Интервью с Аркадием Небольсиным
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 257, 2009
Мы предлагаем читателям НЖ беседу с членом корпорации «Нового Журнала» Аркадием Ростиславовичем Небольсиным. А. Р. Небольсин – культуролог, историк, религиозный философ, общественный деятель в сфере экологии культуры и культурного ландшафта; советник Фонда Павла Хлебникова, президент Международного общества спасения русских памятников и ландшафтов; один из создателей концепции экологии культуры (совм. с ак. Д. С. Лихачевым); сооснователь общества «Классический город»; сооснователь общества «На страже искусства» (Art Watch); радетель за сохранение культурных ценностей России и Русского Зарубежья; президент Европейского общества по сохранению классической эстетики (Europaishen Gemeinschaft zur Erhaltung der Klassischen Еsthetik); командор Рыцарского ордена св. Архангела Михаила «Крыла Архангела Михаила» (Португалия), командор Русского православного ордена св. Иоанна Иерусалимского (Нью-Йорк). Автор книг «Неведомое солнце», «О красках», «О золоте», «О серебре», «Возвращение к классицизму», «Метафизика прекрасного». Беседу вела М. Адамович.
Марина Адамович. – Аркадий Ростиславович, ваше имя хорошо известно старой русской эмиграции. Вы – потомок контр-адмирала Аркадия Небольсина, героя Русско-японской войны, погибшего от рук революционных матросов в марте 1917 года; по линии матери принадлежите к роду Пущиных, наиболее известный представитель которого – Иван Пущин, декабрист, друг Пушкина, а также семье Каравеловых, известных своею ролью в освобождении Болгарии. Не могли бы вы подробнее рассказать историю своей семьи?
Аркадий Небольсин. – Давайте начнем с дедушки. Он служил в Русско-японскую войну старлейтом в команде крейсера «Авроры» и участвовал в Цусимском сражении. Когда убили капитана, взял в свои руки командование кораблем и спас его, вывел из поля обстрела. За что получил награду. «Аврора», как известно, сыграла роковую роль в истории гибели России, и, может быть, он совсем зря ее спас во время той битвы… Потом он стал контр-адмиралом и очень успешно действовал во время Первой мировой войны. Но началась революция, отрекся Государь – что в нашей семье считается большой ошибкой. Его, собственно говоря, заставили это сделать, об этом писал покойный князь Алексей Павлович Щербатов.
МА. – Да, я с ним говорила на эту тему. Мне всегда было непонятно, как все произошло, по деталям непонятно, и, главное, – позиция генерала Алексеева.
АН. – …очень плохая позиция, я бы сказал…
МА. – …который последнюю роковую каплю и добавил.
АН. – А Родзянко… а другие генералы?.. Кстати, почти что все – кроме Нахичеванского. Нахичеванский остался верен Государю, когда другие от него отвернулись. И почти что на следующий день взбунтовавшиеся матросы убили моего деда. Он был зверски убит в Гельсингфорсе. И не он один.
МА. – Та самая Февральская «бескровная», на самом деле, стоила крови лучшим сынам России. До октября они уже не дожили.
АН. – Кстати, я встречал Керенского, и несколько раз. Он у нас здесь гостил в квартире, и приходили мои друзья из семьи Романовых – Никита Никитич, Александр Никитич, внуки Ксении Александровны, сестры Государя. Они его фотографировали.
МА. – Какое на вас впечатление произвел Керенский?
АН. – Очень приятное. Монархист.
МА. – Да что вы, не может такого быть!
АН. – Да-да, очень правых взглядов. Уверял, что он старался ублажать Государя, хотя, конечно, в то время его не любил… Клялся, что никогда не был масоном.
МА. – Его как масона «отпевали» – по масонскому ритуалу; мне князь Щербатов рассказывал: и в церкви, конечно, но прежде церкви – как масона…
АН. – Ну, это очень легко все проверить. Может быть,.. не знаю… Керенский к отцу Александру Киселеву ходил в церковь. И, конечно, отец Александр с масонами никак не связан. Он, кстати, наставник прошлого Патриарха, Алексия Второго; Алексий был служкой у отца Александра. Много лет спустя Святейший меня просил заверить, что общество Св. Иоанна Иерусалимского (возглавляемое тогда графом Н. Бобринским), в котором я участвовал, не связано с масонством.
МА. – А где Аркадия Константиновича Небольсина убили? В Петрограде или Гельсингфорсе?
АН. – Они жили в Петрограде. Но поскольку дедушка был на корабле, в Гельсингфорсе, они где-то там и остановились. Так вот, когда дедушку убили, бабушка пришла в ужас: ее сыновья были кадетами, и все они, конечно же, подвергались опасности. На улицах началась стрельба. И после похорон бабушка сказала (она была, кстати, полуангличанка): «This country is up to no good. I’m taking my boys out». И они выехали. Довольно скоро поселились в Америке.
Семья бывала в Соединенных Штатах и раньше, до революции. Они вращались в американском светском обществе. Кстати, были знакомы с Теодором Рузвельтом, Рокфеллерами. Я еще ребенком помню одну старушку, сестру Джона Рокфеллера[1]. Она устраивала детские елки. Отец поступил в Гарвардский университет и кончил его с отличием. Стал блестящим инженером. Его специальность – по водяной стихии, то есть акведукты, гидротехника, очистка сточных вод… в конце жизни он играл видную роль в очистке рек Канады, Питтсбурга и даже поехал в Россию в 1988 году очищать Неву. Это уже устроил Лихачев, наш большой друг и покровитель в России. Я его хорошо знал.
