Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 257, 2009
Ольга Симонова-Партан
Продюсер Де Ниро
И. М.
Дождливо-плачущим июньским днем конца первого десятилетия двадцать первого века в храме святителя Филиппа, митрополита Московского, шло необычное отпевание. “Отчего же необычное?” – возможно, поинтересуетесь вы. Да оттого, что отпевали самоубийцу. “Как же можно самоубийцу отпевать, да еще в таком храме?” – Удивитесь вы, и, скорее всего, устало добавите: “До чего дошли, а? – все куплено и все продаются”. Вы будете правы, но только отчасти.
– Что ж это наш отец святой взял грех на душу, – злобно буркнула безликая старушонка, продающая свечки, своей товарке. – Она же, говорят, сама руки на себя наложила.
– Отец Григорий и грех?! Окстись, Прасковья. Самоубийца-то умалишенная, говорят, была. Вот он и смилостивился. Умалишенным все прощается. Злая ты баба на язык! Лепишь все, что в голову взбредет, без разбору.
На безмятежно прекрасном лице, чудом нетронутым после прыжка с балкона десятого этажа, не отразилось ровно никаких мучений и никаких признаков боли. Ну, ровным счетом ничего, кроме легко узнаваемых, даже в гробу, признаков необычайной красоты. Что за скулы, что за вычурно очерченные губы, что за диковинно-русалочий разрез как будто ненадолго задремавших глаз!
– Мне отец Григорий вчера сам рассказал, что тела-то и не осталось вовсе, по косточкам собирали, вот вишь – подсобрали кое-как, а головка-то целехонька, – зашептала вступившая в разговор востроносенькая монашка в миру, – так я лобик чуть прикрыла ей утречком, и все. На лобике только несколько ссадинок и было. Господи, прости и помилуй!
Отпевали Анну Ростовцеву, сорока пяти лет отроду, в прошлом выпускницу известного столичного театрального института, после окончания приглашенную в труппу знаменитого театра, который со дня своего основания славился коллекционированием красавиц-выпускниц с уникальной, как это называлось, “фактурой”. Успешная карьера при зачислении в труппу “за фактуру” ни в коей мере не гарантировалась, но прошлая слава театра и его все еще дышащие былыми триумфами стены делали свое дело. Красавицы попадались на удочку – или в ловушку. Это уж как у кого складывалось.
В годы учебы Ростовцевой московские театралы бегали на студенческие показы по актерскому мастерству, чтобы просто на нее полюбоваться. Нет, не игрой ее насладиться (хотя было бы несправедливо утверждать, что она была совсем бесталанна), а именно полюбоваться на ее статную красу.
– Она же точь в точь слепок с французской певицы Мари Лафоре, – шептали друг другу советские ценители зарубежной эстрады. Это была чистая правда. В Ростовцевой было много от Мари Лафоре – и разрез серо-зеленых, широко расставленных огромных глаз, и высокие скулы, и вальяжная неторопливость в движениях. Длинные ноги, тонкий, гибкий стан. Казалось, она создана была для царствования над множеством мужских сердец или для международных подиумов и обложек глянцевых журналов, которые во времена ее молодости еще не продавались в каждом русском киоске.
На исполнительских вечерах, где выпускники играли свои лучшие учебные отрывки, красавица Ростовцева блистала в роли гордой полячки Марины Мнишек, в знаменитой “Сцене у фонтана” из пушкинского “Бориса Годунова”. Ростовцевская стать была тут и к месту, и ко времени, и пушкинские строки, обращенные к Самозванцу (нервному, высокому блондину – однокурснику Яше Сосновскому) гармонично лились из ее уст:
Ошибся, друг: у ног своих видала
Я рыцарей и графов благородных;
Но их мольбы я хладно отвергала…
– Как непринужденно и с каким достоинством держала эта Мнишек голову, – задумчиво сказала в антракте своей приятельнице хромающая, с клюкой, старуха Урусова, пришедшая на исполнительский вечер. – Если бы вы только знали, милая, сколько вокруг меня было таких вот юношеских, гордо посаженных голов… И сколько их… – Урусова вдруг резко осеклась, губы ее задрожали, и она как-то неловко и непроизвольно дернула при этом головой, как бы защищаясь от удара.
