О жизни и творчестве секретаря Сергея Прокофьева
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 258, 2010
Марина Панова, Наталия Гадалина-Шома
Георгий Горчаков:
тайна “благочестивого марабута”
О жизни и творчестве секретаря Сергея Прокофьева
Русская колония в Тунисе, североафриканской стране, впитавшей в себя наследие древнего Карфагена, арабского Востока и европейской цивилизации, считается “эмигрантской периферией” и лишь недавно стала предметом активного изучения специалистами. Вот и жизнь и творчество Георгия Николаевича Горчакова, одного из выдающихся представителей русской тунисской эмиграции, продолжает оставаться “белым пятном” на культурной карте Русского Зарубежья. Талантливый композитор, музыкальный секретарь великого Прокофьева, полиглот, владевший 15-ю языками, поэт, спортсмен, педагог и художник, Горчаков прожил в Тунисе более полувека, оставаясь при этом практически неизвестным как для белоэмигрантской колонии, так и для европейцев, проживавших в стране.
Творческий путь Горчакова мы восстановили, опираясь на воспоминания художницы Г. А. Махровой “Мой Тунис”,1 а также на отдельные устные свидетельства А. А. Манштейн-Ширинской, встречавшейся с композитором в доме Кирилла и Галины Махровых в Тунисе в середине 1960-х годов. Сведения о композиторе приводятся в некрологе “Памяти Георгия Николаевича Горчакова”, написанном К. В. Махровым для “Русской мысли”,2 а также в книге тунисской журналистки Алии Хамзы о художнике А. Рубцове.3 Впервые вводятся в научный оборот две статьи, опубликованные в 2006 году в журнале Фонда Прокофьева “Три апельсина”, издаваемом в Лондоне.
Статья Бернара Море и Ивана Беллока “Два друга Прокофьева: Серж Море и Георгий Горчаков”4 построена на материале писем Горчакова, адресованных отцу Бернара Море – Сержу Море, композитору, музыковеду, журналисту и директору фирм грамзаписи, парижскому другу Прокофьева и Горчакова. Авторы статьи располагают 68-ю письмами, запиской и телеграммой Горчакова; документы охватывают период с декабря 1931 по май 1959 года (год смерти Сержа Море). Эта переписка прерывалась в период с мая 1940-го по май 1947 года, хотя не исключено, что несколько писем, написанных в 1945–47 гг., было утрачено. В письмах Горчакова к С. Море отдельные отрывки адресованы его супруге, Жермен Море. В статье Б. Море и И. Беллока используется также пять писем Горчакова вдове Сержа Море, написанных между 1959 и 1967 годами. Все вышеуказанные документы хранятся в фонде Сержа Море, управляемом Бернаром Море и Иваном Беллоком.
Редактор “Трех апельсинов” и первый куратор архива Фонда Сергея Прокофьева Ноэль Манн в своей статье “Георгий Горчаков и история неизвестной ▒Биографии Прокофьева’”5 основывается, главным образом, на рукописи книги Горчакова о Прокофьеве, а также материалах, находящихся в архиве Фонда Сергея Прокофьева. Пытаясь восстановить жизненный путь Горчакова, мы встретились с двумя главными проблемами: с одной стороны, ограниченный круг доступных источников и материалов, и одновременно – большое количество домыслов и легенд вокруг имени Горчакова, подтвердить или опровергнуть которые не представляется возможным без введения в оборот новых документов и свидетельств.
Георгий Николаевич Попа-Горчаков (Абдельмалек) родился в Бессарабии в 1902 или в 1903 году, источники не дают точной даты. Из-за сходства фамилий некоторые российские исследователи склонны приписывать Георгию Горчакову княжеский титул князей Горчаковых, ведущих свой род от Горчака, и объявляют Георгия Николаевича одним из последних Рюриковичей. Море и Беллок также сообщают, что Горчаков происходит из богатой и древней, ведущей свой род от Рюриковичей, княжеской семьи Горчаковых, имевшей влияние при царском дворе. Согласно воспоминаниям Г. Махровой, сам Горчаков всячески отрицал свою принадлежность к этому княжескому роду. Князем Георгий Горчаков действительно не был, его имя не значится в хорошо известной специалистам родословной князей Горчаковых; скорее всего, он являлся выходцем из простой дворянской семьи.6 Сам Горчаков вспоминал о детстве в большом доме, где держали много лошадей. Воспитанием маленького Георгия занимался гувернер. Горчаков еще в детстве выучил греческий, латинский и французский языки. Махрова также сообщает, что он очень тепло вспоминал о матери, которая нежно заботилась о нем и “не хотела отпускать его от себя”.
С ранних лет Горчаков проникся любовью к музыке, вкус к музыкальным занятиям он унаследовал от отца. Горчаков получил музыкальное образование в Кишиневской консерватории. Он был большим поклонником творчества Скрябина. В одном из писем, датированном 1980-ми годами, Горчаков писал, что играет только Скрябина и это возвращает ему ощущение детства: Скрябина он слушал еще в Петербурге. Там же однажды и Скрябин наблюдал игру юного Горчакова. Еще ребенком Георгий Николаевич слышал Первый фортепианный концерт Прокофьева в авторском исполнении, был очарован прокофьевской музыкой и с тех пор стал восторженным поклонником композитора. Сразу же после опубликования нот “Сарказмов”, “Мимолетностей” и Четвертой сонаты, Горчаков, тогда – студент Консерватории, начинает исполнять эти произведения.
Музыкальные занятия Горчакова были прерваны войной. Как утверждает Махров, Горчаков вспоминал о своем побеге гимназистом драться на фронт. В годы Первой мировой войны он был награжден Георгиевским крестом.7 В статье Море приводятся несколько иные сведения: в 15-летнем возрасте Горчаков завербовался в Белую армию и прослужил там практически до конца Гражданской войны, до 1920 года. Учитывая возраст Горчакова, эта версия представляется нам более вероятной. Остается открытым и вопрос об обучении Горчакова военному делу. Как сообщает Море, Горчаков всю жизнь гордо именовал себя “кадетом царя”.