Дед был еще и акварелистом, как и моя мать. Ее акварели висят у меня в квартире. (Аркадий Ростиславович показывает на стены с акварелями матери.) А там, видите, португальские акварели… Мой другой дед, Лаврентий Пущин, тоже был акварелистом и писал портреты. Он был очень хороший портретист, и после революции писал портреты многих знаменитых американцев высшего общества.
МА. – Русских в Америке было, вероятно, мало? Ведь основной поток оказался в США после Второй мировой войны.
АН. – Все зависит, как считать. Еще до Первой мировой войны было много украинцев, много крестьян, которые эмигрировали по религиозным мотивам, вообще, много русскоязычных разных национальностей – кто был недоволен Россией, кто избегал военной службы…
МА. – Ко времени вашего приезда в Америку здесь уже должен был быть Бахметев – не посол Российской империи, а Борис Бахметев, посол Временного правительства… Вы были знакомы с Михаилом Михайловичем Карповичем[2] и даже учились у него, не так ли?
АН. – Мы его хорошо знали. Моя тетя, тоже из Небольсиных, вышла в двадцатые годы за американца – Руперта Эмерсона, потомка того знаменитого писателя Эмерсона[3]. Дядя возглавлял Department of Government Гарвардского университета. Кстати, о тете Алле: ее отец был революционером, но потом он, бедный, раскаялся и умер при весьма трагических обстоятельствах. Я бы сказал, он заболел, потому что увидел, что революция – это совсем не то, о чем он мечтал. А вот тетя Алла осталась довольно «левой» до самых шестидесятых–семидесятых годов. Такие бывают родственники… Эмерсон дружил с Питиримом Сорокиным[4]… Был там еще Николай Тимашев[5], потом Васильев, византолог. И гораздо позже приехали Якобсон и профессор Чижевский. И поэт Юрий Иваск, который был автором «Нового Журнала».
Отец мой весьма прославился в Гарвардском университете. И его старший брат тоже отличился с хорошей стороны. А младший учился в Williams College и стал очень известным адвокатом.
Карпович очень дружил и с моим отцом, и с родственниками. Я у него учился русской истории. К сожалению, его учениками были еще и известные Бжезинский[6] и Пайпс[7]. Сам он принципиально иначе относился к России. У меня есть его статьи, где он очень объективно оценивает правление Иоанна Грозного и Московскую Русь. Известна серия его аналитических публикаций в «Новом Журнале» – «Комментарии».
МА. – Сколько вам лет было, когда вы у Карповича учились?
АН. Семнадцать, с первого курса. У меня сохранились записи его лекций.
МА. – Карпович ведь активно занимался общественной деятельностью, участвовал в собраниях Лиги за свободную Россию. Он ничего про это не рассказывал? Не пытался вас, молодых, привлечь к этому?
АН. – Нет. Я тогда учился на музыканта. Так что он думал, что, скорее всего, или я буду музыкантом, или займусь искусством. Политикой я не интересовался. Я уже упоминал, что учился серьезно музыке, у Зилоти[8], а больше – у его дочери, Кирияны Александровны. Десять лет.
МА. – А почему вы не стали делать музыкальную карьеру?
А.Н. Не захотел. Попал в Гарвард, заинтересовался философией, историей, литературой, искусством. Я не мог шесть часов в день сидеть и упражняться на рояле. Есть, впрочем, и другое объяснение. В частности, вся новая музыка мне не по душе, ее модернизм подавлял меня своим безобразием. Исключения были – Джанкарло Менотти, Сэмюэл Барбер, Николай Набоков, Алексей Хайев. О модернизме я писал: это явление тесно связано с большевизмом. Это его детище, как и материализм капитализма, ныне заполняющего Россию. Турбо-капитализм «железного» ХХ века. Меня всегда беспокоила вся эта пошлость. В Колумбийском университете моя диссертация была о пошлости (под влиянием Набокова и Ивана Ильина). Интересно, что это новый феномен зла, появившийся в революциях ХIХ века, в промышленных и политических.
МА. – Возвращаясь к музыке, – а Рахманинов?
АН. – Рахманинова я очень любил. Но встретить его не довелось. Я должен был для него играть, когда мне было десять лет. Но он как раз умер, в Калифорнии, увы, увы… это был мой композитор, и таким он остается. Я ведь отчасти – музыковед. Но я против модернизма вообще. Модернизм – болезнь двадцатого века.
МА – А Романа Якобсона вы помните?
А.Н. – Да, Якобсон[9], формализм. Культ формализма, как и структурализма, в США распространился чрезвычайно и дошел до пошлых размеров. Но сам Якобсон был крупным ученым. Якобсон много лет прожил в Нью-Йорке в бедности. У него бывали общественные лекции, на которых сидело два человека, одна них – моя тетя Елена, которая была в него влюблена тогда, сидела у самых его ног. Представьте, блестящая лекция Якобсона, – и два человека! В 1948 году Федотов[10] выступал – хотя бы моя семья приходила, были наши самые близкие друзья Гагарины – князь Сергей Гагарин и его жена, Елизавета, дядя Сережа и тетя Лизанька, потом Олечка Трубникова (Олечка Ден), приходила одна старушка Гартман, но это – все, очень часто никого другого и не было. Но мы-то были очень довольны… А потом он приходил и пил чай у нас на квартире.
