Главы из «Толедской хроники»
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 256, 2009
Опоясанная узкой лентой реки, лежит передо мной древняя столица Кастилии. Осколки скал и островки колючей травы – плохая защита от ветров, дождей, пыльных бурь и беспощадного солнца.
Каким непостижимым чудом хранит этот город свою красоту? Если таков он сейчас, то каким был тогда, в зените славы, когда за улыбку его сражались короли?
Он жил – о, как он жил!
Но он и сейчас живет. Я знаю это – уж я-то знаю. Наводняющие его толпы не выдерживают сравнения с его монолитной реальностью; их реальность – движение и время, его же – память и вечность.
И к ночи сметает он их со своих улиц и остается один на один с памятью.
Он облекает ее в пугающе вещественные образы – бывшего? несбывшегося? – населяет призраками. И с интенсивностью власть имущих призраки его памяти врываются в мои сны, требуют признать за ними право на жизнь. Что ж, я уступаю их требованию, я признаю…
I. Кавалер
На углу улицы, прозванной Калле Альфилеритос*, и того переулка, что косо ведет к особняку дона Педро Анзуреса, сидел человек в потертом дорожном плаще. Сидящий не был стар, хотя годы успели оставить след на его лице и посеребрить его волосы. Прямо напротив него, в нише за решеткой, стояла маленькая икона Девы Марии-Булавочницы.
Но приметить его в этом темном углу было трудно. Прохожие, спешившие на площадь Закодобы, и женщины, которые приходили сюда опустить булавку за решетку и торопливо перекреститься милосердной Деве Марии, замечали сидящего только тогда, когда солнце над городом стояло в зените.
Только тогда – ненадолго – освещало оно и его самого, и инструмент с узкой изящной декой, лежавший тут же, рядом. Корпус инструмента напоминал вытянутую арабскую восьмерку и покоился на прямоугольном лоскутке материи, гораздо менее потертом, чем одежда самого человека.
С полуденным солнцем заметна становилась и странная манера сидящего взглядывать в лица прохожих, пересекавших поле его зрения. Странность заключалась в том, что интенсивный и отрешенный взгляд его не следовал за прохожим, а так и застывал в той точке, в которой остановился. От этого идущему начинало казаться, что он оставил позади себя нечто важное, невидимое ему, но видимое человеку в потертом плаще.
Около полудня четвертого дня своего пребывания на углу Калле Альфилеритос сидящий глубоко вздохнул, медленно провел ладонями по лицу и огляделся с видом человека, очнувшегося от долгого сна.
Из кузницы по левую руку доносился сладковатый запах гари и раскаленного металла. Лошадь, привязанная у дверей цветочной лавки, обнюхивала горшки с бегонией и фиалками и, отдав предпочтение последним, принялась меланхолично жевать. Ясное апрельское небо проглядывало сквозь ажурные башенки синагоги, чуть ниже – ласточки носились над нагретыми солнцем крышами. Мир был полон неоспоримым, всепроникающим духом весны.
К высокому тягучему голосу муэдзина с Мезкиты Аль-Мадрум внезапно присоединился торжественный многоголосый звон колоколов.
Сидящий вслушался, улыбнулся и перекрестился: город выбирал гармонии для его новой баллады.
Едва перезвон умолк, как из косого переулка, ведущего к дому дона Педро Анзуреса, вышла странная группа людей. Из своего затененного угла сидящий с интересом оглядел вышедших: их было трое, и индивидуальность каждого, достаточно яркая сама по себе, до гротескности подчеркивалась их крайней несхожестью между собой.
Последним неторопливо шел старик в синем, расшитом серебром тюрбане. Годы истончили и отполировали его, как вода истончает и полирует камень. Невысок, сух, спокоен, он пребывал уже не здесь; казалось, на нем уже стояла печать вечности. Чуть впереди старика в тюрбане семенила необыкновенно толстая молодая женщина в шелковой мантилье цвета настурций.
Возглавляла же шествие девочка лет восьми-девяти. Роскошные, прихваченные жемчугом волосы ребенка были не по возрасту длинны. Шелковистые и черные, как грива породистой андалусской кобылицы, они струились по спине, почти достигая подола ее светло-серой фалды. Чувствовалось, что девочка изо всех сил старается идти медленно; несколько раз она обернулась, чтобы приноровить свой шаг к шагу замыкавшего шествие старика.
– Сеньорита, вся эта затея не понравилась бы твоей матушке, – пожаловалась толстуха, когда все трое остановились перед иконой Марии-Булавочницы.
– Мне нужен кавалер, – последовал решительный ответ.
Вздохнув, женщина нащупала на своей объемистой груди булавку и протянула ее девочке.
Но та, секунду помедлив, подняла руки и быстро высвободила из волос жемчужную заколку. Темная густая прядь упала на белое кружево токиллы.
– Сеньорита сошла с ума – мальтийские жемчуга! – воскликнула женщина.
– Мне нужен хороший кавалер, – объяснила девочка. – Значит, и булавка должна быть хорошей. – Рассудительно добавила она и, привстав на цыпочки, решительно опустила драгоценность за решетку.
Именно в этот момент солнце достигло зенита и осветило сидящего в углу человека. Он смотрел на девочку с роскошными, длинными не по годам волосами и улыбался.
Эльвира пребывала в отчаянии. Мать, самый верный ее союзник, целыми днями не отходила от постели маленького Санчо, и говорить с ней было бессмысленно. Она не могла сопровождать Эльвиру; она не могла даже толком выслушать ее! А сделать это, несомненно, следовало, поскольку ни один из врачей – и никто вообще – ничем помочь не мог: малыш умирал.
Эльвире строго-настрого запретили видеть брата. Его поместили в южной башне и решетку у лестницы заперли на замок; morbilli* считалась крайне заразной болезнью. Но по ночам, стоило уснуть кормилице, девочка пробиралась в башню. Худенькая и гибкая, она проползала по холодному полу под колючими прутьями решетки и, стараясь ступать бесшумно, взбиралась по узкой винтовой лестнице на самый верх. Сиделка, как правило, дремала, если же нет – Эльвира ждала, затаив дыхание, сгорая от жалости и нетерпения.
В первый свой визит она захватила марципан; бедный малыш-сладкоежка, как он любил марципаны!
Но Санчо не мог есть: у него был жар, и круглое фарфоровое личико его сплошь обметала безобразная красная сыпь. С тех пор – вот уже пять ночей подряд – жар не спадал.
И сон, который снился Эльвире в эту ночь, ясно указывал, что ей пора вмешаться. Ей снились две каменные чаши, полные прозрачной искрящейся воды. В каждой чаше плавало по луне, белой, чистой и круглой, каким было личико Санчо пять дней назад, каким оно станет снова! Да, станет, теперь-то она в этом не сомневалась. Она мгновенно поняла, что луны-близнецы есть не что иное, как благословенное средст во от болезни: лекарство, исцеляющее «подобием», согласно доктрине мудрого ибн Сина. Восхищенная, счастливая, она потянулась к чашам…
Но достать их драгоценное содержимое оказалось, увы, невозможно. Стоило коснуться воды, как луны теряли объем, уплощались и, подобно хрупким фарфоровым блюдам, разбивались вдребезги. Стоило отступить, мозаика их осколков вновь складывалась в картину.
Снова и снова Эльвира тянулась к лунным чашам, снова и снова луны разбивались от ее прикосновения. Она так и проснулась с протянутыми в мучительном усилии руками. Сердце ее стучало громко и испуганно.
– Глупое, не стучи так! – успокоила она свое сердце.
Да, она не смогла достать лекарство во сне – велика важность! – зато она достанет его наяву. Вот только… где же искать эти чаши?
Вся надежда была на старого Юсуфа. Нельзя терять ни минуты; необходимо увидеться с ним как можно скорее, до утренней латыни.
– Dum vita est spes est** – само собой всплыло в памяти, и она, не раздумывая, разбудила кормилицу.
– Сеньорита слишком избалована, слишком многое ей дозволено, – ворчала та, помогая девочке одеться. – Подумаешь, сон! Мне вот на днях снилась ласточка – да такая умная; я как раз собралась спросить ее, не будет ли дождя, да некстати проснулась. Ну и что? Стала я будить всех вокруг и бежать ее разыскивать?
Едва рассвело, но Юсуф Талиб, старый астролог матери, не спал. Он, как всегда, слушал время. Эльвира не могла бы точно объяснить, что это означает, но быстро научилась распознавать людей, которые слушают время.