Большевистский переворот 1917-го сделал Горчакова изгнанником. Существует не подтвержденная документально версия о том, что, как и большинство представителей русской колонии, Горчаков попал в Бизерту на одном из кораблей Русской эскадры. Во время непростого перехода по штормовому морю он предрек своим “товарищам по несчастью”, вдохновленным идеей скорого возвращения на Родину, что они никогда больше не увидят Россию. От гнева разъяренных соотечественников, готовых выбросить его за борт, Горчакова спасло лишь заступничество командира корабля. Махрова рассказывает, что, попав в Бизерту, Горчаков три или четыре года обучался в Морском корпусе, русском военном училище для кадет и гардемаринов. Затем, благодаря финансовой помощи матери, проживавшей в Бессарабии, и скромным пожертвованиям соотечественников в помощь русским студентам в Тунисе, он уехал в Марсель, где занимался охраной береговых кораблей, и уже позже перебрался в Париж, чтобы найти Прокофьева, которого знал еще по Москве. Эта красивая легенда, записанная Алией Хамзой и подхваченная бывшим российским послом в Тунисе В. В. Поповым, не имеет ничего общего с реальностью.
Имя Г. Н. Горчакова не числится в хорошо известных списках учеников Морского корпуса. А. А. Манштейн-Ширинская вспоминает, что впервые услышала о Горчакове от Махровых в середине 1960-х годов. Сам композитор также никогда не рассказывал Анастасии Александровне ничего подобного во время их встреч в доме Махровых. К. Махров, выросший в Тунисе, считает, что Горчаков после революции и Гражданской войны оказался, “как и многие художники, писатели, артисты, – во Франции”. Авторы статьи уверены, что Горчаков действительно появился в Тунисе только во время Второй мировой войны, а в межвоенные годы жил во Франции.
Известно, что Горчаков покинул Бессарабию после смерти отца, заразившегося испанкой, и что в 1922 году он находился еще в Кишиневе. Он с увлечением читал египетские и тибетские священные тексты, а также литературу, связанную с “Христианской наукой”, твердо веря в ее медицинские предписания. Он также продолжал свои занятия музыкой и мечтал стать композитором.
Находясь весной 1922 года в Кишиневе, Горчаков читает в “Кристиан Сайенс Монитор” ряд рецензий на постановку оперы Прокофьева “Любовь к трем апельсинам” и его Третий фортепианный концерт. Юный почитатель посылает Прокофьеву письма на адрес Чикагского симфонического оркестра. Через полгода Горчаков получил любезный ответ Прокофьева уже из Европы. Воодушевленный теплыми словами композитора в свой адрес, Горчаков вступил с ним в переписку. “Некоторое время спустя я спросил Прокофьева, не согласился ли бы он обучать меня композиторству и оркестровке. Сергей Сергеевич ответил, что хотя он и зарегистрирован как профессор Русской консерватории в Париже (директором был Николай Черепнин), но уроков не дает, однако моя работа с его музыкой, сказал он, меня многому научит.”8 Так Прокофьев предложил Горчакову должность своего музыкального секретаря. Горчаков был счастлив предоставленной возможностью стать причастным к творчеству Мастера и отправился в Париж.
Г. Н. Горчаков так вспоминал свою первую встречу с композитором: “Я никогда не забуду… минуту, когда он вошел в мою комнату. Я почувствовал нечто подобное электрическому разряду, такой была сияющая энергия, молодость и жизнь, исходившие от Прокофьева. Моей первой мыслью было: ▒Огненный ангел’”.9
Жизнь Горчакова очень тесно связана с прокофьевской музыкой. Он работает над партитурами многих произведений композитора. В частности, им был записан оригинал партитуры “Огненного ангела” с прокофьевскими условными пометками для издателя. Горчаков пишет также часть авторской партитуры второй редакции оперы “Игрок”. Он создает фортепианную редакцию “Скифской сюиты” для исполнения в четыре руки, а также для двух рук. Редакции “Скифской сюиты”, осуществленные Горчаковым, не были опубликованы.
К 1927 году Горчаков уже настолько близок семье Прокофьева, что когда последний уезжает с женой в турне по СССР, секретарь остается нянькой при трехлетнем сыне Прокофьева Святославе. Он получает от ребенка прозвище Грогжи – “Groggi”, которое закрепляется в домашнем обиходе Прокофьевых и даже упоминается в “Дневнике” композитора. В период советских гастролей Прокофьева, помимо заботы о сыне композитора, Горчаков был занят переписыванием фортепианных редакций Классической симфонии, “Скифской сюиты” и “Стального скока”. После возвращения из России именно Горчакову Прокофьев диктует так называемый “Московский дневник”, содержащий его впечатления от посещения СССР. Несомненно, что Прокофьев делился с Горчаковым подробностями своей жизни в России и за границей, посвятив его в свою работу по подготовке автобиографии. Об этом свидетельствует, в частности, тот факт, что в своей неизданной книге о композиторе, написанной уже после смерти Мастера, Горчаков упоминает о влиянии Марьи Григорьевны Прокофьевой на ее 19-летнего сына, когда Прокофьев с матерью жили вдвоем в маленькой квартирке в Петербурге.
После возвращения из СССР Прокофьевы снимают большую квартиру в Париже на авеню Фремьер (Avenue Fremier). Горчаков становится непосредственным участником и наблюдателем повседневной жизни семейства композитора, всецело подчиненной его работе. “…Он буквально устроил музыкальный завод. Прокофьев начинал рано, самое позднее в 9 утра и работал до обеда… Блоки фантастических диссонансов сотрясали квартиру (к счастью, соседи снизу были русские, следовательно, могли терпеть все виды музыкальных пыток). Горе тому, кто осмелится побеспокоить его, приоткрыв дверь! В эти моменты мы не могли приближаться к нему с какой-либо просьбой: он был настолько поглощен движением и логикой своей мысли, полностью сосредоточившись на лучшем и наиболее логичном музыкальном решении задачи момента, что любое вторжение внешнего мира провоцировало сильную, иногда жестокую реакцию.” Горчакову на этом “музыкальном заводе” отводилась достаточно важная роль: как только Прокофьев передавал ему законченную рукопись, тот должен был готовить полную партитуру, производя от 6 до 10 страниц в день. Этот факт отмечен в “Дневнике” Прокофьева. Случалось, во время работы над партитурами Горчакову были необходимы консультации Прокофьева, тогда ему приходилось проводить много времени перед дверью кабинета композитора, угадывая, когда Прокофьев для минуты отдыха откинется на спинку стула и можно будет осмелиться войти в его кабинет. По свидетельству Горчакова, даже самые близкие друзья Прокофьева, случайно пришедшие во время его занятий композицией, безжалостно выставлялись на лестницу. Доставалось и маленькому сыну Прокофьева: “…если пятилетний Святослав слишком шумел в свой спальне, которая была далеко от кабинета, Прокофьев открывал дверь и кричал по-русски: ▒Грогжи, принеси мне свежую розгу для хорошего шлепка по заду’. Святослав вопил по-французски: ▒Нет, нет!’ – и замолкал”.10
После пятичасового чая рабочий день композитора обычно заканчивался. Он, “чтобы дать голове отдых”, играл в шахматы, читал, принимал у себя немногочисленных друзей, очень неохотно играл на рояле, только в случае необходимости показать последние произведения. Очень редко композитор выбирался с женой на концерт или в гости. Если Прокофьев был дома, его домочадцам полагалось ложиться спать не позже одиннадцати. Горчаков пытался было посвятить вечернее время собственному сочинительству, однако ему это не удавалось. “Если я хотел остаться в моей комнате, чтобы сочинять мою собственную музыку, он неизменно появлялся в пижаме и говорил: ▒Вы должны идти спать, или вы не будете в хорошей форме для завтрашней работы’.”
