Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 256, 2009
Я родился в Шанхае 14 сентября 1923 года и кроме двух лет (1932–34), проведенных в Харбине, прожил там безвыездно до февраля 1949 года.
Из моей жизни до восьмилетнего возраста запомнилось лишь несколько не связанных между собой эпизодов. Я вижу себя совсем маленьким, идущим в церковь вместе с другом нашей семьи полковником Михаилом Васильевичем Шастиным, которого держу за руку. Подойдя к церкви, мы увидели группу немытых, оборванных русских мужчин, лежавших прямо на земле на грязных подстилках. То были бывшие бойцы Белых армий. Они просили милостыню у прохожих, и один из них, узнав Шастина, крикнул: «Полковник, я умираю!». Этот крик отчаяния потряс меня, и я почувствовал, что эти нищие испытали какую-то жуткую трагедию.
Запомнился и другой эпизод. Мне лет семь. Как-то на дворе, близ нашей квартиры, я с моим старшим братом Юликом играл в лапту с соседскими ребятами. Внезапно мне стало плохо, и я попросил Юлика отвести меня домой, но ему все еще хотелось играть, и я пошел один. Идти было трудно, ноги подкашивались. Наконец добрался до дому; отец и мать, измерив мне температуру, обнаружили сильный жар. Я при этом очень разволновался и потребовал, чтобы Юлика немедленно позвали домой, иначе, кричал я, он умрет. Вскоре Юлик пришел, ему тоже измерили температуру и обнаружили сильный жар. Оказалось, что мы оба больны скарлатиной. Через несколько дней Юлика не стало. Спустя шесть лет умерла мама. За ней последовал папа, он скончался в 1942 году, когда мне было восемнадцать лет.
А вот еще одна картинка детства – мой первый день в школе, во Французском муниципальном коллеже Шанхая. Раздался громкий звонок, и я с толпой незнакомых мне ребят вошел в большую и неуютную классную комнату. Увидев свирепую учительницу, выкрикивавшую команды на непонятном мне французском языке, я испугался. Дома меня окружала любовь, забота, звуки родного языка, а тут – чуждый, бездушный, холодный мир. Тяжелые обстоятельства моей жизни в Шанхае – смерть брата, матери и отца, бесправное и унизительное положение эмигранта, безденежье и бесперспективность – вызывали у меня глубокую неприязнь к этому городу. Я мечтал выбраться из Шанхая, и отчетливо помню, как радовался, покидая его в феврале 1949 года.
В англоязычной литературе о довоенном Шанхае его иногда именуют «греховным городом» (Sin City) или «блудницей Востока» (Whore of the Orienty), а известный певец и композитор Александр Вертинский, оказавшийся в Шанхае во время Тихоокеанской войны 1941–45 гг., назвал его «клоакой». Но далеко не все, знавшие Шанхай в довоенное время, отзываются о нем отрицательно. Добрым словом его чаще всего вспоминают европейцы или американцы, родившиеся и выросшие в нем. Они принадлежали к хорошо обеспеченным и привилегированным семьям, жили в комфортабельных домах или квартирах, оснащенных современным оборудованием, обслуживались китайской прислугой, учились в своих школах, общались с такими же, как они сами. Они были ограждены от уродливых особенностей шанхайской жизни – от нищеты, грязи, от эпидемий, наркотиков и проституции. Они ностальгически вспоминают свою раннюю молодость в Шанхае, считая этот период жизни самым счастливым.
Шанхай в довоенный период, до 1941 года, был городом контрастов: с одной стороны, он выделялся большими, красивыми деловыми зданиями, особняками, многоквартирными домами, универмагами с обилием импортных товаров, хорошими ресторанами, первоклассными гостиницами и клубами. В Шанхае продавались иностранные журналы, газеты и книги и демонстрировались иностранные кинофильмы, главным образом, американские. В городе издавались газеты на китайском, английском, французском и русском языках, а также журналы и книги. С другой стороны, Шанхай был перенаселен китайской беднотой, был грязным и ежегодно подвергался эпидемиям оспы и холеры. Шанхай славился преступностью, проституцией и опиумными притонами.
Шанхай, о котором я здесь пишу, – это лишь часть города, находившаяся до 1941 года под управлением западных держав, главным образом Великобритании и Франции. Эта территория, своего рода государство в государстве, окруженная со всех сторон Китайским городом, состояла из двух самоуправляемых иностранных концессий: Международного сеттлмента на севере и Французской концессии на юге. Численность населения Шанхая, включая обе иностранные концессии и Китайский город, достигала свыше семи миллионов человек. Шанхай находился в первой десятке крупнейших международных портов.
Во время Тихоокеанской войны с декабря 1941 года до августа 1945-го, Международный сеттлмент, Французская концессия и Китайский город Шанхая, как и многие другие регионы Китая, были оккупированы японской армией. Но после войны, с 1945-го до 1949 года, эта территория находилась в ведении Националистического или, как иногда принято говорить, Гоминьдановского правительства Китая. В мае 1949 года в Шанхай вошла китайская Красная Армия.
В довоенный период в Шанхае проживали тысячи иностранцев – англичане, французы, американцы, японцы и другие. Русские эмигранты стали селиться в Шанхае в 1920-х годах, после Гражданской войны в России. В момент наибольшего скопления, в 1930-х годах, их насчитывалось примерно двадцать пять тысяч. В 1930-х годах иностранная колония Шанхая пополнилась тысячами еврейских беженцев из Германии, Австрии и Польши, спасавшихся от гитлеровских преследований.
Англичане, французы, американцы, японцы и некоторые другие национальности, жившие в Шанхае в довоенный период, пользовались так называемыми экстерриториальными правами, на основании которых они были неподсудны китайскому суду, подчиняясь законам своих государств. Этот привилегированный статус подкреплялся присутствием на иностранных концессиях Шанхая военных подразделений. Кроме того, порядок на этих территориях поддерживался полициями Международного сеттлмента и Французской концессии. После Второй мировой войны все иностранные державы отказались от экстерриториальных прав в Китае. Но СССР опередил другие страны, отказавшись от этих прав еще в начале 1920-х годов в обмен на его признание китайским Националистическим правительством. Своим отказом от экстерриториальных прав СССР завоевал симпатии в кругах китайской общественности, росло советское влияние в стране. Но в то же время он лишил нас, русских эмигрантов, всяких привилегий и правовой защиты. Вместо этого мы должны были довольствоваться услугами Российского эмигрантского комитета, главное назначение которого заключалось в регистрации эмигрантов.
Первым председателем этого комитета, созданного в 1927 году, был бывший российский генеральный консул в Шанхае В. Ф. Гроссе. После его смерти в 1931 году им стал К. Э. Мецлер, заместитель Гроссе по службе в царском Генеральном консульстве. Мецлеру удалось объединить под эгидой Комитета семьдесят русских общественных организаций и поддерживать связь с иностранными и китайскими властями. Но к концу 1930-х годов Комитет стал подвергаться усиленному давлению японцев, которые, преодолев сопротивление китайской армии в 1937 году, оккупировали всю территорию вокруг иностранных концессий Шанхая. Японцы стремились заставить Мецлера реорганизовать Комитет по образцу харбинского Бюро по делам российских эмигрантов (БРЭМ) и тяньцзинского Антикоммунистического комитета. Обе эти организации ввели, под диктовку японцев, строгий учет всех проживавших на подведомственных им территориях русских эмигрантов, следя за их политической благонадежностью. Мецлер, вынужденный в силу обстоятельств сотрудничать с японцами, пытался тем не менее отстаивать независимость Комитета. Но 20 августа 1940 года возле его дома он был застрелен наемным убийцей-китайцем. Хотя официально установить виновников убийства Мецлера не удалось, русская эмигрантская общественность города не сомневалась в виновности японцев в этом преступлении.
Мецлера на посту председателя комитета заменил Н. А. Иванов. Как Гроссе и Мецлер, Иванов был до большевистского переворота 1917 года сотрудником Российского генерального консульства в Шанхае, занимая должности вице-консула и консульского судьи. Иванов не стремился к власти, но японцы заставили его принять на себя это бремя. Пребывание Иванова на посту председателя Комитета оказалось недолгим, 9 августа 1941 года он погиб от рук двух наемных китайских убийц, когда выходил из автомобиля, в котором ехал вместе с женой. Как и в случае с Мецлером, убийство Иванова осталось нераскрытым. Последним председателем Российского эмигрантского комитета до окончания войны в 1945 году был бывший казачий офицер, генерал-лейтенант Ф. Д. Глебов. Это был порядочный и смелый человек, сумевший довести работу Комитета до достойного конца, невзирая на сложнейшие условия японской оккупации.
Русские эмигранты, лишенные гражданства и экстерриториальных прав, страдали от безденежья, безработицы, бездомности. На улицах Шанхая встречались русские нищие, а некоторым русским женщинам пришлось заняться проституцией, чтобы прокормить свои семьи. Многим русским было трудно устроиться на работу из-за отсутствия квалификации, незнания языков. Владеть английским или французским было чрезвычайно важно, потому что хорошую работу предоставляли только английские, французские и американские торговые предприятия или муниципальные учреждения. Довольно значительное число русских молодых людей устроилось в полицейские управления обеих иностранных концессий – в Русский полк в Международном сеттлменте или в Волонтерскую роту Французской концессии. В глазах китайцев, однако, русские вооруженные отряды воспринимались как потенциальные каратели. И действительно, эти полицейские подразделения были сформированы для усмирения китайцев в случае беспорядков. Среди русских чинов Волонтерской роты и полиции были жертвы. Так, в январе 1942 года в православном Кафедральном соборе одновременно с моим отцом отпевали молодого человека в синей униформе Волонтерской роты, погибшего от штыковых ран, нанесенных взбунтовавшими китайскими солдатами. У гроба стоял его отец-казак, оплакивавший смерть своего единственного сына.