По театральной Москве ходили слухи, что урожденная княжна была одарена феноменальным даром прорицания, открывшимся у нее в тридцатилетнем возрасте на нарах женского исправительно- трудового лагеря. Княжеская спина Урусовой была все еще пряма и несгибаема, и волосы со строгим пробором были тщательно выкрашены в вороной цвет, оттеняя благородно-бледное, сильно напудренное, слегка восточное лицо. На долю княжны выпало без малого два десятилетия лагерей за “шпионаж и политические диверсии”, – поскольку она принадлежала к старейшему аристократическому роду и большинство ее оставшихся в живых родственников вовремя сбежало за границу. Эдда Урусова осталась исключительно из любви к магии театральных подмостков и к музыканту-скрипачу ее же круга, который остался исключительно из-за своей бешеной юношеской страсти к очаровательной Эддочке. Музыканта-скрипача, тоже с аристократической фамилией, расстреляли без суда и следствия через несколько месяцев после отплытия его семейного клана в Константинополь, а его возлюбленной предстояло провести свою молодость в ГУЛаге. По возвращении из столь отдаленных мест княжну приняли в труппу одного из московских театров. В самые страшные времена российской истории двадцатого века театральный мир обладал странной способностью давать приют в своих стенах чудом недобитым представителям цвета русской нации, вроде княжны. Говорили, что в застойные времена старуха Урусова получала кое-какие посылки и материальную поддержку от родственников во всех частях света, чьи фамилии, независимо от их пола или географического местонахождения, заканчивались теперь на офф. В воспитании потомства представители рода Урусофф всячески пытались противостоять офранцуживанию, американизации и прочим пагубным, как им казалось, влияниям. Удавалось им это, надо признаться, с трудом. И помочь родственнице им тоже удавалась с трудом, так как княжна упорно раздавала и раздаривала гостинцы заграничных родственников всем кому попало – она любила дарить и не желала ничем обладать.
По окончании исполнительского вечера группа педагогов пригласила Урусову зайти за кулисы и сказать несколько слов будущим артистам о поведенческих кодах прошлой жизни – а то ведь сутулятся, смотрят себе под ноги, как будто что-то потеряли, мундиры и фраки толком носить не умеют. Эдда Урусова вдруг с радостью согласилась, несмотря на то, что всегда считала неделикатным поучать и критиковать молодежь. Ей почему-то нестерпимо захотелось взглянуть вблизи на Мнишек-Ростовцеву и кое-что для себя прояснить, отогнав недобрые предчувствия. И она решила дать молодежи несколько наставлений по поводу способов целования дамских ручек, поклонов с разнообразными подтекстами и особенностях дореволюционной офицерской выправки.
– Нынче вся тяжесть эпохи отложилась в людских предплечьях. Выходя на сцену в ролях из старинного репертуара, старайтесь освобождать именно предплечья, а голову держите вот так, как будто смотрите куда-то вверх. – И княжна изобразила, как именно положено было держать голову во времена ее молодости.
– Поди пойми, как их освободить, эти предплечья, как избавиться от зажима, – ломали головы будущие служители Мельпомены.
И вдруг, уже распрощавшись со всеми, Урусова возникла на пороге гримерной, где одиноко сидела осыпанная бутафорскими бриллиантами еще не разгримированная Ростовцева.
– Не дай вам Бог прекратить мечтать, Марина Мнишек! – вдруг вымолвила старуха Урусова.
“Прямо ▒Пиковая дама’ какая-то”, – пушкинским унисоном, растерянно глядя на нездешнее лицо княжны, подумала Ростовцева и ответила на столь странное жизненное напутствие неловким “Спасибо”.
– Прощайте! – вымолвила та и испарилась.
Бог весть почему, урусовский облик надолго отпечатался в памяти Анны Ростовцевой.
– Жаль мне эту красотку, от души жаль. Боюсь, что счастья на ее долю совсем не отмерено – огорченно бормотала княжна уже только себе самой, ковыляя домой по арбатским переулкам после студенческого показа.
Старуха княжна была права: женского счастья на долю Ростовцевой, так же как и на ее собственную, отпущено не было. Потенциальные соискатели руки и сердца вышедшей на свободу уже в зрелом возрасте княжны были давно уничтожены или проживали в далеком изгнании. Потенциальные соискатели руки и сердца Ростовцевой отбирались и утверждались не столько ею самой, сколько ее расчетливо хваткой матерью, Капитолиной Викентьевной, главным критерием для которой являлся ответ дочери на вопрос “Что он тебе подарил?”. Посему поклонники Ростовцевой не отличались особыми достоинствами, кроме туго набитых кошельков сначала с фарцовочными, а затем уже с ранненоворусскими деньгами. Глаза их были какими-то на удивление белесыми и все время увиливали от прямого контакта, тела обрюзгшие, ладони потные. Ростовцеву они интересовали исключительно как поставщики великолепной обуви и одежды, к которой она была привычна с раннего детства, проведенного в Англии, когда был еще жив ее отец, известный на всю страну журналист-международник. Мужчины с раздутыми кошельками видели в Ростовцевой броскую внешнюю заставку и были готовы платить по счетам за столь дорогой товар – все-таки начинающая актриса знаменитого театра! Ее холодность или, как они это определяли, фригидность, быстро им наскучивала. Кому же не хочется женского тепла, тем более, купленного за немалые средства?