…Берег бухты, где прошлой весной она встречала отца, был усеян острыми, темными осколками камней. Такими же темными и острыми были и камни, _____________________________
лежащие в воде. Но тот, что нашла Эльвира, походил на серое, гладкое яйцо куропатки.
– Отчего все камни острые, а этот гладкий? – спросила она.
– Это слишком твердый камень. Слишком твердые камни не слу-шают воду, как слишком жесткие люди не слушают время. Если чело-
век слушает время, оно шлифует его, как мудрую мысль. Как вода – тот гладкий камень, что ты нашла.
– Значит, отец мудрый оттого, что он слушает время? – спросила девочка.
– Возможно, дитя мое, – уклончиво улыбнулась мать. – Кто я, чтобы утверждать или опровергать это?
– Но мужчины, – продолжала она, – даже лучшие из них, часто
бывают слишком жестки. Чаще, чем мы, женщины. Запомни это, любимая. Дай времени отшлифовать твою душу, как шлифует оно мудрую мысль. Как шлифует вода чуткий камень.
Покои Юсуфа Талиба располагались на самом верху, рядом с библиотекой. Да и сами покои старика как будто служили ее продолжением, с той лишь разницей, что помимо рядов книг и сундуков с пергаментами здесь можно было увидеть и другие предметы – предметы таинственные и необычные. Астролябии, волшебные камни, которые притягивали колючие кристаллы железа и старые почерневшие монеты, трубки с венецианскими увеличительными стеклами, хрустальные сосуды, наполненные сверкающим меркурием. Еще у Юсуфа Талиба были карты.
Они висели на всех свободных от книг стенах, загадочные, манящие. То были карты созвездий и карты земли.
С раннего детства Эльвира особенно любила самую яркую из них, ту, что украшала пространство между большими окнами. Четыре толстощеких Эола растягивали полотно земной тверди и изо всех сил дули на окружавшее ее темно-синее в белых барашках море. Старый Юсуф говорил, что это римская копия старинной греческой карты. Еще он говорил, что и твердь, и море, на которое дули Эолы, лишь малая доля мира.
Эльвира могла часами выискивать в очертаниях волн и земель знакомые силуэты животных, предметов и птиц. Ее удивляло и забавляло, что даже малая доля мира как будто вмещала все, что в нем есть. Во всяком случае все, что знала в нем она.
И чтобы узнать о мире побольше, она просила Юсуфа рассказать ей что-нибудь новое, необычное.
И старик рассказывал о далеких южных странах, где живут двуглавые существа: в одной стране – с головами хищной птицы и шакала, в другой – льва и человека. Или о городе, где дворцы достигают небес; но свирепые барсы сторожат небеса и не пускают туда обитателей дворцов.
Но и барс, и дворец, и двуглавые существа со временем отыскивались в очертаниях волн и островов, а порой и в сгибах полотна, которое растягивали Эолы.
Юсуф Талиб улыбался.
– Дитя мое, твоя игра – подобие человеческой жизни. И в крохотной доле мира можно увидеть весь мир. Верно и то, что отыскать в нем мы можем лишь то, что ищем.
– Всегда? – спрашивала девочка и торопливо поясняла: – Всегда ли мы можем отыскать в нем то, что ищем?
– На этот вопрос у меня нет ответа, – разводил руками старый Юсуф.
И сегодня ей надо было отыскать в нем две лунные чаши.
Старик внимательно выслушал их описание и задумался.
– Гм… говоришь, луны разбивались, стоило до них дотронуться? Припомни хорошенько, а не были ли эти луны на самом деле лишь… отражениями в воде?
– Ну конечно! – Эльвира хлопнула себя по лбу и рассмеялась. Однако тут же помрачнела. – Да, но как же их тогда достать?!
– А для чего тебе понадобилось достать с неба луну, дитя мое?
– Может быть, я объясню это позже, – ответила девочка, отводя взгляд.
Неловко обижать старого друга, но тайна есть тайна. И делиться тайной, – так учил ее отец, – можно только с надежным союзником.
– Cave quid dicas, quando, et cui*, – вспомнилаона. Как некстати сегодня была эта утренняя латынь!
Конечно, Юсуф надежнее скалы, но союзник ли он?
Старик улыбнулся и кивнул: – Я подумаю.
– Только думай, пожалуйста, быстрее! – взмолилась Эльвира.
Ей казалось, что урок латыни никогда не кончится. Сначала отец Иво диктовал ей заздравную молитву, потом правил ошибки и объяснял нудную грамматику. Потом заставил переписать молитву начисто и заучить наизусть.** Он и сам горячо повторял с ней «per Christum Dominum nostrum. Amen».
Но слова запоминались плохо; беспокойство настойчиво требовало выхода в действии, в движении, а с молитвой цистерцианец вполне мог справиться и без нее!
Юсуф Талиб сидел, уткнувшись в старый порыжелый пергамент. – Muwashahas, – пробормотал он, бросив рассеянный взгляд на девочку. – Давно не видел этой транскрипции, – и снова уткнулся в записи.
Эльвира ждала, затаив дыхание.
– Вот здесь, – наконец заговорил старик, – летописец Хиса ибн Урайя свидетельствует, что во времена правления Абд ар-Рахмана на берегу реки были поставлены водяные замкъ Толайтолы. – Он оторвался от пергамента и проницательно взглянул на девочку.
– Речь идет о двух каменных чашах. Я вспомнил о них, едва ты упомянула о луне. Согласно приложенному здесь описанию, – Юсуф снова склонился над пергаментом, – уровень воды в чашах зависел от лунной фазы. Он был наивысшим в дни полнолуний и оставался таким, сколько бы ни черпали из чаш воды. В безлунные же ночи водяные замкъ пустели и оставались пустыми, сколько бы воды в них ни добавляли.
– А эта Толайтола… далеко ли она отсюда? – нахмурилась Эльвира, бросив озабоченный взгляд на любимую карту.
– Там ее не ищи, – улыбнулся Юсуф Талиб, – она гораздо ближе. Толайтола – это Толедо; так называли его встарь.
Лицо девочки просветлело.
– Далее, – довольный произведенным эффектом продолжал Юсуф. – Кто-то – увы, не припомню кто – говорил мне, что лет сорок назад неподалеку от чаш случился пожар. Я заглянул в городские архивы и обнаружил, что примерно в это время на южном берегу сгорела деревянная сторожевая башня. Таким образом, я пришел к выводу, что искать водяные замкъ Толайтолы следует прямо напротив Пуэрта де Бисагра.
Старик вздохнул и сокрушенно покачал головой: «Vae!, как сказал бы твой досточтимый учитель латыни. Бесценные чертежи вакуумного насоса давно потеряны. И неизвестно, работает ли он до сих пор; ведь прошло триста с лишком лет! Но я как будто слышал, что сами чаши уцелели. Похоже, дитя мое, они тебе сегодня и снились. Может, и ты слышала о них от кого-нибудь?».
Но Эльвира – в этом она была уверена – никогда прежде не слышала о водяных замкбх Толайтолы. Она покачала головой.
– Мне нужно найти их, и как можно быстрее! – воскликнула она. – Ты поможешь мне?
Юсуф Талиб грустно улыбнулся: «С превеликой бы охотой. Тем более, что мне и самому любопытно, но… – он развел руками, – на роль горного козла я уже не гожусь. Тебе нужен провожатый помоложе».
Провожатых помоложе было вокруг сколько угодно; Алькасар буквально кишел молодыми бургундцами.* И с болезнью брата их становилось все больше и больше. Но Эльвиру настораживали бургундцы: их непонятная речь, их манера смеяться – громко и невпопад, их слишком роскошные наряды. Даже веселый и любезный Раймонд не вызывал у нее доверия, что уж говорить о его свите!
Единственным, кто нравился ей среди них, был ее учитель латыни – молодой молемский монах с синими, как полуденное небо, глазами. Он так горячо молился с ней о маленьком Санчо! Но не следует забывать, что цистерцианец находится здесь при посланнике Папы, аббате Гильберте с его вечной кисло-сладкой улыбкой. Да и того, что он бургундец, тоже забывать не следует. Нет, довериться можно только старому испытанному другу!
И девочка попросила Юсуфа проводить ее к особняку дона Педро.
Однако и здесь ее ждало разочарование: дон Педро отправился во дворец на встречу с леонскими лингвистами. Прождав около часа, Эльвира почувствовала, что больше ждать не в силах. Каждая истекающая минута уносила с собой драгоценную минуту надежды.
Впоследствии ее часто пугала мысль о том, что можно было пройти мимо, так и не заметив кавалера. Если бы не полуденное солнце!
