Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 257, 2009
БИБЛИОГРАФИЯ
Татьяна Смородинская. Константин Случевский. Несвоевременный поэт. Изд. ДНК, СПб., 2008, 280 стр.
Татъяна Смородинская дала очень удачный подзаголовок своей книге – “Несвоевременный поэт”. Константин Константинович Случевский (1837–1904), талантливый и оригинальный писатель, в силу целого ряда обстоятельств как личного, так и общественного характера, оказался непонятым современниками, почти забытым потомками, в советские времена и вовсе заклейменным кличкой “реакционера и консерватора”. В последние годы интерес к творчеству Случевского явно усилился. И в этом обращении к полузабытым и, несомненно, первоклассным культурным ценностям, данная монография сыграет свою положительную роль.
Книга состоит из четырех глав и “Введения”, в котором профессионально и достаточно подробно рассказывается об истории изучения творчества Случевского. Автор, вслед за некоторыми другими исследователями, говорит о двух путях развития русской поэзии ХIХ века (включая сюда и конец ХVIII). Один, идущий от Жуковского и Пушкина, называемый “поэзией гармонической точности”, параллельно с которым развивается другая линия так называемого “трудного стиха” с тяжелым синтаксисом, затрудненностью произношения, необычной архаичной (или намеренно просторечной) лексикой. У истоков этой традиции, как известно, стоят Тредиаковский, Радищев, Семен Бобров, а продолжается она в творчестве “архаистов”-декабристов (Кюхельбекер, Ф. Глинка, Катенин и др.) и – через Тютчева и Шевырева – доходит до Цветаевой, Маяковского, Багрицкого, Пастернака. Случевский, – и в этом Смородинская абслютно права, – несомненно, принадлежит ко второй линии, которую исследователь не совсем удачно, вслед за Вяч. Вс. Ивановым, называет почему-то “запасной” или даже “второстепенной” в русской поэзии, “которая продолжалась параллельно пушкинской”.
Одной из самых интересных в книге является первая глава – “Неудачный дебют”. Начало творчества Случевского было вполне успешным. Можно даже сказать блистательным. Его хвалили Аполлон Григорьев и И. С. Тургенев. В 1860 году “Современник”, самый популярный в то время журнал России, напечатал 13 его стихотворений, среди которых знаменитые “На кладбище”, “Ходит ветер подбочась”, “Мемфисский жрец” и др. Тем не менее, многие из них автор позднее не включал в собрание своих сочинений.
А затем началась настоящая травля молодого поэта. Парадоксальность ситуации заключалась в том, что насмешки шли из того демократического лагеря, который возглавлял “Современник”: глумливые статьи и пародии появились в сатирическом журнале “Искра”. Сам Некрасов, по всей очевидности, печатал стихи Случевского по просьбе Тургенева, которого тщетно старался удержать в числе сотрудников журнала, да и сам он, наверное, ценил оригинальные поэтические опыты молодого поэта. Для Чернышевского и Добролюбова, ведущих сотрудников и идеологов журнала, ценность литературы заключалась лишь в ее способности откликаться на явления общественной жизни.
Случевский писал о любви, о природе, об античной и восточной древности. Его стихи были лишены всякой социальности и отличались необычной метафоричностью, странным и смелым словоупотреблением, что делало их удобной мишенью для насмешек. Так, Н. Л. Ломан (Гнут) в “Искре” превратил прекрасное стихотворение “Мемфисский жрец” в рассказ квартального надзирателя, который отказавшую ему девушку ославил проституткой (У Случевского жрец обрек молодую красавицу, отвергнувшую его притязания, на пытки и костер). Позднее это стихотворение Случевского вызвало сознательное подражание В. Брюсова (знаменитое стихотворение “Я жрец Изиды светлокудрой…”), а также отразилось у Н. Гумилева.
Самой известной стала пародия Н. Добролюбова, о которой в монографии, к сожалению, упомянуто лишь мельком. В стихотворении “Мои желания” Случевский говорил о главных для него ценностях бытия: любовь, дружба, а также книги, изучение истории и философии. Автор вовсе не собирался “служить народу” и вообще был вполне равнодушен к общественной деятельности. Добролюбов откликнулся на стихи в том же самом году, в сатирическом приложении к “Современнику” (“Свисток”, № 6). Получается, таким образом, беспрецедентная для истории журналистики картина: журнал печатает разгромную пародию на произведение, помещенное на страницах этого же журнала. Видимо, подобные демонстративно формулируемые “желания” автора задели главного идеолога журнала за живое. Добролюбов сосредоточивается на любовных мечтаниях героя и заканчивает пародию вполне откровенным издевательским эротическим мотивом:
Все, что от друга я слышал, весь скaрб своих сил и познаний,
Все бы хотел перелить, через женщину с длинной косою,
В новое я существо – и в сей сладкой работе скончаться.
Неудивительно, что жестокие и несправедливые насмешки болезненно поразили впечатлительного поэта, новаторские искания которого были безжалостно отвергнуты последовательными утилитаристами– позитивистами. Случевский отходит от литературной деятельности и перестает печатать свои стихи на многие годы. Две написанные в самом начале 1860-х гг. поэмы будут опубликованы почти 20 лет спустя.
Впрочем, своим главным врагам, Чернышевскому, Добролюбову, Писареву, он, спустя несколько лет, ответит тремя брошюрами (1866–1867), в заглавии которых прямо назывались Чернышевский (Ч.) и Писарев, и в которых, как пишет автор книги, отстаивалось “право искусства быть свободным от сугубо гражданского утилитарного служения обществу”. Однако утверждение собственных взглядов сопровождалось грубыми личными выпадами, что по отношению к находившемуся в Сибири Чернышевскому, только что выпущенному из Петропавловской крепости Писареву и не так давно умершему Добролюбову выглядело и непорядочно, и неэтично.
Следует отметить, что в целом Т. Смородинская относится к своему герою исследовательски беспристрастно, отмечая и недостатки его личности, и слабости его творчества. И это выгодно отличает рецензируемую работу от многих монографий, молодые авторы которых (да и не только молодые!) стремятся во что бы то ни стало превратить своих “подопечных” в рыцарей без страха и упрека, чем немало вредят объективной научной ценности своих штудий.
Вторая глава называется “Возвращение в литературу”. Первый ее раздел коротко рассказывает о жизни Случевского после его возвращения из-за границы и посвящен, в основном, государственной службе поэта. Автор в общих чертах освещает служебную деятельность Случевского, обращаясь зачастую к неопубликованным материалам. К сожалению, эти материалы часто только упоминаются, но не цитируются, не пересказываются, не анализируются. Так, на стр. 63 говорится о связях Случевского с Победоносцевым. Смородинская упоминает о его переписке со Случевским. Например, обер-прокурор отзывается о некоторых журнальных публикациях в “Правительственном вестнике”, редактором которого был адресат, просит напечатать какие-то статьи, говорит о каких-то произведениях Случевского, советует изъять статьи о Евангельских событиях и пр. Интересно было бы узнать, что именно нравилось Победоносцеву, а что – нет; какие “Евангельские события” он хотел изъять; каков тон его писем, как складывались отношения между поэтом и главнейшим государственным деятелем. Вместо этого мы имеем лишь беглые упоминания о неопубликованных документах. Тем не менее, одним из важных достоинств книги является постоянное обращение автора к архивным материалам, которые впервые, таким образом, вводятся в научный оборот.
В этой же главе подробно и со знанием дела рассказывается о связях Случевского с Достоевским. Напомним, что Достоевский в последние годы жизни тоже встречался и переписывался с Победоносцевым. Случевский восхищался Достоевским, который относился к нему в целом доброжелательно, но с некоторой снисходительной иронией. Исследуя тему “Достоевский и Случевский”, автору следовало бы процитировать письмо Достоевского к жене из Эмска от 16 (28) июня 1874 года, где о Случевском говорится: “Это – характер, петербургский, светский человек, как все цензора, с претензиями на высшее общество, малопонимающий во всем, довольно добродушный и довольно самолюбивый. Очень порядочные манеры”.
В следующем разделе второй главы (“Демон нынешних дней”) дается подробный анализ центрального произведения Случевского – философской поэмы “Элоа” (о любви Сатаны к Элоа, ангелу, рожденному из слезы Христовой). Благодаря, в первую очередь, этой поэме, молодые символисты на рубеже ХIХ–ХХ вв. увидели в Случевском своего учителя. Как совершенно справедливо отмечает Смородинская, с “Элоа” соотносится и замечательный цикл “Мефистофель”, состоящий из десяти стихотворений, от которого, кажется, прямые нити тянутся к страшному макабрическому циклу Блока “Пляски смерти”. Поэтому никак нельзя согласиться с мельком брошенным автором книги замечанием, что Случевский “отнюдь не …пессимист, а истинно верующий человек…”. (Это суждение несколько раз повторяется более развернуто на страницах монографии.) Случевский – именно пессимист, и мир его поэзии вполне безнадежен и мрачен, что как раз и роднило его с мироощущением символистов, для которых окружающее реальное бытие тоже было в достаточной степени безнадежно, мрачно и ирреально.