МА. – Расскажите немножко про Федотова. Его совсем не помнят сегодня.
АН. – Он, конечно, позже эмигрировал, в конце двадцатых годов. Георгий Петрович Федотов был ученнейший человек, замечательный и богослов, и историк, и литератор. И как вы сами знаете по вашему журналу, писал прекрасно и очень много. Он дружил с Карповичем. Мадам Цетлина[11] его очень любила, да и все другие… Федотов в Париже сперва жил и преподавал в Свято-Сергиевской академии. Он был замечательный оратор.
МА. – У него была семья?
АН. – Да, жена, довольно странная, Елена Николаевна, и у нее была дочь. Она так ее и представляла: «Господа, это моя внебрачная дочь». Нина Федотова родилась до того, как они женились. Да… курсистка. Я помню, меня мальчиком учили целовать ручки дамам. А она отняла свою руку, как будто я ее укусил. Типичная интеллигентка…
МА. – Сколько вам было?
АН. – Восемь или девять лет. Ближе всего к нам был именно Федотов. Мы его любили. Он был руководитель моей молодости. Мы все часто ходили на его лекции при «Обществе помощи Свято-Сергиевской академии в Париже», его возглавлял Новицкий[12], один из основателей Детского общества, который потом привлек и мою мать. Она стала играть там ведущую роль. Сегодня, во многом благодаря ей, Общество – в полном расцвете. Возглавляет его Владимир Фекула.
Федотов отрекся от своего социализма как-то весьма интересно. Он всегда был социалистом, стыдился своего отца-полицмейстера. Ну, я бы не сказал, что он был революционером, но очень левым. И так продолжалось до того, как он попал в Америку, где познакомился с русской аристократией более близко, особенно с Гагариными, которые очень его полюбили. Он увлекся княгиней Гагариной Елизаветой Аполлинарьевной, такая платоническая, чистая любовь, идеальная.
МА. – А Пущины когда приехали?
АН. – Они – позже Небольсиных. Дедушка Лаврентий Иванович Пущин[13] приехал в начале двадцатых годов. Но он как раз в Америке не ужился. Тяжело работал. А еще писал портреты богатых американцев. Но он был слишком джентльмен, чтобы предъявлять им счет, так что они ничего не платили. Потом его протеже Елизавета Шуматова тоже стала портретисткой, но она-то была твердой и практичной женщиной и хорошо зарабатывала у американцев. Кстати, она писала портрет Рузвельта, когда он умер, – прямо перед ней, представляете?..
МА. – Да? Во время сеанса?
АН. – Во время сеанса. А дети и жена дедушки Пущина сначала поехали в Англию. У них были английские друзья – семья какого-то генерала, кстати, близкого друга Киплинга: они устроили Пущиных, нашли хорошие школы для детей… Дедушка же был разъярен английской политикой и демонстративно поехал в Америку. Сказал, что ногой не ступит в Англию, принципиально.
МА. – А какое отношение у американцев было тогда к русским эмигрантам, скажем, вашего круга?
АН. – Ну, к нашему кругу – неплохое, совсем неплохое, кое-кто увлекался титулами… Иван Пущин сперва пошел на Wall Street работать, здесь женился на Вадковской, которая была родственницей Елены Федотовой. Василий Васильевич Вадковский основал в 1938 году Русское дворянское объединение, до сих пор существующее в Нью-Йорке, – Russian Nobility Association.
МА. – Какие еще организации были тогда созданы? Я знаю, Пушкинское общество…
АН. – Общество русских детей за рубежом – «Russian Children’s Welfare Society Outside of Russia», так оно сейчас называется. Оно возникло в 1926 году. Членами Фонда были Ralph Adams Cram, американский аристократ, один из лучших архитекторов в Америке, классик двадцатого века. Он построил St. Thomas Church в Нью-Йорке. Крам был хороший друг моей бабушки и отца. Дядя Евгений Небольсин состоял в комитете и, что очень интересно, – дед теперешнего Моргентау. Старый Генри Моргентау был влиятельный уже во время Первой Мировой войны, служил в американском правительстве, и потом его сын, Генри Моргентау Младший, служил у Рузвельта, был Secretary of the Treasury. Это его идея после войны сделать из Германии аграрную страну и вообще убрать все фабрики и промышленность.
МА. – Чем занимается Фонд сейчас?
АН. – Здесь у них очень большой fundraising. Занимается этим Володя Фекула, мой сосед. Он очень хороший финансист. И Нахичеванский там же служит. Это потомок того самого знаменитого героического генерала, который не бросил нашего Государя; также Осоргин, Черепнин. Петр Базилевский тоже член Фонда…
МА. – Петр Базилевский – это ведь сын Натальи Петровны, младшей дочери барона Врангеля?