Горчаков вспоминает: “Субботние утра были посвящены службе во Второй церкви Христианской науки в Париже… он [Прокофьев] никогда не пропускал субботнюю утреннюю службу и пел гимны с убеждением, даже если жаловался на банальность музыки”. Вплоть до своего отъезда в СССР Прокофьев оставался адептом Христианской науки. Горчаков вспоминал: “До сих пор я храню как сокровище сборник гимнов Христианской науки, который он подарил мне перед своим отъездом в СССР. Именно по совету Сергея Сергеевича я написал в 1934 кантату для солиста, хора и оркестра на слова Мэри Бекер-Эдди ▒О, доброе присутствие (O, gentle presence)’”.
В тридцатые годы, по свидетельству Горчакова, жизнь композитора становится более оживленной. “Прокофьевы поселились наконец в удобной квартите дома № 5, на улице Валентан Аюи (Valentin Hauy). Очень часто там собирались музыканты… Гостеприимный, обаятельный и намного более открытый, чем в дни ▒Огненного ангела’, Прокофьев воодушевлял молодое поколение, продвигая их произведения для исполнения, рекомендуя их издателям и ревностно защищая их. Он свободно общался с любым молодым музыкантом, который мог приблизиться к нему, обращаясь к нему после первой случайной встречи как к другу, как к равному, и все были покорены его обаянием и простотой. За его концертами всегда следовало дружеское собрание у Прокофьевых, и мы жарко спорили, со страстью обсуждая различные музыкальные проблемы эпохи. Сергей Сергеевич с удовольствием садился за пианино, чтобы показать свое последнее произведение, требуя, чтобы мы выражали наше мнение, и становясь раздраженным, когда его слушатели не находили ничего лучше, чем ▒Это очень хорошо’ или ▒Это красиво’, – он хотел не простого одобрения, а значимой и продуманной критики.”
На определенном этапе (источники не позволяют определить, когда именно), Горчаков оставляет свою должность музыкального секретаря у Прокофьева, чтобы уделять больше времени сочинению собственной музыки. Хотя прожить композиторством было нереально: только три его произведения были опубликованы – 2 серии “Писем к самому себе” (Lettres a moi-meme) и Соната (Оп. 25 № 3), которая, как свидетельствует переписка Горчакова, исполнялась в Париже. Публикации его произведений успеха не имели; чтобы заставить издателей (а это были “Грандз Эдисьон Мюзикаль” / Grandes Editions Musicales), с которыми работал и Прокофьев) поверить, что его произведения продаются хорошо, он сам скупал экземпляры в различных музыкальных магазинах.
В тридцатые годы Горчаков относился к своей музыке очень критично, с большой долей самоиронии. “Я только что закончил Восьмую сонату. Еще один провал! Она полностью, абсолютно нашпигована прокофьевизмами. Но она мне еще нравится.” (16 февраля 1934)11 “Сегодня я только что закончил кантату… Я признаю, что я доволен… Очень приятно, что есть возможность сказать, что это Бах и Горчаков. Третье место зарезервировано для Сержа Море.” (19 августа 1934) Море, ставший его близким другом уже в начале 1930-х, разделял с Горчаковым оба его страстных увлечения – морем и музыкой. В декабре 1931 года Горчаков пишет Море: “Я думаю, что связь между Морем и Музыкой заключается в гармонии…”.
Источники не дают точных сведений, продолжал ли Горчаков проживать вместе с семьей Прокофьева после того, как оставил обязанности музыкального секретаря, но вплоть до отъезда Маэстро в СССР (то есть до 1934 года) Горчаков оставался его близким другом. Чтобы как-то выжить, Горчаков давал уроки композиции и был переписчиком нот. Параллельно он обучал гардемаринов на учебном корабле “Ангел”, швартовавшемся на Сене. Сначала он работал на добровольных началах, потом стал платным инструктором и рулевым офицером. Деятельность инструктора не была для него новой, еще в 1920-е гг. ему приходилось обучать скаутов. Все это не давало достаточных средств на жизнь, и, как свидетельствует Море, Горчаков мог питаться только картофелем и макаронами. Скудность быта не мешала Горчакову страстно отдаваться сочинительству, хотя по праздникам он был счастлив пользоваться гостеприимством семьи Сержа Море.
Далее от Бернара Море мы узнаем, что по объявлении войны, ощущая моральный долг перед тремя сотнями гардемаринов, которых он завербовал, Горчаков поступил добровольцем во флот. В книге Махровой приводится другая версия: Горчаков прибыл на учебном корабле вместе со своими подопечными в Бизерту и из-за начавшейся войны уже не смог оттуда выехать. В любом случае, в 1939 году Горчаков оказывается в Тунисе. Рукописи своих музыкальных произведений он оставил семье Море. В письмах к супругам Море в 1939 году, Георгий Николаевич просил друзей сжечь его неопубликованные сочинения.
Владеющий множеством иностранных языков (“Я – как Святые Апостолы, из-за того, что я вдруг понял, что я понимаю 15 языков!”), в Тунисе Горчаков был мобилизован в разведслужбу Французской резиденции, где переводил перехваченные радиограммы врагов и передачи фашистского радио. Он был арестован итальянцами, наступавшими на Тунис, затем передан немецкому гестапо, но во время авиационного налета Горчакову удалось бежать. И опять, в книге Махровой приводится несколько другая версия: Горчаков был арестован немцами вместе во всеми иностранцами, находившимися в “Кафе де Пари” в центре тунисской столицы. Во время авиационного налета все немцы из комендатуры, куда их привели, бросились в убежище, в то время как Горчакову помог сбежать тунисский мальчик, чистильщик обуви, предложивший ему свой бурнус и коробку с ваксой.12
В годы оккупации Туниса немцами (ноябрь 1942 – июнь 1943) Горчаков не рискнул оставаться в городе и скрывался на диком пляже, построив небольшой шалаш и питаясь рыбой; до воды ему посчастливилось докопаться совсем неподалеку от своего убежища. Уважение местных жителей “искателю воды” стало безмерным, они приносили Горчакову скудное пропитание. Слухи о странном водоискателе дошли до тунисских властей, до самого бея. Горчаков был приглашен во дворец, где бей лично наградил его всеми правами гражданства; теперь Горчаков мог находиться в бейском окружении.