К нам, русским эмигрантам, плохо относились не только китайцы, но и иностранцы. Последние не любили нас из-за нашей бедности, подрывавшей, по их мнению, престиж белой расы в Китае. Размышляя о престиже белой расы в довоенном Китае, нужно иметь в виду, что до начала войны в 1941 году белые иностранцы – европейцы и американцы – свято верили в превосходство белой расы над желтой и всячески поддерживали престиж белого человека, его привилегированный статус. Благодаря господствовавшему до Тихоокеанской войны англо-французскому влиянию в Шанхае, русские родители, которые могли это себе позволить, определяли своих детей в английские или французские школы. Я, например, учился во Французском муниципальном коллеже, чья учебная программа полностью соответствовала программе парижских учебных заведений. Но кроме английских и французских школ, в Шанхае действовали американская и немецкая школы, а также весьма скромные русские учебные заведения: женская гимназия Лиги русских женщин, Реальное и Коммерческое училища. Существовали и две нерусские школы для русских детей: Эколь Реми (Ecole Remi) и колледж Св. Михаила (St. Michael’s College). Было и два русских учебных заведения университетского уровня: Высший технический центр и очень небольшой Русский коммерческий институт, в котором я одно время учился.
Несмотря на тяжелые жизненные условия, русская эмигрантская колония Шанхая проявляла поразительную жизнеспособность. В городе издавалось несколько русских ежедневных газет, самыми известными были «Шанхайская заря», выходившая утренним и вечерним изданиями, «Слово» и «Новости дня». «Шанхайская заря» открылась в 1925 году и была закрыта китайскими националистами, а не коммунистами, в 1945-м под давлением советского Генерального консульства. Основателем «Шанхайской зари» был журналист с солидным стажем М. С. Лембич, а многолетним ее редактором – Л. В. Арнольдов. Газету «Слово» основал И. М. Алтадуков в 1929 году и закрыл ее в 1942-м. Редактором «Слова» в течение ряда лет был П. К. Зайцев, редактировавший впоследствии сан-францисскую газету «Русская жизнь». Редактором-издателем «Новостей дня» был В. А. Чиликин. Газета просуществовала с 1939 по 1949 год и занимала крайне просоветскую позицию, которая особенно ярко проявилась во время Великой Отечественной войны.
В Шанхае регулярно работали русский театр оперетты, драматический театр и балет. Последний пользовался большим успехом не только у русских балетоманов, но и у иностранцев. Шанхайским русским балетом руководил талантливый и опытный балетмейстер Н. М. Сокольский, еще в Петербурге работавший в труппе С. П. Дягилева. В Шанхае создавались русские литературные кружки, было несколько библиотек и книжных магазинов, равно как и других магазинов, торговавших разными товарами. Работали рестораны. Были созданы благотворительные организации, приюты, аптеки, клубы и больница. Из молодежных организаций выделялись Гимнастическое общество «Русский сокол», Национальная организация русских скаутов-разведчиков (НОРС-Р) и Национальная организация русских разведчиков под руководством полковника П. Богдановича. Существовал ряд политических группировок правого толка: монархистов, младоросов, фашистов. Среди военных организаций видное место занимали Российский общевоинский союз (РОВС) и Казачий союз.
Нужды русских верующих в Шанхае обслуживали два больших православных храма – Кафедральный собор во имя Божией Матери Споручницы грешных и Свято-Николаевский храм-памятник, а также несколько небольших церквей. Православная церковь играла важную роль в жизни русской колонии. Церковь выполняла, естественно, обычные требы: крестины, свадьбы, панихиды, молебны, праздничные богослужения, особенно пасхальные. Кроме того, православное духовенство участвовало в различных мероприятиях общественного характера: сотрудничало с другими благотворителями в оказании помощи нуждавшимся, в воспитательной и просветительской деятельности. Церковной жизнью руководил епископ Иоанн (в миру М. В. Максимович). Это был совершенно необыкновенный человек! Его стараниями был создан приют Святого Тихона Задонского, где получали православное и русское образование китайские мальчики-сироты, которых он подбирал на улицах Шанхая.
В числе внушительного списка русских деятелей культуры Шанхая можно назвать певца и композитора Александра Вертинского, ставшего впоследствии звездой советской эстрады; Олега Лундстрема, джазового музыканта и дирижера; профессора Международного права и блестящего эрудита и оратора М. П. Головачева; поэтов Валерия Перелешина и Лариссу Андерсен, Ю. В. Крузенштерн-Петерец, журналистку и писательницу, сотрудничавшую в ряде русских газет и крупнейшей англоязычной газете Шанхая North China Daily News, а также работавшую в Вашингтоне на радиостанции «Голос Америки», и, наконец, талантливейшего художника-карикатуриста Г. А. Сапожникова, известного под псевдонимом Сапажу, чьи карикатуры печатались в течение многих лет в вышеупомянутой North China Daily News.
Во время Тихоокеанской войны и японской оккупации Шанхая, которые начались в декабре 1941 года и кончились в августе 1945-го, русская эмигрантская колония раскололась на два лагеря. Первый стал просоветским, а второй остался антисоветским. Просоветское движение шанхайской эмиграции известно под названием совпатриотизма; оно было вызвано нападением фашистской Германии на СССР. Убедиться в бесчинствах немцев на советской территории можно было даже по немецким пропагандистским фильмам, показывавшим немецких солдат, методично выжигающих огнеметами российские деревни или вешающих советских партизан. Наплыву патриотических чувств содействовало появление на шанхайском рынке грампластинок с песнями военного времени, советских книг, журналов, газет, художественных и документальных кинофильмов. Патриотический подъем усилился изменением советской внутренней политики – частичной реабилитацией прошлого. На бывших военных произвело впечатление введение в Красной Армии орденов имени Александра Невского, Суворова и Кутузова, особенно – введение погон в Красной Армии, о чем бывший военный агент царского правительства во Франции граф А. А. Игнатьев торжественно заявил: «Красная Армия не опозорит своих знамен, своих погон!». Весь советский пропагандистский материал свободно доставлялся в Шанхай из Владивостока морским путем, потому что Советский Союз не находился в состоянии войны с Японией до августа 1945 года. Кроме того, распространению советской пропаганды в Шанхае содействовали в очень большой степени местные русскоязычные газеты, особенно «Новости дня» и радиостанция «Голос Родины». В передачах этой станции активное участие принимали вчерашние эмигранты – прима местного театра оперетты В. Е. Валин, сын бывшего царского генерального консула в Шанхае, поэт и лингвист Л. В. Гроссе, писатель и журналист Всеволод Н. Иванов, ставший после репатриации в СССР членом Союза советских писателей. Помимо просоветских газет и радиостанции, в Шанхае работал Клуб граждан СССР, председателем которого был бывший колчаковец Н. С. Зефиров.
Большое значение в распространении совпатриотизма имел переход на советскую сторону архиепископа Виктора, начальника Российской духовной миссии в Китае, бывшего в Гражданскую войну белым офицером. Как бы в подкрепление решению архиепископа Виктора перейти в подчинение Московской патриархии, в шанхайском Клубе граждан СССР демонстрировался документальный фильм о Соборе Русской православной церкви, проходившем в Москве в январе-феврале 1945 года, с участием ряда православных зарубежных делегаций. Создавалось впечатление, что весь православный мир объединился в борьбе против фашизма.
Кроме патриотических побуждений, переход русских эмигрантов в советское гражданство, официально разрешенный в 1945 году, был вызван личными, семейными и профессиональными соображениями. У большинства русских перспективы на продвижение по службе были либо ограничены, либо их не было вообще. Для семейных острым вопросом стоял вопрос о будущем детей и их воспитании: растить ли их космополитами – или связать их с родиной. С войной, и особенно после победного шествия Красной Армии по Европе и на Дальнем Востоке, среди иностранцев и китайцев в Шанхае резко возрос престиж русских, и многим русским эмигрантам захотелось гордиться своей родиной-победительницей. На Пасху 1945 года, люди, зачастую вместе с пасхальным приветствием «Христос Воскресе!», восклицали «За родину, за Сталина!».
Просоветским настроениям в эмигрантской среде сопутствовало недовольство японской оккупацией Шанхая, сопряженное с полуголодным существованием из-за нехватки продуктов и дикой спекуляции. Страх вызывали произвол японской военщины, шпиономания, доносительство и жесткий информационный контроль. В первые же дни оккупации Шанхая японцы стали регистрировать радиоприемники, чтобы удалить из них короткие волны. Нежелавшим регистрировать грозил военно-полевой суд. Все издававшиеся в городе этнические газеты подвергались цензуре. Так, за напечатанное в «Шанхайской заре» словечко «миниатюр» вместо «министр» в описании японского премьер-министра Хидэки Тодзио (человека маленького роста) пришлось уволить корректора и напечатать извинение на первой странице, а ее редактор Л. В. Арнольдов подвергся грубейшему разносу в застенках японского жандармского управления в Bridge House.
Во время японской оккупации Шанхай был отрезан от всех источников независимой информации, кроме советских; японцам и немцам никто не верил. Не верили и русским антикоммунистам, тесно сотрудничавшим с японцами. К концу войны в витрине немецкого пропагандистского агентства был выставлен портрет генерала А. Власова, возглавившего Русскую освободительную армию (РОА), в высокой фуражке немецкого образца. Просоветская газета «Новости дня», воспользовавшись «нерусской» внешностью Власова на портрете и не признававшая права существования РОА, назвала портрет «немецким личиком».
Через некоторое время после окончания войны в Шанхай за репатриантами пришел советский морской транспорт «Ильич». Я был на пристани, когда шла погрузка пассажиров. Стоя на сооруженном на пристани деревянном возвышении, протоиерей Михаил Рогожин большим серебряным крестом благословил отчаливавший корабль (Рогожин, как и архиепископ Виктор, сражался в Гражданскую войну в рядах белых).
