Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 258, 2010
Людмила Тобольская
На дворе трава…
Книга обнаружилась случайно, во время затеянной перестановки мебели, хотя искал он ее давно и уже потерял надежду найти. Он с чувством странной теплоты в сердце погладил запылившийся переплет. От прикосновения в пылевом слое образовалась полынья с мелкими катышками и обрывочком какой-то розовой нитки, которая вздрагивала от дыхания над проявившейся желтизной переплета.
Решив, что уборке конец, он с наслаждением снял рабочий халат, аккуратно расставил кресла и, выйдя из комнаты с находкой в руках, сбежал вниз по лестнице. В ванной, положив книгу на радиатор, долго мылся, отфыркиваясь и чувствуя себя школьником, смотавшимся с последнего урока. В зеркале отражалось окно ванной комнаты и за ним – ветки бузины, ее мелкие листья, ягоды. Потом в окне все задвигалось от ветра и он, выбегая, крикнул в коридоре:
– Я в саду!
Никто не ответил, только в столовой хлопнула дверца шкафа. В прихожей навстречу ему поднялась длинная собака по кличке Гитара. Сейчас Гитара ждала щенков и очертания ее длинного тела действительно напоминали гитару. Она только и смогла, что встать навстречу хозяину и медленно проследовать за ним до входной двери. Спускаться по ступенькам крыльца она не решалась и так и застыла, в раздумье глядя ему вслед. А он бодро, в два прыжка, преодолел крыльцо – так, как привык каждое утро, в восемь тридцать торопясь к своему “мотору”: один прыжок через две ступеньки и другой – через две с половиной, – крыльцо врастало в землю. Сегодня, когда впереди три свободных дня, – как же чертовски он устал за эти недели! – можно было двигаться и степеннее. И он приостановился и уже медленно ступил с дорожки на газон. Дальше, дальше, все замедляя шаг, он прошел по двору мимо клумбочки, мимо сарайчика, где у стенки высилась небольшая поленница, к поляне с сочной густой травой и пробивающимися кое-где полевыми цветами. “На дворе трава, на траве дрова”, – вспомнилась ему скороговорка, и он лег в траву, положив перед собой книгу.
Он открыл книгу наугад, прочел первую попавшуюся фразу и мгновенно узнал место. Пробежал глазами диалог, перевернул еще несколько страниц. Происходило совершенное волшебство: текст ожил, и чужие, много лет назад на слова переложенные чувства, мысли, движения и поступки становились поразительно понятны, ясно видны взору, и он радовался самому процессу этого воскрешения…
На страницы вбегали муравьи, панически носились, перечеркивая строки, и он, не прерывая чтения, сдувал муравьев. Неожиданно, переворачивая очередную страницу, он нашел листок с грифом пражского отеля, на котором его собственной рукой было написано: “Для улучшения этой статьи желательно идентифицировать некоторые различия в последовательности нуклеотидов ДНК при помощи полиморфизма длин рестрикционных фрагментов”, – и с усмешкой подумал, что не помнит, когда и зачем это писано, и, все еще держа листок в руке, вернулся к книге. Однако листок отвлекал, он отправил его на последние страницы, поближе к оглавлению, и продолжил чтение.
Текст постепенно стал мешаться с воспоминаниями, сперва неясными, потом все более отчетливыми. Вот он, без пяти минут кандидат биологических наук, идет по тропинке в далеком субтропическом саду, среди диковинных цветов, листьев, игл, и обламывает в пальцах, по кусочку, сухую веточку смолистого дерева. С каким недоумением и даже презрением отнесся бы он тогда к перспективе жить вот так, в пригороде, в сорока минутах езды от столицы. Ему нужны были тысячи километров, заповедник, необъятные лесные массивы, лаборатория в сотни и сотни гектаров. Мальчишка!
И еще была Оля, Оленька… И были определенные обязательства, связанные с ней. Конечно, она поедет с ним, это давно решено! Она только спросила, что они будут делать, если ожидаемые роды начнутся вдали от квалифицированной помощи. “Да-да, я понимаю”, – смешался он. В таком случае ей лучше приехать к нему позже или отложить их отъезд до появления ребенка…
– А как мы будем там вообще жить с ним, с таким маленьким? – спросила она. – Ни поликлиники, ни детской кухни…
И он решил уйти на год-два в Управление. В то самое, в котором – черт знает, как это случилось! – работает уже одиннадцатый год. Одиннадцатый? Нет, не может быть… Семь, восемь… двенадцатый! И он ужаснулся.
Тогда, перед самой свадьбой, врачи сказали, что ей лучше прервать беременность из-за сердца. Она отказалась наотрез, и он не нашел в себе мужества переубеждать. Приготовился ко всему… Каждый день, тайком любуясь ее лицом, ее ловкими руками, так быстро и целеустремленно хлопотавшими по дому, он временами холодел от мысли, что может вдруг не увидеть этого завтра… Бегал к врачу, узнавал результаты очередной кардиограммы.
