут послужить грамматическому развитию языка в целом. Роль лингвиста исключительно велика. Во внесистемном речевом акте, вольном поэтическом отклонении от системы он находит новую системообразующую возможность, расширенную модель языка будущего. Лингвист работает с конкретной языковой аномалией – и путем теоретических обобщений и гипотез возводит ее в языковую норму, действие которой он демонстрирует на ряде речевых примеров. Языковед становится, по выражению В. Хлебникова, “языководом”, т. е. вслед за поэтом, творчески обновляющим речь, пытается творчески обновить сам язык, трансформировать его введением новых норм и правил. Если писатель – открыватель новых путей речи, то именно языковеду-языководу дано обобщить эту практику “конструктивных аномалий” в художественном тексте до возможных сдвигов в целостной системе языка, осмыслить исключение как зародыш нового правила. Такую лингвистику можно назвать уже не дескриптивной, а проективной, поскольку она не описывает наличный язык, а проектирует будущее языка на основе его творческих преобразований в художественных текстах.
“Дар слова” имеет 4400 подписчиков. Он содержит слова, определения, примеры употребления, понятия, грамматические формы, предназначенные для расширения лексической, концептуальной и грамматической системы русского языка. Скажем:
входчивый – умеющий входить в любые двери, проникать в любые круги; способный всюду быть своим, легко преодолевать социальные и психологические барьеры.
видеология – совокупность визуальных средств воздействия на общественное сознание; обработка умов посредством изобразительного ряда.
однословие – наикратчайший жанр словесности, искусство одного слова, заключающего в себе новую идею или картину.
обаманна – манна небесная, якобы начнущая падать с приходом Обамы; символ обманных надежд.
общать – вводить в общение.
люболь – любовь как боль.
недолюбок – тот, кого недолюбили.
СЛОВА, уже вошедшие в язык: совок – насквозь советский, носитель советского; осетить – опубликовать в сети; метареализм – направление в поэзии; интелнет – интеллектуальная сеть; брехлама – лживая реклама… Всего в “Даре” опубликовано 2200 новых слов-понятий, лексических концептов.
Русский язык нуждается в творческом развитии совместными усилиями писателей, филологов, журналистов, педагогов, всех представителей языковых профессий. Предлагать и выносить на общественное обсуждение новые слова, значения, понятия, идеи. Взять на себя инициативу лексического и концептуального обогащения русского языка на его собственной корневой основе. С этой целью в 2006 г. был создан Центр творческого развития русского языка (при С.-Петербургском университете и Международной ассоциации преподавателей русского языка и литературы). Главная задача Центра – способствовать динамичному обновлению русского языка, его лексического состава и грамматического строя, расширению его концептуальных и коммуникативных возможностей и его более активному включению в глобальную семиосферу и ноосферу XXI века.
Гасан Гусейнов. – Хочу вступиться за Даля. Он не говорит, что слова, которые он приводит в Словаре, – это какие-то его проективные слова, он просто приводит, как это часто бывает у лексикографов, слова без описания. Не потому, что он их придумал, а потому, что у него нет “справочки” на это слово. У нас нет ни одного указания самого Даля, что он придумал эти слова.
Михаил Эпштейн. – Дело в том, что он считает, – эти слова существуют в языке. У Даля огромное количество слов, которые не только пишутся и говорятся по-русски, но которые говоримы по-русски, соответствуют логике языка. Потенциальные слова.
Гасан Гусейнов. – Мне бы хотелось заострить нашу дискуссию и перевести ее в плоскость научную. Дело в том, что существует несколько модусов описания языка. Но вся беда в том, что, как мы знаем, мы описываем язык с помощью самого языка. То есть предмет нашего интереса является одновременно нашим инструментом. Ни в какой другой науке такого нет, всегда есть посредник между предметом и инструментом. По этой причине языковед вынужден очень строго ограничивать свои действия; он должен вводить какую-то дополнительную систему, которая бы сдерживала его личность, его субъектность. Почему приходится об этом говорить? Потому что для языковедения характерна такая установка (мы слушали об этом в выступлениях), при которой носитель языка и исследователь языка может, оказывается, сам воздействовать на язык. Я бы сравнил лингвиста, который берет на себя смелость вводить новые слова там, где ему, как творческой личности, кажется, что эти слова нужны, с надзирателем в тюрьме, который берет на себя функции судьи и следователя. Ему кажется: он-то знает, как его заключенный на самом деле должен быть наказан. И новое следствие проводит “по понятиям”. Да, сравнение не очень приятное. Но именно оно уместно, когда мы говорим о высоком творческом духе, о том, что мы – творцы, и это мы, “личности”, создаем язык, а “народ” должен его подхватывать.