Происходил один за другим разрыв, который приносил матери Анны Ростовцевой, Капитолине Викентьевне, очередное огорчение, а ей самой радостное облегчение. Помыслы Анны были далеко от модно отделанной кухни на Проспекте Мира, где проходили бурные объяснения с матерью. С ума она сходила (тогда еще в чисто метафорическом смысле) только по одному объекту мужского пола – американскому актеру Роберту Де Ниро, и все его ранние фильмы – “Таксист”, “Охотник на оленей”, “Разъяренный бык”, “Влюбленные” и прочие – москвичка Ростовцева смотрела бесчисленное количество раз и знала наизусть все реплики и монологи своего любимца.
Было, к слову сказать, у Ростовцевой кардинальное отличие от стай новорусских красавиц: в ней не было ни хватки охотницы, рыскающей за добычей, ни постоянной агрессии по отношению к своему окружению. Она была известна размеренной ленью, искренней доброжелательностью и охотой исключительно за видеокассетами с не всегда качественными записями голливудской кинопродукции с артистом Де Ниро.
Во времена учебы Ростовцевой старички-педагоги по актерскому мастерству озадаченно говорили друг другу после очередного показа драматических отрывков:
– Странная красота у этой Анечки Ростовцевой… Глаз не оторвать, но плоская, совершенно не наполненная глубинным, внутренним содержанием фактура. То ли было в наше время?! Вы помните студенческие работы такой-то и такой то… Ну нет в Ростовцевой загадки…
– Нет загадки… а в ком она есть в наше время… Господь с вами. Давайте назначим ее на роль жены Феди Протасова, Лизы, из толстовского “Живого трупа”. Вот тут она будет как раз на месте, он же в пьесе так и говорит, пьяненький, о своей жене: “Моя жена идеальная женщина была… Но… не было изюминки, – знаешь, в квасе изюминка? – не было игры в нашей жизни…”. Чудные слова…
– Да, как это ни печально, но толстовскую цыганку Машу ей при всей ее красе не потянуть, – заключал педагог Решетников, постановщик выпускного учебного спектакля “Живой труп”. – Нутром не потянет, да и голосок слабоват, тут уроками вокала мало чему можно помочь.
И роль, о которой мечтала Ростовцева, уходила к игривой однокурснице-певунье, в которой, по правде говоря, особого внутреннего содержания и загадочности не наблюдалось, а уж красоты Ростовцевой и подавно.
– Эх, дамы и господа, оставьте вы ее в покое – это ведь красота статуи, красота Галатеи, – бурчал, бывало, в кулуарах, покручивая свою седую бороду, профессор Ольховский, специалист по истории изобразительного искусства. – Такого рода красота, друзья мои, мертва, пока не оживится мужской страстью художника-творца. Тогда она и заиграет и начнет на ваших глазах перевоплощаться. А без страсти художника такая вот красота, как у Ростовцевой, часто каменно мертва. С такой красотой можно горы свернуть и на экране, и на сцене, и на холсте, и в камне. Все дело в мужчине-творце!.. Испокон веков так было и будет.
Профессор Ольховский был прав, но не суждено было Анне Ростовцевой повстречать на своем жизненном пути одержимого страстью к ней художника-творца.
Видите ли, дело в том, что через несколько лет после принятия в труппу прославленного театра на Ростовцеву обрушилась страшная беда, медицинское название которой “диссоциативное расстройство идентичности”, а простонародное – “раздвоение личности”. Для того, чтобы хоть как-то противостоять несчастью, потребовалось немало времени, средств и усилий со стороны знакомых матери Анны, Капитолины Викентьевны, в прошлом – переводчицы Интуриста, в настоящем – агента по недвижимости, очень хваткой и влиятельной дамы, все еще ярко-привлекательной в свои пятьдесят с лишним лет. Отличительной чертой Капитолины Викентьевны были ее длинные по-ястребиному загнутые и всегда безупречно отполированные и наманикюренные ногти. Что-то в них было неприятное, в этих хищных ярких когтях, они раз и навсегда отпечатывались в памяти тех, кто был знаком с их обладательницей.