Сидящий в углу несомненно принадлежал к породе людей, которые слушают время. Ошибиться в этом было невозможно; стоило только заглянуть в его чуть прищуренные в улыбке глаза. И помешкав ровно столько времени, сколько потребовалось на то, чтобы заглянуть в них, Эльвира решительно пересекла улицу.
Незнакомец поднялся ей навстречу. Он был невысок и строен. Покрой его короткого дорожного плаща и манера, с которой он поклонился – очень низко, приложив левую руку к сердцу, – выдавали в нем чужеземца.
– Как твое имя и что ты здесь делаешь? – спросила она.
– Манеры, дитя мое! – вмешался было старый Юсуф. Но человек, по-прежнему улыбаясь, поднял руку, вежливо отстраняя замечание. Рука у него была красивой; с длинными тонкими пальцами и узкой ладонью.
– Мое имя Виаторито, – ответил он. – И я четвертый день сочиняю на этом углу балладу о прекрасной даме. Той, что жила в доме напротив. Как раз там, где сеньорита только что щедро расплатилась за будущего кавалера, – с улыбкой добавил говорящий. Эльвиру насторожил его легкий акцент – он напоминал выговор бургундцев.
– И чтобы сочинить балладу об этой даме, тебе понадобилось так долго сидеть около ее дома? – недоверчиво спросила она.
Нет, он не был похож на бургундца. Он выглядел, как настоящий испанский кавалер.
– С самого детства я предпочитаю видеть то, о чем слагаю песню, – ответил он. – Потому меня и прозвали когда-то Виаторито*.
– Значит, ты должен слагать песни только при дневном свете, –
рассудительно заметила девочка. – И значит, в них поется только о настоящем, – подумав, добавила она. – Ведь былое ушло, и увидеть его невозможно.
Виаторито рассмеялся, отчего смуглое лицо его мгновенно и удивительно преобразилось; теперь оно казалось Эльвире молодым и беспечным, и она подумала, что впервые видит человека, который слушает время и при этом умеет так беспечно смеяться.
– Неправ был сеньор Шаплен, когда среди пятнадцати достоинств прекрасной дамы забыл упомянуть владение логикой, – весело сказал он.
– Сеньорита права – увидеть можно не только глазами. Увидеть можно, например, с помощью воображения. Кроме того, темнота никогда не служила помехой сну. А во сне пред нами нет-нет, да и мелькнет былое, которое ушло, или грядущее, которое не настало.
И в этот момент Эльвира поняла, что перед ней настоящий союзник, пусть даже и бургундец!
– Мне нужна помощь этого сеньора, – решительно заявила она.
И поторопилась добавить, заглянув в прищуренные от солнца глаза Виаторито: – Это займет всего несколько дней!
Настало время вмешаться старому Юсуфу.
– Прошу тебя простить горячность инфанты Эльвиры, – сказал он, и лицо Виаторито вспыхнуло от изумления.
– Позволь представиться и мне, – дав отстояться впечатлению, продолжал старик. – Юсуф Талиб, советник королевы Изабеллы* и давний друг семьи.
Виаторито поклонился. – Бертран де Руэрг, кавалер при дворе Гильома Тулузского, к услугам инфанты и к твоим услугам, сеньор.
Все-таки он не был бургундцем!
II. Король
Альфонсо был невысок ростом и хром, но шел он удивительно быстро. Тяжелая с серебряным наконечником трость короля постукивала о выложенные мозаикой плиты пола отчетливо и равномерно, как метроном ибн Фирнаса.
Свита его состояла из Раймонда и нескольких бургундских вельмож. Бургундцы не отставали от короля, но там, где его движения казались стремительными, их – производили впечатление торопливых.
Закончился час сиесты. Придворных в зале собралось немного;
шла четвертая неделя поста. Король опустился в высокое кресло, окинул присутствующих быстрым взглядом, и лицо его просветлело при виде дочери. Он ответил приветливым кивком на поклоны придворных и поманил девочку к себе.
Эльвира отпустила руку Виаторито и подошла к отцу. Она покосилась на пустующее кресло королевы, однако не села. Но удержали ее не соображения этикета, а детское нетерпение: ей казалось, что если она будет стоять, аудиенция закончится быстрее. Она бросила своему кавалеру ободряющую улыбку и что-то горячо зашептала государю на ухо.
Величественная Уррака в сопровождении придворных дам прошествовала от дверей женских покоев до широкой деревянной скамьи слева от Альфонсо. Усевшись, она приняла из рук прислужницы вышивание, ответила легким кивком на церемонный поклон Раймонда и занялась рукоделием.
«Deo duce, ferro comitante»**, – вспомнил Виаторито девиз бургундского дома и подумал, что рукам старшей дочери короля и Констанции Бургундской – при всей их женственности – меч и впрямь подошел бы больше, чем пяльцы. Повинуясь легкому жесту Альфонсо, он приблизился.
Легендарный император трех религий выглядел значительно старше, чем представлялось трубадуру. Худое, обветренное лицо его было строже и резче изображенного на портретах – ох уж эти живописцы, жрецы античного благообразия! Впрочем, то были портреты двадцатилетней давности.
Сейчас в чертах этого лица Виаторито находил забавное сходство с чертами сторожевых собак из числа тех, что ему доводилось видеть у германцев: умных, упорных и опасных. Тяжелый подбородок, глубоко врезанные линии морщин вдоль щек, высокий лоб.
Темные проницательные глаза императора глядели оценивающе. «Интересно, кого ему напоминаю я?» – пронеслось в голове трубадура.
– Ты прибыл из Тулузы? – спросил король.
– Да, государь.
– Я знавал отца нынешнего Гильома Тулузского; мы дважды сражались. Причем один раз на одной и той же стороне.
Среди придворных раздались почтительные смешки.
– В те времена, – продолжал король, – мне доводилось слышать знаменитый голос Этьена де Руэрга, твоего отца. Сегодня мы хотели бы услышать твой голос – порадуй нас своим искусством.
Виаторито поклонился, отступил на шаг и принял из рук пажа свой странный, похожий на вытянутую арабскую восьмерку, инструмент.
Дон Педро Анзурес, полный жизнерадостный леонец, давний соратник короля, хотел было спросить название инструмента, но бросил взгляд на стоявшего неподалеку отца Гильберта и промолчал. Не стоило нарушать этикет при папском посланнике.
«Ох уж этот этикет – ни сесть, ни встать, ни шагнуть, ни вздохнуть! Бесконечные мелочные уступки, чтобы задобрить Рим и оттянуть время. Слава Богу, конечно, что у Хуста и Руффина все еще служат мессу по старому обряду, но ведь это ненадолго; увы, обряды Сант Исидора доживают свой век. Особенно теперь, когда Уракка и Раймонд будут объявлены наследниками. Но что я, право, – Санчо еще может поправиться… дай-то Бог», – и дон Педро вздохнул.
«Конечно, возможность хоть где-то послушать мессу по-испански важнее мелких уступок Папе – черт бы его побрал с его латынью; без нее теперь тоже ни шагнуть, ни вздохнуть!
Черт бы его побрал и с прочим: чего стоит один навязанный отцом Гильбертом бейлиф, дон Себастиан Сондрес! Без конца почесывает кончик своего тощего носа и говорит ▒э-э…’ перед каждым словом. А девизом себе выбрал: consuetudo pro lege servatur*, и не понимает, почему все смеются, а кое-кто при этом усердно чешет нос. Впрочем, мы досмеемся! С людьми, лишенными чувства юмора, шутки плохи. Не далее как третьего дня явился к королю со списком дохалифатских уложений по городу, которые – по его мнению! – следует восстановить. В числе прочего там были правила одежды для евреев. Слава Богу, хоть их-то король не подписал; не хватает только, чтобы рачительность нового бейлифа заставила прелестную Сафиру облачиться в какую-нибудь ужасающую хламиду! А Альфонсо все шутит; заявил, что и рад бы, да что по нынешним временам для серьезного, последовательного эдикта необходимы также правила одежды для мусульман. Да еще хорошо бы особо обозначить в нем нюансы, подобающие одеяниям евреев, перешедших в мусульманство, мусульман, принявших христианство и христиан, впавших в язычество. А уж как быть с еретиками, он и ума не приложит, ибо таковые редко себя ими признают. Разве что переодевать их насильно! И таким образом мы сразу будем знать, кто есть кто. Словно не видит, что новый бейлиф не понимает шуток!» – и дон Педро вздохнул вторично.