Поэтому нужно все-таки развести две модальности. Одна модальность – предписывающая: каким, как нам кажется, должен быть язык. Действительно, почему мы не можем сказать: человек, прочитающий эту книгу? – А потому, что в реальном языке есть другие формы, которые вполне заменяют это причастие. “Всякий, кто будет читать эту книгу”, даже – “имеющий прочитать эту книгу”. Существует множество форм, которые компенсируют этот недостаток – отсутствие причастия будущего времени. Да, глагольная система в русском языке по части времен развита чрезвычайно слабо. Но она, как известно, компенсируется видовым разнообразием. Но главное: модальность долженствования в разговоре о языке должна быть подчинена модальности описания. Вроде бы появился новый технологический инструмент, который дает новые возможности носителям языка, в частности, с большой легкостью фиксировать все свойства устной речи. С другой стороны, эта технология создает условия для невозможности забыть некоторые языковые формы, в том числе эрративы! Основная трудность современного исследователя и современного пользователя в том, что тот не может забыть множества новых форм, которые никуда не уходят, и вот ему трудно выбрать правильные формы. Все это требует какого-то переваривания. Так вот, для того, чтобы нам описать язык каким-то разумным образом, нам нужно сговориться о более-менее согласованной, то есть разделяемой всеми, описательной теории.
При современной технологической революции то, что происходит с русским языком, может быть описано как глобализация. Но в самом деле, даже если мы попробуем рассмотреть деятельность американского профессора, занимающегося проектированием словаря русского языка, рассмотреть его деятельность с точки зрения состояния русского языка в мире, то мы увидим очень важную вещь: благодаря колоссальному растеканию по миру говорящих и пишущих по-русски людей мы обнаруживаем создание некоей сети. Эта сеть на наших глазах развивается, эта сеть оторвана от носителей языка (которые, собственно, только на нем говорят, думают, пишут и читают), эта сеть, безусловно, является очень важным каналом воздействия на метрополию – Россию. И эта сеть не дает рассеяться носителям русского языка, оказавшимся с раннего возраста за пределами России, она все время возвращает и притягивает. И, кроме того, она действительно может себе позволить гораздо более глубокое взаимодействие с языком окружения, но может себе позволить и гораздо более радикальное окукливание своих внутренних языковых норм. Если бы “Словарь” Михаила Эпштейна создавался в России, он не был бы проникнут таким острым чувством отторжения и, наоборот, такой тоской по корневым русским словам. Вместо диалектов, с которыми работал Даль, у нас очень сложная и не совсем понятная система диаспор. Они дышат как бы в одном пространстве, но это пространство сетевое и виртуальное. В сеть сбрасывают иногда совершенно неожиданные и невероятные языковые формы.
Еще один фрагмент требуемой описательной теории: внутри этого сетевого пространства действует множество людей, которые считают себя исконными носителями языка. Создано уже несколько десятков интересных и хороших словарей русского языка: словари профессионального жаргона кинологов и голубеводов, бизнесменов и преступников. Вот этот народ-лексиколог создает действительно некий продукт, который интересен тем, что, кроме самого факта создания, показывает и весьма интересный путь к нему. Дело в том, что язык – и это его сущность, часть его субстанции, – язык в нашем мышлении лежит в отрицательной зоне спектра: слово – серебро, молчанье – золото. Так вот, новая технологическая эпоха порождает необычайно высокую волну бранного, сниженного материала, которая подымается и захлестывает и увлекает носителей языка гораздо больше, чем появление замечательных новых возможностей внести в мир так называемое “доброе слово”. Вы хотите эвфемизмов, а народ-языкотворец вам подсовывает эсхрофемизмы. Торжества доброго слова мы не дождемся, потому что технологическая волна всегда будет выше. Но она дает пространство игры – с эрративами и литуративами.