Вслед за первым рейсом «Ильича», еще несколько партий репатриантов отправилось в СССР. Всего репатриировалось свыше 4000 российских эмигрантов. Спустя некоторое время в Шанхай стали приходить письма от репатриировавшихся, в которых они в завуалированной форме советовали своим родственникам и друзьям не ехать в СССР. Слух об этих письмах разнесся моментально, и к 1949 году многие новоиспеченные советские граждане выбросили свои паспорта и, присоединившись к другим русским эмигрантам, эвакуировались на филиппинский остров Тубабао. До начала Тихоокеанской войны, как и после нее, русские эмигранты-шанхайцы, имевшие средства и связи, стали разъезжаться по разным странам.
С августа 1945 года до мая 1949-го Шанхай перешел в ведение Националистического правительства Китая. Возродился рынок, город завалили всевозможными товарами. Стала появляться литература из западных стран, включая издававшуюся в США меньшевистскую газету «Социалистический вестник». Из нее мы и узнали о власовском движении, о насильственной выдаче союзниками советским властям бывших советских граждан, оказавшихся в Европе после войны, об истинном политическом и экономическом положении в СССР, об антисоветских русских политических группировках в послевоенной Германии.
С приходом в Шанхай американских воинских частей, которым потребовались рабочие руки, я устроился работать клерком. Платили мне хорошо, и я, впервые в самостоятельной жизни, смог нормально существовать. С возрождением эмигрантского представительства под названием «Российская эмигрантская ассоциация» и статус русских эмигрантов более или менее установился.
Тем временем в Китае разгоралась Гражданская война между националистами и укрепившимися на севере коммунистами. Коммунисты выигрывали, и не только на поле боя, но и пропагандистскую войну. С другой стороны, их успеху способствовало неумение или нежелание националистов провести радикальные реформы для поднятия материального уровня населения. Бедность в Китае была ужасающей и сочеталась с вопиющим социально-экономическим неравенством. Китайская масса страдала от хронического недоедания, порой переходившего в голод. Кроме того, отсутствовала нормальная система здравоохранения; правящие круги националистов и бюрократический аппарат были сверху донизу пронизаны коррупцией.
Как известно, китайским коммунистам во главе с Мао Цзэдуном помогал СССР, а националистам под предводительством генералиссимуса Чан Кайши – Соединенные Штаты. Американцы поставляли большое количество оружия и боеприпасов армии националистов. Но помощь эта попадала иногда в руки коммунистов, как случилось, скажем, в Пекине в 1948 году, когда китайская Красная Армия вошла в город на американских грузовиках. Захват коммунистами Пекина и их дальнейшее продвижение на юг в сторону Шанхая вынудило Российскую эмигрантскую ассоциацию срочно искать возможности эвакуировать эмигрантов. Такая возможность появилась в конце 1948 года, когда подведомственная ООН Международная беженская организация – IRО (International Refugee Organization) – взяла на себя оплату эвакуации и устройство русских эмигрантов и других беженцев, которые отныне стали называться ди-пи (перемещенные лица). Единственной страной, согласившейся принять нас, оказалась Филиппинская республика, разрешившая поселиться на маленьком острове Тубабао на четыре месяца, но неоднократно продлевавшая этот срок.
Эвакуация перемещенных лиц из Шанхая на Тубабао началась в январе 1949 года и закончилась в конце мая того же года. Всего эвакуировалось пять с половиной тысяч человек – мужчин, женщин и детей, в подавляющем большинстве русских. Перемещенных лиц перебрасывали из Шанхая на Тубабао пароходами и самолетами.
На Тубабао не было ни дорог, ни домов, ни электричества, ни источников питьевой воды, ни душей, ни туалетов. Новоприбывшим пришлось все создавать с нуля. Нужно было расчищать джунгли, ставить палатки, ставшие жильем, рыть отхожие места, проводить водопровод и электричество, сооружать кухни, устраивать и обслуживать больницу. Взрослые жители лагеря, мужчины и женщины, несли трудовую повинность. Тропический климат и тайфуны в сочетании с примитивными условиями жизни и скученностью на Тубабао плохо действовали на людей; случались пьянство и драки. Тем не менее лагерники старались создать какое-то подобие нормальной жизни. Они организовывали даже развлечения: танцы, эстрадные выступления, концерты духового оркестра под руководством П. Ф. Тебнева. По заведенной в эмиграции традиции, день рождения А. С. Пушкина был отмечен докладами двух профессоров – М. П. Головачева и И. А. Пуцято. Лагерная дружина русских скаутов-разведчиков еженедельно устраивала встречи у костра, на которые приглашались все жители лагеря. Исключительно положительную роль в жизни лагерников и их дальнейшего расселения сыграл глава русской группы Г. К. Бологов.
Усилиями духовенства и мирян в лагере были созданы: две православные церкви – одна в палатке, другая в помещении бывшей американской военной церкви; палаточная униатская церковь, палаточные молитвенный дом баптистов и мечеть. Духовную жизнь лагерников обогатил епископ Иоанн Шанхайский, проживший три месяца с нами. С Тубабао он отправился в Вашингтон, где хлопотал перед Конгрессом США о допуске тубабаовцев в Соединенные Штаты на постоянное жительство. Хлопоты епископа Ионна и некоторых других лиц увенчались успехом, и свыше двух тысяч тубабаовцев поселились в США. За время своего пребывания в Вашингтоне епископ Иоанн основал процветающий и поныне Иоанно-Предтеченский собор.
Некоторые люди прожили на Тубабао более двух лет. Одна большая группа тубабаовцев поселилась в Австралии, другая – в Соединенных Штатах. Остальные попали в другие страны. Лагерники, получившие въездные визы в Соединенные Штаты, прибыли в Сан-Франциско несколькими группами на американских транспортных судах. Новоприбывшие сразу же стали искать работу. Значительный процент из них составляли люди молодые, физически здоровые и владевшие английским языком. Многие, подобно мне, начали с физического труда. Большинство поселилось в северной Калифорнии и преуспело в жизни.
Вашингтон
Ольга Валкова
Воспоминания о Японии
Далекие воспоминания часто бывают покрыты будто серым туманом. Но иногда, как бы случайно, солнечный луч вдруг осветит какую-то прошлую сцену. Может, старинная и пожелтевшая фотография или сентиментальная вещичка даст толчок – и внезапно вспомнится какой-то дальний эпизод.
Мои предки с Урала бежали от большевиков в 1919 году через Сибирь и добрались до Харбина в Китае. Там их ожидала жизнь тяжелая: кругом была безработица и беднота. Поэтому мой отец и его друг Саша Слудковский с семьями решили искать лучшей жизни в Японии, куда уже уехало около полутора тысяч человек – русских беженцев.
Это было в начале 1927 года. Японское государство приняло русских беженцев довольно хорошо, не притесняло и не препятствовало их организациям. Особое уважение оказывали японцы русским музыкантам, предоставляя им возможность давать концерты и обучать японцев классической музыке. Такие знаменитости, как Анна Павлова и Федор Шаляпин, приезжали на гастроли, которые с большим успехом проходили в Токио.
Мой отец, Александр Николаевич Шляпин, с женой Фаиной Васильевной, матерью Прасковьей Ивановной и сыном Николаем поселились в провинции, на самом юге Японии в городе Кагошима (Kagoshima) в 1927 году. В 1933 году родилась я. Родителям пришлось быстро изучать японский язык. Мама рассказывала, как у нее собирались дамы на чай: две американки, две немки, две русские и две японки. Говорили на каком языке? – Конечно, по-японски. Отец открыл магазин мужского платья. Мужчины-японцы уже в ранние двадцатые годы проявили большой интерес к европейской одежде. Женщины же продолжали носить кимоно, хотя детишки уже были одеты в платья. Итак, быстро научившись говорить по-японски и будучи весьма обаятельным человеком, отец очень успешно повел дело. Магазин открылся в новом здании на главной торговой улице. Наша просторная квартира находилась на втором этаже, над магазином. Квартиру обставили европейской мебелью, выписанной из Токио.
В такой азиатско-европейской атмосфере я и росла. Считала себя совершенной японкой, несмотря на то, что я, голубоглазая блондинка, была единственным таким ребенком в городе. С трех лет до шести родители посылали меня в школу, где директрисой была американка-миссионерка miss Finley. Все школьники, а это человек шестьдесят, были японцы, но – католики или протестанты. Впрочем, на удивление, в Кагошиме была и русская православная церковь. Священник был японец, он меня и крестил.
Я совершенно свободно говорила по-японски, однако родители заставляли меня дома говорить по-русски. Мама учила меня читать и писать, чему помогал детский русский журнал «Ласточка», который выписывали из Харбина. Да, воспоминания моего детства проясняются… Счастливая, я росла, окруженная любящей семьей, в кругу милых подружек-японочек.
Когда мне было не более трех лет, наш кот каким-то образом открыл клетку канарейки и съел бедняжку. Одни желтые перышки остались вокруг клетки. На меня это страшно подействовало. Это, наверное, было мое первое осознание конечности жизни. Помню, как я плакала. Собрала перышки и решила похоронить дорогую пташку. Тихонько, не говоря никому, я пошла к подруге, у которой был садик. Ложкой закопала перышки и сделала маленький крестик из зубочисток. Странно, почему я это сделала? Я никогда не была на кладбище. Может быть, видела фотографии, что подействовали на меня, впечатлительного ребенка.
В нашем доме всегда толпились мои друзья. Мама их баловала мясными пирожками, которыми японцы с большим удовольствием лакомились. Об этом мне рассказывали друзья детства, когда я посетила Кагошиму в 2006 году. Мои подружки приходили играть с куклами, но в особенности они любили играть в прятки. В японских домах мало мебели, это низкие маленькие столы, шкафы, комоды. Сидели и спали японцы на полу, покрытом толстыми соломенными коврами, так называемыми «татами». Одеяло и ночное белье каждое утро складывали и убирали в кладовку. А у нас была европейская мебель: большие кровати, большие кресла, диваны, тяжелые шторы. Какое чудесное место для пряток!