Между тем инструмент, вызвавший у жизнерадостного графа столь невеселые размышления, был настроен и заиграл. Голос его, проникновенный и звучный, сообщил простым аккордам странное, пронзительное очарование, и сердце дона Анзуреса дрогнуло.
Но если инструмент и не был известен графу, тема песни оказалась хорошо знакомой: тулузец запел о молодом Родриго – последнем визиготском короле Испании. Он пел о любви короля к Ла Каве, дочери сеутского коменданта, и о том, как последний отомстил своему суверену за бесчестие*.
Перед рассветом замер бой,
а на рассвете стих.
Под угасающей звездой,
оставлен, предан, тих,
вчерашних воинов властелин –
король Испании. Один.
Песня захватила всех. Голос певца, гибкий, низкий, чуть хрипловатый, безо всякого усилия летел к сводам залы, прямо к венчающему купол витражу, и дон Педро невольно поднял голову.
Косые лучи солнца соткали под сверкающим гербом Кастилии тонкую, как паутина, радужную сеть. А может, то было вовсе не солнце; и радугу соткали волшебные звуки струн незнакомого графу инструмента.
Увы, песня подходила к концу, к lamentatio и смерти Родриго. Да, вот и он, король –
В пыли эфес, в крови шелка,
бледней шелков рука.
И последние его слова:
«Леон, Толедо, Гвадалит –
стопы Адама след!
Вчера я был король Земли.
Вчера. Сегодня нет.»
Хоть слова и сложены по-иному, но все знакомо… Нет, не все!
В песне тулузца Родриго не умирает. На берегу Гвадалита лежат его окровавленные шелка, корона и драгоценности, да мирно щиплет траву красавица-лошадь Орелия. А самого Родриго не видит больше никто:
…ни князь, ни раб, ни друг, ни враг –
лишь небо и земля;
тень Агасфера с той поры укрыла короля.
На сей раз граф Анзурес несомненно нарушил бы этикет: певец прозрачно намекал на то, что последний визиготский король все еще бродит по землям Испании, но, позвольте… милосердие, как атрибут Агасфера?! Впрочем, образная система Ибн Аммара*полна сюрпризов почище этого.
Однако Альфонсо опередил друга: «Кому принадлежит этот текст?» – спросил он.
– Мне, государь, – ответил Виаторито, – но прошу тебя судить его снисходительно. Я сложил песню о короле Родриго в тринадцать лет. Тогда я еще не знал войны. – И с внезапной ослепительной улыбкой трубадур добавил: – Не знал я и любви, хоть и пребывал уверен в противном.
Трудно было устоять перед этой улыбкой – она заставала врасплох, и король снизошел до ответной.
– Конец песни необычен, – заметил он. – В «Хронике» Родриго, преданный вассалами и оставленный на поле боя один, пронзает себя мечом. Разве не так, дон Педро? – обратился Альфонсо к другу.
– Так, государь, – подтвердил граф. – А в более ранних летописях Кардобского Халифата его закалывает кинжалом один из сыновей Тарика. Но и там, и там он умирает. Откуда же взялся твой конец, сеньор Бертран?
– Моя няня была родом из Астурии, – ответил трубадур. – Я обя-зан ей многими удивительными историями, в том числе – и этой. А также знанием испанского и прозвищем Виаторито. Она была доброй женщиной и такой же красавицей, как сеньорита Агата, – добавил он и поклонился в сторону толстой кормилицы.
Та охнула и залилась горячим румянцем.
Король рассмеялся, придворные – даже плохо понимавшие испанскую речь бургундцы – оживились и заулыбались. Только лицо стоявшего справа от дона Педро молемского монаха оставалось безмятежно спокойным.
В лестных выражениях Альфонсо похвалил искусство певца и хорошо знакомым графу движением руки пригласил придворных высказаться. Дон Педро снова намеревался спросить об инструменте, но снова не успел, ибо сразу же заговорил отец Гильберт.
– Песня исполнена мастерски, – голос папского посланника звучал, как обычно, мягко и любезно, – и содержание ее трогательно и романтично. Однако вряд ли соответствует действительно происшедшему. Я не имею в виду исчезновение короля, – аббат улыбнулся, – ибо не возражаю против ad infinitum**. Но ad initium*** а именно причина измены коменданта Сеуты достойна более серьезного анализа. Конечно, пылающий жаждой мести отец выглядит лучше, чем отступник, предавший веру…
Тут он обратился непосредственно к певцу, и голос его стал жестче: – Однако спросим себя, следует ли ради звучности стиха отступать от истины?
– Отступать? – удивленно повторил тот. – Отступник?
– Отступник, – подтвердил отец Гильберт и вновь обратился к королю. – Государь, в папских архивах есть документ, свидетельствующий о многолетней переписке и обмене подарками между графом Юлианом и правителем Танжира.
– Подарки, – заметил старый Юсуф, – являются несомненным до-
казательством дипломатической любезности сторон и очень сомнительным доказательством отступничества от веры.
Альфонсо одобрительно кивнул: – У коменданта Сеуты была репутация доброго христианина, сеньор аббат.
– А-а… государь! – улыбнулся отец Гильберт. – Вспомните: corruptio optimi pessima*, – и улыбка аббата стала шире. – Мне хотелось бы с вами согласиться, государь, но не хотелось бы делать это в ущерб истине. Я полагаю, что Тарик Сладкоречивый соблазнил коменданта Сеуты, и что тот тайно принял ислам.
– Ну а я не могу согласиться ни с кем! – веселый голос Раймонда, с его бархатным акцентом, едва не вывел из себя сгоравшую от нетерпения Эльвиру; аудиенция затянулась, а время шло.
– Лангедокские трубадуры во всем видят любовную подоплеку. А церковь, – Раймонд поклонился аббату, – религиозную. Я же, будем справедливы, возможно, страдаю пристрастием к подоплекам политическим. Однако надеюсь, все мы сойдемся на том, что король Родерик, в отличие от коменданта Сеуты, отнюдь не являлся, – и принц отвесил аббату новый поклон, – optimi! Династия визиготских королей вырождалась: беспорядок, разброд, упадок нравов стали, увы, уделом красавицы-Кастилии. Граф же Юлиан, старый воин, державший гарнизон Сеуты в железных руках, ненавидел беспорядок. Полагаю, его целью было падение короля, а вовсе не приход ислама. Но он недооценил силы мусульман и переоценил свои – обычная история!
Диспут явно разгорался, и Эльвира, с трудом дождавшись конца речи Раймонда, взмолилась: – Прошу вас, не будем спорить!
– Прекрасная дама права, – негромко заметил Виаторито, и взоры присутствующих невольно приковались к нему.
Солнце чуть сместилось над Альказаром и незаметно охватило трубадура своими лучами. Окрашенные золотом, кармином и синевой витража косые лучи эти внезапно засверкали многократно размноженной радугой и превратили скромное одеяние певца в причудливый шутовской наряд. Виаторито поднял голову и улыбнулся.
– Прекрасная дама права, – повторил он. – К чему спорить, если один из нас утверждает, что комендант Сеуты открыл ворота маврам из любви к порядку, другой – что он открыл их из любви к пророку. Я же утверждаю, что он сделал это из любви… к чести!
– Раймонд тоже прав, – вполголоса заметил дону Педро синеглазый цистерцианец, – у тулузцев везде одна лю…
– Твое замечание, несомненно, понравилось бы моей королеве, – сказал Альфонсо, и монах умолк на полуслове.
Однако государь обладал тонким слухом.
– А что думает по поводу всего этого молчаливый отец Иво? – спросил он. – Согласно ли его мнение с мнением аббата?
– Да, согласно… в том, что касается истины… – цистерцианец запнулся, но благосклонный взгляд короля придал ему уверенности. Альфонсо – что не раз испытали на себе его друзья и, особенно, враги – являлся непревзойденным мастером благосклонных взглядов.
– Поэзия, – собравшись с мыслями, заговорил отец Иво, – не должна искажать факты в угоду романтическим наклонностям толпы. Поэзия призвана верно отражать Божий мир и наши деяния в нем. Ибо за всем стоит Божий замысел о мире и о нас. – Теперь он говорил гладко, и тонкое, с почти иератическими чертами лицо его светилось воодушевлением и было красиво. – Никакой поэтический замысел никогда не сравнится с Божьим замыслом: не может изощренное сравниться ни с истинно прекрасным, ни с истинно страшным! – Монах помолчал. – Если причина измены коменданта Сеуты и спорна, то смерть короля Родриго, полагаю, бесспорна. На мой взгляд, сеньору Бертрану не следовало менять конец и придавать всей истории этакую туманную и – прошу меня простить – невразумительную окраску, – добавил он, пристально глядя в глаза трубадуру.