Анна Ростовцева была единственной и обожаемой дочерью Капитолины Викентьевны и ее давно умершего, допившегося до белой горячки мужа, Льва Евгеньевича Ростовцева. О том, что Лев Евгеньевич был психически нездоров, мало кому приходило в голову – карьера его до поры до времени была крайне успешна, поскольку пил он, тоже до поры до времени, горько, но тайно. Раннее детство Анны прошло в Англии, где ее отец работал на советское теле- и радиовещание и писал аналитические статьи для ведущих газет и журналов о том, как неказиста и печальна жизнь простых английских трудящихся. “Дождливо и промозгло на улицах Лондона, – обычно начинал он свои обозрения, стоя перед телекамерой на лондонских улицах и площадях, в хорошо сидящем костюме, ярком галстуке и с печальной улыбкой на своем искусно загримированном и сильно испитом лице. – Столь же промозгло на душе у англичан. Что день грядущий им готовит?” – перефразировал он пушкинские строки, и камера наезжала на испитого лондонского бродягу, тоска на лице которого была сродни ростовцевской. Постепенно Лев Евгеньевич стал уходить в столь продолжительные запои и выкаблучивать столь дикие выходки, что прикрыть их было уже невозможно никаким гримом. Капитолина Викентьевна так и не смогла простить мужу нескольких публичных скандалов, учиненных им в непотребно-пьяном виде на посольских приемах. После изгнания из Англии на тогда еще социалистическую родину, Капитолина, или, как к ней обращались друзья и знакомые, Лина, быстро и ловко развелась с мужем, обобрав его, ко всему, кроме бутылки, безразличного, как липку. Умерев в крошечной, пустой, без мебели, однокомнатной квартире в новостроечном Бутово, он пролежал несколько дней, пока соседи не почувствовали трупный запах и не забили тревогу. Коротенькие некрологи в ведущих газетах сообщали, что “известный журналист Лев Евгеньевич Ростовцев скончался после тяжелой, продолжительной болезни”, что было, по сути, сущей правдой.
Капитолина-Лина, переосмысливая все поступки и непотребное поведение мужа, что она всегда приписывала его дурному характеру и мужицкой распущенности, не раз уже укоряла себя, что не отнеслась к его пьянству как к недугу.
Частые изнуряющие головные боли и странные выходки начались у все еще живущей с матерью Анны уже годам к тридцати. Однажды утром, выйдя в кухню выпить чашку кофе, она увлеченно стала рассказывать матери о своей кинопродюсерской работе с каким-то американцем Робертом, перебивая свою речь английскими словами и как-то болезненно-восторженно хохоча, откидывая назад кудрявые пепельные волосы и прищуривая русалочьи глаза. Капитолина Викентьевна не на шутку перепугалась и заорала:
– Какой такой Роберт? Когда ты с ним работала? Что ты за околесицу несешь, Анька!? Ты же из дома не выходила последние два дня – все в видик пялилась до умопомрачения. Сокурсницы твои, все эти чучела гороховые, вот уже сколько лет в кино и по телеку звездят, а ты со своей красотой сидишь – нечесаная, немытая, с утра до вечера все смотришь черт знает что!
– Мама, то, в чем они все, как ты выражаешься, “звездят”, меня совершенно не интересует, – на удивление спокойно ответила Анна и вдруг, запнувшись, как в детстве капризно надув губы, заплакала, повторяя в свою защиту какую-то полную околесицу про работу с Робертом Де Ниро и про какие-то немыслимые продюсерские миллионы, которыми она, якобы, ворочает тайком от матери.
Капитолина Викентьевна похолодела от ужаса. Пожив за границей не один год, она не раз была свидетельницей того, как “съезжали” запертые в золотые клетки жены дипломатов и прочих советских посланцев. Она принялась обзванивать всех своих власть и связи имущих знакомых и уже через пару дней отправилась с дочерью на прием к светилу русской психиатрии профессору Астафьеву, консультаций у которого некоторые пациенты ждали месяцами.
Что происходило в течение двухчасовой беседы между светилом русской психиатрии и актрисой столичного театра, в точности воссоздать не представляется возможным – дверь была наглухо закрыта и стены оснащены дорогостоящими звуконепроницаемыми материалами. Профессор Астафьев сразу же установил диагноз и проинформировал опешившую Капитолину Викентьевну, что на данном этапе ее дочь, Анна Ростовцева, соединяет в себе две персоны – себя самою, израненную театральными фиаско и неустроенной личной жизнью, и успешную западную продюсершу – богачку Ростофф, известную своим жестким условием – главную роль в ее фильмах должен был играть только Роберт Де Ниро. Аннет Ростофф исповедально рассказала доктору о своей давнишней любви к актеру, о которой тот и не подозревает, и, несмотря на еженедельное общение, отношения их носят чисто профессиональный характер. Де Ниро, якобы, очень ценит профессионализм Аннет, и она не желает ничем омрачить их сотрудничество. По ее же собственному признанию, она надеялась открыть, в один прекрасный день, истинную природу своих чувств Роберту.
– Видите ли… простите, как ваше имя-отчество?..
– Лина, – убито произнесла Капитолина Викентьевна.