Что касается языкового строительства, то весь ХХ век прошел под знаком насаждения нормы и так называемого “очищения языка” от всего вредного и нехорошего. И действительно, все население бывшего Советского Союза гораздо больше озабочено тем, как правильно говорить, а не тем, как правильно себя вести. Дискуссия на языковые темы будет бесконечно более живой, чем, например, споры о политике России на Северном Кавказе. Какого рода слово “кофе” волнует припугнутых путиными обывателей в тысячу раз больше, чем пытки в ментовках России. Все это следы насаждения пуризма. Вот и языкознание десятилетиями не имело права работать в описывающей модальности, а знало – и от него требовалось – работать в модальности предписывающей. Да, норма нужна, необходима, но только для того, чтобы отличать грамотных от неграмотных, способных выполнять важные для общества задачи, от тех, кто пригоден для чего-то другого. Поэтому до сих пор нет интегральных словарей, включающих низ и верх, литературный язык и просторечие, профессиональные жаргоны и детский сленг.
Тут есть и вот какое измерение: русский язык невозможно отделить от функции, которая была у России в рамках Российской империи и Советского Союза. Эта функция требовала от носителей языка определенного типа поведения. Сейчас этой функции нет, вот почему только сейчас русский язык стал подлинно мировым, и в этом качестве он, может быть, вовсе не нуждается в таком интенсивном количественном росте, на отсутствие которого сетует Михаил Эпштейн. Существуют разнообразные языковые стратегии. И я совсем не разделяю мрачного взгляда на будущее русского языка.
Максим Кронгауз. – В отличие от моих коллег, я не буду в этот раз говорить о языке и происходящих в нем процессах. Я хочу обсудить проблемы коммуникации в Интернете и, в первую очередь, коммуникативные конфликты. Если не придерживаться лингвистической терминологии, то, пожалуй, к тому, что происходит в русскоязычном Интернете, иначе говоря, рунете, лучше подходит слово “скандал”. Скандальность Интернета – вещь хорошо известная и часто обсуждаемая. В качестве ее основных причин назывались анонимность и удаленность (дистанционность) общения. Но сегодня Интернет становится все менее анонимным, скандалов же остается столько же, а скорее всего, их число даже увеличивается. Интересно, что если вначале Интернет существовал как замкнутая зона, как параллельная реальность, то сегодня параллельные миры – виртуальный и реальный – все чаще пересекаются. Скандал начинается в Интернете, а заканчивается судом или дракой. Бывает, кстати, и обратное: скандал начинается в жизни, а продолжается в Интернете. Пример – скандал между светской львицей Ксенией Собчак и менее львицей, но тоже светской, Екатериной Гордон, который почти полгода обсуждался в Интернете. Свойство Интернета в том, что он сохраняет скандалы, здесь, как правило, хранится вся информация, все слова, сказанные по данному поводу. Мы имеем дело с уникальным хранилищем устной речи, устных конфликтов, и следует признать, что такого хранилища раньше не было. Я расскажу несколько историй, внешне очень разных. Но в основе всех этих сюжетов лежит один конфликтный механизм – какой, я объясню чуть позже.
История первая. Довольно громкий скандал, разразившийся в августе 2009: некто Михаил Ковалев, никому не известный блогер, подал заявление в прокуратуру на другого жителя Интернета, очень известного Артемия Лебедева (оба ведут блоги в Живом Журнале). О Михаиле Ковалеве стало кое-что известно в результате этого скандала, в частности, что он является организатором акции “Машина счастья” и координатором проекта “Воины креатива”. Про Артемия Лебедева известно гораздо больше: в реальной жизни – это один из самых преуспевающих веб-дизайнеров, а в Интернете входит в тройку самых популярных блогеров и насчитывает около 10 тысяч “друзей”. Сила слова Артемия Лебедева такова, что когда он в июле 2008 года опубликовал некое сообщение: “ыыыыыыыыыыы” (т. е. 11 раз буква “ы”), на него откликнулось 680 блогеров. “Сообщение” породило необычайно живую дискуссию, отмечалось даже, что дискуссия вызвала более широкий интерес, чем обращение президента Российской Федерации Дмитрия Медведева, открывшего свой блог. О факте подачи судебного заявления на Лебедева стало известно из блога Ковалева, опубликовавшего следующий текст: “Есть такой землянин Артемий Лебедев. Талантливый парень. Яркий. Реализовал мечту о карьере творческого человека. Думает о развитии дизайна в стране. Но… сегодня в прокуратуре г. Москвы появилось мое заявление. Просто прошу ограничить распространение в блоге Лебедева оскорбительной для пользователей информации и наложить административный штраф. Зачем?! Артемий