В обзоре поэм в той же главе важное место уделяется рассказу о забытой, никогда не перепечатывавшейся поэме “Он и она”. Интересная по содержанию поэма эта, как показывают цитаты, очень слаба по своей форме и, по-видимому, заслужено забыта. Однако, в сопоставлении ее с “Пер Гюнтом” Ибсена поэма несомненно заслуживает внимания историка литературы. Добротно написан раздел “Песни из уголка”, посвященный последнему объемному сборнику Случевского, одному из самых значительных в его литературном наследии. В нем прослежена история публикации сборника в прижизненных и, главное, посмертных изданиях, выделены основные мотивы входящих в сборник стихотворений.
Последний раздел третьей главы называется “Пятницы Случевского” и носит, в основном, биографический характер. Автор рассказывает об общении Случевского с писателями младшего поколения, среди которых – Брюсов, Бальмонт, Фофанов, Сологуб и многие другие. Богатейший литературный материал этой главы включает и множество не вошедших раннее в научный оборот архивных источников. Жаль, что автор не цитирует более подробно письма к Случевскому таких поэтов, как Бальмонт и Сологуб или загоняет их в примечания, куда будет добираться далеко не каждый читатель. Из рассказа Смородинской вырисовывается достаточно грустная, но в целом закономерная картина. К концу жизни Случевский нашел, наконец, ценителей своего творчествa, но молодое поколение, естественно, обгоняло те новаторские тенденции его поэзии, которые десятилетия назад были неприемлемы для современников молодого тогда поэта. Теперь, на переломе веков, маститый Случевский снова оказывался в значительной степени “несвоевременным”.
Четвертая и заключительная глава скучно называется “Особенности поэтики”. Однако она является центральной и, может быть, самой важной. Здесь мы найдем очень точное определение поэтики Случевского: “реализованные метафоры, чрезмерная опредмеченность образов, усложненный архаизированный синтаксис и новаторское словоупотребление”. Эти новаторские черты сопоставляются с поэтикой предшественников Случевского: Шевырева, Тютчева. Сопоставлению с последним посвящен целый раздел, исполненный остроумных и тонких наблюдений.
Следующий раздел этой главы удачно назван “Мир Случевского в творчестве модернистов”. Здесь анализируются литературные и личные связи Случевского с Сологубом, Брюсовым, Анненским и др.
Заканчивая рецензию, хочу заметить, что несомненным и очень важным достоинством книги является наличие в ней Указателей (именной, Указатель произведений Случевского), хронологического списка отдельных изданий его сочинений и достаточно подробной библиографии, скромно названной “Библиография основных работ о К. К. Случевском”. Наличие такого академического аппарата (что, к сожалению, редко случается в издаваемых ныне в России книгах) существенно повышает ее ценность.
Монография Смородинской, к сожалению, не лишена и некоторых недостатков. Композиция книги несколько неряшлива. Случаются повторы: автор в разных местах обращается к одним и тем же сюжетам (Случевский и Тютчев, поэма “Элоа” и пр.) Встречаются и огрехи стиля (Лотман считает, что нельза считать; план поэтической выразительности и др.); не со всеми формулировками можно согласиться. Однако все это не умаляет несомненных достоинств рецензируемой книги: перед нами хорошее профессиональное исследование, которое будет весьма полезно и филологической науке, и русской культуре в целом.
В заключение хочется напомнить, что Евгений Евтушенко начинает свою известную хрестоматию “Строфы века” большой подборкой стихов Случевского, который естественно, органично перешел из века девятнадцатого в век двадцатый. Добротная книга Татьяны Смородинской показывает, что “несвоевременный поэт” из своего XIX века, ломая временные перегородки, уверенно переходит в век двадцать первый.
Марк Альтшуллер
Русское зарубежье в Болгарии: история и современность. Cоставитель С. Рожков. София, Изд-во “Русский Академический Союз в Болгарии”, 2009. 318 с., 403 илл.
В Болгарии в октябре 2009 года издана уникальная книга-альбом, в которой Русское Зарубежье в Болгарии впервые рассматривается как единый исторический процесс и явление за более чем двухвековую историю.
Издание “Русское зарубежье в Болгарии: история и современность” подготовлено по гранту “Русского мира” коллективом болгарских и российских специалистов (Научный консультант ректор Софийского университета проф. Иван Илчев, руководитель проекта, автор идеи и составитель – старший научный сотрудник Центра науковедения и истории науки БАН С. А. Рожков, ответственный редактор – главный специалист Московского Дома соотечественника Н. К. Мурнова, дизайн Георгия Стефанова-Вырлинкова). Альбом состоит из двух частей. Первая – текстовая – серия научных и научно-популярных эссе; вторая – альбом фотографий и документов, иллюстрирующих жизнь Русского Зарубежья в Болгарии. Все материалы публикуются впервые.
Книга-альбом рассчитана на специалистов, ученых, политиков, русскоязычную диаспору; адресована всем тем, кому дороги история России, судьбы Русского Зарубежья и его духовное наследие. Стремление издать книгу-альбом возникло давно. Исследования позволяют определить русскую эмиграцию как “старейшую” из всех существующих в настоящее время в Болгарии. Авторы книги-альбома ставили целью изучить наследие Русского Зарубежья в Болгарии, его вклад в мировую культуру. Но издание ставит перед собой не только научные, но и практические цели. Авторы верят, что оно пропагандирует русскоязычную диаспору в Болгарии как особую этнокультурную общность, что особенно важно накануне предстоящей переписи населения Болгарии. Это даст возможность русскому этносу получать поддержку в профильных комиссиях Евросоюза, упрочить свою этническую идентичность и обеспечить перспективы для развития, укрепления и поддержки родного языка, духовности, культуры.
Тема “Русское зарубежье в Болгарии” рассматривает все периоды русской эмиграции. С таким широким временным охватом настоящая книга – первая, и не только в Болгарии. Создатели книги-альбома ставили вопрос о необходимости изучения не отдельных периодов истории русской эмиграции в Болгарии, но изучение эмиграции как явления. Такой подход дает возможность по-новому интерпретировать уже известные факты и материалы, взглянуть на проблемы русской эмиграции в Болгарии и на историю ее пребывания в стране с новой точки зрения.
Текстовый материал книги распределен по 15 разделам: русская церковная эмиграция (в разделе помещены статьи о русских староверах и русской церковной эмиграции, появившейся в стране после 1920 года); политическая эмиграция (здесь опубликованы материалы о вкладе русских политических эмигрантов в развитие экономики и культуры Болгарии после освобождения от турецкого ига); военно-политическая эмиграция (20-40-е годы XX века и описание фотоальбома “Путь Врангелевских войск из Галлиполи в Болгарию”); вклад русской эмиграции в развитие науки и техники Болгарии (конец ХIХ – первая половина ХХ века, здесь также опубликованы материалы о Петре Бицилли, о Пятом конгрессе русских ученых за рубежом и его значении для единения славянского мира; в разделе помещены воспоминания о князе Андрее Мещерском); русские школы в Болгарии (описание русского учебного дела в 20-40-е годы ХХ века и фотоальбом “Русские школы в Болгарии”, последний был подарен болгарскому царю Борису I в знак благодарности за его внимание к русским школам; описана история русских школ после 1944 года, отдельно приведена история Школы при Посольстве СССР (России) в Болгарии); культура и искусство эмиграции (раздел представлен материалами о русской классической балетной школе, о классическом русском театре, их роли в становлении и формировании болгарского балета и театра; заметное место уделено балерине Анне Воробьевой, актеру и режиссеру Николаю Массалитинову, здесь же – статья о нашем современнике, “русском Сезанне” художнике Сергее Петрове); журналистская и литературная деятельность Русского Зарубежья (роль белой эмиграции в становлении русской прессы в Болгарии; “болгарский сюжет” Константина Бальмонта; история русского книгоиздания в Болгарии; здесь же в деталях представлены русская эмигрантская периодика – 20–40-е годы ХХ века, современные средства массовой информации и др.); особенности русской эмиграции в разных городах Болгарии (Варна, Шумен, Бургас); врачи Русского Зарубежья (деятельность уникальной Больницы Русского Красного Креста – госпиталь доктора Роберта Берзина до 1944 года; документальные рассказы о наших современниках и др.); дипломатия и пути сохранения “русского мира” (раздел представлен материалами, посвященными российской дипломатической миссии в Болгарии, путям адаптации и самосохранения русских эмигрантов 1920-х годов в этой стране. Интересным является и текст о могилах русских изгнанников, упокоившихся в болгарской земле); русская эмиграция в собраниях архивов и музеев (коллекции в Центральном государственном архиве Болгарии и в музее “Болгария и славянский мир”).