АН. – Да. Когда Пущины переехали в Си-Клиф, их дом стал неформальным русским центром. Например, когда семья Врангелей приехала в Америку, они пришли к Пущиным, и те нашли им дом в Си-Клифе. В Си-Клифе архитектор Рябов, Петр Фекула, отец Володи Фекулы, чета Леонард, мой отец и другие построили русский храм. Сами, своими руками. Даже я там вбивал гвозди. Балерина Ирина Баронова – только что скончалась – она там тоже молотком действовала. Рябов – очень хороший архитектор, он сделал из гаража прелестную маленькую церковь. Ее освятили в 1942 году.И там служил замечательный священник, один из самых исключительных, образцовых людей в
русской эмиграции – отец Василий Мусин-Пушкин[14]. Федотов его любил, дядя Сережа Гагарин, и
тетя Лизанька, потом Оболенский, княгиня Оболенская, Трубецкие… Да-а… Граф Мусин-Пушкин. Замечательный человек! Позднее он стал инициатором постройки храма-памятника в Кэссвилл, Нью-Джерси. Собирал деньги на этот храм. Там и похоронен. И он, и матушка – мои близкие люди,
мои руководители, с матушкой я общался и учился у нее до 1975 года. Я очень ее любил. С ней опубликовал его проповеди.
Сын дедушки Лаврентия Пущина выпускал журнал «Новик». Он очень много политикой занимался. Вообще, в Си-Клифе был настоящий русский центр. Мейендорф, Андрей Толстой… В карты любили играть, устраивали танцы, балы. Мы, дети, смотрели с лестницы, как взрослые танцуют. Тетя ездила в Нью-Йорк каждый день на работу на поезде и возвращалась вечером, но как-то не очень уставала, могла танцевать и пировать… Бабушка там все готовила. Она спала на диване, потому что все время приходилось принимать людей: кто и в два часа ночи приходил… У нее все время в духовке грелись котлеты и стоял борщ, – сразу накрывался стол… И разговоры о том, как Государь вернется на белом коне… Это я сам слышал. До войны никто не думал, что мы так долго здесь просидим. Мама хотела уехать, но мы из-за войны остались, стали американскими гражданами… Вот почему, между прочим, не было и четких организаций… Конечно, если бы Рузвельт не признал официально Советский Союз, то большевики лопнули бы.
Я родился в тридцать втором году. Я уже где-то писал, что мы много путешествовали. Отец женился на моей матери в двадцать восьмом году, в Греции. Потому что, как инженер по водяным сооружениям, он мог работать по всему миру, он был в душе путешественник, сын мореплавателя. И в Афины он попал – строить водопровод. А жену он вывез из Англии. Родилась моя старшая сестра – будущая мать всех Хлебниковых. Потом мы переехали в Швейцарию, и я родился у тетушки в доме, Вилла Рибопьер. Она была княгиня Кантакузина, урожденная Нарышкина. Дом их тоже был настоящим русским центром, они привлекали и кормили много всяких нахлебников, как и мои родители, как и Пущины. Так было принято. Люди приходили, спали, ели. Потом мы жили в Париже, в Англии. Три года в Португалии. Наши связи с Португалией до сих пор сохранились, и я довольно часто там бываю. Очень люблю это место.
МА. – Вы пишете мемуары?
АН. – Стараюсь. В шестидесятом году я начал писать дневники. Так что у меня каждый день зафиксирован.
МА. – Аркадий Ростиславович, Вы учились в Гарвардском, Оксфордском и Колумбийском университетах, слушали лекции Владимира Набокова; Георгия Федотова, Георгия Флоровского, Николая Лосского, Владимира Вейдле, Евгения Спекторского, Михаила Карповича…
АН. – Да, я окончил Гарвард. В Гарварде брал курс по «Евгению Онегину» у Набокова. Очень хорошо преподавал, потому что любил Пушкина. И то, что он делал с любовью, – это лучше, чем когда он говорил о Достоевском… Он нам карты рисовал на доске. Например, как Татьяна убегает от Онегина. Вот кусты… палисадник… Он все это точно знал… Поскольку Пушкин тоже точно описал. Он показал целую игру, как Ленский мог это сделать. Я помню, его любимая строфа: «Подобно лилии крылатой / Колеблясь, входит Лалла-Рук…». Это, конечно, императрица разоделась. Она была красавицей, так что вот вышла так на балу… Потом – Оксфорд… Меня устроил туда сэр Исайя Берлин, секретарь Черчилля, по совету Набокова и о. Александра Шмемана.
МА. – Вы у него учились?
АН. – Нет. Он – философ, а философия в Оксфорде – безбожна, это не то же, что философия Бердяева, Федотова, Лосского, вот их я признаю.
МА. – А у Лосского[15] вы все-таки учились?
АН. – Нет, Лосский приезжал и читал лекции. Так что я был слушателем. Приезжал Спекторский[16]. Очень интересный юрист.
МА. – Они читали в Гарварде или то были общественные курсы?
АН. – Общественные. Что более интересно. В Гарварде был Чижевский[17]. Ну, Чижевский стал ярым украинским сепаратистом. Пока был жив Карпович, конечно, он этого не позволял в Гарварде. Кстати, из Гарварда тогда и Иваск[18] ушел, Иваск был русейшим. Хотя отец – эстонец. Странно,
в России его совсем не помнят, а в Эстонии вот создан культ Иваска. В Йеле преподавал русский историк Николай Ульянов[19].
МА. – Но это уже позже. Это уже со второй волной русской эмиграции.
АН. – Да. Как и Иваск – они оба попали сюда после войны. В США Иваск популяризировал наследие К. Леонтьева и В. Розанова. Умнейший и добрейший человек. Раскрыл Иосифа Бродского, которого он, я и Дж. Клайн устроили с помощью нашего друга В.-Х. Одена (W.-X. Auden) в Америке. Мы надеялись, что Бродский будет новым Элиотом, но после я в нем разочаровался.