По версии Море, Горчаков был спрятан тунисцами в бейском дворце в Кереддине (северный пригород тунисской столицы) “вместе с американскими парашютистами, французскими офицерами и несчастными евреями”. Оба источника (и Махрова, и Море) указывают, что Горчаков получил от бея чин полковника и стал ответственным за службу новостей в бейской резиденции (снова слушал и переводил новости на разных языках). После вступления в Тунис англичан Горчакова вновь арестовали; его избили, приняв за нацистского адмирала Дёница (Donitz), командующего немецким военным флотом.
Известно, что с 1943 по 1949 гг. Горчаков жил в лачуге без воды и электричества, получая ежедневно пищу с бейского стола, в полном безденежье, не имея никаких доходов. После войны, когда восстановилось сообщение с Францией, ему часто приходилось откладывать отправку писем из-за отсутствия денег на марки. Источники не позволяют судить, насколько улучшились его жилищные условия после 1949 года, возможно, он прожил в той же лачуге до начала 1960-х годов.
Однако Горчаков полюбил Тунис. Он был очарован “красотой и величием” его пейзажа, был тронут гостеприимством местных жителей. Горчаков вспоминает о своих татарских корнях по материнской линии, чувствует столь крепкое родство с арабской культурой, что в 1949 году описывает себя как “совершенно становящегося аборигеном”. Он провозглашает превосходство арабской музыки над западной. Надо сказать, что уже в начале войны он писал: “Западная цивилизация печально умирает: ▒гниющая проститутка’. 10 января 1940 г.”. Во время подавления тунисского восстания 1952 года Горчаков высказывается против зверств французской армии. “У него не было другого мнения, кроме одобрения движения Туниса к независимости, несмотря на трудности”, – пишет Море.
В 1949 году Горчаков был нанят беем Туниса для воспитания двух его племянников, хотя фактически занимался только младшим, Рашидом. В воспитание мальчика больше никто не вмешивался, и, воспитывая Рашида по 1952 год, Горчаков смог дать ему неплохое образование. Георгий Николаевич называл Рашида “приемным сыном”, до конца жизни сохранив с юношей теплые отношения.
В этот же период Горчаков становится тренером тунисской команды пловцов, занимаясь подготовкой молодых людей к чемпионатам по плаванию; удивляя своих воспитанников, переплывал Карфагенский залив (15-20 км). В 45-летнем возрасте Георгий Николаевич сам занял неплохое место в заплыве на 1500 метров вольным стилем, и только отсутствие у него французского подданства закрыло перед ним возможность участия в чемпионате Франции и в Олимпийских играх.
Однако деятельность Горчакова после войны не была ограничена только педагогической и тренерской. С 1947 по 1950 годы он написал несколько десятков холстов, сначала в “фовистском”, а затем в “квазисюрреалистическом” стиле, склоняясь все более и более к абстрактной манере. Его работы были оценены тунисскими любителями искусства, хотя раскупались они неважно. Один из ценителей живописи Горчакова в обмен на картины обеспечивал его необходимыми материалами.
В течение всей жизни Горчаков увлекался поэзией. Он много писал еще во Франции и перед отъездом в Тунис оставил рукописи стихотворений у Море. В Тунисе он продолжал писать стихи на арабском и на французском языках. В апреле 1942 года в ежемесячном тунисском художественно-поэтическом журнале “На четырех ветрах” было опубликовано небольшое стихотворение Г. Горчакова “Шаги”.13 Прочитав его, можно почувствовать легкость поэтического слога Горчакова, его великолепное владение французским языком и литературно-художественную одаренность автора. Две большие поэмы на французском упоминаются в его письмах; несколько стихотворений на арабском были опубликованы в одной из тунисских газет. В 1947 году с целью найти издателя Горчаков отправляет Сержу Море эссе или сборник стихов (источники не дают однозначных сведений), название которого можно перевести как “Отсрочка мертвецам” (Cadavre en sursis).
Искушение смертью неотступно мучило Г. Горчакова. Еще в конце 1930-х он размышляет об “элегантной форме смерти”, которую должна была принести ему война. Выживший в непростых военных перипетиях, в 1950-м году он предпринял попытку самоубийства. Однако мысли о смерти не мешали Горчакову наслаждаться жизнью – морем и солнцем, мудростью мусульман и древних египтян. Море не оценил достоинств литературных произведений Горчакова, возможно потому, что сам занимался поэзией совершенно иного стиля. Как бы там ни было, затея с изданием горчаковских стихов не удалась.
Нет никаких упоминаний о музыкальной деятельности Горчакова с начала Второй мировой войны до 1952 года. Причина проста: отсутствие пианино. С 1952 года у Горчакова появилась возможность раз в неделю играть на старом, расстроенном пианино, до которого приходилось добираться примерно 6 км. Желание музицировать было настолько велико, что Горчаков преодолевал это расстояние в любую погоду.
По свидетельству очевидцев, внешне Георгий Горчаков “напоминал Ганди”: “белая одежда, босые ноги, очки в тонкой металлической оправе”. Сходство было не только внешним: древние священные тексты, поэзия и музыка были для него чем-то более реальным, чем нищенские условия существования.
В 1953 году Горчаков получил, наконец, реальную возможность играть на пианино. С этого времени Георгий Николаевич установил следующий порядок работы: пять или шесть часов за инструментом утром, сочинение днем и переписывание вечером. С 1957 года Горчаков снова остается без инструмента, но к этому времени он уже написал 32 фортепианных сонаты.