– Видите ли, Лина, дело в том, что истинная, богатая событиями и наполненная смыслом жизнь вашей дочери происходит только тогда, когда она становится Аннет Ростофф. Очень занятный случай. Она, видно, очень неплохая актриса!
При любых других обстоятельствах Капитолина Викентьевна, безусловно, не упустила бы возможности пококетничать с импозантным доктором и незаметно навести справки о его семейном статусе, сказав что-то необычайно льстивое о том, что он мужчина без возраста и хоть куда, а возможно, предприняла бы в будущем пробную хищную вылазку на потенциальную жертву – доктор казался ее ровесником, был подтянут, гладко выбрит и недурен собой. Все это она отметила, но как-то совершенно отстраненно – где-то на периферии сознания.
– Что ж делать, доктор? – с собачьей преданностью в глазах прошептала Капитолина и сжала длинные, как у дочери, пальцы в кулачки, так что ее ястребиные отполированные ногти совсем исчезли из виду.
– Будем серьезно лечить. Полагаю, что без регулярных госпитализаций дело не обойдется. Так что будьте готовы ко всему. Для начала давайте попробуем вот это, – заключил психиатр и начал выписывать первую стопку рецептов и направления на исследования, попросив мать пациентки подождать несколько минут в приемной.
Сжавшись в комочек в добротном кожаном кресле, Капитолина Викентьевна беззвучно заливалась слезами, размазывая ладошками густо накрашенные ресницы и проводя по нарумяненным щекам черные полосы. Ее заграничная губная помада (реклама которой сулила несмываемость) была размыта слезами до линии подбородка, отчего рот принял странные трагикомичные очертания. Закончив бумажную работу и выйдя в приемную попрощаться, привыкший ко всему психиатр Астафьев увидел вместо молодящейся и самоуверенной дамы размалеванную старую женщину.
Для всех остальных все началось совершенно неожиданно, прямо на сцене знаменитого театра, и никто, по правде говоря, не понял поначалу, что именно произошло. Шел последний этап репетиций, искрометной шекспировской комедии “Много шума из ничего” в старом переводе Щепкиной-Куперник, но в новой постсоветской интерпретации. Ставил спектакль некто Макс Пятницкий, приглашенный на постановку, подающий большие надежды режиссер – новатор уже преклонного возраста. В столичной постсоветской стадии своей карьеры модный режиссер Макс Пятницкий (в прошлом провинциальный актер Вася Кандыбин), как он сам выражался, “косил под Жан- Поля Готье”. Подражая французскому кутюрье, Пятницкий красил свой седой, но все еще густой, бобрик в пшеничный цвет, носил в любое время года кожаные сапоги для верховой езды и кожаные черные штаны галифе. В зависимости от времени года, он втискивал свое отяжелевшее, не признающее никаких диетических или эротических ограничений тело в майку, тельняшку или свитер от Готье, напяливал на голову черный картуз и вешал на грудь огромный серебряный крест. Короче говоря, успешно эпатировал своим видом театральную общественность.
Нервозность, небритость и серо-желтый цвет лица Пятницкого выдавали в нем сильно пьющего и не очень удовлетворенного личной жизнью человека. В этом спектакле по его замыслу, на сцене, висели декорации, якобы изображающие огромного размера гениталии молодого знатного падуанца Бенедикта, а у соперничающей с ним в остроумии красавицы Беатриче и у всех исполнителей непременно отсутствовала какая-либо совершенно необходимая тому или иному шекспировскому персонажу часть туалета: у кого полшляпы, у кого полштанины, у кого пол-лифа, у кого… даже и неудобно произнести пол-чего. В общем, каждый шекспировский персонаж был по-своему убог и чем-то обделен.
Престарелые критики и критикессы, образованные еще в советскую эпоху, в один голос восторгались провокационной новизной интерпретаций Макса Пятницкого и его панибратству с шедеврами мировой драматургии. Они и представить себе не могли, какие открытия принесет с собой творческая постсоветская свобода и сколько оголенных задов, роскошных грудей и бесстыдных сценических совокуплений до боли знакомых героев и героинь классического репертуара придется им лицезреть на старости лет на столичной сцене. И они наперебой восторгались увиденным на страницах модных газет и журналов. Еще бы!
Красавице Анне Ростовцевой в этой постановке полагалась изображать временами оживающую античную, полуобнаженную статую в саду мессинского губернатора Леонато, дяди Беатриче. Для этого бедняжке необходимо было стоять с оголенной грудью, в легкой набедренной повязке, на протяжении почти всего спектакля в аккурат под грандиозными макетами мужских достоинств падуанца Бенедикта. Задумка Пятницкого была необычайно оригинальна – фактура полуобнаженной Ростовцевой под такого рода аппаратом заставит зрителей всерьез задуматься о судьбах русской красоты в постсоветском культурном пространстве. Тонкий режиссер, глумливый постмодернист с очень богатым воображением! Не зря же критика так восторгалась.