Когда ему сказали, что родился мальчик и что все в относительном порядке, он не поверил и еще часа два бессмысленно сидел в вестибюле клиники, не в силах оставить их обоих. От этого сидения в памяти остался гигантский втиснутый в угол фикус, развесистые ветки которого были подвязаны в нескольких местах аккуратными бинтиками, да поручень деревянного дивана, испещренный надписями. Дежурная сестра говорила все те же успокоительные слова, пожимала плечами, снова и снова названивая по его просьбе наверх, в отделение, с терпеливой улыбкой передавала ему все тот же ответ и ободряюще касалась его локтя, а он все не уходил. Наконец, седая нянечка, появившаяся со шваброй и ведром воды, крепко отдающей хлорамином, просто-напросто выпроводила его “на покой”.
Он остановился тогда на крыльце в ночном заснеженном дворе клиники и удивился тому, как ярко горят над городом звезды. Подумалось, что, может быть, это оттого, что огни больницы погашены, и зачем-то обошел корпус, глядя на кое-где слабо светившиеся окна.
Домой он шел пешком, прислушиваясь к голосам прохожих. Все готовились к Новому году, и в голове вертелась фраза “С новым счастьем!”. А ему не нужно было нового счастья – он рад был, что старое остается с ним.
Через два дня ему сказали, что у Темки все-таки была асфиксия, что жена после родов помещена в отделение реанимации, но “кажется, все обошлось на этот раз”. Потом… Потом она так и не вошла в норму. Эти вечные клиники, санатории, запах валидола и кардиамина… Предложение операции одними светилами и отклонение операции другими. Только пять-шесть месяцев в году она проводит дома. И тогда теща поселяется у них, потому что всякое может случиться, да и случалось…
Он уже давно не читал. Лежал в траве, опираясь подбородком на кулаки, и потрясенно думал: уже двенадцать лет он проживает совсем не нужный ему вариант жизни, и этот вариант для него, наверное, единственный. За все годы он ни разу с такой отчетливостью – что леденеет душа – не чувствовал этого. Жил себе…
– На дворе трава… – пробормотал он и лег щекой на книгу.
Борис занимается водорослями, пропадает на своих подводных плантациях, стал даже разрядником по подводному плаванью. Илюшка на Украине, возится с какими-то там необыкновенными сортами овощей. Вывел помидоры, которые созревают одновременно по всему полю, и кожица у них более толстая, – такие можно убирать особыми комбайнами. На обложке своей брошюры об этих помидорах он наискось написал дружеское четверостишье: “Нам не страшна миграция / Деревни в города – / Даешь механизацию / Крестьянского труда!” – и чуть ниже: “Спасибо, товарищ начальник, за помощь и поддержку!”. Ребята работают… А он? Он выбивает для них деньги, ведет бесконечные переговоры, утверждает их перспективные планы, иногда в качестве начальства участвует в семинарах и конференциях. Они теперь так и обращаются нему:
– Привет, начальство!
Но кто из однокашников принимает его всерьез! Он хорошо помнит, как однажды летом, во время двухнедельного пребывания в Гейдельберге, прогуливаясь в перерыве между заседаниями по набережной Неккара и любуясь очертаниями поднимающегося над противоположным берегом замка, услышал, как кто-то окликает его по имени. Обернувшись, он увидел Бориса, спешившего к нему по знаменитой Философской аллее.
– Послушай, – слегка запыхавшись, начал Борис. – Не откажи, пойдем со мной. Ты мне сейчас позарез нужен для представительства. Понимаешь, я хочу для Спрута организовать одну экскурсию, чрезвычайно полезную в свете наших будущих дискуссий. Старик, делаем непроницаемые лица – мы с тобой прогуливаемся и дружески беседуем. Все остальное происходит случайно…
Борис крепко взял его под руку, навязывая темп неторопливой прогулки, и начал тихо и торжественно:
– Не приходилось ли тебе замечать, как удивляет приезжих, что в это теплое время года, в сущности, в начале лета, по Неккару кое-где плывут небольшие льдины? Люди несведущие приписывают подобный феномен неожиданным капризам климата, но мы-то с тобой, да и Спрут, конечно, знаем, что это детергенты…
Борис поймал его напряженно-вопросительный взгляд и быстро, пока не подошли к группе Спрута, чья лысина очертаниями действительно напоминала голову спрута, пояснил, слегка паясничая:
– Ну, это те самые синтетические моющие средства, которыми твоя жена, например, стирает тебе штаны. Детергенты, видишь ли, обладают способностью уменьшать поверхностное натяжение жидкости и значит – растворять грязь из самых мельчайших пор. Но – и это для нас очень существенно! – они отличаются от обычного мыла еще и тем, что, в большинстве своем, не поддаются биологическому разложению и таким образом накапливаются в водных бассейнах… Впрочем, тебе это известно, – дипломатично заключил Борис, как бы извиняясь за вульгарно-популяризаторский тон. Но ведь, тем не менее, он посчитал свое объяснение необходимым!