В русское Рождество мои родители всегда приглашали японцев-друзей на пир, который устраивала моя мама. Японским детишкам страшно нравилась наша елка, елку они видели только у нас. Я также очень любила Новый год, который для японцев – самый важный праздник в году. Они не признают Новый год Тэт (tet), как китайцы. Японцы украшали дома разнообразным резным бамбуком, сосновыми ветками и апельсинами. Дети, разнаряженные в кимоно, бегали по улицам, играя специальными новогодними игрушками и мячиками. Я обожала наряжаться в пестрые кимоно, шла с подругами в парк, где мы целый день проводили, играя в новогодние игры и наедаясь всевозможными красиво разукрашенными сладостями. Я до сих пор помню запах о-мочи (o-mochi), рисовых лепешек, жаренных на углях, которые в каждом доме готовились в этот день.
Мое детство в Кагошиме проходило весело. Я особенно была привязана к Чизуко, молодой девушке, жившей у нас и помогавшей маме. Она тоже очень любила меня. Она появилась в нашем доме незадолго до моего рождения: ей было тогда 16-17 лет. Чизуко прибежала в наш магазин и со слезами просила дать ей какую-нибудь работу. Она была сиротка, мачеха насильно выдавала ее замуж за пожилого человека. К японцам Чизуко не пошла, так как они вернули бы ее назад к мачехе. У нас она получила защиту и любовь. Все русское ей нравилось, и она даже говорить по-русски научилась. Мы все говорили по-японски, хотя бабушку трудно было научить языку – она ни за что не хотела учиться «дикому говору»!
Город Кагошима (Кагосима, как говорили иногда русские) был построен в большой бухте с вулканом Сакуражима на противоположной стороне от города. Вот как писал об этом папа для эмигрантского журнала «Рубеж», с которым он сотрудничал в 1930-е годы: «Особенно красива гора Сирояма в период цветения вишен, когда она вся покрыта словно розовой пеной. С этой горы развертывается великолепная панорама города и его окрестностей <…> видны красивейшие его здания: Асахи Шимбун, Кагосима Шимбун, губернское управление, храмы, Ямагатая, Фукутоку-билдинг, здания мужской и женской гимназий, школ и пр. Среди туристов в этом году были и русские – артист Н. И. Семовских, балерина О. П. Николаева, балалаечник И. В. Щепкин, гитарист Т. В. Репин, пианистка Е. А. Тарановская, коммерсант А. П. Шляпин, А. М. и И. М. Черепановы, зубной врач Н. В. Клюкина и др.». Писал отец и о жизни русского культурного общества – о скрипаче А. Я. Могилевском и его жене пианистке герцогине Н. Н. Лейхтенбергской; о скрипаче Е. Крейне и его жене певице Китазава Сакай, о том, как отмечали русские столетие со дня смерти А. С. Пушкина в 1937 году…
В 1938 году японцы начали строить в Кагошиме большую морскую базу и стали вытеснять всех иностранцев из этого района. С большим разочарованием нам пришлось переезжать в Кобэ. С собой мы взяли нашу Чизуко, которая ни за что не хотела оставаться. Папе не хотелось оставлять свое успешное дело, но, с другой стороны, было радостно жить в Кобэ среди русских, которых там было около пятисот человек. Мама в особенности была довольна вновь увидеть старых друзей. Думаю, что все же ей было скучновато в Кагошиме, в особенности после того, как Слудковские, наши ближайшие друзья, уехали в Америку.
Кобэ был интернациональным городом. Мы сняли большой дом на улице Kitano-cho, на горе, со славным садом. Мама с большим удовольствием стала разводить цветы. Помню чудный запах «ночной красавицы» и роз. Также помню, как забор покрывался разноцветными вьюнами. Я завела нескольких подруг среди русских и одну индуску, Разилию, которая жила напротив нас. К сожалению, эта дружба закончилась через полтора года, когда ее семья уехала в Англию. Я очень скучала по ней и часто сидела на крыльце ее дома, из открытых окон которого еще шел приятный запах индусских специй. Русское эмигрантское общество в Кобэ организовало русскую школу для русских детей. Госпожа Кар и Тина Ильинична Павлова взялись обучать нас просто за какие-то гроши, лишь бы дать нам русское образование. Младшие (6-10-летние) ходили два раза в неделю с 2-х до 5-ти часов дня. Старшие учились вечером. Утром я ходила учиться английскому в католическую школу Santa-Maria. После обеда шла в русскую школу, где завела дружбу с русскими девочками. До сих пор я дружу с Клавой Волхонцевой (теперь Жигалиной), которая живет в Калифорнии. Учиться по-русски мне нравилось. Я получила книжку в награду «За хорошие успехи и поведение», которую храню.
Русские люди любят петь и танцевать. В Кобэ часто устраивали танцы и музыкальные вечера. Снимали за плату зал со сценой. Помню одно Рождество, когда сделали елочный вечер. Мы, детишки, запрыгали от радости, когда увидели Деда Мороза. Но одна противная девчонка, Ленка, зашипела за моей спиной: «Это не Дед Мороз, а твой папа!». – «Как же! Этот Дед Мороз, настоящий!» – вскрикнула я. – «Нет, смотри на его зубы, видишь, какие золотые, точно такие, как у твоего папы. Ха-ха!». Я посмотрела и действительно узнала папу. Весь праздник рухнул! Таким образом, я узнала, что настоящего Деда Мороза не существует. Какая детская трагедия!
В 1940–41 годах политика японцев стала меняться. Везде масса военных, грохотали военные грузовики, набитые солдатами. Правда, иностранцев еще не притесняли, в том числе и белых русских. Японцы контролировали Китай и Корею, чем очень гордились. Гитлер тем временем завоевал всю Европу. Евреи бежали, куда только могли; около 3500 человек попали в Шанхай и Японию. У нас поселились две сестры-беженки из Польши – Маня и Броня. Мама сдала им мою спальню и переселила меня в большую кладовку, чему я безуспешно сопротивлялась. Но переехавшие к нам сестрицы мне понравились, к тому же они говорили неплохо по-русски. Броня была музыкантшей, виолончелисткой. Я с ней подружилась. Она часто мне рассказывала про композиторов и учила понимать и любить классическую музыку. Мы слушали пластинки, которых у папы была масса. Сестрам повезло, что успели вовремя уехать в Австралию, осенью 1941 года.
Перехав в Кобэ, отец открыл контору экспорта в Америку японских шелковых вещей. Дело пошло довольно успешно, зарабатывал он на жизнь достаточно, правда, меньше, чем в Кагошиме. Увы, началась война с Америкой. Отец потерял много денег на товаре, посланном в Сан-Франциско. Не только деньги, но весь его бизнес потерпел крах. Отец понял: оставаться в Кобэ невозможно, и решил переезжать в Шанхай. Несмотря на войну, в Шанхае еще можно было торговать. Это был огромный интернациональный центр в Азии, хотя Китай уже оккупировала Япония. Сложностей с получением документов на переезд не было, так как Китай считался японской территорией. Наша семья, в особенности мама, очень не хотела покидать любимую Японию и ехать в «ужасный» Шанхай. Но другого выхода не было. С большим сожалением маме пришлось заявить об этом нашей дорогой Чизуко. Та умоляла взять ее с собой, даже без жалованья, лишь бы с нами. Но, увы, мы не могли ее взять. Начали собираться: продавать, отдавать и паковать вещи. Тяжело было расставаться с друзьями, хотя многие тоже собирались уезжать в Шанхай.
Настал апрель 1942 года – время нашего отъезда в Шанхай. Багаж был уже отправлен. Мы все, с Чизуко, поехали на железнодорожный вокзал. Поездом нужно было ехать до Шимоносеки (Shimonoseki), а оттуда на пароходе в Шанхай. Чизуко, обливаясь слезами, помогала нам с чемоданами и пакетами. Мы тоже плакали, садясь в поезд. Из окна я посмотрела на платформу: стоит Чизуко, такая одинокая, опять сиротка. Когда тронулся поезд, она побежала за поездом до конца платформы, махая нам обеими руками. Я прощалась не только с ней, но и с моим счастливым детством и любимой и чудесной Японией!
P.S. Про жизнь в Шанхае и на острове Тубабао, я написала в книге “Hello Golden Gate”, 2007 (Amazon.com или сайт www.hellogoldengate.com).
Нью-Джерси
C. А. Тимашев
Осколок империи
Род Тимашевых – «государевых людей» – всегда верно и честно служил России, русским царям и императорам. Согласно энциклопедиям Брокгауза и Ефрона и бр. Гранат, род Тимашевых восходит к выходцу из Золотой орды мирзе Тимэш, который принял православие в 1516 году, был возведен в звание потомственного дворянина, получил земельный надел в Смоленской губернии и стал Тимашовым (Тимашевым). Мирза Тимэш приходился праправнуком Тамерлану, сам же Тамерлан был правнуком Чингисхана в четвертом поколении. Я помню, как мой отец, Анатолий Михайлович Тимашев, говорил мне, пятилетнему ребенку, что он потомок Чингисхана. Из многочисленных ветвей этого рода к настоящему времени осталось только две – московско-астраханская ветвь и уральская (оренбургская) ветвь. Герб у всех ветвей рода одинаковый: плывущий по реке лебедь, с пронзенной стрелой шеей. Мой отец принадлежит к уральской ветви. Один из «московских» Тимашевых, Сергей Иванович, был управляющим Императорским банком, министром торговли и промышленности при императоре Николае II. Его сын Николай Сергеевич – выдающийся социолог Санкт-Петербургского университета, в эмиграции – профессор Гарварда и Фордэмского университетов. Его дочь, Татьяна Николаевна, вышла замуж за прямого правнука в пятом поколении Екатерины II, графа Николая Алексеевича Бобринского, Великого приора Державного ордена рыцарей госпитальеров Св. Иоанна Иерусалимского. Сама графиня Т. Н. Бобринская – великий канцлер Ордена.