Бедняжка Ростовцева давно уже чувствовала постоянное унижение в знаменитой столичной труппе, но до такой степени – еще никогда. Обещающая небывалый успех постановка “Много шума из ничего”, была, очевидно, последней каплей, переполнившей чашу ее с девичества хрупкой психики.
– Эй! Артисты, …вашу мать! Перекур минут на пять! – хрипло выкрикнул Макс Пятницкий свою известную всей театральной Москве остроту и потянулся за зловонной кубинской сигарой.
В этот момент, пока артисты решали, как воспользоваться пятиминутным перекуром, Ростовцева вынула из сумочки, прямо на сцене, свой мобильный телефон и к полному удивлению присутствующих – примелькавшихся и не столь примелькавшихся актеров и актрис – вдруг заговорила с нездешним достоинством. Заговорила нарочито громко, с кем-то явно издалека, на превосходном английском языке с британским произношением.
– Is Robert fully committed? I see, I see… So, is he ready to sign all the paperwork at this point?.. Terrific! I will see you both as soon as I am done with all this nonsense… – И, улыбнувшись кому—то на том конце беспроводной телефонной связи, добавила: – As always “Much Ado About Nothing”…*
Опешивший режиссер Пятницкий понял только слово “нонсенс” в сочетании с английским названием шекспировской комедии и побагровел. Окружавшие Ростовцеву коллеги-артистки услышали иностранное мужское имя и завистливо закусили свои накрашенные губки.
Поскольку красота Ростовцевой, помноженная на ее безупречную природную стильность, многим не давала покоя, артистки набросились с допросом на ее давнюю подругу, еще по английской спецшколе, громогласную верзилу-Милочку из литературной части. Верзила-Милочка переводила множество пьес современных англоязычных драматургов и владела английским и еще несколькими иностранными языками в совершенстве:
– А толку-то, – тоскливо бубнила она под свой широкий картофелеобразный пористый нос, глядя на прыть молодых хорошеньких артисток, вечно окруженных сонмом богатых обожателей. Большой умницей была эта Милочка, но на удивление нехороша собой. Ростовцева не раз предлагала подруге различные способы изменения ее долговязо-сутулой и почти безнадежной внешности, но безуспешно. Она давно и решительно поставила на своей женской привлекательности крест. Вся прелесть этой дружбы состояла в том, что Милочка искренне любила свою красавицу-подругу, а та платила ей тем же, восторгаясь умом и образованностью Милочки. Общим у них был только рост – один метр семьдесят семь сантиметров – и длина ног, у Анны – безупречно выточенных и столь же безупречно обутых, у Милочки – безнадежно иксообразных, в стоптанных, унылого вида бескаблучных штиблетах.
– Милочка, вы не слышали, что Ростовцева изрекла? Что-то про нонсенс, неужели про нашего гениального Макса? Ох и любит она покрасоваться у всех на виду, эта ваша подружка, – залепетали артистки.
– Что-то о подписании бумаг и брачного контракта. Наверное, опаздывает на бракосочетание с этим ее американцем – Робертом. А что вы рты разинули? Неужели не знали про Роберта? – нарочно, чтобы позлить ненавистных хорошеньких актрис, слегка переврала услышанное преданная подруга верзила-Милочка из литчасти.
Она и сама тогда еще не поняла до конца, что именно произошло.
Все они были далеки от истины. Анна Ростовцева была в этот момент Аннет Ростофф и продюсировала фильм, в главной роли которого должен был сниматься Роберт Де Ниро, делала срочный звонок агенту голливудской кинозвезды. Это была первая публичная вспышка расстройства идентичности, которое, в конце концов, и привело ее к прыжку с балкона десятого этажа фешенебельного дома на Проспекте Мира.
Ее странные рассказы о голливудских знакомых и познания в сфере продюсирования кинопродукции воспринимались коллегами как завиральная трепотня артистки, не удовлетворенной своей творческой судьбой. По мнению психиатра Астафьева, раздвоение личности произошло отчасти от отцовской генетики, отчасти от “невозможности психики взаимодействовать с окружающей действительностью”, наносящей Ростовцевой все новые и новые травмы. Необходимость быть постоянно “выбираемой” на актерском рынке внезапно вознесла ее в фантазийно-безумные миры.