– Вы были бы совершенно правы, отец мой, если бы все обстояло так мрачно, – насмешливо отозвался тот. – Но не посещала ли вас когда-нибудь мысль о том, что поэзия, согласно Божьему же замыслу, является уникальной частью Божьего мира, а вовсе не инструментом, механически отражающим все остальное.
– Возможно, и посещала, – усмехнулся монах, – ведь мысль эта не нова! Однако, она есть не что иное, как соблазн создать свой собственный, искаженный и ложный мир. – И лицо цистерцианца стало серьезным: – Соблазн этот тоже не нов, сеньор трубадур.
– О да, и соблазн этот, без сомнения, – результат происков врага рода человеческого! – рассмеялся Виаторито. – Как, впрочем, и многое другое. Удобно, не правда ли, отец Иво? Дьявол, как причина всего, что вызывает наше неодобрение в Божьем мире! Nolentes mentem pravam in rectam converetere rectitudinem mundi convertunt in pravum*.
– Объяснитесь, – сурово сказал отец Иво.
Пора было вмешаться, и дон Педро примиряюще поднял руку, но жест его остался незамеченным.
– Охотно, – в тон монаху отозвался тулузец. – Можно поклоняться Богу, но сторониться Божьего мира, хоть мир этот и создан Его волей. И происходит это оттого, сеньор цистерцианец, что Божий мир слишком уж реален, – продолжал он. – Мы ощущаем его безграничность всеми данными нам Господом чувствами, не так ли? Безграничность же Божьего мира представляется нам либо свободой, либо бездной. Если бездной, то как же не сторониться ее? А дьявол – очень удоб…
– Однако, – перебил отец Иво, но встретил предостерегающий взгляд аббата и после секундной заминки сухо продолжил: – …мы отвлеклись от темы.
– Совершенно справедливо! – воскликнул дон Педро и поторопился перевести разговор в более спокойное русло: – Речь шла об истине, как об одном из атрибутов поэзии. Вынужден заметить, отче, что в данном случае, то есть по прошествии четырех веков, никто из нас не может быть уверен в истине.
– Но не стал же он невидим, в самом деле! – раздраженно возразил монах. – Да и кроме того, существует ведь беспристрастное свидетельство летописцев. На что же и ссылаться в истории, как не на летописи?
Дон Педро открыл было рот, чтобы напомнить цистерцианцу о противоречивости свидетельств, касающихся смерти Родриго, но не успел.
– Если в этом все дело, я с радостью удовлетворю потребность отца Иво в истине, – сказал Альфонсо. – Дон Педро, будь любезен, проследи, чтобы текст баллады сеньора Бертрана де Руэрга сегодня же был внесен в «хронику короля Родриго». Довольны ли вы теперь, отец Иво?
Кровь бросилась в лицо цистерцианцу, и его синие глаза блеснули стальным блеском. Аббат Гильберт послал своему помощнику новый предостерегающий взгляд, но положение неожиданно спасла инфанта.
– Cras credemus, hodie nihil*, – старательно выговорила она. – Вспомните, отец Иво, ведь вы сами меня учили!
Альфонсо рассмеялся. Взгляд монаха смягчился, и чуть заметная улыбка тронула его губы.
– Отлично подмечено, юная дама! – воскликнул Раймонд. – Но отчего молчит моя любезная супруга? Отвлекись от вышивки, дражайшая, и скажи, удовлетворен ли твой взыскательный вкус песней и развлек ли тебя диспут.
– О да! Песня доставила мне истинное удовольствие. – Уррака передала рукоделие одной из фрейлин и насмешливо улыбнулась: – А к всестороннему анализу событий, о которых она повествует, можно добавить лишь то, что одежда павшего в бою бербера укрыла бы короля Родриго от глаз ищущих не хуже, чем тень Агасфера. Но разумеется, – заметила красавица, – такое наблюдение не может послужить причиной интересного религиозного диспута.
– Сomponere lites**, сеньоры! – подытожил папский посланник. – Нашему красноречию не устоять перед здравым смыслом!
Аудиенция была закончена, и, склонившись к застывшей в ожидании Эльвире, король тихо сказал: – У твоего кавалера дар поднимать бурю в чаше воды. Однако… он мне понравился.
Девочка просияла.
– Впрочем, монах напросился, – прошептал Альфонсо, на сей раз – самому себе.
Виаторито задумчиво смотрел на императора трех религий. И взгляд тулузца, без сомнения, напомнил бы обитателям Калле Альфилеритос тот, что несколько дней подряд заставлял их оборачиваться и глядеть в пустое пространство.
Почувствовав, наконец, что кто-то настойчиво дергает его за рукав, он опустил глаза и встретил доверчивую улыбку инфанты.
– Мне понравились твои слова о бескрайнем мире, – сказала девочка. – Я тоже люблю его. Я обязательно покажу тебе одну карту, которая висит у Юсуфа. Но не сейчас, – озабоченно добавила она, – у нас очень мало времени!
К ним подошел дон Педро.
– Благодарю за песню и горю желанием оказать тебе сердечное гостеприимство, сеньор Бертран, – с поклоном сказал он и, озираясь, добавил: – В моем скромном жилище тебе будет куда спокойнее.
Трубадур с благодарностью принял приглашение.
– Но услуга за услугу! – улыбнулся граф. – Мне бы хотелось узнать, как называется твой инструмент, и, если позволишь, показать его нашим мастерам.
Заручившись согласием владельца и выяснив, наконец, что заворожившая его лютня называлась тарой, граф отправился разыскивать старого ворчуна Оньоса – лучшего из королевских мастеров.
* * *
До самого рассвета, пока в светильнике не иссякло масло, горел в особняке дона Педро Анзуреса свет. Виаторито уснул за столом, прижавшись щекой к девственно-чистому листу бумаги, гладкому, как шелка самого Родриго. Но снился ему не последний визиготский король Испании. И не Вышивальщица с Калле Альфилеритос, балладу о которой он хотел записать на этом драгоценном листе.
Трубадуру снился немой нубиец, данный им вчера в провожатые Альфонсо.
Только во сне нубиец шел впереди. Туман с Тахо укрывал его ступни, поднимался все выше. Берег был пуст, небо серо, мир беззвучен.
– Если они и сохранились, эти чаши, их скоро укроет туман, – с тоской думал Виаторито. – Да и сохранились ли они?
Немой остановился, обернулся. – Ты забыл, – сказал он, – Dominus conservat omnia*.
И Виаторито увидел водяные замкъ Толедо. Почерневшие, покосившиеся, до краев наполненные – не искрящейся водой! – землей, костьми и пеплом, они не отражали луны; отражать было нечего и не в чем.
На рассвете трубадур открыл глаза и с облегчением вздохнул. Все обстояло не так безнадежно, просто вчера им не удалось найти чаши.
Он улыбнулся, любовно провел ладонью по чистому листу бумаги, окунул перо в превосходные чернила дона Педро Анзуреса и написал:
Dominus conservat omniа.
III. ДолинаАдамантов
Инфанта то и дело поторапливала своего белого пони. Временами, когда на пути ее случалась задержка, она спохватывалась и озиралась по сторонам, опасаясь, не потеряла ли из виду своего кавалера или немого Кади.
Омытый долгим ночным ливнем город не спал. С самого рассвета его наводняли пешие и конные, торговцы и поэты, грамотеи и poderosos, кукольники и комедианты, покупатели, бродячие барды, повозки, подводы и упряжки – ибо занимавшийся день был рыночным.
После вчерашних безуспешных поисков Эльвира решила перейти Пуэнте де Кантар и осмотреть другой берег.
Трудно было выбрать более неподходящее для этого утро. Чтобы попасть на мост, девочке и ее спутникам приходилось продвигаться навстречу толпе, стекавшейся в этот час в город со всех окрестных деревушек. В рокоте оставленной позади площади призывно гудели рожки комедиантов и звенели детские голоса, выкрики горластых торговцев мешались с блеяньем и мычанием «товара». Временами до едущих долетали и отголоски песни.
Виаторито удалось поравняться с инфантой. – Вот так и я заработал себе пятнадцать монет и шесть апельсинов, – улыбнулся он. – Перекричал всех певцов и баранов!
При въезде на мост всадникам пришлось надолго остановиться – путь им преградили две подводы из Талаверы, полные расписных глиняных сосудов.