В 1950-е гг. Г. Н. Горчаков оценивал свои музыкальные произведения не менее критично, чем прежде. “Мой музыкальный язык близок к прокофьевскому… Я буду классифицирован, как один из его эпигонов” (между январем и июнем 1954). “Я закончил 30-ю [Сонату]… Хотя, оглядываясь на г-на Бетховена, я почти не удовлетворен. Если подвести итог, у меня за плечами не 30 сонат, но 30 раз Первая соната композитора, имеющего талант и подающего надежды. Только я предъявляю все это слишком поздно, чтобы подавать надежды.” (10 марта 1956) При этом Горчаков знал цену себе, ставя свои творческие достижения выше произведений современных ему французских и русских композиторов. Он писал: “Я – лучший русский композитор после смерти Прокофьева. Вы смеетесь, а я нет” (15 октября 1955). Страсть к музыке сопровождалась некоторой ностальгией по парижской музыкальной сцене. Это “моя музыкальная сцена”, – писал Горчаков, несмотря на то, что он был ее язвительным критиком.14
Горчаков считал Море своей “последней связью с цивилизованной жизнью” и бомбардировал его вопросами о возможности жить в Париже. В конце концов, несомненно следуя совету Море, он решает обосноваться в Тунисе. Горчаков осознает, что его жизнь там лучше, чем “самовыставление напоказ” в Париже и “поиск средств на жизнь”, только потому, что он не способен достичь статуса великого композитора. В послевоенные годы Горчаков только один раз приезжает в Париж, на 3 недели в ноябре 1954. Он останаваливается у Море, “но приложил мало усилий для установления контактов и провел большую часть времени, насколько я помню, с любовью играя свои сонаты”.15
В книге Махровой приводится еще одна легенда о том, что во время войны сундук с нотами и записями Горчакова, который он оставил в Париже, был утрачен, и это было для него большим ударом, он ощущал, что больше – не композитор, раз его музыка исчезла. Но через некоторое время некий крестьянин в Бретани, распахивая землю, нашел этот сундук, его переслали Горчакову, и композитор снова “обрел себя”. “Очень тяжело быть композитором летом в жаркой стране”, – признавался он потом. Однако в статье Б. Море эта история не упоминается, напротив, там сообщается, что Горчаков отдал свои материалы на хранение семье Море и после войны получил их обратно – по почте или во время своего пребывания в Париже, Море не уточняет.
После того, как Горчаков получил от Море свой архив, – драгоценный пакет, который был поручен ему во время войны, Георгий Николаевич с большим волнением использует ватермановскую ручку, “которую Вы [Море] хранили во время войны и которую Прокофьев так часто использовал, и это доставляет мне двойное удовольствие, когда я думаю о дружбе, которая соединяла нас троих”. Это письмо датировано 26 мая 1959 года. Смерть Прокофьева стала настоящим шоком для Горчакова, также как и смерть Море в 1959 году: “Такие люди, как Серж и как Прокофьев, не могут умереть” (письмо от 1 сентября 1963 года, адресованное Жермен Море).16
В 1954 году Горчаков становится известным в музыкальном мире Туниса благодаря громкому выступлению на конференции о Прокофьеве. Однако он не особо стремился покидать свою лачугу для участия в столичной общественной и музыкальной жизни. Горчаков ограничил себя проведением небольшого симпозиума, посвященного русским композиторам, особенно Прокофьеву, для “Женес Мюзикаль де Франс” (Jeunesses Musicales de France), ассоциации, пропагандировавшей музыкальное искусство. Свои рассказы он иллюстрировал игрой на пианино. Иногда Горчаков появлялся на камерных музыкальных встречах, таких, как концерт памяти Скрябина. “Это было совершенно ужасно, – к счастью, никто не знает музыки, – я ничего не играл, кроме фальшивых нот с величайшей самонадеянностью. Но так как это не было оплачено и было в домашней обстановке, тут не о чем говорить…” (24 мая 1957)
Параллельно музыкальной деятельности, в 1957–1959 гг. Горчаков начинает работать с шестью детскими деревнями, центрами воспитания детей-сирот, которых в честь первого президента Туниса называли “детьми Бургибы”. Эти центры молодая Тунисская республика строила по советскому образцу, а Горчаков в своей работе с детьми применял, в общем-то, метод Макаренко. Это была его первая оплачиваемая работа в Тунисе, хотя свою зарплату он часто использовал на текущие расходы центров, страдавших от дефицита финансирования. Позже Горчаков работал и с несовершеннолетними преступниками в центре Гаммарт. Список разноплановой деятельности Георгия Николаевича Горчакова пополнили и переводы материалов советской прессы для министра информации Туниса, которыми он занимался в течение полугода, однако ему быстро наскучил однообразный характер такой работы.
Горчаков считал, что работа у Прокофьева наложила отпечаток на всю его жизнь. “Я многому научился и многим обязан Сергею Прокофьеву, в том числе честью сочинять собственные музыкальные произведения”, – говорил Горчаков.17 Он всегда оставался очарованным фигурой Прокофьева. Всю жизнь Горчаков испытывал сильное волнение при соприкосновении с творчеством Прокофьева: когда получал новое произведение Мастера или перечитывал какое-либо из его произведений или слышал их по радио. По мнению Горчакова, в ХХ веке из русских и французских композиторов только Скрябин и Дебюсси (который Горчакову тем не менее не нравился) могли быть сопоставимы с Прокофьевым. Кроме того, Прокофьев был высоко ценим Горчаковым как великолепный пианист и уважаем как “глубоко порядочный и честный человек”. В письме к Море по поводу возможных слухов о провале Прокофьева – в поддержку первой семьи композитора, которую тот оставил в 1941 году, Горчаков пишет (8 мая 1957 г.): “Я ошеломлен тем, что ты пишешь мне об отношении Прокофьева к Лине и Святославу. Он был исключительно честный и добрый человек, несмотря на его сильные вспышки, в любом случае становившиеся с возрастом все меньше и меньше, мое личное знакомство с Прокофьевым позволяет мне свидетельствовать в пользу этого”. Горчаков критиковал Прокофьева лишь несколько раз, особенно (как и Море) его сочинения советского периода, но это нисколько не уменьшает общего восхищения: “Я действительно люблю Прокофьева, и когда я вижу его слабости, они пробуждают во мне нежность, и я пытаюсь оправдать их” (29 марта 1957 г.).18
В 1953 году Горчаков начинает работать над биографией Прокофьева. Возможно, он начал этот труд, узнав о смерти композитора. Изначальный порыв, вероятнее всего, в дальнейшем был подкреплен решением за счет публикации биографии вырваться из той ужасающей бедности, в которой жил Горчаков, и получить возможность вернуться в Париж. Друг Горчакова Серж Море постепенно создавал коллекцию документов, связанных с Прокофьевым, намереваясь написать первую работу о Мастере на французском. В 1954 году он говорил об этом плане с Горчаковым и просил его о сотрудничестве. Для предполагаемого проекта Георгий Николаевич проанализировал некоторые работы о Прокофьеве, сделал общий каталог и перевел часть прокофьевской биографии, написанной Израилем Нестьевым.