По ходу лечения стало постепенно выясняться, что, насмотревшись фильмов с Де Ниро, Ростовцева стала видеть себя на экране в разных ролях. Так, глядя в сотый раз заезженную видеокассету с фильмом “Влюбленные”, Ростовцева видела на экране не Мерил Стрипп, а себя, и пальцы Де Ниро играли с ее пепельными кудрями. К подобным зрительным галлюцинациям вскоре добавились слуховые. Голос Де Ниро стал постоянно звучать в ее ушах, затем к несравненному тембру присоединилась англоязычная многоголосица коллег – актеров и ассистентов, работающих над тем или иным проектом. Эти зрительные и слуховые галлюцинации, свойственные больным шизофренией, во многом осложнили общую картину и стали привлекать к истории болезни Ростовцевой все больше и больше внимания студентов-медиков и ученых аспирантов. Сочетание ее неувядающей, теперь уже совершенно безумной, красоты с двойным диагнозом делали ее объектом особого мужского внимания и активного экспериментаторства с различными пропорциями терапии. Обострения болезни стали сопровождаться провалами памяти. Анна стала застывать в странно вычурных позах, речь ее теряла стройность, а неожиданные перевоплощения в продюсера, с переходами на английский язык, не на шутку пугали окружающих. Работа в театре была прекращена.
Несмотря на то, что Капитолина Викентьевна отныне полностью посвятила свою жизнь борьбе с болезнью дочери и долгое время отказывалась отдавать ее в лечебницу для душевнобольных, становилось ясно, что периодически госпитализация необходима. Насильственные водные процедуры, смирительные рубашки и буйные соседи по палате стали реальностью ее жизни. Спасением бедняжки Ростовцевой был приходящий каждый вечер на беседу с ней пациент из соседний палаты, недавно вышедший из многолетней комы, в облике все того же Роберта Де Ниро из фильма “Пробуждение”. Иногда Де Ниро появлялся перед ней в демоническом облике из фильма “Сердце ангела”, но такого дьявола Аннет совсем не боялась. Она только и жила ожиданием встреч. Капитолина Викентьевна, к удивлению всех близко знающих ее, тоже жила теперь исключительно ожиданием встреч – с отцом Григорием из храма святителя Филиппа. Ей негде было больше искать совета и спасения.
Бывшие коллеги и знакомые мало интересовались судьбой Анны, и только верзила-Милочка из литчасти театра регулярно навещала ее в психиатрических лечебницах и искренне сострадала столь трагической судьбе подруги. Ее пронизанное литературными и драматическими текстами сознание было поражено реальной жизненной драмой, которая была в основе своей столь кинематографична. Готовясь к встречам с подругой, верзила-Милочка отсматривала тайком все фильмы с Робертом Де Ниро – в хронологическом порядке. Зная Анну еще угловатой “новенькой”, только что приехавшей к ним в пятый класс английской спецшколы, умница Милочка анализировала причины умопомешательства, в центре которого был недосягаемый и, вместе с тем, легко доступный, даже в обнаженном виде, возлюбленный. Образы Де Ниро несли в себе столь богатую палитру мужских достоинств и недостатков! Он мог быть отвратительным маньяком-насильником и нежным романтическим влюбленным; то изыскан, то туп, а то неврастеничен. Экранный Де Ниро глумился, впадал в отчаяние и, как хамелеон, видоизменялся перед Милочкой на экране. Сидя на полу у видеомагнитофона и скрестив свои нескладные ножищи, она ловила себя на том, что и сама постепенно влюбляется: “Анька ведь совершенно права – с ума можно сойти, что за актер! Сыграл все на экране про мужское отродье”. И Милочка с нетерпением ждала новой встречи с больной подругой, жадно, с головой, ныряя в странный мир безумной красавицы.
По получении гонорара за очередной перевод, долговязая верзила- Милочка непременно приглашала Ростовцеву (если та была на воле) в ресторан и зачарованно слушала ее болезненный бред, наблюдая за тем, как та поглощала свежевзбитые пенящиеся молочные коктейли. Да-да, Ростовцева заказывала молочно-сливочные коктейли и пышно декорированные кремом пирожные. Все это – в огромных несъедаемых количествах. Именно эти коктейли с пирожными напоминали ей о вкусе детства, когда уже разведенный с матерью отец встречался с ней раз в месяц, тайком от бывшей жены.
Иногда Ростовцева, с несвойственной ей самоуверенностью, рассуждала о своих продюсерских успехах и о своем влиянии на все художественные и финансовые решения Роберта Де Ниро: “Он без меня – как дитя малое”, – снисходительно добавляла она. И в эти минуты Анна Ростовцева была необычайно хороша и столь же необычайно счастлива. Власть над единственным любимым ею мужчиной, помноженная на собственное, независимое от него богатство и высокий профессионализм, – что еще нужно женщине?