Уральские Тимашевы в самом начале XIX века осваивали новые земли, населенные киргиз-кайсацкими племенами (сейчас – Казахстан и Оренбургская область), исследовали территорию Средней Азии, участвовали в открытии Берингова пролива, строили пограничные крепости – Орск, Оренбург. За государеву службу оренбургская ветвь этого рода получила во владение от императоров России значительные земельные наделы – до 155 тысяч десятин земли в Оренбургской губернии. Члены рода запечатлены в произведениях А. С. Пушкина («Капитанская дочка», «История Пугачевского бунта»). По преданиям, Пушкин навещал родовое имение Тимашевых в селе Ташла Верхне-Уфимского уезда Уфимской губернии (ныне Тюльганский район Оренбургской области), которое в то время называлось Покровское. Пушкин также состоял в переписке с Екатериной Тимашевой (урожденной княгиней Загряжской), поэтессой, женой Егора Николаевича Тимашева, хозяйкой литературного салона в Северной Пальмире, он посвятил ей несколько стихов. Среди уральских Тимашевых наиболее известны генерал-адъютант Александр Егорович Тимашев, министр внутренних дел при Александре II (это про него писал А. Толстой в своих знаменитых сатирических стихах «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева»), и мой двоюродный дед, действительный статский советник, доктор медицинских наук Сергей Михайлович Тимашев, основатель педиатрической медицины в Сибири и кафедры педиатрии в Томском университете.
В роду Тимашевых можно найти дьяков и писарей XVI–XVII вв., офицеров всех рангов, предводителей губернских дворянских собраний, комендантов крепостей, атаманов казачьего войска. Среди них выделяется также ветвь потомственных священников. Более подробно о роде можно прочитать в прекрасной книге оренбургского краеведа С. Е. Сорокиной «Усадьба на фоне истории. Хроника рода Тимашевых» (2006).
Я родился в Маньчжурии (марионеточном государстве Маньчжоу-го), в Харбине, в 1935 году, – под знаком Льва, весом 13.5 китайских фунтов (5,4 кг). Мы жили в районе Модягоу. Мой отец, Анатолий Михайлович Тимашев, попал в Харбин из-за революции 1917 года. Родился он в 1901 году в имении Покровском Верхне-Уфимского уезда – усадьбе «Ташла» (согласно анкете, которую он заполнил при регистрации в Бюро русских эмигрантов, БРЭМ, в Харбине). Отец рассказывал, как он, живя в Покровском, чтобы развеяться, на спор прыгал через круп коня, или запрягал цугом шестерку лошадей и гонял по оренбургской степи. Иногда ввязывался в кулачные бои «стенка на стенку», от которых остался след на переносице.
В возрасте неполных 17 лет, летом 1918 года, он поступил добровольцем в армию Колчака. Со слов мамы, большевики на глазах отца застрелили его брата и надругались над сестрой – красавицей с разноцветными глазами. Это произошло в Томске, где он тогда жил с дядей, Сергеем Михайловичем Тимашевым. Отец прошел весь путь трагического отступления с боями войск Колчака, и в 1922 году оказался вместе с остатками Белой Армии, выдавленными в полосу отчуждения – КВЖД. Столицей КВЖД был Харбин, который в то время уже насчитывал 400 000 русского населения, имел 23 церкви, 13 университетов, реальное училище, филармонию, оперный театр. Родители мамы, Антонины Ивановны Тимашевой (урожденной Витчак), приехали в Китай в 1898 году строить дорогу и город, да так и остались там жить. У моего деда по матери, обрусевшего поляка, Ивана (Яна) Мартыновича Витчака, родившегося под Варшавой, и его жены Серафимы Ивановны, был большой дом и кондитерская на ст. Ханьдаохецзы, пригороде Харбина, расположенном на живописных и довольно крутых сопках.
В семье Витчаков было пятеро детей: Валентина (1900), Владимир (1903), Александр (1905), Антонина (1908) и Юлия (1910). В семье мамы было принято называть своих родителей на «Вы». Мама после окончания гимназии стала работать в управлении КВЖД. Несмотря на скромную должность молодой девушки – секретарь-машинистка, – на ее месячную зарплату можно было тогда купить двадцать пар модельной женской обуви. Позже мама пошла учиться в Восточный (Oriental) институт, на факультет китайского языка. Ей не удалось завершить учебу, но к моменту ухода из университета она уже знала пять тысяч иероглифов и могла читать китайские газеты.
Знакомство моих родителей произошло при трагических обстоятельствах, по окончании которых они и поженились в 1934 году. Через год родился я. Мама, работавшая на КВЖД – тогда советской концессии, зарегистрировала меня в советском консульстве, что помогло мне потом при получении советского паспорта. Когда мне был год, моя семья переехала в Тяньцзин.
Тяньцзин сильно отличался от Харбина. Если Харбин был практически русским городом, сохраняя свой дореволюционный уклад, культуру и обычаи, то европейская часть Тяньцзина была поделена на американскую, английскую, германскую, итальянскую, французскую и русскую концессии. В каждой концессии строили, исходя из своих архитектурных вкусов, устанавливали памятники по случаю своих успехов и достижений и своим героям. Так, главная улица Тяньцзина, протянувшаяся с востока на запад параллельно реке Хейхо, начиналась как Кайзер Вильгельм Штрассе, на границе с английской концессией переходила в Виктория Роуд, а в американской концессии уже называлась Вудро Вильсон Стрит. Так что можно было, не выезжая из города, знакомиться с разными странами.
Из Тяньцзина я несколько раз выезжал в Пекин. Северная столица (так переводится слово «Бейджинг») была серым феодальным городом, с многочисленными воротами поперек улиц, через которые могли проехать только одноколка или верблюд. Это было сделано для удобства проверки всех и вся, входящих в столицу. Один раз с родителями мне довелось побывать в пансионате в Голубых горах, что к западу от Пекина. Рядом с пансионатом был буддистский монастырь с многочисленными прудами, в черных водах которых плавали золотые, серебряные и красные карпы.
В Тяньцзине мы сначала снимали жилье, а потом купили квартиру на третьем этаже здания на углу Cousins Road и Таку Лу (Lu по-китайски означает «улица»). Мы также имели две комнаты на чердаке этого дома. Там мы хранили разные вещи – чемоданы, книги, мешки с мукой и сахаром. Угол дома был скруглен. Наши окна выходили на Таку Роуд. На первом этаже под нами была китайская аптека, а в скругленной части первого этажа находился магазин тканей. В доме напротив работал ресторан, и вечером я наблюдал, как сидящие за столиком у окна, разгоряченные выпивкой посетители играли в какую-то азартную игру. В этой квартире мы жили вплоть до нашего отъезда в СССР в 1947 году.
Моя сестра Оленька родилась в 1941 году в Тяньцзине, и в ее свидетельстве о рождении (полученным отцом во все еще существовавшем Российском посольстве в изгнании в Пекине), было записано, что она – столбовая дворянка. Нетрудно понять, что этот документ пришлось потом уничтожить, чтобы никто из нас не загремел на Колыму.
В нашем доме было всегда уютно и красиво, часто стояли корзины с цветами. Маме помогала нянчиться со мной и Оленькой няня-китаянка, которую мы звали Ама (что по-китайски означает «няня»). Были периоды времени, когда маме еще помогал китаец-повар. Мы всегда завтракали, обедали и ужинали вместе, каждый имел свой именной серебряный столовый прибор с личной монограммой. Мой был с вензелем в виде переплетенных «С» и «Т». Когда я пошел в школу, мне изготовили серебряный вензель из «С» и «Т» на ранец. В течение многих лет, по-моему, до конца нашего проживания в Китае, утром я ел одно и то же – манную кашу на молоке с маслом и сахаром. Оленьке же варили овсянку, тоже каждый день, и нам обоим это однообразие не надоедало.
Мы свято чтили все церковные праздники. На Рождество меня выводили после обеда погулять, а когда я приходил с прогулки, в доме уже стояла украшенная елка, которую приносил Дед Мороз. Праздничный стол готовился заранее. Мама со мной приходила в русский магазин и заказывала красную икру из бочки, копченых фазанов и копченую дрофу. На рождественский обед на стол подавалась куриная лапша. Еще мама мариновала особым образом (лимонный сок, корица, гвоздика) свеклу. Пасха вообще была грандиозным праздником. Папа засучивал рукава до плеч, тщательно мыл руки и заводил куличное тесто на ста желтках. Когда я рассказывал об этом в 1948 году своим соученикам в 37-й школе в Перми, они озлоблялись, обвиняли меня во лжи: «Где вы брали сто желтков? Ты когда-нибудь видел в наших магазинах хоть одно яйцо?» – и лезли драться. Тесто на ста желтках получалось светло-оранжевого цвета. Мама туда добавляла сахар, ваниль, кардамон, другие специи. Потом макитра с тестом ставилась на печь (у нас стояла чугунная печь, которая отапливалась углем), накрывалась полотенцем, и нам, детям, строго-настрого запрещалось заходить на кухню. После того как тесто всходило, мама раскладывала его в куличницы, предварительно обернутые изнутри промасленной бумагой. Затем куличницы снова ставились на печь, и когда тесто снова всходило, все ставилось в духовку. Через какое-то время куличницы доставались, медленно остывали, куличи извлекались из форм и расставлялись по ранжиру. У каждого члена семьи имелся персональный кулич, который по размеру соответствовал возрасту и положению в семье. Самый маленький был у меня (потом у Оленьки), самый большой – у отца. Пасха тоже делалась дома – из творога, сливок, сырых желтков, сахара и ванили. Вся эта масса тщательно перемешивалась и помещалась в деревянную форму, выложенную изнутри марлей. Пасха пригружалась на ночь тяжелым камнем. Яйца варились вкрутую, а затем раскрашивались разными красками – желтым, красным, синим, зеленым цветом. Иногда их раскрашивали под мрамор. Еще мама пекла хворост, пироги с рыбой и вязигой.