В феврале 1957 года старый знакомый Горчакова, болгарский пианист Юрий Буков появился на концерте в Тунисе. Буков предложил Горчакову, рассказавшему ему о своем бедственном положении, самому написать книгу о Прокофьеве и обещал порекомендовать ее французскому издателю Роберу Лафону. Этот труд, по его мнению, должен был быть оплачен достаточно для возвращения во Францию… Таким образом, Горчаков в 1957 году написал работу о Прокофьеве и отослал машинописный экземпляр Море, который детально проанализировал труд и предложил переработать книгу. С финансовой помощью Море Горчаков переработал свой экземпляр и послал Море эту новую, более длинную версию (407 страниц), предлагая тому быть соавтором. 22 апреля 1957 года, завершив второй вариант книги, насыщенный деталями, он пишет Море: “Что касается меня лично, я придаю большое значение публикации книги о Прокофьеве (несмотря на ее несовершенства), разве это не произведение моей жизни, мое маленькое послание, которое я был обязан донести и для которого я жил? Неуспех издания будет для меня смертельным ударом”. Однако вторая версия тоже не понравилась Море, он предложил Горчакову отослать первую версию издателю, от чего последний категорически отказался. В январе 1959 года Море предложил Горчакову деньги за право использования его труда и документов в соавторской работе. К моменту смерти Море этот вопрос не был решен старыми друзьями окончательно и удовлетворительно для обоих.19
Г. Н. Горчаков, рассматривавший свою книгу о Прокофьеве как “дело жизни” – послание, которое он адресовал человечеству, – написал третью версию, которую закончил в 1963 году. Горчаков пишет о завершении книги: “Эта книга должна была появиться в 1959 году, с предисловием и послесловием моего дорогого ушедшего друга, Сержа Море, – его смерть положила конец всему, что могло бы утвердить ее ценность, также как и влиянию, которое книга могла бы иметь. Мадам Жермен Море была достаточно любезна, чтобы прислать мне, в начале 1964 года, заметки и черновики, которые ее муж готовил для предисловия и послесловия. Я набросал их в последней главе в оставляющем сожаление беспорядке, т. к. я полагаю, что некоторые мысли Сержа Море исключительно интересны”. Для третьей версии книги Горчаковым было написано трогательное предисловие.
“И вот мы здесь – я достиг конца моей книги. Это слабое удовлетворение. В течение 10 лет я размышлял над этой книгой, я воображал ее насыщенной анализом и музыкальными примерами, эстетическими размышлениями – плодом труда эрудированного музыковеда – сокровищем! Увы, я не музыковед. Я представлял ее с творчеством Прокофьева, ярко соотнесенного с культурой, историей, социологией и знанием Европы в ее ▒изумительном закате’ и Евразии в ее жестокой юности, – но я не социолог. Я предствлял ее полной эмоций, которые я передам моему читателю, выражая безграничную признательность Мастеру и нежность другу. Увы, я – не романист. Я представлял ее погруженной в свет, в солнечную яркость, в ту молодую власть, которая исходила от Прокофьева и окружала его, как нимб, но кому-то дано быть поэтом, а мне – нет. Результат десятилетней работы – ничто иное, как компиляция. Прежде всего, я выписал существенные элементы прокофьевских автобиографических записей, первые две главы которых он показал мне летом 1927 года, затем я обстоятельно использовал монументальную работу его советского биографа Нестьева, основательный труд бесспорно огромной ценности, даже если иногда его взгляды, которые часто менялись из-за диктата времени, приводят его к суждениям и заключениям, которые я не могу разделить; воспоминания Миры Мендельсон-Прокофьевой, Глиэра, Шостаковича, Хачатуряна, Кабалевского, Ойстраха, Ростроповича, Лавровского, Эйзенштейна и многих других, кто знал Прокофьева в СССР; блистательный очерк Антуана Голеа (Antoine Golea), опубликованный в 1953 в ▒Мюзик рюс’ (Musique russe) – сериях очерков, выпущенных вместе Петром Сувчинским (▒Пресс Юниверситэр де Франс /Presses universitaire de France’); маленькую, но солидную работу Клода Самюэля (Claude Samuel), опубликованную ▒Эдисьон дю Сей’ (Edition du Seuil) в 1960, выпуск ▒Мюзик дер Цейт’ (Muzik der Zeit) посвященный Прокофьеву (▒Бузи е Хoукс’(Boozey & Hawkes)); также как биографические заметки в блистательном журнале ▒Дискс’, были тщательно использованы мной. Наконец, мои собственные воспоминания и моя переписка с Прокофьевым помогли мне завершить эту работу. Примите ее такой, как она есть.”20
Работа над книгой была слишком важной для Горчакова, поэтому он отверг предложение литературного агента Майкла Хоффмана (Michel Hoffman) издать ее бесплатно. Книга Горчакова должна была стать исключительным вкладом в развитие изучения творческого пути Прокофьева, если бы она была опубликована, когда она была готова, – в 1959 году. Тогда короткая биография Маэстро, написанная Израилем Нестьевым (опубликованная в 1946 году в переводе как во Франции, так и в Соединенных Штатах) была единственной доступной работой, но она была написана в духе советской идеологии. Уже в самом начале 1960-х жизнь Прокофьева стала более задокументированной, но в 1959 году на Западе еще очень мало знали о судьбе композитора, особенно в его советский период. Выдающиеся лингвистические навыки Горчакова обеспечили ему возможность пользоваться не только русскими, но и восточноевропейскими публикациями. Он широко цитирует множество статей, очерков, интервью и книг, в том числе русскоязычных. Книга Горчакова о Прокофьеве привлекательна имеющейся в ней информацией очевидца. Более того, его близость к Прокофьеву и совместная жизнь с семьей композитора позволили привести в книге уникальные воспоминания и делать глубокие наблюдения. Некоторые содержащиеся в ней сведения позволяют опровергнуть бесчисленные ошибки, искажавшие в течение длительного времени изучение творческого пути Прокофьева… Не вызывает сомнения, что если бы книга Горчакова была издана, она повлияла бы на изучение творческого пути Прокофьева и определила бы на многие годы характер и направления исследований в данной области.
Но книга осталась неопубликованной. Горчакову же предстояла еще долгая жизнь.
Когда ему исполнилось 60 лет, его воспитанник Рашид предложил Горчакову комнату и фортепиано во дворце своего тестя в Ла Марсе. Однако в 1963 году Горчаков признается Жермен Море, что он пренебрегает музицированием. Он пишет, что написал “с трудом, за два месяца” несколько “Вариаций на тему тунисской песни”, которые воскрешают в памяти его давний житейский опыт, в стиле, близком к социалистическому реализму (произведение было исполнено Басемом Макни (Bassem Makni)). Возможно, не очень удовлетворенный результатом, он декларирует в том же письме, что оставляет композицию: “Для кого я пишу? Здесь нет буржуа, чтобы их шокировать, нет снобов, чтобы им угождать, нет восхищающихся друзей”.21
В первой половине 1960-х годов Горчаков продолжает свое вхождение в музыкальную жизнь Туниса: он сочиняет, преподает музыку, читает лекции о русских и даже советских композиторах. Горчаков продолжает заниматься популяризацией в Тунисе творчества Сергея Прокофьева. В 1964 году он представлял тунисской публике парижский период композитора, затем, в 1966 году, – советский. После одного из этих выступлений и произошло знакомство Горчакова с супругами Махровыми.