А с Иваском я дружил. Он был протеже Федотова. Были знакомы по Парижу, в 30-е годы. Иваск дружил и с Мариной Цветаевой, и с матерью Марией, и с Бердяевым… Я очень ценю и Вышеславцева[20], и о нем писал. Он бывал у моей тети кн. Кантакузиной в Швейцарии.
МА. – Все имена уходят, никто ничего не знает, – ни здесь, ни в России; всё забыли или вообще никогда не знали. Конечно, были и есть исключения. Скажем, в России – Лихачев…
АН. – Он был внутренний эмигрант, я бы так сказал. Внутренний эмигрант. Мне посчастливилось знать его.
МА. – Как вы познакомились?
АН. – Очень забавно. Расскажу об этом. Я в России никогда не был и вообще, не полагалось туда ездить. В Питтсбурге работала одна русская, литературовед Л. Г. Кёллер, ученица Иваска. Она организовала группу студентов и предложила: «Поезжайте с нами, что вам терять?» Это был 1972-й. Роман Гуль[21], помню, страшно воевал против мой поездки, и вообще, пошли какие-то скандалы. Евгений Александров[22] был резко против, Конгресс русских американцев… Князь Багратион… Но, к счастью, я не обратил на них внимания. Сперва приехали в Петербург. Студенты должны были начать изучать русский язык, и в первый день нас распределяют, кто, когда и где… Но тут оказалось, что мне не нужно изучать русский язык, потому что я владею им свободно. И тогда мне сказали: «Вы, профессор, любите искусство, архитектуру… Погуляйте по городу, пока все учатся». И так месяц-полтора я ходил по Петербургу, тогда – Ленинграду. Было очень жарко, я думал: скучный, казенный город. Я пошел в Эрмитаж, директором тогда был Пиотровский-отец. Он меня принял очень ласково и сказал: «Вот вам пропуск. Приходите по понедельникам, когда никого нет. Вы можете сами бродить по музею». Что я и сделал. Помню, греческие вазы смотрю – и дежурная говорит: «Возьмите в руки вазу». Я испугался – как можно руками трогать! Но дама была права: их недостаточно смотреть под стеклом, их нужно поворачивать… осязать.
На следующий день после приезда – поездка по Петербургу на автобусе. Едем мимо Таврического дворца. Видим большую надпись: «Годовое собрание ВООПИКа» – Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры, которое основали несколько лет до этого – тот же Лихачев, Глазунов, Солоухин, Савва Ямщиков… Целая бригада людей, которые потом стали моими друзьями. Я говорю: «Как это интересно! Я ведь тем же самым занимаюсь в Италии. Они тоже, по-видимому, спасают русское искусство и культурное, как это теперь называется, наследие». Руководитель группы говорит: «А вы сойдите и пойдите познакомьтесь». Такая умная девушка! Она знала, что я белый русский эмигрант. И я вышел из автобуса. У входа сидят какие-то женщины. Говорю: «Я приехал из Америки, я – из русской эмиграции». Они обрадовались страшно: «Идемте, идемте быстро!». И тут же слышу такой зычный голос: «Скорее, скорее, скорее! Россия гибнет, Россию портят!». – Это Глазунов, который в то время боролся, очень бойко и эффективно, за памятники. Теперь он основал свою Академию, и это не так интересно. Я с ним познакомился, и мы пошли к Лихачеву. «Дмитрий Сергеевич, – сказал я, – у меня много документов по спасению наследия Италии. Там те же проблемы, как у вас здесь». Кстати, я в ту российскую поездку захватил с собой эту документацию. На следующий день я был у него в Пушкинском доме, подарил ему копии всех документов, которыми он, между прочим, пользовался в своей работе. Например, мы писали, что Муссолини все-таки Рим подпортил, построив ряд неудачных зданий у храма Святого Петра. И вот когда ленинградский начальник Романов начал портить Петербург, Лихачев сказал ему: «Разве Муссолини, фашист, – пример для вас? Он портил Рим, а вы таким же образом портите Петербург?..». И Романов приутих. Тогда же началась наша дружба. Лихачев меня возил по городу, катал на автомобиле, показывал: «Тут разрушили церковь, тут разрушили…». У итальянцев уже во всех бюллетенях использовался термин «эколожия культурале». Тогда экологическое движение как раз брало верх и начинало довольно интенсивно действовать, шел 1972-й. Вот тогда Лихачев и придумал «экологию культуры». Потом его сделали начальником Фонда культуры… Культуру он всегда любил, был ее защитником, до конца.
МА. – Вы с тех пор работали вместе с Лихачевым, насколько я понимаю?
АН. – Я вернулся в Америку, потом попросился обратно в Россию, через State department, по научному обмену, через IREX. И в 1976 году отправился снова. До этого я был просто преподавателем русской и европейской литератур, в Колумбийском университете преподавал американскую литературу: «Great Books», по великим книгам мировой цивилизации; занимался сравнительной литературой. Одно время я в Йелле преподавал. Но меня тянуло к философии, культурологии. Так что экология культуры – это дело жизни.