– Посторонись! Дорогу инфанте! – крикнул начальник стражи, заметив, наконец, Эльвиру на ее белом пони. Одна из подвод подала в сторону, и внезапно, словно в ответ на оклик офицера, шум на рыночной площади стих. Но оклик был, конечно, не при чем; над девятью куполами Мезкиты, над ее готическими колоннами взвился в небо протяжный крик муэдзина. Помедлив ровно одно дыхание, зазвонили колокола у Хуста и Руффина, а вослед им – у Себастьяна, Луки и Торкватуса.
Все застыло. С восточного неба, чуть правее дворца тамплиеров, бледные косые лучи тянулись сквозь перламутр облаков к притихшим площадям и улицам. Путь на мост был свободен.
Перекрестившись, Эльвира и ее спутники двинулись дальше. Вслед им с дальних окраин, со стороны еврейского алхама летело запоздалое эхо колоколов Святого Илии.
Речная дорога за мостом вела на юг, и, прежде чем тронуться по ней, Виаторито придержал коня и обернулся. Окруженный узкой лентой реки высился над ним город цвета земли, полупрозрачный в бледном утреннем воздухе, с четырьмя башнями Альказара, нацеленными в небо с вершины самого высокого холма.
– Mon amour, – прошептал он.
Обернулась и инфанта. Взгляд ее задержался на той башне, где поместили Санчо. Нынешней ночью малыш узнал ее. Он лежал в кроватке и, казалось, прислушивался к дождю, под шум которого так сладко дремалось сиделке. Глаза его загадочно поблескивали из-под припухших век. Увидев склонившуюся над ним Эльвиру, он попытался улыбнуться. Этой улыбки на осунувшемся, покрытом струпьями личике она не забудет никогда. У малыша по-прежнему был жар.
– Я должна найти их! Я должна найти их сегодня! – и девочка привстала на стременах, вглядываясь в дорогу.
– Мы спустимся к Тахо напротив Императорского холма, вон за теми каштанами, – скомандовала она и, указав туда, где река сворачивала направо, решительно тронула поводья.
Дорога медленно, но верно вела вверх, и скалы с разбросанными там и сям островками колючего гамброна, все круче поднимались над рекой.
У каштанов они остановились. Причина, по которой Эльвира выбрала именно это место, была понятна: после поворота спуск к воде становился затруднительным. Однако, если чаши находились напротив Пуэрта де Бисагра, искать их следовало дальше.
– Может быть, нам не стоит спешиваться здесь? – Виаторито окинул взглядом берег впереди. – Ведь неподалеку от чаш наверняка должен быть доступ к реке. – И пояснил: – Если мы найдем его, он приведет нас прямо к цели.
– Да, но найдем ли мы его, – засомневалась девочка, – ведь прошло триста с лишним лет!
– Срок немалый, но век камня, к счастью, долог, моя инфанта. – И тулузец ободряюще улыбнулся: – Если там был спуск, мы непременно найдем его.
Однако они его не нашли. Поначалу старый полуобгоревший тис, у которого всадники привязали лошадей, внушил Эльвире надежду.
– Смотрите, здесь был пожар! – обрадовалась девочка и погладила шершавый, потемневший ствол дерева. – Юсуф говорил мне, что неподалеку от чаш сгорела сторожевая башня.
– Вряд ли башню поставили бы на этом берегу, вне кольца реки, – с сомнением заметил Виаторито.
Она бросила своему кавалеру укоризненный взгляд и обратилась к немому: – А ты что думаешь, Кади?
Нубиец издал короткий, напоминающий рык звук и указал на небо, потом на дерево.
– Кади говорит, что здесь ударила молния, – пояснила инфанта. – Мы хорошо понимаем друг друга.
– Давно ли это было? – спросила она у расплывшегося в белозубой улыбке немого.
Тот поднял растопыренную ладонь, помедлил и загнул большой палец.
– Сорок лет назад?! – воскликнула девочка.
Нубиец покачал головой, и улыбка его погасла.
Было уже далеко за полдень, когда Эльвира, наконец, сдалась. Ни следов старинных ступеней, ни остатков сгоревшей башни отыскать не удалось. Цепляясь за колючие кусты и шаткие обломки скал, они дважды спускались к воде. Они прошли назад до того места, куда первоначально собирались спуститься; прошли они и вперед – до самого ручья Кабезы. Но среди нагромождений камней и росших кое-где молодых речных дубков нигде не было ничего, похожего на водяные замкъ Толедо.
Под сомнительной тенью однобокого тиса все трое присели, наконец, передохнуть и напиться воды. Эльвира не отпускала руку трубадура и держалась за нее так крепко, словно все еще карабкалась по скалам. Она не отрываясь смотрела на Тахо, и в застывшем взгляде ее читалась притупленная усталостью тоска. Немой Кади поглядывал на девочку, вздыхал и хмурил брови; он знал, для чего разыскиваются чаши.
Легкий ветер играл выбившейся из-под белого полотна прядью волос Эльвиры, и Виаторито вдруг вспомнил заколку из мальтийских жемчугов – щедрую плату за кавалера. Он поглядел туда же, куда глядела она, – на превращенную в поток расплавленного солнца воду. Впереди, вплоть до того места, где река, изгибаясь, держала путь на северо-запад, спуститься к ней не было возможности; берег защищали отвесные скалы. Однако дальше картина начинала меняться: скалы отступали, медленно сходили на нет, пока, наконец, за западным мостом берег не становился пологим.
Неподалеку от моста он разглядел несколько лодок и небольшой паром для перевозки грузов. Сам мост, старинный и узкий, едва возвышался над поверхностью полноводной весенней реки. Взгляд трубадура задержался на одной из его береговых башен. Небольшая, обрамленная цветущей сиренью, она сливалась со своим отражением в водах Тахо – там, вдали, в спокойных и чистых, как раскинутое над ними небо. Выше, на покрытых зеленью холмах, тянулась крепостная стена еврейского алхама. За ней угадывались движение и жизнь, сам же берег был пустынен – тихий, увитый зеленью уголок у заводи.
– Уверен ли был Юсуф Талиб, что чаши находятся именно здесь? – мягко спросил он.
Эльвира молчала.
Трубадур переглянулся с нубийцем; тот беспомощно пожал плечами.
– Нет, – ответила, наконец, она.
– Тогда, может быть, стоит поискать их на западе, – предложил Виаторито.
– Почему на западе? – безжизненно отозвалась девочка. – Почему не на востоке? Сторон света много! – и на Виаторито с отчаянием глянули большие темные глаза. В их чистом рисунке было что-то, напоминавшее изысканные глаза лани.
– Что же делать… – прошептала она.
Он поднес ее маленькую, исцарапанную колючим гамброном руку к своему сердцу. – Не отчаиваться, моя инфанта. В мире много плохих советчиков, но худшего, чем отчаяние, я не знаю: одну за другой, гасит оно наши надежды и обращает нас в слепцов.
– Ты прав, отчаяние плохой советчик; слепцу никогда не найти чаш. – Эльвира опустила голову и закрыла глаза, борясь с готовыми навернуться слезами. – Скажи мне, – справившись с собой, продолжала она, – что ты делал, когда отчаивался?
– Я повторял единственное, что могло отогнать от меня отчаяние, – ответил Виаторито. – Я повторял: Господь сохраняет всё.
Девочка покачала головой.
– Разве сохранять – не значит сохранять жизнь? И разве сохранять – не значит сохранять красоту? Господь не сохранил голубые деревья джакаранда в садах Альказара. Господь не сохранит и Санчо. – Она выпустила, наконец, его руку и встала. – Но я последую твоему примеру. Только… я буду повторять, что верю своим снам.
– И впрямь, моя инфанта, это даже лучше, – улыбнулся трубадур, – ведь мы ничего не теряли; мы только ищем!
– Да… не теряли, – пробормотала Эльвира и вновь обратила взгляд к реке. – Если бы я могла вспомнить, что окружало лунные чаши в моем сне!
Поднялся и Виаторито.
– Сегодня ночью они снились и мне, – признался он. – Однако окружал их, увы, лишь туман.
Она живо обернулась: – А больше ты ничего не помнишь?
– Я помню еще, что дорогу нам указывал Кади и что в моем сне он не был немым. Он сказал мне: «Dominus conservat omnia».
– Кади не знает латыни, – серьезно возразила девочка, и оба они, точно сговорившись, посмотрели на немого.
Глаза того светились непонятным торжеством: он издал свой странный короткий рык и несколько раз возбужденно указал на запад.
Но ничего особенного там, куда он указывал, они не увидели.