В середине 1960-х имя самого Горчакова уже пользовалось определенной известностью в музыкальных кругах Туниса. В апреле 1965 года Горчаков представил тунисской публике в рамках концерта русской музыки, организованного музыкальным кружком Дома культуры, свою “Сонату для скрипки и рояля, Опус 96”. Ее исполнили скрипач Виктор Оттави, давний и близкий друг композитора, и пианистка Едвига Пеллегрино. Виктор Оттави следующим образом отозвался о сонате Горчакова: “виртуозность, лиризм и юмор”. Сам Горчаков исполнил в концерте музыку Скрябина, Мусоргского и, конечно же, Прокофьева. В целом, тунисская пресса оценила данный концерт как яркое событие музыкального сезона.22
Среди близких друзей Горчакова были директор музея Бирса в Карфагене “белый монах” Жан Феррон, художник Жо Коннан и скрипач француз Виктор Оттави. Собираясь вместе, они неизменно вели интересные беседы о музыке, живописи, о древнем Карфагене. “Каждую пятницу Оттави заезжал к Георгию Николаевичу, – пишет в своих воспоминаниях Махрова. – Поужинав, они музицировали. Несколько раз Оттави исполнял сочинения Горчакова на публичных концертах… Однажды летом в Хаммамете исполняли увертюру Горчакова.” Однако большой известности при жизни Горчаков так и не получил. Этому есть разные объяснения. Его музыка редко исполнялась в Тунисе в 1960–1970-е годы. В стране не было такой профессиональной среды и такой требовательной публики, как во Франции, да и в Европе музыка Горчакова была мало известна. Но в гостях он всегда с удовольствием садился за инструмент и исполнял Прокофьева, Лядова и любимого с детства Скрябина. При этом Горчаков отличался особой скромностью подлинного артиста: всегда с большим трудом удавалось уговорить его сыграть что-либо из собственных сочинений или же рассказать что-либо о себе и своей музыке. По мнению Г. Махровой, “чтобы стать известным музыкантом, нужен не только талант, но и умение подать себя, умение сделать себе рекламу. Прокофьев это умел, Стравинский тоже, а Горчаков нет, хотя цену себе он знал (говорил: ▒Мою музыку будут играть после моей смерти’)”.23
Горчаков противоречиво относился к русской диаспоре. Он никогда не отрицал своего русского происхождения и оставался патриотом России до конца жизни. Однако, будучи глубоко русским человеком, знатоком родной культуры, Горчаков жил в некоторой изоляции от русской диаспоры Туниса. Он был окружен представителями местного арабского населения – от членов бейской семьи до простых торговцев и даже бродяг. Общение Горчакова с соотечественниками всегда оставалось ограниченным. Махрова отмечала, что дружба, установившаяся в середине 1960-х годов между ее семьей и Горчаковым, возвращала музыканта в русскую среду и к полузабытому родному языку.
Отношения Горчакова с Россией также носили сложный и противоречивый характер, изменяющийся во времени. Как бы там ни было, Горчаков всегда считал себя истинно русским композитором и стремился к тому, чтобы его музыка стала известной на родине. Именно Горчаков представил тунисской публике музыку Прокофьева, Скрябина, а также молодых советских композиторов, родившихся уже после революции. В рамках музыкального сезона 1966–1967 года Георгий Николаевич взялся провести серию лекций на тему “От фольклора до композиторов-современников” в Культурном центре при советском посольстве. Лекции рассказывали о музыкальных традициях мусульманских республик в составе СССР.
К 1967 году относится и загадочная история с несостоявшейся поездкой Горчакова в СССР. Море сообщает об этом следующее: “В 1967 году CCCР начал проявлять некоторый интерес к нему. Одна из его сонат была исполнена там, и он написал Жермен Море, что ему была заказана оркестровая пьеса в честь 50-летия революции с возможностью поездки в Москву, но ему отказали в визе, что было большим разочарованием для него”.24 Махрова же представляет эти события несколько иначе: “Над третьей симфонией он работал много, и она получилась очень длинной. Горчаковым заинтересовался Корсунский, атташе по культуре из советского посольства. Он часто приходил к Георгию Николаевичу, принося водку, икру, книги, пластинки, слушал последние композиции Горчакова. Узнав о его Третьей симфонии, Корсунский попросил экземпляр нот, чтобы отправить в Москву. Однажды, радостный, он приехал к Горчакову и сообщил, что симфонию будут исполнять в Москве, в Большом зале Консерватории, что оркестр уже репетирует и даже назначены даты концертов – два дня. Он убеждал Горчакова в необходимости присутствовать на концерте”. Далее, согласно информации Махровой, Горчаков стал размышлять о поездке или о возможности возвращения в Россию. Однако выяснилось, что у Горчакова нет никакого паспорта: Франция, Тунис и СССР были готовы предложить ему гражданство, но ни одно из них его не устраивало. В это же время Лина Прокофьева прислала ему через Лондон письмо: “Я слышала в Москве, что Вам предлагают туда приехать. Если на концерт – то хорошо, а если навсегда – съедят”. Это расстроило его, также как и тот факт, что он не получил официального приглашения. Он с горечью отказался от поездки. И свой отказ от признания на родине осознал как отказ от композиторства. Горчаков начал жечь свои ноты. “Слава Богу, сжег не все. Несколько сонат Горчаков позже написал заново, оставляя прежние номера опусов”, – вспоминает Махрова.25
В 1974 году, вернувшись из СССР в Париж, Лина Прокофьева возобновляет общение с Горчаковым. Их регулярная переписка затрагивала множество проблем, хотя главным сюжетом, разумеется, оставался Прокофьев. Многие письма воскрешают и возникшее в молодости, но пронесенное через всю жизнь увлечение Христианской наукой. Лина Прокофьева убедила Горчакова получать “Христиан Сайенс Квортерли” (Christians Sсience Quarterly). Их дружеская переписка продолжалась до смерти Лины в 1989 году.