Порой Анна начинала растерянно жаловаться на забывчивость, тошноту и головные боли и умоляла Милочку повлиять на Капитолину Викентьевну и не отправлять ее в еще одну лечебницу для душевнобольных, жалобно по-детски плача. Порой тряслась на стуле, лязгая зубами и мелко стуча обкусанными ногтями по ресторанному столику с белой накрахмаленной скатертью. Поначалу Милочка терялась, пугалась и не успевала переключаться в постоянных сменах Аниных реалий, но постепенно привыкла к меняющейся манере речи и точно знала, где – успешный продюсер Аннет, а где – неудавшаяся столичная артистка Анна. И не было во всем мире души, столь преданно готовой обсудить с несчастной тот факт, что Роберту Де Ниро не нужна система Станиславского, которую он так усердно изучал, потому как эта система для актеров-посредственностей, а он – талант от Бога, и о том, что ему в выборе сценариев нужен опытный советчик, так как он артист неровный и снимается часто во всякой чепухе, игнорируя советы знающей толк в киношном бизнесе Аннет. Отслеживая информацию о карьере и личной жизни актера уже с помощью интернета, Милочка делилась сведеньями с подругой, начиная со слов: “Ты, конечно, знаешь, что Роберт…”. И лицо Анны начинало как-то особенно светиться. Беда в том, что в середине разговора Анна могла неожиданно застыть и совершенно не помнить, почему они оказались в ресторане, кто она, сколько ей лет, и вдруг начать сомнамбулически плавно двигаться к ресторанному выходу, а потом, чуть покачиваясь из стороны в сторону, направляться на проезжую часть…
В последнее утро жизни дочери у Капитолины Викентьевны были все основания расслабиться: недавняя месячная госпитализация в прекрасно оснащенной подмосковной частной клинике и новое сочетание психотропных средств, казалось, хорошо подействовали на дочь, и несколько дней она была почти что прежней Аней. Весьма подавленной, но просветленной. Госпитализация была необходима потому, что Аннет Ростофф упорно хотела перед началом рабочего дня нырять в глубокий бассейн. Эту навязчивую идею было невозможно выбить. Все двери и окна были закрыты на замки с секретными запорами, и сиделка ежедневно водила Анну плавать в лечебный бассейн неподалеку от дома.
– Мам, свари мне чашку кофе по-турецки, как только ты умеешь, – спокойно и нежно сказала Аня, войдя ранним утром на кухню. Растроганная Капитолина принялась по-старомодному, вручную, молоть кофе в антикварной кофемолке, глядя с сожалением на свои до основания срезанные ногти. И вдруг где-то вдалеке, как сквозь туман, она услышала, а может быть, ей просто померещился, голос ненавистной Аннет Ростофф, выкрикнувшей только:
– I will be back soon!
Видите ли, продюсеру Де Ниро, Аннет Ростофф, захотелось нырнуть с утра пораньше с мостика-вышки в бассейн, перед началом расписанного по минутам дня. Именно поэтому, обнаружив, что секретная задвижка гостинного балкона, по забывчивости сиделки, задвинута не до конца, Анна Ростовцева быстро приоткрыла щеколду. Внизу была мерцающая лазурь – тело предвкушало столкновение с освежающей прохладой. Впереди была деловая встреча с Робертом, в конце которой она планировала наконец-то признаться ему в истинной природе своих чувств – прыгнуть в холодную воду, а там будь что будет! Что проносилось в этой раздвоенной голове за несколько секунд до столкновения с совсем иной поверхностью?.. В какие миры унеслась ее измученная душа?..
* * *
Ходят слухи, что верзила-Милочка убедила безутешную Капитолину Викентьевну в необходимости написания сценария о судьбе ее несчастной дочери. Видимо, Милочке осточертели переводы чужих пьес, и она со страстью взялась за жизнеописание подруги. Она давно уже помышляла о сценарной деятельности. Нужен был только мощный толчок. Говорят, что пробивная Милочка всерьез подумывает о том, чтобы связаться с агентами и продюсерами самого Де Ниро и что-де сценарий уже переведен ею на английский язык. Те, кому она читала свой киносценарий под рабочим названием “Еще одна Анна”, предрекают ей успешное будущее, а Анне Ростовцевой – посмертную кинематографическую славу. И дело-де теперь только за настойчивостью и деловыми качествами Милочки и чутьем агентов и продюсеров Роберта Де Ниро. Кто знает, может быть, увидев фотографии Ростовцевой, узнав о ее печальной судьбе, Де Ниро и возьмется за продюсирование психологического триллера.
Сценарий верзилы-Милочки начинается так: “Титры проплывают на фоне дождливого неба. Золоченые купола храма московского и устремленные в поднебесье православные кресты скорбят о судьбе русской красоты”.
Бостон, 2009