Лебедев не может победить в себе беса – он оскорбляет читателей блога – ругается матом. Любит эпатировать. Похоже, считает это главной своей стратегией… Но это обсуждают сотни людей, а читают сотни тысяч! Лебедев знает, что его блог читает ежедневно до 150 тысяч пользователей, – а это сравнимо и даже превосходит аудитории ведущих российских СМИ. Лебедев является почти кумиром для десятков тысяч молодых людей, а значит, является примером для подражания. Использование им ненормативной лексики публично наносит непоправимый вред психоэмоциональному состоянию целого поколения творческих молодых людей, считающих это стандартом поведения успешного человека”. Эта запись в блоге Ковалева получила 2070 комментариев. В них содержалась как поддержка его заявления, так и проклятия в его адрес. Я процитирую только первый комментарий, просто потому, что он замечателен своим русским языком (мы помним, что в основе конфликта – борьба за чистоту русского языка). Итак, блогер под “ником” tumbo4ka: “Наконец-то!!! Читаю Лебедева только с месяц где-то, но уже реально достал! И ваще – всем, кто решится подумать, будто это такой ход саморекламный – подать на Лебедева в суд (а собственно, так, по-видимому, и было – М. К.) – всем доброго здоровья и счастья в личной жизни. НО! Но даже если и так, – его, Тему, реально читают и читают! И реально стоит уже остановить эту несуразицу, что из него иногда льется! Я, например, и сама поверила, что нельзя быть дизайнером и не матюкаться!”. Интересна и позиция Артемия Лебедева. Он, естественно, не стал вступать в прямую дискуссию с Ковалевым, но откликнулся сообщением в своем блоге, которое я процитировать не могу – по понятным причинам. Это сообщение сразу вышло в лидеры популярных сообщений – 1090 комментариев на сайте “Живого Журнала”, в котором действует автоматический цензор, оставляющий в нецензурных словах первую и иногда последние буквы, остальное же заменяющий звездочками. Это уже поддается цитированию: “Б**, сколько же на свете м**нов. Е* твою мать, сколько же на свете п**в. О**ь, б**ь, как много м**в вокруг. Вот очередной м**л…”. Главное, что меня интересует в высказывании Лебедева, – это одна фраза, которую, к счастью, легко процитировать: “То есть чувак хочет, чтобы я в своем личном частном приватном укромном дневничке (150 тысяч читателей ежедневно! – М. К.) писал не то, что я хочу писать”. Итак, главный вопрос для меня не “хорошо” или “плохо” ругаться матом, и – не “как надо наказывать”, и надо ли. Противоречие лежит в иной плоскости: перед нами “частный приватный укромный дневничок” или “ведущее российское СМИ”? И мне кажется, здесь очень важно различать юридические, этические и коммуникативные проблемы. И коммуникативные проблемы являются первичными. Скажем, в Казахстане юридическая проблема решена просто: все сайты признали “средствами массовой информации”, и гипотетическое наказание будет определяться так же, как по отношению к традиционным СМИ. Но прежде чем принимать какой-то закон, мы должны понять: что есть, в частности, блоги? Прежде чем выносить этические оценки, мы должны понять, как они соответствуют коммуникативным правилам? И если вернуться к описанному мною конфликту, я должен признаться, что я не верю в искренность обоих его участников. Когда Ковалев утверждает, что Лебедев является кумиром многих тысяч молодых людей и примером для подражания, то он не может не понимать, что интерес к Лебедеву связан, в частности, с тем, что его язык и способы коммуникации с людьми принципиально отличаются от способов коммуникации СМИ. А Лебедев, который пишет о приватности, понимает, что его читают тысячи.
Еще одна история: петербургская студентка в блоге, который читали ее друзья и сокурсники, нелицеприятно выразилась по поводу своего декана, используя ненормативную лексику. Декан узнал об этом, выяснил, кто написал, – дневник не был анонимным, и… отчислил студентку. Эта история вызвала определенную дискуссию в обществе, в частности, обсуждался вопрос: имел ли он право отчислять за запись в “приватном дневнике”? Для меня главный вопрос все же в другом: должен ли он был вообще как-то поступать? Представьте иной разворот конфликта: студентка говорит то же самое в узком кругу, в коридоре университета, декан проходит мимо и случайно слышит. В таком случае едва ли можно было говорить об отчислении, естественнее просто не реагировать. А не реагировать на публичное оскорбление, сделанное, скажем, в аудитории, сложно. Опять же, может быть, меры не должны быть административными, но реакция должна последовать. И опять возникает та же, что и в первой истории, проблема: оскорбление в блоге – это оскорбление в публичном пространстве или нет?