Малоизученной является русская эмиграция после 1944 года. Этой теме также посвящено несколько разделов книги-альбома. В этом разделе представлены особенности современного Русского Зарубежья в Болгарии и деятельность движения за болгаро-русскую и болгаро-советскую дружбу. Особенно интересен демографический и социально-культурный портрет русских в Болгарии.
В разделе “Организации Русского Зарубежья в Болгарии” дано описание организаций разных периодов: белоэмигрантские сообщества, послевоенный Союз советских граждан в Болгарии и современные организации российских соотечественников в этой стране. Особый раздел книги-альбома – “Русские династии и фамилии в Болгарии”, в котором помещены рассказы о судьбах русских семей в Болгарии.
Издание “Русское зарубежье в Болгарии” – это не только сборник текстов, но еще и альбом, который, за неимением большого пространства, дает краткую фотоисторию Русского Зарубежья. Материалы фотоальбома носят не просто иллюстративный характер, в силу своей исторической ценности они представляют отдельный интерес. Здесь много фотографий из семейных архивов русских эмигрантов, из государственных болгарских и российских архивов.
Материалы различны по форме и стилю. В книге представлены результаты научных исследований, обработанные архивные материалы, воспоминания, интервью. Очевидно, не все и не всегда разделяют или будут разделять мнения тех или иных авторов. Но составителям важно было зафиксировать все мнения, взгляды и убеждения русской диаспоры в Болгарии. Русское Зарубежье можно рассматривать с различных точек зрения. В этом издании делался акцент на духовное наследие эмиграции, подчеркивался ее вклад в науку, культуру и образование Болгарии. Самое главное, что работа над книгой укрепила мнение ее авторов о необходимости продолжать такие исследования и популяризировать их. Накопленный рабочий материал велик, представленный в книге – лишь малая часть того, над чем нужно и можно работать. Уже сейчас в архиве Русского академического союза в Болгарии находится свыше 4,5 тысяч сканированных копий документов и фотографий, требующих детальной обработки и описания. Но полного библиографического аппарата нет. С основными публикациями по теме можно ознакомиться в библиографическом указателе “Русская эмиграция в Болгарии: 1878–2006 гг.”, насчитывающем около 700 наименований и изданном по иинициативе Русского академического союза в Болгарии в 2006 году. Результаты многих исследований, к сожалению, по вполне понятным причинам, не нашли своего отражения в этом издании. Однако цель книги-альбома состояла не в том, чтобы детально описать Русское Зарубежье в Болгарии, а в том, чтобы серией научно-популярных эссе и иллюстраций нарисовать многогранный портрет этой общности. В любом случае, представленный в книге материал – это вершина айсберга. Изданием этой книги не ставятся окончательные точки над i, сама книга – логическое продолжение громадной и интересной работы, начатой в 90-х годах прошлого века.
На сегодня абсолютное большинство исследований посвящено “белой волне” эмиграции в Болгарии. Изучением современного состояния русскоязычной диаспоры, разбросанной по всему миру, занимаются крайне мало. Тогда как диаспора – некий самостоятельный организм, живущий по своим, пока не изученным законам. Как минимум, необходимо знать и научно определить, что есть само понятие “потенциал диаспоры”, каковы его составляющие и основные характеристики, как его можно исследовать и использовать. Представляется необходимым перейти от работ-исследований по отдельным странам (но даже и они сегодня – большая редкость!) к полномасштабным системным исследованиям современного состояния Русского Зарубежья и перспектив его развития.
Среди других важных направлений – исследование истории проживания российских эмигрантов за рубежом, анализ их культурного и духовного наследия. Ведь, по сути, речь идет не только о культурном наследии Русского Зарубежья, но и о духовном наследии самой России.
В первой половине XX века активно работал Русский научный институт, одной из задач которого являлось не только проведение исследований в соответствующих научных направлениях, но и изучение самого Русского Зарубежья. Русские академические союзы, созданные учеными-эмигрантами во многих странах мира, проводили международные конгрессы, на которых обсуждались, в том числе, и проблемы русской эмиграции. Был создан так называемый “Пражский архив”, в котором собиралась, систематизировалась и обобщалась информация об этой эмиграции в разных странах. К сожалению, все это в прошлом, хотя информация, собранная за время существования эмигрантских организаций, дает замечательные возможности для ее анализа и обработки. И эту работу стоит продолжить именно сейчас, расширив временные рамки исследований.
Миллионы русских людей в исторических катаклизмах XX века оказались вне России. Среди них было немало людей сильных, талантливых, умеющих работать, частично перенявших у Запада его деловитость и рационализм. Это – огромный духовный, культурный и интеллектуальный потенциал, так необходимый сейчас современной России.
Книга-альбом, изданная русско-болгарскими исследователями, – свидетельство силы русской диаспоры Болгарии как особой этнокультурной общности. Как показывает практика европейских государств, от этого выигрывает не только диаспора, но и страна, принявшая эмигрантов на свою территорию. Книга-альбом вышла в канун двух праздников: болгарского и российского. В России – это День единения русского народа, в Болгарии – “День народных будителей” (“Денят на народните будители”). 1 ноября в Болгарии вспоминают тех, кто делами “разбудил” народное самосознание. Создатели этой книги стремились к тому, чтобы это издание пробудило самосознание болгарских русских. Как больно слышать о выброшенных или уничтоженных семейных архивах, в которых находится часть нашей истории! И если не сохранить эти материалы сейчас, не сделать их общим достоянием, они так и уйдут в небытие, как ушли сами представители первой волны русской эмиграции, как постепенно уходят и их потомки. Было время, когда русские были рассеяны по всему миру, разобщенные, часто, не по своей воле. Сейчас пришло время их единения, время собирать камни.
Сергей Рожков, София
Иван Савин. “Всех убиенных помяни, Россия”. М., Российский фонд культуры, 2007.
На обложке – одухотворенное мужское лицо, а, если вглядеться, то сквозь его черты проявляется – словно на переводных картинках – фотография конной группы, затерянной где-то в малороссийских степях, году эдак в 1920-м… Осколок российской Добровольческой армии, того самого Лебединого стана, о котором молитвенно писала Марина Цветаева. Иван Савин, боец Белой армии, умерший в 28 лет и издавший при жизни одну книгу стихов (“Ладонка”, Белград, 1926), получил посмертный подарок. В 2007 году, через 80 лет после его нелепой смерти от заражения крови после операции аппендицита, с любовью и тщанием была издана книга, где с возможной полнотой представлено его наследие – стихи, проза, публицистика, письма, одноактная драма.
К своему удивлению, не обнаружила во всей книге ничего проходного, лишнего, ненужного. Все бьет в цель, все написано талантливой и умной рукой, все говорит о своей принадлежности “этому” человеку. Но вначале несколько биографических сведений, чтобы читатель понял, о какой личности идет речь.
Родился Иван Саволайнен в Одессе в 1899 году, жил и прошел гимназический курс в Полтавской губернии; в 1919 году был зачислен в студенты Харьковского университета, но… Двадцатилетний школяр, видно, не умом только, но и сердцем воспринял некрасовское “не может сын глядеть спокойно на горе матери родной”. Студенческую фуражку променял на кавалерийское обмундирование, пошел защищать вековечный российский уклад от нахлынувшей разбойной орды. В одном из очерков 20-х годов он пишет, что из миллионов, сотен тысяч российских жителей жребий защищать Отечество в борьбе с революцией избрали себе немногие – тысячи. Но в этих тысячах – оправдание остальным, не осмелившимся противостоять надвигающейся катастрофе, думавшим к ней приспособиться, отсидеться.