МА. Аркадий Ростиславович, Вы занимаетесь проблемами сохранения и реставрации исторических ланшафтов. Вы были со-основателем Общества спасения итальянского искусства и ландшафта (Italiаn Da Salvare); членом Американского общества по сохранению русских памятников, возглавляете Центр по изучению Португалии при Фонде «Дом Мануэля Секундо». Вы сооснователь общества «Классический город»; сооснователь общества «На страже искусства», работающего над проблемами сохранения культурных ценностей; занимаетесь в России и Русском Зарубежье защитой от разрушения христианских святынь и ландшафтов. И если попытаться как-то соединить все эти общества, союзы и организации, то вся Ваша деятельность проистекает под одним знаменем: экология культуры. Вы, наравне с акад. Лихачевым, один из создателей и апологетов этого течения. Так что же такое экология культуры? Почему, откуда возникла сама идея, и чем сегодня конкретно занимаются Ваши единомышленники?
АН. – Это интересное определение появилось с легкой руки итальянцев. Дело в том, что в конце шестидесятых годов в Италии происходило то же, что в России сегодня, – большие финансисты и местная мафия начала портить пейзаж и разрушать памятники архитектуры. Например, план постройки гостиницы «Хилтон» на берегах Арно во Флоренции. Уже были планы модернизации центра Флоренции. Была такая же угроза Венеции. Я помню, как возмущался покойный Ульянов, как он сердился, писал в газете «Новое русское слово». И мы все возмущались: погибает Италия. Например, в Милане построили несколько небоскребов, так что самая красивая больница XVI века была испорчена соседством с отвратительной башней. Другой пример, в Лондоне, у Дома парламента торчит высокое здание, типично нью-йоркское, из стали и стекла… В Монтре, где я родился, в шестидесятые годы построили небоскреб. И тогда этот типичный курорт девятнадцатого века, с такими смешными гостиницами, где жил и умер Набоков, был бесповоротно испорчен. Кстати, я там посещал Набокова – он же наш дальний родственник: его прабабушка была Пущина и вышла замуж за Набокова. «Жано» Пущин, знаменитый декабрист, – ее брат.
МА. – А как вам в Париже, около Лувра?..
АН. – Безобразие! У меня появился очень хороший союзник, уже в восьмидесятые годы, Томас Молнар, знаменитый венгерский философ и культуролог. И он часто об этом писал. Кстати, мне всегда возражают: «А как же Эйфелева башня?». Башней возмущался мой дед. Но я могу возразить: она сквозная. Как Лихачев сказал про телевизионную башню в Петербурге, – она не портит городского пейзажа, потому что сквозная. Через нее можно видеть, проходит воздух, пространство играет, «небесная линия» не обрывается.
Так вот, все движение экологов культуры, равно как и само понятие «экология культуры», началось в Италии. Тогда итальянцы, «Италия ностра», очень хорошая организация, интеллигентная, в составе которой самые разные писатели – Джорджио Бассани, Никола Туччи и другие, пекущиеся о сохранении в нетронутом виде архитектурно-природного ландшафта Италии, обратилась в Нью-Йорк, к любителям Италии в итальянской нью-йоркской колонии: помогите нам, давайте создадим в Америке общество спасения Италии, «Italian Da Salvare». Меня привлекли в этой деятельности, они даже в гостиной у меня здесь встречались. Культурная элита Нью-Йорка поддержала почин «Италия ностры». Мы встретились, в Италии нам подготовили выставку с фотографиями искореженного ландшафта. Помню, Ульянов просто плакал. Потому что мы все – полуитальянцы в душе. Эта выставка прошла довольно удачно в Metropolitan Museum, потом я показал ее в университете Питтсбурга. Экспозиция объехала всю Америку. Кончилось тем, что небоскреб построили ниже по реке, довольно далеко от Флоренции. Конечно, до сих пор в Италии делаются подобные безобразия. Но – до определенного предела. В Риме, например, центр города свят. А итальянское движение перешло в движение международное.
МА. – А когда было создано «Международное общество по спасению русских памятников и ландшафтов»?
АН. – В семидесятые годы, 1977–78… Кстати, именно Лихачев пригласил меня и моего племянника Павла Хлебникова, журналиста, в Петербург. Тогда же Паша начал свою деятельность в России – до самой смерти, когда его застрелили. Он был директором моего общества по защите окружающей среды. Сейчас оно называется «Международное общество по спасению русских памятников и ландшафтов». Араньше – «American Society for Preservation of Russian Monuments and Culture».
МА. – Кто вас здесь поддержал?
АН. – Здесь – известный круг, не очень большой: Курт Воннегут, Исаму Ногучи, писательница А. Фримэнтл, проф. Дж. Клайн, Роман Гуль, Юрий Иваск, о. Александр Киселев, Романовы – Никита Никитич и его брат Александр Никитич, их жены, Мария Романова и Джанетт Романова. Конечно, Хлебниковы. Хотя они были еще молоды, но увлеклись этим делом.
МА. – Будем считать, прошло тридцать лет. Какие-то завоевания? Что вам удалось?
АН. – Мы помогли Глазунову восстановить церковь на Плющихе. Мы помогли предотвратить разрушение храма Спаса-на-Крови. Храм разрушался тогда. В 1978 году я был у главного архитектора Ленинграда. И он мне сказал: «Это ужасное здание…». А я заметил: «Да нет, очень интересное. Так считает Дмитрий Сергеевич, и мы тоже. Историческое здание». На всякий случай, он решил храм не трогать. Или, скажем, часовня Блаженной Ксении. Тогда Пиотровский-старший возглавлял местный ВООПИК. Через храм и кладбище хотели строить дорогу. И я возмутился: «Это безобразие, нельзя!..». Он весь растормошился: «Неужели? Я не знал, что такая интересная часовня…». Очень заволновался. Потом наши пути разошлись, но дорогу эту не построили.