Из-за революции отец не смог получить полноценного образования, но много учился самостоятельно. Когда он умер, у меня осталось от него несколько толстых тетрадей страниц по 250, в которых он делал записи своим красивым почерком с завитушками, ятем и твердым знаком. Туда же он записывал свои упражнения в английском и французском языках. В Харбине и Тяньцзине отец, дабы обеспечить семью, работал в разных местах. В разные годы он работал конторщиком, охранником, коммивояжером, бухгалтером, газетчиком. Всегда ходил на военные собрания, на которые приходили офицеры и казаки в парадной форме и с холодным оружием. Иногда он брал с собой и меня. На таких встречах практически всегда устраивались просмотры кинохроники «старых времен». Помню, однажды смотрели коронацию императора Николая II. Никогда не забуду, как волновался зал при выезде казаков, – стрельба, джигитовка, «рубка лозы». Когда на экране появлялся Государь, все вставали (и я вместе с ними, маленький мальчик, «похороненный» среди высоких мужчин), раздавалось громовое: «Ура-а-а!», – и у меня шел мороз по коже.
Когда мне стукнуло пять лет, родители решили, что мне пора в приготовительный класс. Такой класс был в миссионерской школе для девочек, Saint Joseph School. Школа была организована женским католическим (кажется, бенедиктинским) монашеским орденом. Она находилась на противоположной стороне города. Я не хотел там учиться и сопротивлялся. Каждый день после завтрака я забивался под стол, обхватывал толстенную резную ножку дубового стола и кричал: «Не поеду!». Но вызывали рикшу (тогда еще не было рикш «сан люр», что по-китайски означает «рикша-три-колеса», на велосипеде), и тот бегом доставлял меня в школу во французскую концессию города. Там нас учили петь, рисовать и кормили обедом. После обеда другой рикша увозил меня домой. Меня опекали девочки-старшеклассницы, знакомые родителей. Мне было очень неуютно в этой школе.
В возрасте 6 или 7 лет (точно не помню) меня определили в немецкую школу, которая находилась в немецкой концессии города, в нескольких кварталах на восток от немецкого консульства. Ворота этого консульства были чугунными, основной орнамент – свастика. В нескольких кварталах от консульства находился Немецкий клуб – серое здание берлинской архитектуры, а через дорогу (улицу Kaiser Wilhelm Sсhtrasse) находился фешенебельный ресторан Кiesling, куда меня изредка брали родители, чтобы угостить мороженым или пирожными. Я ходил в школу самостоятельно, и каждый день проходил мимо этих зданий. В немецкой школе я проучился несколько лет. К сожалению, не помню своих учителей. В школе за пару лет я выучил немецкий настолько, что мог разговаривать с немцами. После этого меня, по моей большой просьбе, перевели в миссионерскую школу для мальчиков – Saint Louis College (SLC), которая была организована монахами ордена Св. Франциска Ассизского. В этой школе я и проучился c 1944 года до нашего отъезда.
Мне нравилось изучать иностранные языки. Моим первым языком, естественно, стал русский, а вторым – китайский разговорный (мандарин), которому меня обучила моя Ама. Немецкий я освоил третьим. В SLC мне очень нравился английский, на нем преподавались все предметы. В SLC иностранным языком был французский. Вот и получилось, что в возрасте 12 лет я владел, в разной степени, пятью языками. Много позже, я изучал итальянский язык, а также, как хобби, грузинский (очень люблю Грузию). В SLC мне очень нравились уроки английской литературы, преподавал брат Алойзиус – рыжий, высокий, сухощавый шотландец, любитель футбола. Поскольку все преподаватели носили сутану, даже во время занятий спортом, у него было преимущество. Он захватывал посланный ему мяч в подол сутаны, откуда его было очень трудно выцарапать, и скачками продвигался к воротам. Затем он освобождал мяч, задирал сутану и свинговым ударом посылал мяч в сторону ворот. У него и на уроках был свой, блестящий способ подачи материала. Как-то он дал нам прочитать рассказ «Я убил человека» («I killed a man»), не могу вспомнить автора, в течение 10-15 минут, после чего стал задавать нам вопросы. Сразу стало ясно, как мало мы усвоили из прочитанного. Большинство из нас не запомнило даже название рассказа. Второй пример на моей памяти – когда мы читали Диккенса, «A Tale of Two Cities». После каждой главы он вводил нас в эпоху, описываемую Диккенсом, и разъяснял, что стоит за тем или иным выражением. Брат Алойзиус ответственен за то, что я стал бегло говорить по-английски и не потерял его в течение тех десятилетий, что жил в СССР и мне не с кем было разговаривать по-английски. Через очень много лет, в 1991 году, будучи руководителем делегации ученых из Уральского отделения РАН, я попал опять в Тяньцзин, где случайно встретился с одним из бывших учеников Saint Louis College, крещеным в католичество китайцем, которого звали на английский манер Джон Хан, и его женой Ритой (мама – русская, отец – китаец). Джон был на несколько классов младше меня, и мы друг друга во время учебы не знали. Ханы жили всего в квартале от нашей бывшей квартиры, на Диккенс Роуд. Джон поведал мне о том, что вскоре после входа революционной армии Китая в Тяньцзин школу закрыли, а потом и вовсе разрушили до основания, с тем чтобы построить на ее месте больницу. Джон рассказал, как он, глотая слезы, смотрел, как бульдозеры сносили школу. Брат Алойзиус после закрытия школы уехал в Японию, оттуда в Австралию, где ему удалось повидаться со своими бывшими студентами. Потом брат Алойзиус переехал на родину, в Шотландию, в город Данди (Dundee), где стал жить в монастыре. Я написал ему письмо, но оно опоздало – незадолго до этого брат Алойзиус почил в бозе. Вскоре я побывал в Шотландии, в г. Абердин, на конференции. По пути в аэропорт, я вдруг увидел указатель на Dundee. До него было всего несколько километров. Но время отчаянно поджимало, и мне пришлось отложить на потом эту заочную встречу с Алойзиусом.
В детстве мне очень нравились занятия спортом: на борцовском ковре – в немецкой школе; бег, футбол, бейсбол и крикет – в английской, роликовые коньки, велосипед после уроков. Когда в апреле–мае 1945 года в Тяньцзин вошли корабли ВМС США и американские морские пехотинцы, европейское население города встретило их с восторгом. К нам в школу пришла делегация военных и подарила набор для игры в бейсбол. Я быстро освоил игру и стал неплохим слуггером. Я также играл в крикет. Старшие школьники играли в сквош под навесом, но мне не пришлось. Когда мне было лет семь, папа познакомил меня с высоким смуглым стройным парнем – Малакеном. Позже папа привел меня на ипподром, где проводились легкоатлетические соревнования (городского стадиона в Тяньцзине в это время не было). На этих соревнованиях Малакен выигрывал дистанцию за дистанцией! После соревнований его наградили несколькими серебряными кубками. Когда я увидел его стремительный бег, что-то во мне перевернулось. Я был в экстазе, выбежал на дорожку и побежал, один. Толпа зрителей подбадривала меня. Я пробежал отрезок круга до финиша, где в это время вручали призы победителям. Эта пробежка оказалась началом моей карьеры в легкоатлетическом спорте.
Я был крещен. Когда меня поместили в католический колледж, которым руководили францисканцы, в семье никто не волновался, что я сменю конфессию. Об этом даже не было и речи. Монахи понимали, что их задача – продвигать католичество в китайские массы, а не заниматься обращением европейцев – православных христиан, протестантов или евреев – в свою веру. У нас в школе был полнейший интернационал. В школе учились англичане, американцы, немцы, французы, португальцы, греки, татары, евреи, украинцы, русские, представители многих других национальностей и зажиточные китайцы. Последние, как Джон Хан, как раз и становились обращенными христианами. У нас были уроки Библии. Когда мы спускались в трапезную для обеда, мы все, стоя, слушали молитву. Я записался в школьный хор и пел на Рождество в католическом соборе. У меня был довольно приличный дискант. Я носил православный крест, исправно ходил в русскую церковь, которая была во дворе русской гимназии. Я ходил на воскресные богослужения, исповедовался, причащался, постился, говел, стоял заутреню. Настоятелем церкви был бывший директор этой гимназии А. А. Осипов – офицер-белогвардеец (кстати говоря, родной дядя нынешнего президента РАН Ю. С. Осипова), который принял сан. Впоследствии он эмигрировал в Австралию, где и умер.
Я выучился читать довольно рано, около пяти лет. Мне выписывали детский журнал «Ласточка», который издавался в Харбине. Я, конечно же, читал и русскую классику. На мое пятилетие папа подарил мне «Конька-горбунка» Ершова, с надписью: «Дорогому Светику – от папы». Это единственная книга, которая сохранилась у меня от папы с его факсимиле.
Когда мы жили в Китае, мной занимался отец. Я его обожал (много лет спустя, свою первую книгу – научную монографию по теме докторской диссертации – я посвятил светлой его памяти). Он приходил с работы, снимал костюм, надевал халат и общался со мной. Он очень хотел стать историком, знал множество исторических анекдотов. Мне он рассказывал про историю России, про Чингисхана. Он рассказал мне несколько эпизодов из своей военной эпопеи, когда он командовал пулеметной ротой, как пулеметная лента рвала шинель пулеметчика во время боя, как поморозил пальцы ног в окопах. Несколько раз он мне рассказывал о закопанных где-то фамильных драгоценностях. Отец был чрезвычайно скуп на разговоры о своей семье. Мама считала, что он не хотел повредить членам своей семьи, которые остались в СССР. Про С. М. Тимашева я впервые узнал от врача, который меня как-то раз пользовал. Он сказал: «А вы знаете, молодой человек, что я учился у вашего деда?».