Не встретила у Савина и громких патриотических воззваний; Россия, которую защищал Иван Саволайнен, финн по отцу, была страной милого домашнего уклада, неброского пейзажа, детских грез… “России вытоптанный след” поэт видит в самых будничных вещах, заклейменных революционным сознанием как “мещанские” (см. у Маяковского):
И канарейки, и герани,
И ситец розовый в окне,
И скрип клеенчатый в диване,
И “Остров мертвых” на стене…
1925
Не знаю, как вам, а мне эти стихи напомнили “кремовый абажур” из “Белой гвардии” Михаила Булгакова. Тот абажур тоже был своеобразным символом “нормальной”, не порушенной человеческой жизни. Юный Иван застал только краешек этой “нормальной” жизни, водоворот событий украл у него молодость, а с ней и “сад старинный, / Синий вечер, яблонь шум, / да простор, да взмах орлиный / В небе плавающих дум…”. Все это и пошел он защищать против набега дикости, озверения, бескультурья. Уже после поражения, когда прошлое России стало рисоваться в памяти потерянным и, увы, не возвращенным раем, из своего недалекого “далека”, Гельсингфорса, он грозил кулаком кому-то незримому, воплощенному в фигуре “пьяного хама”:
Пьяный хам, нескончаемой тризной
Затемнивший души моей синь,
Будь ты проклят и ныне, и присно,
И во веки веков, аминь!
1925
Три года с 1919 по 1923 воину-улану Ивану Савину пришлось сталкиваться в боях, а затем и в плену с выброшенными революционным ураганом на поверхность “пьяными хамами”, бандитами, махновцами, красноармейцами, грабящими жителей, расстреливающими пленных из пулемета, мстительными, жестокими, нравственно растленными. Современному российскому читателю, слушавшему рассказы о революции с “другой стороны”, открывается взгляд участника “белого движения”, у которого в огненном хаосе Гражданской войны погибла вся семья – мать, четыре брата, две сестры… Сам Иван Савин чудом остался жив: больной тифом, прямиком из Джанкойского лазарета попал он в руки взявших Перекоп красноармейцев; потом была “фильтрация”: выявленных “беляков” расстреливали на железнодорожном полотне, – шесть Чека, которые он прошел (юность ли его спасла, Ангел ли над ним?), голод, холод, побои и унижения, изматывающие допросы. Страшные видения плена, припадки “неврастении” как аккуратно называли их в редакциях, где он сотрудничал, не оставляли его все последующие пять лет мирной жизни, проведенной в Финляндии. В Финляндии Савин женился на дочери такого же “белогвардейца”, как он сам; не имея образования, поступил чернорабочим на завод. Днем зарабатывал насущный хлеб, а ночами писал, писал много, взахлеб. Маленькие, в полторы странички заметки публиковались в эмигрантских газетах и листках, собранные в сборник стихи попали в Белград и там были изданы “галлиполийцами” за два года до смерти автора. Поэзию Ивана Савина, его мужественную личность по заслугам оценили такие представители эмиграции, как Иван Бунин, Иван Елагин. Бунин назвал статью о нем “Наш поэт”.
Сборник назывался “Ладонка”. О нем не могу не сказать отдельно. “Ладонка” была составлена самим Савиным, тут ничего нельзя ни убавить ни прибавить, стихи – пули, точно бьющие в цель. А цель – рассказать о русском воинстве, помощником которому – только Бог, воинстве, вышедшем во чистое поле на страшную, кровавую битву. Только начиная читать эти очень мужские, крепкие, сталью гремящие стихи с их “гибельной” образностью: костры, пылающие плахи, огненный пир, злая гарь, – не могла не соотнести их с блоковским циклом “На поле Куликовом” (1908). Вот стихотворение Савина “Первый бой”:
Зевнули орудия, руша
Мосты трехдюймовым дождем.
Я крикнул товарищу: “Слушай,
Давай за Россию умрем”.
В седле поднимаясь, как знамя,
Он просто ответил: “Умру”.
Лилось пулеметное пламя,
Посвистывая на ветру.
1925
Тут же в сознании всплыли блоковские строчки:
И, к земле склонившись головою,
Говорит мне друг: “Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!”
Вспомнилось и другое. Блок, говоря о Куликовской битве 1380 года, относил ее к символическим событиям русской истории, коим суждено возвращение. “Разгадка их еще впереди”, – пророчески возвещал поэт. Не напоминает ли междоусобная брань русских с русскими, заварившаяся всего-то через десяток лет после создания блоковского цикла, ту самую описанную им битву с чужеземной ордой? Ведь и здесь враг воспринимается как варвар, нехристь, отрешившийся от всего святого. И здесь воинство опирается лишь на Божью помощь. Рассказ идет из самого центра битвы, от лица простого воина… Может быть, и вправду революция и Гражданская война явились дальним отголоском той грозы, что отгремела на Куликовом поле?
Стихи “Ладонки” – “стальные соловьи”, гремящие, рвущиеся, оперенные острой рифмой, у них особая витийственная интонация (вспоминается Николай Языков!), право на которую дает неподъемная несомая на плечах ноша:
Да приидет! Высокие плечи
Преклоняя на белом лугу,
Я походные песни, как свечи,
Перед ликом России зажгу.
1923
Этот мужественный воин был в душе чистым и ранимым мальчиком, со всем тогдашним “интеллигентским набором” – любил стихи Бунина и Блока, был влюблен, нес в душе образ любимой, оставленной где-то там, на степных дорогах, где могут найти, надругаться, убить… И еще был он красив. Это можно увидеть по немногим фотографиям, помещенным в книге, об этом можно прочитать и в письме Ильи Репина, также оказавшегося в Финляндии после революции. На смерть Савина он откликнулся так: “Я всегда мечтал, глядя на этого красавца-малороссиянина, написать его”.
Савин-поэт не чужд и лирических тем, его пейзажные зарисовки очень хороши (И лунный одуванчик, задрожав, / Рассыпался зеленоватым дымом), есть у него и замысловатые ритмы, и чистая звукопись (Не о тебе ли все льды звенели? / Метели пели не о Тебе ль?), и все же основной корпус его стихов рожден поэтом-воином, российским Архилохом эпохи Великой Междоусобицы.
Раздел прозы и публицистики богат темами. В рассказах и очерках – жуткая быль плена, а также увиденная, хоть и мимоходом, действительность советской конторы, советского быта. Быт страшен, но страшней его нравственное предательство, особенно женщины. Красный командир расталкивает очередь в “совучреждении”, чтобы по-быстрому оформить брак с молодой красавицей с бриллиантами в ушах. Чиновник не может их расписать, так как женщина замужем. По ходу дела выясняется, что муж красавицы убит рукой нового “претендента”, однако невеста-“вдова” ничуть не смущена ситуацией. Тема женского предательства звучит очень лично. Очень болезненна для автора и тема беззащитности женщины в периоды массового насилия, голода, когда реальный кусок хлеба стоит больше, чем мифические честь и достоинство. “Ты не думай, все запишется, – предупреждает поэт в своих стихах, – сердце-ладонка развяжется на святых Его весах.” В прозе он также уповает на то, что “где-то высоко над нами”. Он увидит и запишет “всю нашу бесконечную муку”.
Русский патриот, глубоко религиозный человек, Савин нигде не выходит за рамки своей естественной неафишированной любви к родине, которая в его понимании на равных вмещает все нации и народы России. В очерке “Роман рижанина-декабриста” он рассказывает “фантастическую” быль, записанную им со слов потомков, о декабристе Вадимире Нетровском, сохранившем жизнь благодаря помощи “медника и золотых дел мастера” Вайтрауба и его дочери Лии, ставшей затем женой русского офицера.
Прекрасны и трагичны очерки Савина о Соловках и Валааме, публицистически страстно написана статья о генерале Врангеле (гимн генералу Корнилову пропет в стихах), горечью и сарказмом пропитана маленькая заметка “Союзники”, посвященная правительствам Англии и Франции, предавшим союзнический договор.
Поражает, что человек, окончивший лишь гимназию, да и то не “в столицах”, прекрасно образован, великолепно начитан, знает все вышедшие к тому времени сборники Анны Ахматовой; в заметках Савина о Блоке и Брюсове разговор идет “на равных”, критик берет под защиту Блока, написавшего “Двенадцать”, “поэму русского бунта”. “Двенадцать”, по мнению проницательного критика, “резкая до крика картина той безумной поры, когда ▒пулей палили в Святую Русь’”. К Брюсову, “политическому хамелеону”, Савин далеко не так снисходителен: “Как герой умер Гумилев; как лакей умер Брюсов”. И трудно усомниться в праве Савина столь сурово оценивать литературного мэтра, ставшего коммунистом.
В наши дни сбылось многое из предсказанного поэтом. Город, кощунственно переименованный в Ленинград, снова стал Петербургом, погибла “советская Троя”, будем надеяться, что в сегодняшней России “право силы” будет заменено на “силу права”, о чем мечтал и что предсказывал Иван Савин. В литературном завещании, озаглавленном “Моему внуку” (1925), бездетный Савин напутствовал “сына [своего] несуществующего сына”: “Жизнь беспредельно хороша!”. Хочется повторить вслед за поэтом еще две универсальные заповеди, выстраданные всей его недолгой, оборванной на полуслове, героически-жертвенной жизнью: “Не опрокидывай жизни вверх дном. И не делай революций”.
