Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 256, 2009
Вина
Помню еще иглы
проблеск, и мать, она
шьет, в закоулке мглы
лампой освещена.
А на исходе дня
зимнего, под окном,
держит она меня
за руку перед сном.
Лет через сорок пять,
в том же углу, она
все, что могла, – лежать,
парализована.
Руку ее держал
маленькую, когда
в путь ее провожал
отсюда туда.
С нею был, но не весь,
теплой была рука,
в том виноват, что здесь
оставался пока.
Жизни тонкая нить
вдета в иголку-смерть.
Чтобы вину избыть,
следует умереть.
Письмо
Едва получено письмо,
еще конверт не вскрыт… –
есть беглый страх прочесть его
и вслед за страхом – стыд.
Не в ожидании вестей
ненастных ты притих… –
есть в почерке набег гостей
непрошенных, родных.
Стоишь, вмолчав свою вину
в проем окна, весной… –
так нарушают тишину
чуть большей тишиной.
По телефону
Ну в каком состоянии… Нахожусь не у дел…
Операция не привела улучшенья…
Ничего не почувствовал из того, что хотел…
Кровь не хлынула по артериям для обращенья…
Кровь должна обращаться, но не идет
должным образом… Я уже понимаю злиться…
Что ты спрашиваешь вопросы “куда кладет”?..
Человеку у нас положена по статье больница…
Логопед кладет… Каждое слово теперь на вес…
Я на кухне, Лиза в комнате врозь обитает…
Теснота количеству спальных мест вразрез…
А меня обретает тоска… Тоска обретает…
Рядом
Слово, родившись, не помнит своей немоты.
Впрочем, бывает, идешь и внезапно – не ты.
Некто, врасплох потерявший себя… Голубой
странно любить небосвод посторонним собой.
Странно, как если б то самое слово, влегке,
вышло пройтись с тишиной своей на поводке.
Новый год
Чуть приоткрыть ситро – пузырится,
и каждый пузырек, взлетая,
искрясь, зеленоглазо зырится.
Дрожь предвкушенья золотая.
Игрушечным многообразием
дарит зима, и вот – раздолье
друг друга радовать согласием,
когда окрылены в застолье.
Но время вроде безобразника.
Оглянешься – почти позорно
усердьем в сотворенье праздника
час высвечен неплодотворно.
Душа, каким пыланьем выспренним
ты движима, каким влеченьем?..
Вот стол стоит, унижен утренним
и беспощадным освещеньем.
Здесь и Там
Романс
Не надо рук заломленных смятенья,
рыданий на расхристанных пирах,
явь смерти – там, здесь – нега сновиденья
о тех мирах.
Хоть игра родней,
не юродствуй, ой –
да быть собой трудней,
чем не собой.
В сон клонит из докучливого бденья, –
как хорошо в молчанье и тепле!
Сон жизни – здесь, там – сила пробужденья
в жизнь на земле.
Хоть и ночи тьма
подступает, ой –
да не сходи с ума,
побудь собой.
Ты только здесь в покое колыбельном,
ты только там в бесщадных небесах,
есть “здесь” и “там” в дыханье нераздельном,
как на весах.
Хоть тяжел твой крест
непосильно, ой –
да надо, надо несть,
чтоб стать собой.
Роль
Надо сыграть суметь.
Сопротивляться нет
сил. Это значит – роль
кончена. Гаснет свет.
Делу, король, венец.
В тьму замурованный,
кто ты теперь? Мертвец
загримированный.
Как в зазеркалье путь –
путь в закулисье, вдоль
фосфорных меток, чуть
видимых, мой король.
Чудо-посмертный-сон –
аплодисментов шквал.
Знать, зовут на поклон.
Ты хорошо сыграл.
Властителю дум
Еще вчера
остряк пера
прислуживал одной лишь музе – и
стоит у трона, визави
с правителем, виляя задом,
благодаря потливым взглядом
его, в испарине любви.
Возможно, он,
лобзая трон,
притворствует, возможно, встав с колен,
он сплюнет, воспрезрев свой плен,
мгновенный и подобострастный,
и дар свой возвратив прекрасный.
Возможно. Но навек растлен,
презрен навек
ты, человек,
косящийся на лацкан пиджака,
когда правителя рука
к нему пришпиливает орден,
когда ты лыбишься, разморден,
выигрывая в дурака.
Жив испокон
веков закон,
он неподъемен, хоть как мир старо
его свинцовое ярмо:
велик поэт, но и ничтожен,
от Бога дар ему положен,
от самого себя – дерьмо.