МА. – Аркадий Ростиславович, когда было легче работать – в бывшем Советском Союзе или сейчас, с новой властью?
АН. – Я думаю, в Советском Союзе не так отчаянно разрушали, как сейчас.
МА. – Вы назвали нынешний период «революция пиратского капитализма». Не парадокс ли?
АН. – Очень странная закономерность. Знаете, и в Италии, как и в Португалии, главным образом коммунисты защищают памятники, прошлое, ландшафты. Болонья, например, всегда была коммунистическим городом, – и это очень хорошо сохранившийся город. Мои друзья сейчас сговорились с Болоньей одну московскую церковь отремонтировать. А вот капиталистический Милан этого не делает.
МА. – Русская Церковь поддерживает вас?
А.Н. Какие-то священники – да. Но в целом – недостаточно. Правда, я написал новому Патриарху и попросил о встрече. Может быть, он пойдет на это. Он уже выступал и говорил о московских безобразиях. От прошлого Патриарха я получил орден Даниила Московского. Был очень тронут, но я был бы больше тронут, если бы он поддерживал наши проекты. Скажем, проект «Сельская церковь» (на сайте: paulkhlebnikov.com). Это мое детище. А началось все с одной сотрудницы Глазунова – Мельниковой, она – из первых деятелей ВООПИКа. Очень давно, по-моему, в начале восьмидесятого года, она создала общество «Сельская церковь», и я ей помогал. Мы работаем в Тверской области, там много полуразрушенных и заброшенных церквей. Мы считаем, если церковь стоит – нужно ее консервировать. Вы найдете фотографии этих церквей на вебсайте с моими зарисовками.
МА. – А ЮНЕСКО? Они подключены к российским проектам?
АН. – Они говорят, если будут портить Петербург, его снимут из «Каталога мирового культурного наследия». Я с ними общался в мае. На Москве они, кажется, просто поставили крест.
МА. – Действительно, сегодняшние «новоделы» в Петербурге и Москве способны привести в отчаяние. На Дворцовой площади, как и на Красной, заливают катки. Когда-то по этому поводу директор Эрмитажа Михаил Пиотровский сказал, что это – гнусность. Москву и Петербург всегда противопоставляют, но, увы, в этом своем несчастье они, наконец-то, объединились. Мне очень дорога мысль исследователя Москвы, ее метафизики, Рустама Рахматуллина, заметившего, что Москва возникала и выстраивалась как живой организм, она не закладывалась, а – рождалась, не строилась, но – росла, поэтому любое грубое, неумелое вмешательство в этот организм не испортит, а – убьет его, умертвит; и, как убитого человека, Москву нельзя будет воскресить. В этом – метафизика всех старых русских городов, выраставших естественно. Вы много говорите о неправильной реставрации Петербурга. Что такое «неправильная» реставрация?
АН. – Все эти объекты архитектуры, искусства – для меня не только вещи. Бродский сказал: вещи мертвы. Но мы говорим о чем-то духовном. Есть что-то духовное во всех этих «объектах». Начиная с дома, с любимого дома. От любимого кресла, где сидела бабушка, до картины Микелланджело – все это обладает душой, является духовной ценностью. Эти предметы живут, а если это так, то к ним нужно подходить по-другому. И реставрация должна быть чрезвычайно осторожной, как можно меньше хирургии – сказал Лихачев. Когда здание разрушается и потом строится заново по старому плану, это все – пошлость. К сожалению, большинство населения сегодня не уважает то, что свято. А ведь есть душа – это абсолютная ценность. Вещь – животворящая святыня, без нее жизнь была бы мертва.
МА. – Иными словами, традиция как «любовь к отеческим гробам» и воскресение отцов…
АН. – Ну да, Федоров. Лихачев сказал, что у этих объектов должны быть неотъемлемые человеческие Права.
МА. – Когда-то Вы заметили: Ангел с крестом летит над Петропавловской крепостью, ангел возвышается над Дворцовой площадью, греко-римские ангелы окружают Адмиралтейство, ангелы окружают купол Исаакиевского собора – эти существа охраняют город, и архитектурно, и художественно, и, главное, духовно. Д. С. Лихачев говорил: Петербургу нужно во что бы то ни стало сохранить небесную линию.
АН. – Да, это Лихачевские слова. Недавно против меня была опубликована статья в «Петербургских ведомостях». Они утверждают, что никакой небесной линии нет, что это сентиментализм и эмоциональность. И нужно думать о будущем, мол, каждый век вносит свой вклад, и теперь ХХI век, век небоскребов…
МА. – Вульгарный прогрессизм: что ни делается, все к лучшему. Вся историческая Европа сегодня под угрозой «варварства» массовой культуры – которую мы называем лишь по привычке «культурой», но является ли она таковой? Вы не раз обращались к примеру принца Уэльского Чарльза, эксперта в области охраны культурного и, в частности, архитектурного наследия. Болгарский царь Симеон Второй Сакскобургготский рассказывал мне о своем участии в проекте спасения парковой архитектуры Версаля. А кто помогает Вам?