Ирина Чайковская, Бостон
Николай Боков. Фрагментарий. Franc-Tireur, USA, 2008. Цельсий и смерть. Книга ветвей. Franc-Tireur, USA, 2009.
Давайте не поверим автору, что его произведение, названное “Цельсий и смерть” и имеющее подзаголовок “Книга ветвей”, действительно посвящено проблеме “тепловой смерти”. Хотя легко соглашусь, что несколько последних экстремально жарких европейских сезонов могли дать Николаю Бокову идею и главный двигательный нерв для романа: герои прячутся и убегают от жары; хуже всего приходится беднякам, и один из них, испанец Абелло, в самой начальной “ветке” невозмутимо курящий возле своей последней по коридору двери, в конце разветвившегося повествования так же молчаливо умирает, не выдержав перегрева. И все же книга – не о том. О чем же?
Тут ступаем на поле догадок, ибо роман, обозначившийся в начале как авантюрный (в центре – поиски “Золота Кортеса”, якобы вывезенного из республиканской Испании в СССР), получает затем сильный привкус политической сатиры, направленной против тайной полиции, особливо против “любимого” автором российского сыска. Российский сыск получил своего портретиста и бытописателя в лице Николая Бокова. Его персонажи встают перед нами, словно на картине “Ночной дозор”, где все лица и торсы списаны Рембрандтом с натуры; так и Боков списывает с натуры – вплоть до того эпизода, когда подосланная “органами” в Париж семейка Бондаренко угощает неугодного российским структурам французского электронщика радиоактивным чайком. Совершив сей злодейский акт, муж и жена как по команде зевают – они свое дело сделали, остальное (погубленная человеческая жизнь, молодость и талант жертвы, Божье наказанье, наконец) их уже не волнует: впереди награды и почести…
Видно, что с “гебистами”, а также с “людьми власти” у автора свои счеты. Один из тайных сыщиков, превращенный силой техники в робота, устремляется по команде своих же в самую гущу канализационных стоков, где и находит конец; тот же Бондаренко (сокращенно Бонд), хоть и облаченный в дипломатическую броню, спущен с лестницы слугой французского аристократа, а в самом конце – счастливом, как в сказке, – волжский город чудесной волей автора и хитросплетением сюжета лишается всех своих руководителей, что и приводит к счастливой развязке: на берегу великой реки, благодаря сокровищам, доставшимся экскаваторщику Ване Чехову, построен просторный и уютный Дом Человека – для всех обездоленных, сирот, инвалидов, бедняков.
Не могу не привести кусочек авторского текста: “Город спал, не зная… что обезглавлены все службы: законная власть, разведка и мафия…”. Надо сказать, что “законная власть, разведка и мафия” в городке, описанном Николаем Боковым, представляют собой нечто весьма цельное, можно даже сказать, единое и неделимое. Сентиментальный автор, послав представителей всех этих учреждений странствовать в казахские степи, в конце концов сжалился и вернул их к родным пенатам, но уже другими, потерявшими свою железобетонность и непотопляемость, несколько очеловечившимися…
И все же… и все же… роман не о том, не о поисках “испанского золота”, и не о международных спецслужбах, в разнообразных представителях которых – да простит мне автор – я слегка запуталась. Его тайная тема напоминает о себе в редких, но по-гоголевски хватающих за душу лирических местах, – в описаниях ли игры пианистки, понравившейся ли герою женщины, одушевленного ли пейзажа. Вдруг посреди рассказа натыкаешься на такое вот лирическое отступление: “Прошлое нас настигает как бы лишенным всех его ужасов… Что ж поделаешь, многих убили, и их не вернешь, как, впрочем, и тех, которые умерли сами”. Тогда и понимаешь, что искать нужно не наверху – в глубине.
Однако что ж это за герой, за обличьем которого скрывается автор? В этом романе его зовут Димитри, но есть у него и двойники, носители авторского начала и той самой главной подводной идеи романа. Слепой писатель Симон, чью повесть о любви японки Тамико и темнокожего гиганта Гастона, отравленного полонием-210, читает Димитри, попав к приятелю в Лондон, – типичный двойник и автора, и его героя. Ей-богу, вставная эта новелла – один из авторских голосов, добавляющих еще одну ветку в костер романа. К близким автору лицам отнесем и экскаваторщика “дядю Ваню” Чехова, который со своим другом и с “тремя сестрами” (одна из них – жена Вани, Вера), мечтает потратить свалившееся с неба (обнаруженное в земле) богатство на доброе дело. Скудны и незначительны силы добра (сама русская культура в лице Антона Чехова подпирает плечом простака экскаваторщика и его семью, расположившуюся в “доме с мезонином” и роющую яму для сокровищ в “вишневом саду”) перед лицом самодовольных и сытых – Власти, Сыска, Продажной Прессы, – но в книге нашего автора, полной горького, опять же – гоголевского, смеха, эти незначительные силы берут реванш над дьявольщиной… Димитри, благодаря милой девушке, покидает “зону смерти“ и выбирается на берег Сены, чернокожий гигант-электронщик выходит из комы назло отравителям и на радость возлюбленной японки, Ваня Чехов строит Дом Человека на волжских берегах. На то и сказка…
Явь конструируется автором несколько иначе. Признаться, открыв эту вторую книгу со странным названием “Фрагментарий”, тут же вспомнила, что Николай Боков – автор мне знакомый, читала в НЖ весьма любопытные его диалоги с художником Виктором Кульбаком (См. Николай Боков. Золотая осень и серебряная игла. НЖ, №№ 250-253, 2008.
). Тот же “философический” настрой, те же экзистенциальные темы вперемешку с “презренной прозой”, та же фрагментарность и видимое нежелание композиционного устройства текста, никаких тебе кульминаций или там развязок…Сам автор “Фрагментария” указывает своих предшественников: Розанова, Олешу, Булгакова (“Записки на манжетах”). Могу добавить упоминаемую в книге Натали Саррот, чьи “Золотые плоды” явно повлияли на Бокова, а также наших Катаева, Виктора Шкловского, поздняя проза которого – фрагменты-размышления, объединенные жгучей ностальгией по ушедшему, – трогала меня до слез. Добавлю и автора НЖ Сергея Голлербаха, чей “Свет прямой и отраженный” – великолепный образец эссеистической прозы художника. Фрагменты Николая Бокова, если и не трогают до слез, то, во всяком случае, заставляют задуматься, оглядеться, осмотреть свою жизнь. Жизнь же самого Бокова, встающая за фрагментами, весьма необычна и требует осмысления. Из 30 лет, прожитых на родине, по крайней мере лет семь пришлись на активное диссидентство 1970-х, на чтение и распространение “литературы”, вызовы в “органы”, их попытки “укро- тить” и даже “устранить” диссиденствующего, затем его отъезд во Францию, “обращение” в 1984 году, обитание на Афоне среди православных монахов, возвращение – и снова жизнь “средневекового аскета” на заброшенной ферме в Бургундии, а также “в пещере”; в общей сложности “13 лет пощения”. Не уверена, что правильно восстанавливаю хронологию, делаю это по подсказкам “фрагментов”. Жизнь как эксперимент… Кто из нас решится променять свою – единственную, без черновиков, – на Диогенову “свободу”, обретенную внутри обиталища-бочки? на его “Не загораживай солнца!”, обращенное к самому Александру Великому, но – при полном пренебрежении к элементарным удобствам быта и к прихотям тела, не желающего быть немытым, заброшенным, прикрытым лохмотьями?
Диоген, Франциск Ассизский, московский Василий Блаженный… кто еще? Мало тех, кто идет на “подвиг” умерщвления собственной плоти…
Ведь вот даже французские православные прелаты, хотя и не все, косились на убогую одежду Николая, нищенский его вид… Несколько фрагментов посвящены ситуации “конфуза”, столь любимой Достоевским, когда “социально обездоленного” унижают только потому, что он в лохмотьях. Приборка церкви закончена, церковный служащий бьет себя по карману, сейчас вытащит франки, чтобы заплатить работяге Николаю за три дня работы… но нет, не вытаскивает, взглянул – и раздумал… зачем деньги нищему? Читаешь и испытываешь чувство стыда и горечи. Тяжело Бокову об этом писать, тяжело нам, читателям, это читать.