Потом он стоял со всеми, с трудом заставляя себя вникнуть в суть разговора, и когда англичанин обратился непосредственно к нему, Борис перебил, вклиниваясь:
– Конечно, в древние века отбросы не представляли такой опасности ни по своему химическому составу, ни по количеству. Однако в Вавилоне, например, тех, кто бросал мусор в реку, просто-напросто казнили.
– Узнаю русских в споре! – воскликнул Спрут, вращая своими, сквозь очки огромными, бездонными глазами. – Когда дело касается идеи, вы, русские, становитесь удивительно агрессивны. Это правда, что ваш император Петр Великий за загрязнение Невы ссылал в Сибирь?..
Уже расставшись с иностранцами, Борис упрямо мотнул головой:
– Ничего-ничего… В следующий раз, в Нью-Йорке, – ты будешь? – я их еще на Золотой пляж свожу. Непременно после отлива. Пусть посмотрят, как там огнеметами сжигают вынесенную морем нефть. Каждый день.
Уже тогда он понял, что напрасно обиделся на слова “для представительства”. Борис был прав: ему оставалось теперь только представительствовать. Но окончательно в правоте этого он убедился, когда, полистав кое-какие новинки по популяционной генетике, понял, как безнадежно отстал.
…Все к черту! Проходит жизнь! Моей темой впрямую никто не занимается! Я должен ее продолжать! Должен все наверстать и работать! Но тут же представил, как в очередной раз жена долгие недели будет лежать в клинике, на специально оборудованной кровати, какую радость вдруг начнут излучать ее глаза при взгляде на него, входящего в палату… Потом представил Темку, всегда раскрывающегося во сне, – чтобы не беспокоить ночью жену, он укладывал сына спать у себя в комнате. Вспомнил, как сын ждет его вечером у школы за железнодорожным полотном, как мешковато бежит, на ходу скидывая ранец с плеч, и, юркнув в машину, сопит носом, краснеющим даже летом.
Потом снова на память пришли друзья, за все эти годы, пока он был администратором, их “толкачом”, обгонявшие его во всем – в науке, в званиях… Он же обогнал их лишь однажды. Был такой смешной случай, когда они поздней осенью на трех машинах ехали к нему в гости отпраздновать новую Илюшкину работу, кажется, – об этих самых помидорах. Тогда они вдруг свернули с дороги на грунтовое импровизированное футбольное поле, пустующее в это время года, и ринулись наперегонки к продолжению шоссе, делавшего в этом месте петлю. Ребята отстали, а он, коснувшись колесами асфальта, оглянулся и, рассмотрев огорченное лицо Илюшки, возликовал. И потом, вечером, и еще позже, прощаясь, все шутил, с удовольствием вспоминая свою победу.
От одного воспоминания об этом жалком реванше он почувствовал, как лицо и шея неодолимо начали краснеть.
– А вот кому пирожки с черемухой, чьи-то любимые, – неожиданно раздался над ним голос жены.
Он поднял голову. В траве прямо перед собой увидел бархатные черные домашние туфли жены с большими нежно-голубыми помпонами. Она присела, коснувшись округлым коленом белых соцветий кашки, и поставила тарелку с пирожками на траву рядом с книгой. Он взглянул на этот натюрморт и вдруг ощутил, как в сердце его входит безмерная нежность, жалость и такое отчаяние, что на глазах выступили слезы, и жена, глядящая в этот момент в его лицо, испуганно протянула к нему руки. Он неловко, плечом, как бы втиснулся в овал, образованный ее руками, и зарыдал, не стесняясь и ничего не объясняя. Ему казалось, что ее руки одновременно и ограждали его, и благодарно обнимали. И тогда щемяще-бездонное отчаяние перестало быть бездонным, а там, глубоко-глубоко в душе, родилось и крепло ощущение, похожее на счастье.
Она молча гладила его по спине. А он плакал, затихая постепенно и медленно, и когда выплакал все слезы, что скопились в нем, судорожно вздохнул и открыл глаза.
Сначала будто в тумане, а потом все отчетливей перед ним проступили деревья до неба и само небо, и дорожка, и крыльцо, и его дом, и дым из трубы, нежный и прозрачный.
Рядом с ними на поляне, тяжело раздувая бока, стояла Гитара, и взгляд ее темных глаз был внимателен и строг.
Джорданвилль