Мама занималась мной по утрам и в течение дня. Утром, после завтрака, мы с ней выходили на базар и прогулку. Сейчас непонятно, как можно эти два занятия совместить. Но в Китае в то время для европейцев это не составляло никакого труда. Большой центральный крытый рынок находился на Таку Лу, в полутора кварталах от нас. Мы заходили туда со стороны Таку Лу. Сразу оглушал звук человеческой речи, и в нос бросались запахи только что снятых с грядок овощей и фруктов; живой рыбы, крабов, креветок и устриц в огромных деревянных садках, живых кур и уток, повешенных гирляндами вниз головой, так что их можно было щупать, а они при этом не сопротивлялись; кроликов, поросят в деревянных клетках и свежайшей говядины. Мама подходила к знакомым продавцам и выбирала что-то из этого огромного ассортимента, после чего говорила продавцу: «Принеси это мне к такому-то часу». Продавец расплывался в улыбке и говорил: «Конечно, конечно». Можно было расплатиться сразу или взять в кредит. После этого мама переходила к закупке овощей и фруктов, которые располагались глубже. Так мы проходили через весь рынок и выходили с другого его конца, что выходил на Виктория стрит. Мы шли дальше, к Астор Отелю, и заходили в Виктория парк. Там мама сидела на скамейке, пока я развлекался в песочнице, когда был маленьким, а когда стал постарше, лазил по искусственным скалам, играл в индейцев или катался на роликовых коньках перед зданием городской ратуши, которая называлась по имени ее строителя Гордон Холлом. Дома мама приступала к приготовлению обеда. Часто я наблюдал за этими приготовлениями. Много лет спустя я с удивлением обнаружил, что умею готовить многое из того, что она готовила, без рецептов, просто вспоминая, в какой последовательности она это делала.
Тетя жила вместе в нами и была добрейшим человеком. Хотя ей не довелось получить высшее образования, она была достаточно образованна, хорошо знала английский, разговаривала по-китайски. Она была очень привязана к нашей семье, до такой степени, что поехала с нами из Харбина в Тяньцзин, а оттуда – в СССР. Когда умирал отец, он попросил ее позаботиться о нас. Тетя обещала и выполнила свое обещание. Меня она просто баловала. На мое семилетие она меня спросила, что бы я хотел получить в виде подарка – наручные часы или оловянных солдатиков, я нагло ответил – и то и другое, и получил запрашиваемое. От нее я взял понимание, что доброта – это то, что позволяет человеку быть человеком.
Американские войска – ВМС США, морские пехотинцы, оккупировавшие город в мае 1945 года, внесли новые краски в жизнь европейцев в Тяньцзине. В одночасье возникли десятки ресторанчиков, другие увеселительные заведения, в том числе сомнительного свойства. У многих молодых эмигранток появилась возможность выйти замуж за военного и выехать в США как «war bride». Как-то к нам пришла Хелена, молодая девушка лет 17-18, дочь поляков, которые знали семью мамы и тети по Харбину. Они жили в квартале от нас. Она пришла посоветоваться с тетей, стоит ли ей выходить замуж за американского моряка. Она не знала языка, очень боялась неизвестности. Тетя ей посоветовала не бояться. Хелена обвенчалась со своим женихом и уехала в Штаты. Потом от нее тете стали приходить письма с описанием ее новой жизни и благодарностью за совет, которому она последовала.
После смерти отца в 1945 году – кормильца семьи – нас осталось четверо, моей сестре Оленьке тогда было всего четыре годика; даже нам, детям, было понятно, что периоду относительно стабильной жизни приходит конец. Мама не работала, работала только тетя Юля. Жить становилось все сложнее. Революционные войска Мао теснили Гоминдан. Начался отток иностранцев из города. Стало ясно, что надо что-то предпринимать.
В 1947 году Сталин дал зеленый свет репатриации. СССР объявил амнистию всем воевавшим против Красной Армии в Гражданской войне и предложил желающим репатриироваться. Представители советского консульства говорили, что можно выбрать по своему усмотрению любое место в СССР для проживания (это оказалось ложью) и взять с собой любое число багажа (последнее оказалось правдой – кое-кто из репатриантов имел до 60 мест, включая, например, фортепиано). Обеспечение жильем (ложь), трудоустройство (ложь) и медицинское обслуживание были гарантированны, наряду с бесплатной учебой в школе и институте (это было правдой). К этому времени у мамы и тети было несколько других возможностей – например, поехать в Австралию (но это надо было делать через Шанхай и, наверное, Филиппины). Семья одной из маминых и тетиных приятельниц уже обосновалась на Гавайях. Тогда Гавайи еще не были штатом Америки, а просто присоединенной территорией. Я разглядывал маленькие черно-белые фотографии, на которых были запечатлены члены ее семьи в пляжных костюмах (бикини тогда еще не существовало), на берегу океана, в окружении пальм. Мне очень нравилось то, что я видел, и я просил маму поехать в Австралию или на Гавайи. Или, на худой конец, в Англию (поклонник тети Юли, богатый англичанин, просил ее руки и говорил, что возьмет с собой и нас). Были какие-то разговоры и об Америке, но США в то время не давали разрешения на въезд тем русским, которые не родились в России. А в нашей усеченной семье никто не появился на свет в России. Если бы был жив отец, то мы бы ни за что не поехали в СССР, так как понимали, что отца моментально забрали бы в ГУЛаг. Мама и тетя много размышляли о том, что делать, и, в конце концов, приняли историческое решение: ехать в СССР. «Светик, – сказала мама, – я очень хочу дать хорошее образование тебе и Оленьке. Если мы поедем в любую другую страну, я не уверена, что смогу это там сделать, так как за учебу везде надо много платить. Кроме того, как ты знаешь, дядя Шура, дядя Владык и тетя Валя (мамины братья и сестры) уже живут в России, так что мы сможем их найти и воссоединиться. Поскольку твой папа родился на Урале, в Оренбургской губернии, мы поедем на Урал. Так будет легче найти его родственников.»
После принятия этого судьбоносного решения, коренным образом повлиявшего на всю оставшуюся жизнь каждого из нас, мама продала квартиру, в которой мы прожили 12 лет. Мы арендовали первый этаж таунхауза, неподалеку от немецкой школы, где я учился. После этого начался период подготовки к поездке. Естественно, это потребовало больших затрат. Перед началом занятий я спросил маму, буду ли я учиться в Сант Луис. Мама сказала: «Иди, я заплачу», – но в водовороте подготовки к отъезду забыла это сделать. В результате, в один не прекрасный день, как только я переступил порог школы, у меня конфисковали за неуплату толстый учебник по литературе, еще какой-то учебник, и вывели за дверь школы. Так, в середине сентября, я оказался вне школы. Когда я пришел домой и рассказал об этом маме, она расстроилась, но, подумав, сказала: «Что же, Светик, придется тебе пока посидеть дома. Даже если я сейчас заплачу за твою учебу, все равно мы уезжаем через несколько недель. А деньги пойдут на приобретение нужных вещей».
Наше путешествие в СССР началось с автобуса, который повез нас в сторону Желтого моря, в порт Танку. Там 12 октября 1947 года мы погрузились на теплоход «Максим Горький» (конфискованный по репарации и переименованный «Герман Геринг»). Сначала нас определили куда-то в трюм, но скоро две красивые женщины с двумя маленькими детьми по решению капитана теплохода были помещены в носовую каюту на основной палубе. Корабль отправился вечером, когда мы пошли спать. Утром я вышел на палубу и обнаружил на ней несколько гор грязной, мокрой, подгнившей, переросшей моркови, едва ли годной даже на корм скоту. Я спросил матросов, перебиравших эту морковь, для чего она. Они мне ответили, что морковь пойдет на приготовление обеда для пассажиров, то есть для нас. Тут у меня впервые закралось сомнение, туда ли мы едем. Обедали мы в кают-компании за столами, за которыми могли разместиться восемь человек. Еда была невкусная. Единственное, что оказалось съедобным, была красная рыба и компот. На второй день мы подошли к корейскому полуострову, к тому месту, где во время Русско-японской войны моряки крейсера «Варяг» затопили свой корабль, но не сдались врагу. Корабль застопорил свой ход, все вышли на палубу, состоялся митинг, выступил командир корабля. Потом был сброшен на воду венок, который поплыл от нас, покачиваясь на волнах. А мы поплыли дальше, на северо-восток, к бухте Находка, где нас должны были выгрузить на берег.
Я впервые влюбился на этом корабле, сам того не понимая. Каюты убирала молодая красивая девушка-горничная. Ей, наверное, было лет 20-22. Я стал ходить за ней по пятам, из каюты в каюту, наблюдая, как она делает свою работу. Мне это почему-то очень нравилось. Я стал осознавать, что меня притягивает не процесс уборки, а девушка, выполняющая ее, только после того, как взрослые стали надо мной подтрунивать.
Перед путешествием я купил на барахолке кинжал морского десантника США. Его ножны зеленого цвета были сделаны из пластика. Я его наточил и повез в СССР. Никакая таможня при выезде из Китая нас не проверяла. Мама, узнав о кинжале, порекомендовала мне выбросить его в море, что я с большим сожалением и сделал. Фактически же таможенного досмотра и не было. По приезде нас выгрузили прямо на пустой берег. Все наши транки (китайские сундуки из дерева, обитые жестью, с двумя ручками и встроенными замками) свалили в две или три огромные кучи. Нас повезли на ночлег в только что отстроенные бараки по типу тех, в которых отбывали сроки политзаключенные ГУЛага, с двухэтажными нарами и матрацами, набитыми соломой. Утром, вернувшись к месту разгрузки наших пожитков, многие из нас не досчитались своих транков. Среди пострадавших были и мы. У тети украли транк с ее лучшими, в том числе бальными, платьями, столовым серебром, хрусталем и другими ценными вещами. Следы украденных транков были видны на песке. Их банально, не таясь, тащили по прибрежному песку. Эти следы уходили в разные стороны от корабля и исчезали за полосой прибрежного песка. Тетя отнеслась к пропаже спокойно. Пропал и пропал. После этого мужчины нашей группы эмигрантов организовали ночное дежурство, были написаны заявления о пропаже, но никто их, конечно, не рассматривал.