АН. – Те же Романовы, потом Черепнин Петр… Я рад, что он в корпорации «Нового Журнала»! Он замечательный человек! Потом Russia Society, Thom Nugent… Это американское общество здесь. Еще – Присцилла Рузвельт. Может быть, вы ее помните, она по-английски написала книгу «Жизнь в русской усадьбе. Опыт социальной и культурной истории», которую я показал Лихачеву. Ей помогала Шереметева молодая… Присцилла Рузвельт была членом Фонда Павла Хлебникова – Paul Khlebnikov Fund. Правда, несколько лет после его гибели работа стояла, но теперь все опять идет полным ходом.
МА. – А вы работаете вместе с Фондом Павла Хлебникова?
АН. – Это отдельное общество, его возглавляет итальянская жена Павла. Ее интересует прежде всего проблема защиты журналистов. Фонд Хлебникова занимается проблемами развития гражданского общества в России, поддерживает развитие правового государства, но и – сохранение культурного наследия. И вот в этом мы сотрудничаем – в области защиты культуры.
МА. – Какие еще у вас проекты, кроме «Сельских церквей»?
АН. – Я сотрудничаю с Российским национальным трестом – с Наталией и Виктором Пожидаевыми, после стараний перевести и распространить книгу принца Чарльза в России. Книга уже вышла по-русски с его предисловием, адресованным российскому читателю. Много лет тому назад я свел его с Лихачевым. Вместе им удалось упразднить намерение построить небоскреб на Васильевском Острове. Может, Принц сам или через свою организацию INTBAU (The International Network for Traditional Building, Architecture & Urbanism) сможет сразиться с нынешним проектом Газпрома и отстоять «небесную линию» Петербурга.
Еще один проект – «Петербург». Я заметил, что последние несколько лет очень портится Петербург.
МА. – Я знаю про отчаянную борьбу «Международного общества по спасению русских памятников и ландшафтов» против проекта строительства «Охта-центра», настойчивое желание Газпрома оставить свой след на берегах Невы в виде гигантского небоскреба. Вам удалось чего-то добиться?
АН. – И да, и нет. Город не будет финансировать эту башню. Но вообще-то, такие дела решает федеральное правительство, а не город. Так что все равно решение будет за В. Путиным. А на него идет давление. Поэтому и мы ему пишем. Наша цель – добиться полного отказа от строительства. Они построили против Эрмитажа, на другом берегу, два монстра – называются «Монблан» и «Аврора». Два чучела. Это нужно снести или, во всяком случае, больше не продолжать.
Может быть, Церковь нас поддержит… Есть преданные священники. Скажем, о. Александр Салтыков, о. Леонид Калинин. Или – о. Александр Федоров. Он тоже старается достучаться до Патриарха. Для меня сейчас это главное дело в жизни. Хотя нужно и мемуары, да и свою книгу немножко развить – у Вас она есть, я дарил – «Метафизика прекрасного. Введение в экологию культуры». Что такое классицизм, как бороться с модернизмом… Но именно сейчас нужно бороться за спасение культурного наследия России. Я считаю, что оно в опасности, и старая русская эмиграция многое может здесь сделать. У нас большое влияние.
МА. – Вот что меня интересует… Почему вы, лично вы, Аркадий Небольсин, внук убитого адмирала, изгнанного из родной земли рода, проведши 90 лет в эмиграции, почему так болит ваша душа о России? Почему вы занимаетесь спасением российской культурной традиции? Вы, философ, культуролог, определите сейчас: что же такое традиция? Почему вопреки всему, включая историю собственной жизни, вы продолжаете бороться за сохранение культурной традиции России?
АН. – Это то, что нас спасет, может быть, уже спасает от модернизма, от турбо-капитализма, от слишком страстного увлечения технологией, ложным прогрессом… Мы наблюдаем, я бы сказал, просто взрыв современности. Все слишком бурно развивается. А традиция – это наследие, которое мы получили от наших предков. Почти все мои предки были из России, вот почему я интересуюсь. Я люблю и ценю и американскую традицию, мы и здесь работаем. Но на Россию я смотрю немножко по-домашнему. Петербург – это мой дом, и все эти церкви, дворцы, усадьбы – они мои, родные. Отчасти я научился этому от Лихачева и Джорджа Стайнера[23]*.
МА. – И вы верите, что удастся «собрать камни», удастся сохранить эту традицию?
АН. – Ну конечно, иначе я бы не делал этого. Я вот, например, очень жалею, что после университета не путешествовал. Мои родители были достаточно богатые люди. Я мог бы по всему миру покататься и посмотреть, и запечатлеть в себе все памятники. Но они сказали: «Когда выйдешь в отставку и больше не будешь преподавать и зарабатывать, то и сделаешь». Это глубоко ошибочно, потому что всех этих мест просто не стало. Смотрите на Москву сегодня!
МА. – Они просто не могли оценить темпы разрушения…
АН. – Да, не могли. Даже вокруг нашей дачи в Бриджхэмптоне сто домов построено. Я был, кстати, на Рублевке, под Москвой, – самое уродливое, пошлое и некрасивое место на свете, где новые русские разошлись до беспредела. Каждое здание – это какая-то ядовитая, глупая имитация, архитектурная пародия и пошлость.
МА. – Помнится, вы говорили о сохранении небесной линии. Чувствую, вы еще поборитесь.
АН. – Да-да, еще поборемся, сказал Константин Леонтьев. Кстати, это были его последние слова. И в этом что-то есть…
Нью-Йорк