Еще пример: жена в частном дневнике рассказывает подругам о разного рода романтических отношениях, в том числе и об изменах, муж случайно узнает, разгорается скандал, – неважно, чем он кончается, но важно, что обвинения возможны с обеих сторон: со стороны мужа – за измены, со стороны жены – за чтение дневника. Заметьте, если бы муж нашел “бумажный” дневник, реакция его была бы понятна, но мы бы его осудили за то, что он вторгся в частное пространство. Насколько частным пространством был блог, который реально читали 2-3 подруги, но доступ имел каждый?
Итак, с чем же мы имеем дело во всех этих случаях? С очевидным неразграничением публичного и частного коммуникативных пространств. То есть с тем, с чем мы раньше никогда не сталкивались или, по крайней мере, не сталкивались в таких масштабах. Раньше мы хотя бы понимали, как надо себя вести. Если мы случайно залезаем в частное, приватное пространство, то, вообще говоря, надо стараться остаться незаметным, сделать вид, что тебя в нем нет. Но сегодня ситуация такова, что мы не знаем, является ли блог частным, интимным или публичным? И с какого момента можно говорить, что блог – публичный? Можно ли считать, что с такого-то количества подписчиков блог признается средством массовой информации?
Здесь мы сталкиваемся с хорошо известным парадоксом “кучи”: три – это куча? А – пять? А десять? Нет, но почему? Если к песчинке добавить песчинку – мы не получим кучу. Если к какому-то количеству песчинок, не являющихся кучей, добавить одну – мы снова не получим кучу песка. Каким образом мы получаем кучу, если ее нельзя получить добавлением одной песчинки? Добавляя еще одного подписчика, превратим ли мы частный блог в публичный? И вообще, важно ли это? Ведь даже если у блога нет подписчиков, он – открыт, и зайти туда может кто угодно. Таким образом, по существу, когда в Интернете делается интимное высказывание, оно сразу становится публичным. Сегодня, кстати, многие блогеры научились этим пользоваться. И используют этот эффект как художественный прием. Блог, имеющий тысячи подписчиков, ведется так, будто это конфиденциальный разговор. Блогер обращается к “друзьям” (именно в кавычках – так как это просто подписчики) с интимными вопросами, что вызывает, как правило, бурные обсуждения. Иногда вывешиваются интимные фотографии. Скажем, одна популярная сетевая писательница в своем блоге вывешивала фотографии, на которых она была обнаженной. Но после публикации ее книг в крупном издательстве фотографии из блога исчезли.
Подводя итог, скажу, что мы оказались в ситуации, которую не готовы оценить. И это закономерно. Создано новое коммуникативное пространство. Поэтому принимать сейчас закон, регламентирующий поведение в нем, преждевременно, ведь еще не выработаны правила коммуникативного поведения. Закон должен фиксировать уже сложившуюся коммуникативную норму, а она-то как раз и не сложилась.
И пока в подобных ситуациях нам остается просто понимать самим и предупреждать других: “Осторожно, публичная интимность”.
Марина Адамович – Участники нашего Круглого стола очертили целый круг проблем – от чисто лингвистических до социально-юридических. Феномен коммуникативного общества – общества нового типа – был описан Ж.-Ф. Лиотаром уже в 70-е годы прошлого века. Тем не менее общество нового типа нами не анализируется в должной мере, а главное, мы не успеваем прогнозировать его развитие. И сегодня в пространстве ли Интернета, а может быть, даже и в пространстве общелитературном – происходит очень неприятная подмена письменного слова, текста – простой записью устной речи. Устный речевой поток выдается за текст. И это лишь одна из проблем в ряду проблем разрушения нормативного языка, традиционных жанров, больше – духовности и культурной традиции, изменения социокультурных связей в обществе. Да, язык – это не только средство самовыражения и коммуникации. Язык – это сам человек. И понимал ли король, признаваясь: “Франция – это я”, – как тяжело быть “Францией”?.. “Человек играющий” стал “человеком говорящим”. Какие же мы сегодня? Вот вопрос вопросов.
Бостон–Нью-Йорк
*
Орфографический словарь русского языка. – Букчина Б. З., Сазонова И. К., Чельцова Л. К.; Грамматический словарь русского языка: Словоизменение. – Зализняк А. А.; Словарь ударений русского языка. – Резниченко И. Л.; Большой фразеологический словарь русского языка. Значение. Употребление. Культурологический комментарий. – Телия В. Н.