Конечно, это особый, “философствующий” нищий, сам выбравший для себя “социальный низ” и временами проклинающий свою нищету и “исключенность из жизни”. У строптивца Бокова не складываются отношения с прелатами, в простоте души он, читающий на древних языках и человек многознающий, в некоторых их утверждениях обнаруживет неточность, несоответствие, неистинность. Увы, “Церкви нужны священники, монахи, члены приходского совета, жертвователи”, нужны ли ей взыскующие истины?
Один из тех, кто не уходил от вопросов и не требовал заучивать катехизис, – отец Александр Мень. Всегда радуюсь, когда встречаю это светлое имя; у Бокова о нем сказано: “По величине света – и ненависть к нему, вплоть до убийства”. Удивительно, что до того, как это ужасное убийство свершилось, на глаза Н. Бокова попались евангельские строчки от Иоанна, прочитавшиеся с иным смыслом: “Не дал ли вам Моисей закона? И никто не поступает по закону. За что ищете убить МЕНЯ?”
Светлой личностью был и Андрей Сахаров. В одном из фрагментов Боков цитирует две странички из книги Елены Боннер, то место, когда она слышит из соседней комнаты: “Леночка, они мне делают укол”, а потом соседи обмениваются впечатлениями: “Деда вынесли на носилках”. Это – для потомков, для тех, кто захочет восстановить истину о “диссидентском движении”, о карательной медицине, о правах человека в советской стране.
…Женщина, женское тело, эротические видения. Наверное, не случайно мощному “телесному искушению” подвергались именно монахи, подвижники, те, кто хотел уйти от мирских соблазнов. Фрагменты Бокова содержат много телесного, лично мне интереснее было читать те из них, что сопрягают телесность и духовность.
Боков выступает в “Фрагментарии” и как религиозный мыслитель, и как наблюдатель политической и общественной жизни на бывшей родине и во Франции. Увы, сегодня картина печальная и там, и там. Правда, ничто не сравнится с тем, что творилось в России 70-х: “охоту” на себя и своих друзей-диссидентов, умело подстроенные смерти и “человека в штатском”, провожающего “социально опасных” даже в крематорий – все это Боков описывает с жуткой достоверностью. Вспоминается чеховская “Палата номер шесть”. Вот такой, например, эпизод: он идет по улице с чемоданом, и на двух перекрестках прямо на него едет автомобиль, от которого он едва успевает увернуться. На третьем перекрестке к нему подходит милиция с требованием показать содержимое чемодана. (Кстати, в Бостоне живет тот самый Альбрехт, разработчик тактики поведения при столкновении с советской правоохранительной системой, на которого ссылается Боков.)
Но и сегодняшняя реальность не вдохновляет. Умно и точно Боков говорит о ситуации в России: обмане Перестройки и убийстве Политковской и т. п.; но мне хочется привести его наблюдение о положении на Западе. В очереди к пригородному поезду раздается крик молодой негритянки: “Господи Иисусе! Я не могу больше жить, Господи!”. И что же? – Крик повисает в воздухе. Никто на него не отзывается. Боков комментирует: “Молчание тысяч притихших людей. Они еще могут, и некоторые совсем неплохо”. Когда-то Лев Толстой в “Люцерне” констатировал полное омертвение душ в просвещенной Швейцарии… неужели болезнь неизлечима?
Падение культуры, искусства – катастрофическая реальность сегодняшнего дня. Самое печальное, что происходит подмена искусства подделкой, китчем, чем-то побочным, не имеющим к нему никакого отношения. Знаю одну даму, не кончившую даже школы и не прочитавшую с тех школьных пор ни одной книги, но на страницах гламурной прессы объявляющую себя “искусствоведом”. Какое искусство – такие и искусствоведы. “Эпоха обломков”, по Бокову, когда “власть перешла к парфюмерам, портным и гастрономам”. Пока, как кажется, этот печальный диагноз относится в основном к Западному обществу. Но Россия быстро его догоняет. А вот насмешливое высказывание о русских литераторах – интернационально: “Они прочно вошли в первую шестерку русской литературы. А вот эти лишь во вторую шестерку…”. Вообще, нашему “постнику” свойственен довольно едкий юмор, а еще его увлекают игры со словом, их раздевание и одевание в новую оболочку, обнаруживающую новые смыслы: “компьютопись”, “телеоскопление”, “уста… рость” – это я собираю “по сусекам” из разных фрагментов…
Самая для меня значимая тема фрагментов Николая Бокова – его дочь Мария, девочка-инвалид, умирающая в приюте для инвалидов в Нормандии. Не ходит и не говорит, ездит в специальном электрическом кресле, хочет быть “как все” (тайная мечта всех “других”); один раз убежала на своем кресле в город и там заблудилась… Ничего нельзя сделать, ничем нельзя помочь. Тяжелая, разъедающая душу ситуация. Не помог Марии и Лурдский источник, забивший на том самом месте, где в 1858 году 14-летней француженке Бернадетте Субиру явилась Прекрасная Дама – дева Мария.
Линии Марии и Бернадетты в тексте фрагментов – для меня ли одной? – оказались сближенными, переплетенными. Обе – во власти рока и людей, одна из-за своей физической немощи, другая – из-за своей чудесной способности, которой сначала не верят, а потом используют для привлечения паломников, для “паблисити”. Бернадетта, обыкновенная, в общем-то, девушка, мечтающая “как все” о муже и семье, становится игрушкой в руках святых отцов: ее “отчуждают” от родных мест, принадлежащих уже не ей, а им, и отправляют в дальний монастырь; в возрасте 35 лет несчастная ясновидящая, “святая Бернадетта”, умирает. “Вкушая, вкусих мало меду…”.
Читала книгу от начала до конца, ничего не пропуская, может быть, потому не хватило мне “старого доброго катарсиса Аристотеля”. Другие же читатели, на которых, возможно, рассчитывал автор, могут “вкушать” по одному “фрагменту”, одной фразе, одному слову… Гурманствовать. Могу сказать, что чтение было питательным, автор многознающ (случайная неточность: Эммануил Кант жил не в ХVII, a в XVIII в.) и глубок, имеет неповторимый жизненный опыт и ведет нас сквозь магические двери своей прозы к чему-то непознанному, невыразимому…
Кончается книга непереведенным латинским изречением: Solvitum in excelsis. Для непосвященных переведу: “Решение – на небесах”, или проще: “Все в руках Господних”. Совершая круг жизни, вместе с автором будем уповать на милость Небес.
Ирина Чайковская
Марина Гарбер. Между тобой и морем. Стихотворения. Нью-Йорк: издание “Нового Журнала”, 2008. 110 с. Серия “Современная литература Зарубежья”.
Вадим Шефнер однажды сказал, что приход поэта в литературу окончательно определяет его вторая книга, поскольку первая может оказаться случайностью, причем, и как успех, и как провал. Разумеется, есть исключения, вроде Лермонтова, успевшего выпустить всего один сборник, или Веневитинова, не выпустившего ни одного. Но в целом “правило Шефнера” работает исправно.
Марина Гарбер уверенно заявила о себе уже первой книгой “Дом дождя” (1995), хотя до того в печати появилось всего несколько ее стихотворений. Вторая книга “Час одиночества“ (1999) подтвердила, что авторы похвальных отзывов о “Доме дождя” не только не ошиблись, но, возможно, и поскромничали. Между этими книгами был еще небольшой сборник “Город” (1997; совместно с Гари Лайтом), но он прозвучал не сам по себе, а, скорее, как анонс или черновик будущей книги. После “Часа одиночества” Марина Гарбер не выпускала новой книги целых девять лет, но много печаталась в периодике, сборниках и антологиях, среди которых особое место занимали “Встречи”.
Стихи этого десятилетия, частично собранные в сборнике “Между тобой и морем” окончательно закрепили место Гарбер среди лучших русских поэтов современности. В сказанном нет никакого преувеличения, хотя с этой оценкой может не согласиться и сам автор, не говоря уже о критиках. Да, ее стихи не на слуху в бомонде и тусовках, не в шорт-листах литературных премий, о них мало пишет пресса, им не посвящают диссертаций или хотя бы дипломных работ. Однако, я пишу о стихах, а не об их возможной “рецепции”. Что до причин недостаточного внимания к ним, главная из них – немодность, которую не стоит путать с “несвоевременностью”.
Писать о стихах Гарбер трудно, особенно прозой. Рецензировать их вообще невозможно – как невозможно “рецензировать” закат или пение соловья. Ее стихи абсолютно естественны, лишены всякой “сделанности”, которая, впрочем, сама по себе не является пороком. Мы не знаем, как и когда она прошла свой период ученичества, потому что уже ее первая книга была написана легкой и одновременно уверенной рукой мастера, которому легко было простить возможные огрехи. Мы не знаем, как она училась, – мы увидели ее тогда, когда она научилась всему, чему могла научиться. Совершенное владение формой – в современной поэзии, заметим, нечастое – избавляет от необходимости оценивать и давать автору советы, потому что даже отклонения от правил всегда мотивированы у нее творческой необходимостью, а не небрежностью или недостатком техники.