– На что ты нам показываешь, Кади? – спросила Эльвира.
Нубиец огляделся, подобрал обломанную ветку и, торопливо очистив пространство меж выступавших корней тиса, принялся царапать что-то на влажной после ночного ливня земле.
К изумлению Виаторито, который ожидал увидеть рисунок, то были буквы – затейливая вязь незнакомого ему языка.
Склонившись, Эльвира напряженно следила за прогрессом. – Баньос, – сказала она и внезапно выпрямилась; глаза ее горели: – Он говорит: всегда туман в Баньос… Ла Кава! Это то место, где твой король дон Родриго увидел купающуюся Ла Каву! Оно на том берегу за мостом Сан Мартин – ты прав! – и Эльвира тоже указала на запад.
Надежда и волнение девочки были заразительны; они передались и Виаторито. Но чем сильнее он ощущал их, тем сильнее тревожился.
Он верил снам не так, как верят им дети и пророки. Сны его были снами поэта – источником вдохновения и раздумий; их вечно ускользающим образам не было нужды искать своих двойников в мире вещей. Эльвира же поверила его сну той не ведающей сомнений верой, какой верила своим собственным.
И все же разум убеждал его, что искать старинные чаши следует не на южном берегу – диком и скалистом, и не на восточном – многолюдном и суетливом, а именно на западном – у старинного моста близ старинных купален. Там, за мостом Сан Мартин, было зелено и безлюдно, и чаши могли спокойно зарастать травой и кустами, пока со временем о них не забыли вовсе.
И Виаторито тряхнул головой, отгоняя растущее беспокойство.
– Наш проводник поразил меня, – признался он Эльвире. – Ведь то был арабский текст?
– Кади очень умен, – с гордостью ответила девочка. – Он понимает много языков и знает не только арабское, но и греческое письмо!
И она поторопилась сообщить трубадуру все, что знала о своем любимце.
– Когда-то его подарил отцу добрый король Генрих. Старый Юсуф рассказывал мне, что Кади родом из царства Куш, где в древние времена правили цари с львиными головами. Но еще в юности его, в числе прочих, обменяли по жребию города Донгалы на добрых арабских скакунов. Алжирские торговцы увезли его в Тахерт, а оттуда продали в Рим.
Вначале Кади очень этому радовался; ведь он, как и мы, христианин! Но в Риме он попал к грубому, жестокосердному хозяину. Кади пробовал было молиться Господу Христу, но это не помогало, и в отчаянии он стал молиться господину власти – мудрому богу Апедемаку*. Только из этого тоже ничего хорошего не вышло, – девочка сокрушенно покачала головой. – Хозяин донес на Кади властям, и Папа Паскаль велел отрезать ему язык.
– А впрочем, – в раздумье продолжала она, – бог Апедемак все же помог. Добрый король Генрих услышал эту историю, выкупил Кади и увез к себе в Англию специально для того, чтобы тот ухаживал за львами в его зверинце.
Всадники на удивление быстро достигли ручья Кабезы, путь к которому был таким долгим внизу, у реки. Хоть и неглубокий, поток все же доходил лошадям до колен, и Эльвире пришлось пересесть к своему кавалеру.
Виновато поглядывая на понуро бредущего в поводу пони, она поторопилась закончить свой рассказ.
– Здесь Кади живется неплохо. Иногда он помогает старому Юсуфу разбирать пергаменты, а иногда и дон Педро берет его с собой в алхам. Там они вместе с Сафирой, дочерью судьи Самуила Аруха, переводят на арабский историю скифов Геродотуса. Но я знаю, – сочувственно добавила она, – Кади все равно грустит по львам.
Верный роли проводника, немой ехал впереди. Он уже пересек ручей и при последних словах Эльвиры обернулся и изумленно взглянул на девочку.
– Я знаю, ты часто думаешь о них, – улыбнулась та. – Ты смотришь на золотых львов Кастилии и вспоминаешь своих золотогривых львов, и хмуришь брови, и вздыхаешь.
Виаторито подумал, что нубиец с его гибкими, точными движениями и странным коротким рыком и сам был похож на льва. Даже во взгляде его янтарных глаз, внимательном и отстраненном, порой про-скальзывало нечто родственное с пленившими его зверями цвета солнца.
– «…или с тем забытым людьми богом, которому он молился», – усмехнулся трубадур.
Мост Сан Мартин, узкий, низкий и стоявший – не в пример другим мостам города – на шатких прямых сваях, доживал свой век. Он был непригоден для перевозки грузов, к тому же слишком далек от торгового сердца Толедо. В рыночные дни, когда на востоке города кипела жизнь, охрана его представлялась занятием бессмысленным и унылым. Сегодня был как раз такой день, и Илая, зять судьи Самуила
Аруха, изнемогал от скуки на своем посту. Он от всей души приветствовал Эльвиру и ее спутников и попытался завязать с ними разговор.
Выяснив, что всадники направляются в Баньос Ла Кава, молодой человек заверил их, что исторически такое название ничем не подкреплено и что своим происхождением оно обязано не в меру романтичным толедским сеньоритам. В алхаве же купальни предпочитают называть Долиной Адамантов.
– Вы спросите почему? – в лучших традициях риториков продолжал он. – Я отвечу вам: с легкой руки дона Педро Анзуреса. Граф утверждает, что нашел это имя у Аристотеля в одной из легенд о завоевании Персии. – Тут Илая загадочно улыбнулся и помолчал, надеясь, очевидно, что его попросят пересказать легенду.
– Так вот, – поторопился продолжить он, когда почувствовал, что молчание затягивается, – в нашей Долине Адамантов однажды ограбили честного арабского торговца, впрочем… – молодой человек заметил нетерпеливое движение инфанты и стушевался, – будет лучше, если эту историю расскажет вам граф; он сейчас здесь, в доме судьи.
Виаторито поклонился.
– Мы непременно попросим дона Педро рассказать нам ее. Но ответь мне, сеньор, не доводилось ли тебе слышать еще одно название: «водяные замкъ Толайтолы»? Речь идет о двух старинных каменных чашах, которые должны бы находиться именно здесь, в… Долине Адамантов.
– Старинные чаши? – Илая покачал головой. – Вы можете, конечно, спросить у Тонто* – нынешнего смотрителя купален, только вам придется набраться терпения. Он у нас и впрямь дурачок, – пояснил юноша. – Однако, увы, ваши чаши могли и не уцелеть, – снова покачал головой он и, не удержавшись, продолжил историю об арабском торговце. – Воры, видите ли, взломали ворота и подожгли сторожку прежнего смотрителя, в которой, как им стало известно, заночевал проезжий торговец. Они полагали, что бриллианты не горят… Ха! Если бы только они знали, какой…
Эльвира не дала ему закончить. – Подожгли?! – в восторге закричала она. – Давно ли это случилось?
– Что-то… около тридцати пяти лет назад, – недоуменно ответил молодой человек.
Туман над водами купален вовсе не походил на тусклую серую массу, привидевшуюся трубадуру во сне. Он был легок, почти прозрачен, и там, где его касались лучи солнца, искрился подобно драго-
ценной россыпи адамантов.
Вдоль берега тянулась полоса старинных керамических плит, и, глянув под ноги, Виаторито заметил, что их лиловые и темно-синие узоры напоминали арабскую вязь. Он наклонился и смахнул сухие листья.
Эльвира присела рядом. – Тут сказано: «бездна», – сообщила она.
Нубиец очистил несколько плит рядом и издал свой рык.
– «Наполнит», – прочла девочка. – И еще: «неисчерпаемое». Получается… «неисчерпаемое наполнит бездну»? – Она подняла на трубадура сияющее лицо: – Это замечательно!
– Гм… Однако маловероятно, – рассмеялся тот.
– Это же о чашах! – Эльвира проворно вскочила на ноги и огляделась: – Они где-то здесь!
Домик смотрителя – неказистое кирпичное строение с двумя узкими амбразурами окон – утопал в зелени. Но какой зелени!
Дикая hierda переплеталась с бледными листьями вьющегося винограда, финиковая пальма цвела в окружении буйного татарника, чуткие стебли жимолости оплели кусты шиповника и свешивались с них прямо в заросли жгучей крапивы. Заботливые руки садовника не знали предпочтения.
Тонто, как и Илая, очень обрадовался их приходу. Правда, он был несколько разочарован, узнав, что они пришли не от некой сеньоры Сильвии, то есть не принесли ему вожделенный порошок, убивающий гусениц.