Так началась наша советская эпопея – совершенно новые страницы жизни мой семьи в сталинском СССР. К этому времени я успел пожить в двух государствах – Маньчжоу-го и колониальном Китае. В СССР наша семья легко отделалась – никто не попал в ГУЛаг, хотя мама была на волоске от этого. Ее желание дать нам полноценное образование исполнилось, и даже было перевыполнено. Моя сестра закончила школу с серебряной медалью, выучилась на врача, стала микробиологом. Она доктор медицины, профессор. Я – директор Научно-инженерного центра «Надежность и безопасность больших систем», профессор и член трех академий, со-лауреат Нобелевской премии мира 2007 года (за участие, в составе группы ученых Межправительственной комиссии по изменению климата ООН-IPCC UN, в разработке методов улавливания, транспортировки и захоронения углекислого газа). Занятия наукой позволили мне посетить все шесть обитаемых континентов с лекциями и докладами на международных конференциях, а также Антарктиду. Мой сын Дмитрий окончил Уральский университет по специальности «прикладная математика». В годы после распада СССР он нашел себя в компьютерном бизнесе. Мой внук Никита мечтает стать либо нейрохирургом, либо анестезиологом. Видно, гены С. М. Тимашева действуют.
Никто не может сказать, что стало бы с нами, попади мы в другую страну – Австралию, Англию или США. Но одно ясно – мы и там старались бы стать успешными людьми, достойными своих предков.
Екатеринбург
Прот. Георгий Ларин
Шанхайский прислужник*
Св. Иоанн Шанхайский (в миру – Михаил Борисович Максимович; 1896, село Адамовка Харьковской губернии – 1966, Сиэтл, США) – епископ Русской Православной Церкви за границей (РПЦЗ); архиепископ Западно-американский и Сан-Францисский. Окончил Петровский Полтавский кадетский корпус (1914) и юридический факультет Харьковского университета (1918). В эмиграции жил в Югославии. Окончил богословский факультет Белградского университета (1925). В 1926 был пострижен в монашество, с 1929 – иеромонах. С 3 июня 1934 – епископ Шанхайский. Во время жизни в Китае получил известность как благотворитель, организовал для сирот и детей бедных родителей приют во имя святителя Тихона Задонского (около 3,5 тысяч детей). В 1946 он, единственный из всех даль-невосточных архиереев, сделал выбор в пользу Русской Православной Церкви за границей. С 1946 – архиепископ, окормлял всех прихожан РПЦЗ в Китае. В 1949 вместе с паствой был эвакуирован на остров Тубабао. Служил там в лагере беженцев (примерно 5 тысяч эмигрантов). Договорился с американскими властями о переселении русских эмигрантов с Тубабао в США (меньшая часть уехала в Австралию). С 1951 – архиепископ Западноевропейский. В 1962 переехал в США. С 1963 – архиепископ Западноамериканский и Сан-Францисский. Кафедральный собор в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» (Сан-Франциско) был достроен при жизни архиепископа, в его крипте св. Иоанн и был похоронен. Прославлен РПЦЗ в лике святых в 1994; прославлен общецерковно Архиерейским Собором 24 июня 2008 года; память – 19 июня по юлианскому календарю.
<…> Не зная, с чего начать, я переписал собственноручно некоторые сохранившиеся у меня письма Владыки, написанные им мне между 1949 и 1962 годами. Это я сделал, чтобы пережить еще раз умиление от духоносных наставлений святителя и чтобы отметить, что Владыка каждое письмо начинал кропотливым изображением восьмиконечного Креста Спасителя, который он возлюбил до конца. Он отмечал эти письма только по православному календарю (вовсе игнорируя гражданский календарь) и писал только по старой орфографии. Поздравления с днем Ангела он всегда писал в самый день праздника, поэтому я их получал только несколько дней спустя. Этот праведник не допускал даже такой мелкой «фальши», как посылка поздравлений до наступления самого праздника!
Владыка начал свое епископское служение в Шанхае в 1934 году – год моего рождения в этом большом международном торговом порту Китая. Моей семье принадлежал дом всего лишь в трех кварталах от величественного собора в честь иконы Пресвятой Богородицы «Споручница грешных», и родители пешком ходили с нами, детьми своими, в этот собор по воскресеньям и праздничным дням. Брат и я
с 1939 года и вплоть до нашего отъезда навсегда из Шанхая на остров Тубабао в январе 1949 года посещали католическую школу, находившуюся рядом с собором.
Очень смутно помню торжественное освящение Владыкой огромных, величественных золотых крестов и поднятие их на пять куполов только что построенного прекрасного собора. Рядом с собором был построен и епархиальный дом в несколько этажей, над серединой которого возвышалась башня-колокольня.
Помню, за епархиальным домом находился недостроенный фундамент для второй церкви, где Владыка всегда совершал чин великого освящения воды в праздник Богоявления. Летом, когда школа была закрыта, мы с братом часто приходили туда и играли на довольно большом церковном участке. Мне было лет восемь или девять, когда однажды жарким летним днем я вошел в огромный, всегда прохладный собор, чтобы отдохнуть от жары. День был будний, время – около 7 часов вечера, когда было еще совсем светло. Шла вечерняя служба, совершавшаяся дежурным священником, и собор был почти пуст. Епископ Иоанн стоял на своем месте – возле массивной колонны между главным алтарем и правым приделом, перед аналоем с богослужебными книгами. Впоследствии я узнал, что Владыка отстаивал ежедневно все девять установленных Православной Церковью суточных богослужений и что он каждый день причащался. После службы я подошел к нему под благословение. Он спросил, как меня зовут, и пригласил к себе «поговорить». Никогда не забуду, как он, прежде чем оставить храм, клал земные поклоны перед каждой иконой в огромном соборе, как бы прощаясь на время со своими близкими друзьями – святыми, а я следовал за ним, держа в руках его посох. Моя детская душа сразу потянулась к этому необыкновенному человеку, подсознательно почувствовав ту глубокую христианскую любовь, которую Владыка питал к людям, в особенности к детям.
Впервые вступил я в его большой кабинет на втором этаже епархиального дома. Весь правый угол кабинета, от потолка до уровня стоявшего в углу аналоя, заполнен был множеством икон всевозможных размеров. Почему-то мне показалось совершенно естественным, что Владыка, войдя в свой кабинет, стал немедленно класть перед иконами земные поклоны и опять продолжительно молиться. Наконец он сел за свой стол, который весь был буквально завален бумагами, и долго со мной беседовал. Как и впоследствии, говорил он о Церкви, о жизни ее подвижников и святых, о мучениках, о церковных праздниках. Не хотелось уходить домой от этого необыкновенного человека.
Было уже темно, когда Владыка меня благословил и велел идти домой. Я начал ежедневно утром и вечером посещать богослужения в соборе и прислуживать. В будничные дни Владыка часто сам потреблял Святые Дары, оставаясь в глубокой молитве в алтаре еще долгое время после ухода служащего священника. И опять, как всегда, прикладывался он ко всем иконам в соборе, прежде чем выйти из него и направиться в свои покои.
Беседуя со мной в своем кабинете, владыка иногда на несколько секунд засыпал. Я узнал, что он никогда не ложился спать в кровать, лишь предавался краткому сну на стуле или на коленях перед своими любимыми иконами, как его иногда заставал его секретарь, некто господин Кантов.
Был я свидетелем такого необыкновенного случая. Как-то вечером, во время беседы со мной в своем кабинете, Владыка ответил по зазвонившему у него на столе телефону. Не знаю, с кем говорил святитель, но никогда не забуду, как, продолжая говорить, Владыка уронил телефонную трубку и задремал. Трубка лежала в подряснике на его коленях, а он, продолжая дремать, еще долго говорил с позвонившим ему человеком. По законам физической природы совершенно было невозможно ни Владыке слышать того, кто позвонил ему, ни тому человеку слышать, что отвечает ему Владыка. Однако по продолжительности и смыслу того, что говорил святитель, мне ясно было, что – чудесным образом – происходит разговор! <…>
Душепопечение – вот слово, которое определяет как нельзя лучше движущее начало всей жизни и деятельности величайшего молитвенника и праведника не только нашего теплохладного века, но, твердо верю, вообще всей истории Вселенской Христовой Церкви. Иначе как объяснить то, чему я сам был живым свидетелем? Как, например, буквально преображалось его лицо во время литургии на великие праздники, сияя неземным светом, а глаза, всегда полные Божественной любви, явно отображали недосягаемую для нас, грешных, неизреченную радость от присутствия Святого Духа. Или как в Пасхальную ночь он облетал – как бы носимый ангелами – весь пространный шанхайский собор, выкрикивая от избытка радости победоносное «Христос Воскресе! Христос Воскресе!». Его подлинному ликованию, казалось, не было тогда предела, он был весь поглощен радостью о Христе, Которого он возлюбил подлинно, до конца.
Но что удивительнее всего – это дар видеть сердце человеческое и привлекать его ко Христу. Ведь не будь этого праведника, я никогда бы и не думал служить Церкви в духовном сане. Как он удивительно точно предсказал, что с нами будет! В своем письме брату и мне в октябре 1949 года, когда нам было всего 13 и 15 лет, – мы только что прибыли с Филиппинских островов в Австралию, но уже начали редко ходить в церковь – он предупреждал нас: «Отходя от путей Господних, мы лишь на время можем наслаждаться телом – потом почувствуем горечь того зла, которое кажется сладким». Не могу без горьких слез благодарности читать эти пророческие слова и сегодня, 35 лет спустя!
Он уже тогда знал, что я ему напишу 19 мая (1 июня) 1960 года: «Как бы мне хотелось лично побеседовать с вами, Владыко! Так много случилось и запечатлелось в моем уме после Филиппин, что я сам не узнаю себя. Духовные стремления моего детства утонули давно в греховной, материальной среде». Но видел великий праведник, что не совсем «утонули» мои духовные стремления, и продолжал звать меня служить Церкви, советуя получить богословское образование и для сего поступить в Троицкую семинарию: «Да поможет тебе Господь и да благословит тебя на тот путь!» (Письмо от 18/31 января 1961 г.).
Конечно, нет у меня слов выразить свою благодарность и любовь к незабвенному архипастырю. При земной жизни архиерея мы возглашаем: «Молитвами святого Владыки нашего, Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!», но поскольку несть Бог Бог мертвых, но Бог живых (Мф. 22,32), по неложным словам Самого Спасителя, я и сегодня продолжаю призывать себе на помощь святителя Иоанна той же самой молитвой…
Наяк