Валентина Синкевич, пятнадцать лет назад открывшая поэта Марину Гарбер, верно отметила в предисловии к ее новой книге: “Она уже взяла все, что захотела взять у созвучных ей поэтов, но при этом сумела сохранить свой, неповторимый голос”. Собственно на этом можно и закончить, поскольку разговор о стихах, написанных настолько талантливо и настолько естественно, будет напомнить “разговор о вкусе коньяка”: эти стихи надо читать от начала и до конца, а не выхватывать из них строки и, тем более, не пересказывать. Поневоле вспоминаешь славный обычай рецензентов середины XIX века – цитировать разбираемого автора целыми стихотворениями, перемежая цитаты восклицаниями восторга или негодования. Хотя читателю, по большому счету, должно быть все равно, какие именно стихи понравились рецензенту. Он хочет знать, стоит читать эту книгу или нет. В случае Марины Гарбер ответить легко: стоит читать, и не один раз.
“Разбирать” стихи Гарбер я не буду – они не конструктор, столь любимый постмодернистами и филологами. В них виден внимательный читатель русской поэзии последних двух веков, есть и аллюзии, скрытые и явные (иногда даже выделенные курсивом) цитаты, но нет игры ими, нет литературных шарад и головоломок. Если два заката похожи друг на друга, это не значит, что они друг друга цитируют. Все возможные – при том немногочисленные – заимствования и переклички у Гарбер настолько естественны и органичны, что хорошо звучат и не вгоняют читателя в тоску даже “бродскообразные” анжамбманы, вроде первого стихотворения цикла “Душа” или “Scripta manent”, – неотъемлемая принадлежность модной поэзии последних десятилетий.
В новой книге Марины Гарбер четко определилась одна особенность ее поэзии, которая в первых двух была не столь очевидна: это очень европейские, точнее даже, очень романские стихи. Дело здесь не только во внешних атрибутах и не в биографическом значении этой темы для автора. Ее стихи проникнуты неким особым воздухом старой, глубоко укорененной и одновременно живой и яркой культуры. В Европе она не гостья и не странница, но ее коренной житель – причем не в современной “мультикультурной“ и “политкорректной” Европе, а в той полувымышленной Европе русского духа, “святым камням” которой поклонялись лучшие русские умы.
Этой Европе Марина Гарбер принадлежит по духу, почему не слишком органично смотрятся в ее новой книге такие “русские” стихотворения, как “Невеста” и “Как стрела – затупилась дорога…”, сами по себе удачные и, возможно, обещающие какой-то новый поворот в ее творчестве. “Русскость” в поэзии, к сожалению, до сих пор часто понимается как нечто вроде “Ой ты гой еси добрый молодец с примесью “Инда взопрели озимые”. Ничего этого в стихах Гарбер нет и в помине, что, разумеется, не мешает ей быть очень русским поэтом. Уроженка Киева, живущая в США, Марина Гарбер яркий и талантливый носитель европейского духа в современной русской поэзии. К ней полностью применимы знаменитые слова, которые Достоевский в “Подростке” вложил в уста Версилова: “Русский… получил способность становиться наиболее русским именно лишь тогда, когда он наиболее европеец. Русскому Европа так же драгоценна, как и Россия: каждый камень в ней мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия… О, русским дороги эти старые, чужие камни, эти чудеса старого Божьего мира, эти исколки святых чудес; и это нам дороже, чем им самим”.
Коммерческого и “пиаровского” успеха стихам Марины Гарбер не видать. Это не “товарец”, как насмешливо называл Борис Поплавский произведения, написанные в расчете на успех, – не обязательно, впрочем, рыночный – относя к таковым даже романы Набокова-Сирина. Она пишет стихи явно не для того, чтобы “отдавать в печать” и “снискать успех”. Пишет, как поет птица. При этом относится к своим поэтическим чадам очень ответственно и не выпускает их в мир, одетыми абы как. О ее блестящем поэтическом мастерстве я уже говорил. Необходимо добавить, что ее новая книга составлена очень тщательно и продуманно, что тоже встречается нечасто, и прекрасно оформлена – со вкусом и в соответствии с содержанием.
Станет или не станет Марина Гарбер “повсеградно оэкраненным” и даже “повсесердно утвержденным“ поэтом, уже не важно. Достаточно того, что она есть. Картина русской поэзии – причем не только современной, а вообще – будет неполна без таких ее шедевров, как “Золушка” и “Поэтам”. Слово “шедевр” я пишу здесь с полной ответственностью.
Василий Молодяков, Токио
Случайная закономерность. Сергей Есин – Марк Авербух. Межконтинентальные разговоры. Москва, “Терра”, 2009, 306 с.
Нужно сразу сказать, что эта интересная и уникальная книга эпистолярного жанра, ныне весьма редкого. Ведь мы живем в годы технического общения: главным образом, ежедневный телефон, для многих уже давно заменивший “бумажную беседу” и нанесший большой ущерб жанру, столь ярко расцветшему в менее прогрессивные времена. Поэтому пятилетнюю (2003–2008) оживленную беседу через океан (продолжается она и по сей день) двух корреспондентов, можно назвать неординарным явлением в наши суетливые дни, менее всего располагающие к длинным разговорам “по душам”.
Притом собеседники могут показаться людьми весьма разными: Марк Авербух – Читатель (с прописной буквы!), инженер-электрик, бывший харьковчанин, еврей-эмигрант, ныне филадельфиец, и Сергей Есин – известный русский прозаик, ректор Литинститута им. Горького (1993–2005), москвич. Их многолетнее эпистолярное общение состоялось, несмотря на некоторые биографические данные, нередко разъединяющие: эмиграция и родина, разные страны и судьбы. Однако оба в эпистолярном общении друг с другом сумели выразить не только собственные идеи и взгляды, но попытались дать портрет времени, для каждого из них по-своему сложного. Можно предположить, что и поэтому их переписка смогла стать интересно читаемой книгой. В предисловии к ней Авербух прямо говорит, что рядом с их именами есть третье: время, “в котором нам посчастливилось жить”. К этому можно добавить, что им посчастливилось дожить до времени, в котором их переписка стала возможной. А сколько предыдущих поколений, мечтавших о таком времени, не дожило!
Хорошо изданная книга в твердом переплете снабжена указателем имен и предварена предисловиями Первого секретаря Союза писателей Москвы Евгения Сидорова и обоих корреспондентов. Иногда даны отрывки дневниковых записей Есина, помещенные в тех местах, где они дополняют или объясняют содержание писем. Также опубликовано несколько писем Сергея Толкачева, коллеги Есина, и ответы на них Авербуха.
Да, Марк Борисович Авербух и Сергей Николаевич Есин могут показаться, как сказано выше, людьми довольно разными: взять хотя бы их профессию и национальность. Но самое главное у них – истинная, неистребимая никем и ничем любовь к русской литературе. “Литература, и, в первую очередь, великая русская литература, привнесла в мою жизнь столько ▒открытий, слез, восторгов’, так много невыразимой человеческой радости, эмоционального богатства, жажды понимать, ценить и любить людей, цветы, ▒братьев наших меньших’, что ее вряд ли соразмерить с каким-либо иным инструментом и источником душепознавания” (М. Авербух). И не менее важная общая черта: отсутствие равнодушия, способность радоваться и сопереживать, горячо откликаться на события не только литературные, но и общественные, и семейные тоже. Например, у Есина служебные проблемы в Литинституте, интенсивная, ежедневная писательская работа, регулярные дневниковые записи, – все это в сочетании с безнадежно больной женой… Из его дневника: “Главное событие дня – письмо в посылке Марка. Его письма поддерживают меня, как ничто другое”.
Марк Авербух рассказывает собеседнику, как во время оно он участвовал в строительстве алюминиевого комбината в Ачинске. Там ему пришлось вступиться за права невинно пострадавшего работника, и в результате руководитель дал ему такую характеристику: “Тяготеет в сторону обиженных и недовольных”. Авербух оценил ее по-своему: “С тех пор я ношу эту формулировку как одну из самых высших себе наград”. А вот несколько слов из письма Есина: “Я даже не буду говорить Вам, что сейчас переживаю и переживал, но именно вчера от меня навсегда ушла моя собака, знакомая Вам под именем Розалинды”. И дальше: “Писать об этом в Дневниках у меня не хватит сил. Я пережил почти то же самое, что пережил в связи со смертью моей матери”. (Здесь некоторых покоробит сопоставление матери с собакой. Но из собственного опыта знаю, насколько бывает сильна любовь к четвероногому преданному другу, которого можно сравнить с самым любимым членом семьи.)