Когда Махровы покидали Тунис, они предложили Горчакову уехать с ними, но он отказался. Тогда они попросили заботиться о нем И. В. Мартино-Аллярдт, русскую эмигрантку, подругу детства К. Махрова, с которой Лина Прокофьева была знакома по Москве. Махрова вспоминает о стремлении Горчакова лечить больных животных, он был всегда окружен огромным количеством больных кошек, жил у него и пес, попавший под машину. Аллярдт приезжала к нему три раза в неделю, привозила еду для кошек, а пса в итоге забрала к себе.
В первой половине 1980-х годов у Горчакова появились новые стимулы для творчества. Он познакомился и стал общаться с хормейстером и композитором Луи Пероденом (Louis Perudin). К нему проявляют интерес высококлассные пианисты Басем Макни и Жак Элмстетер (Jacques Helmstetter), а также другие серьезные музыканты. Луи Пероден предоставил Б. Море список произведений Горчакова, сочиненных в этот период. Многие из них были вдохновлены русской музыкой и имели мистический сюжет (главным образом, из древнеегипетской мифологии), некоторые без номеров опусов, в то время как последняя пьеса пронумерована “Опус 136”. Большинство его произведений были исполнены в Тунисе. В 1984 году был дан концерт в честь 80-летия Г. Горчакова.
С художественной точки зрения, музыка Горчакова, оставаясь классической, была современна. Круг произведений – от духовной музыки до тем арабских и казачьих песен. В 1980-х годах Горчаков писал, ориентируясь на произведния Баха, увлекался русской религиозной музыкой. С другой стороны, Горчаков-композитор отрицал додекафоническую или конкретную музыку. Исполнение его произведений требовало от исполнителей виртуозной техники.
Долгие годы Горчаков преподавал музыку всем желающим: взрослым и детям, тунисцам и европейцам. Учеников Георгия Николаевича можно встретить в Тунисе и сегодня. Среди них – музыканты и преподаватели, профессионалы и любители. Однако все они с теплотой вспоминают своего русского учителя. В последние годы жизни его мучил ревматизм, он ходил с палочкой, но оставался по-прежнему живым и остроумным. Он отверг предложение Луи Перодена жить в Марокко, в более комфортабельных условиях, предпочитая оставаться в Ла Марсе.
Горчаков очень беспокоился за судьбу своего музыкального архива и решил передать все ноты в Национальную библиотеку Франции (Париж), в русский фонд Нади Буланже. Георгий Николаевич Горчаков умер в Ла Марсе 16 марта 1995 года.26 Он был похоронен своим воспитанником Рашидом на кладбище Гаммарт. На могиле три надписи: по-русски, по-французски и по-арабски. В этой связи возникает вопрос о принятии Горчаковым ислама. Рашид выполнил и завещание композитора, касающееся его архива.
Практически всю свою эмигрантскую жизнь Георгий Горчаков прожил в статусе беженца. Однако есть сведения, что Горчаков все-таки принял советское гражданство, получив статус гражданина СССР, проживающего за рубежом.27 Когда и почему? Советское и российское гражданство? После падения советской системы и распада СССР многие белоэмигранты и их потомки согласились принять подданство новой России.
Изучение творчества Горчакова только начинается. Сегодня завеса, окружающая тайну “благочестивого марабута”, лишь слегка приоткрыта, разгадать эту тайну еще предстоит.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Махрова Г. Мой Тунис. М.: Русский путь. 2002.
2. Махров К. Памяти Георгия Николаевича Горчакова. // Русская мысль. № 4084. 1995. 29 июня – 5 июля.
3. Hamza, Alya. Alexandre Roubtzoff Peintre Tunisien, Tunis, 1995. P. 29.
4. Moreux, B.; Bellocq, I. Two friends of Prokofiev: Serge Moreux and Georgii Gorchakov // Three Oranges Journal. May 2006. № 11.
5. Mann, N. Georgii Gorchakov and the Story of an Unknown Prokofiev Biography // Three Oranges Journal. May 2006. № 11.
6. Панова М. Русские в Тунисе: судьба эмиграции “первой волны”. М.: Изд-во РГГУ, 2008. С. 218-229.
7. Русская колония в Тунисе. 1920–2000. Сборник. Сост. К. В. Махров. М., 2008. С. 267.
8. Mann, N. Georgii Gorchakov and the Story of an Unknown Prokofiev biography // Three Oranges Journal. May 2006. № 11.
9. Moreux, B.; Bellocq, I. Two friends of Prokofiev: Serge Moreux and Georgii Gorchakov // Three Oranges Journal. May 2006. № 11.
10. Mann, N. Georgii Gorchakov and the Story of an Unknown Prokofiev Biography // Three Oranges Journal. May 2006. № 11.
11. Moreux, B.; Bellocq, I. Two Friends of Prokofiev: Serge Moreux and Georgii Gorchakov // Three Oranges Journal. May 2006. № 11.
12. Махрова Г. Мой Тунис. М.: Русский путь. 2002.
13. Gortchakoff, Georges. Les Pas // Quatre Vents: Cahiers de la poésie, des lettres, des arts et du temps. 1942. № 6. Avril. P. 19.
14. Moreux, B.; Bellocq, I. Two Friends of Prokofiev: Serge Moreux and Georgii Gorchakov // Three Oranges Journal. May 2006. № 11.
15. Там же.
16. Там же.
17. Martin, P. Gortchakoff: Prokofieff a parlé aux Russes le langage musical qu’ils attendaient // ??? — Tunis. 12 / 11 / 1966
18. Mann, N. Georgii Gorchakov and the Story of an Unknown Prokofiev biography // Three Oranges Journal. May 2006. № 11.
19. Moreux, B.; Bellocq, I. Two Friends of Prokofiev: Serge Moreux and Georgii Gorchakov // Three Oranges Journal. May 2006. № 11.
20. Там же.
21. Mann, N. Georgii Gorchakov and the Story of an Unknown Prokofiev biography // Three Oranges Journal. May 2006. № 11.
22. Gortchakoff vu par ses interprètes: Propos recueillis par J.-M. Tosello // «La Press», 30 / 04 / 1965.
23. Махрова Г. Мой Тунис. М.: Русский путь.
2002.24. Moreux, B.; Bellocq, I. Two Friends of Prokofiev: Serge Moreux and Georgii Gorchakov // Three Oranges Journal. May 2006. № 11.
25. Махрова Г. Мой Тунис. М.: Русский путь. 2002.
26. Махров К. Памяти Георгия Николаевича Горчакова. // Русская мысль. № 4084. 1995. 29 июня – 5 июля.
27. Эпштейн Е. Он был секретарем Прокофьева.
Монреаль, Канада, – Сент-Этьен, Франция