– Каждую весну одно и то же! – жаловался он, почесывая жидкую седеющую бородку. – Al-Istirdаd** – и армии неприятеля наводняют мой сад.
– Уверен, что инфанта Эльвира сможет прислать тебе самое лучшее средство от гусениц, какое только есть, – сказал Виаторито.
– То самое, каким пользуются садовники Альказара, – подтвердила та. – Как твое имя?
– Рияз ибн Хикмет, сеньорита, но все называют меня Тонто.
– Да, так короче, – улыбнулась девочка. – А моих спутников зовут Виаторито и Кади.
Смотритель отвесил всем троим почтительные поклоны и пригласил их зайти в дом отведать сидра. Титул инфанты явно не произвел на него впечатления; по-видимому, к людям он относился так же, как к растениям в своем саду.
Трубадур усмехнулся: «Modus* in hominem»… верность себе.
– Мне кажется, хоть его и называют Тонто, разговаривать с ним куда легче, чем с Илаей, – шепнул он Эльвире.
– Мы с радостью воспользуемся твоим гостеприимством, сеньор, – сказала та, – но немного позже. Видишь ли, мы ищем нечто, очень для меня важное. – И подумав, прибавила: – Такое же важное, как для тебя твой порошок от гусениц.
– Рияз ибн Хикмет понимающе кивнул.
– Мы ищем водяные замкъ Толайтолы. Слышал ли ты что-нибудь о них? – и она принялась подробно описывать чаши.
Тонто напряженно внимал, хмурясь все сильнее и сильнее; точно упорно стремился понять нечто жизненно важное.
– …в безлунные же ночи чаши оставались пустыми, сколько бы воды в них не лили, – так закончила свое описание девочка, и внезапно смотритель схватился за голову.
– О Аллах! – воскликнул он. – Это они! Если бы ты только знала, сеньорита, как долго я с ними мучился. Ведь они были совершенно пусты, когда я посадил в них абеллу! Я сажал в них бегонии и азукены, мальву и фиалки, нарциссы и хризантемы. Но даже у жадной до воды петуньи со временем загнили корни. Мало того, однажды мне удалось раздобыть ростки водяных лилий – и что вы думаете? – Тонто обвел гостей выжидающим взглядом и торжественно заключил: – Мои лилии, наоборот, засохли, «сколько бы воды я в них ни лил»!
– Значит, чаши здесь, в твоем саду?! – в волнении Эльвира схватила смотрителя за руку.
Он замотал головой: – Я никогда прежде не слышал о водяных замкбх Толайтолы, сеньорита – о, если бы я о них слышал! И их, хвала Аллаху, нет в моем саду.
Инфанта переглянулась с трубадуром.
– Они у сгоревшей сторожки, – улыбнулся Тонто, – как раз там, где вы привязали своих лошадей. – Улыбка его погасла. – Они очень красивы. Пять лет подряд убивал я в них мои цветы, и в конце концов загородил их забором и коновязью, чтобы они меня больше не соблазняли.
Нет, не «неисчерпаемое наполнит бездну»; то были лишь случайно сложенные слова. «Неисчерпаемое не иссякнет, ничто не наполнит бездну», – гласил старинный текст на облицовке водяных замкув Толайтолы. Возможно, если бы Тонто умел читать, эти покрытые мозаикой и тончайшей резьбой каменные чаши не соблазняли бы его столько лет.
В них была вода – немного черной воды. Она едва покрывала землю с прогнившими остатками растений, в ней плавала мошкара и барахтались осы, и мертвая, мутная гладь ее не отражала и вряд ли могла отразить луну.
Кади с тревогой взглянул на девочку. Но тревожился он напрасно; ей не было до всего этого дела. Она смотрела на свое чудо, и глаза ее сияли:
– Правда ли это или это сон?
– И то, и другое, – ответил трубадур. – Вчерашний сон и сегодняшняя правда.
Тонто отправился в алхам предупредить дона Педро, что инфанта задержится в Долине Адамантов до ночи. Девочка не хотела наполнять фляги сейчас; она настаивала на том, что должна дождаться луны.
– Нынче не будет полнолуния, – сказал Виаторито.
– Я знаю, – ответила она. – Луна на восходящей четверти. Чтобы составить полную, мне придется давать малышу лекарство четыре раза за ночь.
Кади дважды кивнул, одобряя, очевидно, как арифметику, так и логику решения.
Трубадур же с улыбкой покачал головой: – Четыре раза? Что ж, с луной не поспоришь. К тому же, мы ей очень обязаны: без луны Юсуф Талиб не понял бы, что твои чаши были водяными замкбми Толайтолы. Однако тебя ожидает бессонная ночь, моя инфанта; потому поспи, пока еще светит солнце.
Немой остался охранять чаши и терпеливо стоял на своем посту, отгоняя назойливую мошкару и ос.
Девочка прилегла на деревянной скамье в домике смотрителя. Виаторито укрыл ее плащом, а когда того не хватило, и лоскутом материи, на котором в день их встречи покоилась лютня. Сам же он присел в изголовье.
Эльвира отчаянно устала, но никак не решалась заснуть. Она старалась и не могла вспомнить нечто неотложное и важное, связанное именно с ним, с ее кавалером, – и сердце ее наполняла жгучая тревога.
– Ты сказал правду: я повторяла, что верю своим снам, и отчаяние ушло, и мы нашли чаши, – улыбнулась она.
– Но еще ты сказал, что мы ничего не теряли, а только ищем. Выходит, если бы мы что-то потеряли, мне пришлось бы повторять: «Господь сохраняет всё»? Значит, Господь находит и сохраняет то, что мы теряем?
– Конечно, Господь сохраняет всё, – рассмеялся Виаторито.
– И мы должны утешиться тем, что кто-то нашел то, что мы потеряли, – в раздумье продолжала девочка. – Но… утешает ли это?
– Разве не утешает королеву Кастилии то, что навсегда потерянные ею сады Севильи живы; пусть даже не она, а кто-то другой любуется ими? И разве не утешает тебя то, что моря и земли на картах старого Юсуфа где-то существуют, пусть даже не тебе, а кому-то другому доведется увидеть их?
– Не очень, – ответила Эльвира. И пробормотала: – Хорошо бы Он все-таки возвращал потерянное нам.
Она закрыла глаза, но через минуту снова открыла их и сонно спросила: – А откуда мы знаем, что Он сохраняет всё?
– Ты задаешь вопросы, на которые трудно ответить, моя инфанта. – Трубадур задумался. – Краток наш день, и скоро сменяет его другой. И всякий день слагается из мгновений, которые сменяют друг друга. И всякое мгновение приносит что-то и уносит что-то. И мы теряем и находим, находим и теряем. Господен же день вечен: вперед ли глядеть в нем, вспять ли – мгновения не теснят мгновения. И то, что однажды вступило в Господен день, навсегда останется в нем. Гм… – он подался вперед и с улыбкой заглянул в ее полузакрытые глаза, – веришь ли ты мне?
– Я… стараюсь. – Эльвира устроилась поудобнее, сложила ладони под щекой. – У тебя очень красивый голос, спой мне что-нибудь.
Косые лучи подобрались к самому лицу девочки, и, защитив его от солнца рукой, Виаторито тихонько запел:
Над Гарроной, над рекой,
ветер стих – воде покой.
Семь ночей он пропадал –
звезды на небе считал.
На восьмую воротился.
Я спросил его: где вился,
где гудел да где летал –
звезды ясные считал?
В Пиренеях меж камней, –
ветер отвечает мне, –
семь тому назад ночей
повстречался мне ручей:
под утесом он кружит,
мертвый сокол в нем лежит.
На утесе старый тис,
наклонившись, смотрит вниз;
лунный свет в ветвях дрожит,
малых деток сторожит.
Звезд я в небе не считал;
над утесом тем летал
да ветвями шелестел –
соколятам песни пел.
Девочка спала. Солнце в амбразуре западного окна медленно гасло. Виаторито опустил онемевшую руку, и словно в ответ на это осторожное движение, глаза Эльвиры вдруг широко раскрылись – она вспомнила!
– Мы нашли чаши, но ты все равно останешься моим кавалером? – приподнявшись на локте, она с тревогой вглядывалась в его лицо. – Ты не исчезнешь… как ветер?
– Останусь, моя инфанта, – улыбнулся он, – спи. Я не исчезну, пока ты сама не пожелаешь отпустить меня.
Успокоенная, девочка прилегла снова, ресницы ее медленно сомкнулись. – Тогда пусть это будет всегда, – пробормотала она, – как Господен день.
Нью-Йорк