Нужно сказать, что на чутком взаимопонимании состоялась настоящая, редкая дружба двух людей, назвавших чудом свое эпистолярное общение, “…спешу засесть за столь лелеемое в сознании продолжение нашей, граничащей с чудом, переписки” (Авербух). И Есин: “…у меня, как и у Вас, возникло ясное ощущение физиологической необходимости в нашей переписке”. Но есть и еще один аспект “необходимости” переписки, на который указал автор предисловия Евгений Сидоров: “Для Авербуха это эпистолярное возвращение в покинутую Россию. Для Есина – нежданная встреча со своим идеальным читателем”. Здесь можно добавить, что писатель полностью отдает себе отчет, с каким идеальным читателем имеет дело. В одном месте он сообщает Авербуху, что получил его “гениальное письмо”, в другом – скромно признается, что “конечно, я не обладаю таким огромным запасом литературных знаний, который у Вас есть и в котором Вы свободно ориентируетесь”. И строки дневника: “К его письмам я отношусь еще и как к персту литературной судьбы, часто указующей мне направление мысли и чтения”. Такое о себе прочтет не каждый читатель.
И, наконец, удивительная способность обоих распознать и оценить по достоинству талант, дар другого человека, отдать ему должное, не пройти равнодушно мимо, а во весь голос высказать свое мнение, не прислушиваясь к другим, будь они хоть большинством. У Марка Авербуха это уже довольно давно выразилось в желании поддержать материально и морально достойного прозаика или поэта. С этой целью он, человек вовсе не богатый, учредил ежегодный тысячедолларовый Грант, названный именем рано ушедшей из жизни его свояченицы Анны Хавинсон, женщины редких душевных и духовных качеств.
Этот Грант получили многие в Америке, а затем Марк Авербух решил расширить благое дело вручением награды и литераторам России. Таким образом, лауреаты этой литературной премии стали, в числе других, Михаил Шишкин (как выяснилось позже, отношение к его творчеству у Авербуха и Есина было неодинаковым), Олег Павлов, Ассар Эппель и Евгений Витковский. Случайно встретившийся в кафетерии книжной ярмарки во Франкфурте Сергей Есин (там состоялось личное знакомство будущих корреспондентов), навел Авербуха на мысль поддержать молодые дарования московского Литинститута. В этом ему, конечно, помог Сергей Николаевич, дав имена выпускников этого Института, уже написавших произведения хорошего литературного уровня. Сам же Сергей Есин, писатель столь высоко ценимый Марком Авербухом, от Гранта им. Анны Хавинсон отказался, боясь потерять нечто непосредственное, неуловимо тонкое в их дружеском общении, пусть только эпистолярном. Переписка через океан действительно поражает искренней откровенностью в выражении взглядов и пристрастий, принятия и непринятия тех или иных литературных и даже внелитературных явлений в нашем сложном, разобщенном мире. Жаль только, что Русское Зарубежье осталась почти вне поля их зрения.
Невозможно не заметить, что читатель Марк Авербух не только хвалит своего любимого писателя. Он откровенно, но всегда в доброжелательном тоне, выражает свое несогласие с чем-нибудь в книге своего писателя. Например, наш второй Нобелевский литературный лауреат Пастернак в есинском романе “Марбург” лишен замечательной, очень важной черты характера, а именно: его смелое, для тех времен, можно сказать, героическое общение (включая материальную помощь) с политическими ссыльными, такими как Шаламов или дочь Цветаевой – Аля Эфрон. Авербух цитирует из книги Емельяновой строки письма Пастернака ссыльной Ариадне Эфрон. Его слова читаются как заклинание: “Умоляю тебя, крепись, мужайся, даже по привычке, по-заученному, в моменты, когда тебе это начинает казаться бесцельным или когда присутствие духа покидает тебя…”. Не эти ли слова помогли Але Эфрон, все-таки, выжить в тех невероятных условиях, и, в конце концов, все-таки успеть поработать над материнским архивом?
И критические замечания на еще один роман писателя: “Обобщенное ощущение после прочтения Твербуля – это чувство неровности, неплавности повествования. Подъемы, спуски, подчас весьма крутые, потом ровные живописные долины…” А на опубликованные Дневники Есина – восторженный отклик: “Созданное Вами – есть портрет, интеллектуальный срез своего времени в той же степени, как и портрет русского интеллигента с несчетным количеством многомерных измерений. В Дневниках многое: и хроника, и манифест, и, исповедь. Поражает бесстрашие, с которым Вы способны погрузиться вглубь собственной души, исследовать ее проспекты, улицы, переулки, заглянуть в ее тупики. Все открыто городу и миру: как неподдающиеся измерению доброта и щедрость сердца к друзьям, ученикам, симпатичным Вам людям, к тем, кто достойны, на ваш взгляд, почитания, так и брезгливое неприятие ▒фалылаков’, ловкачей от культуры и политики”. Таких критических и восторженных пассажей в книге много.
Необходимо сказать и следующее. В дружеских и откровенных письмах этих двух собеседников-друзей – русского и еврея – не могла не быть, прямо или косвенно, затронута проблема антисемитизма. Давно известно, что это “больная” тема, способная обидеть, разъединить, поссорить. Дело в том, что в 2007 году Марк Авербух составил и опубликовал книгу “Вокруг евреев”. Это монументальный труд в 625 страниц, над которым составитель работал много лет. Он собрал высказывания о евреях – pro и contra – русских писателей, ученых, артистов, царей и многих других исторических и общественных деятелей. Составитель прекрасно охарактеризовал свою книгу, написав, что это антология, посвященная русско-еврейским отношениях в России XIX–XX вв.
Марк Борисович предложил прислать ее на почтение Сергею Николаевичу. Тот пообещал прочесть книгу, но в слегка игривой форме заметил, что в русской культуре сложилось так: “если выскажешь личную пристрастную точку зрения, что Мандельштам, скажем, лучше Пастернака – ты уже антисемит. Напишешь наоборот – антисемит вдвойне. Напишешь, что лучший и талантливейший поэт эпохи это Маяковский – значит ты сталинист и антисемит, ▒наших’ замалчивает”. Есин сам почувствовал, что так шутить на эту серьезную, и для многих “больную” тему было не совсем тактично. Его дневниковая запись: “Последнее письмо ему в одном аспекте было подловато. Марк не оставил этого без внимания”.
Да, Марк Борисович не мог оставить этого без внимания. Он четко выразил на сложный вопрос и свое верное понимание слов: “антисемитизм”, “русофобия” и “ксенофобия”. “Это форма вражды, – пишет он Есину, – неприятия народа или расы в целом, а не отдельных ее представителей или групп”. Он почитает за честь принадлежать своему народу, быть частицей его. Но к отдельным лицам, представителям этого народа, чувства у него могут быть иными. Например, к руководителю “команды в Ипатьевском доме, совершившей без следствия и суда убийство отца, матери, четырех прекрасных, не поживших еще молодых девушек и немощного юноши”. Эта внезапно возникшая тема не прервала эпистолярную дружбу двух друзей, их беседы продолжаются и, наверное, уже написан новый их том.
По прочтении “Межконтинентальных разговоров”, в памяти читателей остаются десятки имен из прошлого и настоящего. Имена не только литературные. Так откуда-то издалека выплывает имя Клавдии Шульженко и совсем вблизи звучит чарующий лирический голос Олега Погудина. И Марк Авербух уговаривает своего заокеанского собеседника: “Вслушайтесь в эту прелесть”, которая запечатлелась в его памяти так:
Девочка из школы возвращалась, шепотом шел снег над фонарями, в свете, возникавшем ниоткуда. Из окна за ней следил мальчишка, много дней следил, не приближаясь, не сказавши девочке ни слова. Но он знал, что девочка с портфелем, как и он – смешная фантазерка, что в ее саду живут бизоны, вместо лестниц замирают сходни, а в сенях бесчинствуют норд-осты, а в фонтанах расцветают розы. И решил мальчишка, что однажды он придет в фланелевой рубахе, с красным шарфом на каленой шее, принесет ей золота крупицы, на пшено похожие по виду. Это он добыл их по песчинке, перебравши дно реки Норд-фолка. |
Да, действительно, не очароваться этой романтикой Галины Шерговой – трудно.
Валентина Синкевич, Филадельфия