(Публ. – кн. Н. Лобанова-Ростовского)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 255, 2009
кн. Н. Лобанов-Ростовский
В. В. Вырубов. «Смерти нет»
Мой дед Василий Васильевич* родился в 1879 году в Тифлисе. С золотой медалью окончил Пензенскую гимназию (1898) и Петербургский университет (1901). Служил в 1-м Гвардейском кавалерийском дивизионе. Унаследовал родовое поместье в Колтовском, где проживал после отставки в 1902 году. В 1905–1911 годах состоял членом губернской земской управы, затем служил в Российском земском союзе до октября 1917. Во время Первой мировой войны – председатель комитета Всероссийского Земского союза Западного фронта. В 1917 был товарищем министра внутренних дел Г. Е. Львова, главы Временного правительства, в октябре 1917 – помощником начальника штаба Верховного главнокомандующего. Василий Васильевич был ближайшим другом А. Керенского. Октябрьская революция застала Вырубова в ставке генерала Духонина. С 16 ноября 1917 года по новому стилю Духонин стал исполнять обязанности Верховного главнокомандующего российской армией. Новая власть в лице Совета народных комиссаров телеграммой приказала генералу Духонину вступить в мирные переговоры с немцами на предмет заключения мира. Генерал показал телеграмму Вырубову и сказал, что это – не дело военных. Вырубов связался с Совнаркомом и передал отказ Духонина. Совнарком отстранил того от должности. Новым Верховным главнокомандующим был назначен прапорщик Крыленко. Духонин согласился передать ему свой пост. В 5 часов утра 3 декабря из Могилева ушел последний эшелон с солдатами на юг. Через час прибыл Крыленко с эшелоном революционно настроенных матросов. В его присутствии толпа растерзала генерала Духонина на вокзале. Вырубов скрылся в деревне, откуда перебрался в Москву.
Родной дядя Вырубова князь Львов в то время был уже в Сибири. Позже по просьбе Колчака Львов вызвал туда и Василия Васильевича. Колчак послал их в Вашингтон просить у президента США Вильсона помощи Белому движению. Получив отказ, они поехали в Лондон к британскому премьер-министру Ллойд Джорджу, а в конце 1918 года – в Париж к премьер-министру Франции Клемансо. В тому времени помощь Колчаку уже была не нужна: его военные соединения были разбиты.
В Париж Вырубов прибыл в конце 1918 года в качестве управляющего делами Русского политического совещания и представителя Временного комитета Всероссийского Земского союза (оставался членом правления до смерти). Он поселился в Париже. Он был членом исполкома, затем председателем Российского земско-городского комитета помощи российским гражданам за границей (основан в 1921 году). Вот как о нем писал его сын, Н. В. Вырубов в предисловии к мемуарам отца «Воспоминания о Корниловском деле»**: «Василий Васильевич Вырубов, потомок древнего боярского рода, родился в 1879 г. в Грузии, где его отец был при наместнике Кавказа Вел. кн. Михаиле Николаевиче. Мать его, княжна Евдокия Александровна Львова, родственница бывшего главы Временного правительства кн. Георгия Евгеньевича Львова. Родовое имение в селе Колтовское Пензенской губернии переходило по наследству из рода в род от жены Иоанна Грозного Колтовской. <…> По ранней смерти отца В. В. пришлось с 16-летнего возраста принять участие в управлении родным имением. Занимаясь имением, он стал интересоваться общественной деятельностью. С молодости В. В. был выбран мировым посредником, а потом в земство. До войны 1914 г. В. В. играл активную роль в Пензенском земстве. С ранних лет он был либералом и оппозиционером предержащим властям. С наступлением войны он становится членом Главного комитета земского городского союза сначала в Пензе, затем в Варшаве, а потом – при ставке Главнокомандующего, генерала Алексеева, заведующим земскими делами на Западном фронте. После Февральской революции В. В. назначен при князе Львове товарищем министра внутренних дел (министром был сам князь Львов), а с июня 1917 г. – заново при генерале Алексееве, впоследствии при генерале Духонине – в качестве помощника по гражданской части. После октябрьской революции
В. В. по поручению Колчака вместе с кн. Львовым участвовал в переговорах в Америке, в Лондоне и в Париже, куда он прибыл в конце 1918 года. В 1919 г. в Париже он в качестве генерального секретаря русской делегации участвовал на Версальской конференции. Впоследствии в Париже вместе с Маклаковым он принимал деятельное участие в организации помощи русской эмиграции, главным образом как представитель Временного комитета Всероссийского Земского союза, оставаясь до самой смерти (в 1963 году) членом правления Земгора. После конца Белого движения в 1922 г. В. В. продолжал играть видную роль во всех общественных предприятиях русской эмиграции, особенно в начинаниях культурного характера. При этом он не состоял ни в каких политических организациях, сохраняя свою независимость, которой придерживался всю жизнь».
Он был масоном. Георгий Адамович, блистательный критик и тоже вольный каменщик, писал в память о Василии Вырубове: «Покойный брат наш Василий Васильевич Вырубов любил напоминать, что он ▒сын и внук масона’, видя в этой преемственности доказательство своей верности масонским идеалам и принципам. Как все мы знаем, в истолковании этих идеалов и принципов допускаются расхождения, и, вероятно, Василию Васильевичу случалось в своей повседневной масонской практике встречаться с возражениями или даже наталкиваться на идейное сопротивление. Не могло быть иначе при его страстной натуре, при его стремлении всегда и вполне открыто выражать свои взгляды, отстаивая их с крайней настойчивостью и волнением. Но было у Василия Васильевича свойство, которое ни один масон, знавший его, не станет отрицать: приверженность к духовной свободе… Василий Васильевич органически не способен был понять иное отношение к жизни и людям. Ничто его так не возмущало, как отказ признать, что каждый человек имеет право думать и жить по-своему, предоставляя это право и другим. Он хранил лучшие, вольнолюбивые традиции былой русской интеллигенции и старался передать их своим друзьям. В сущности он был одним из последних русских людей, эти традиции воплощавших. Таким навсегда и останется он в нашей памяти. Порывистость, нетерпимость в отношении всего темного и злого, преданность духовному свету, каковы бы ни были его формы, постоянная готовность вмешаться в битву за торжество добра и справедливости – вот Василий Васильевич Вырубов. Дух его настолько жив среди тех, кто был к нему близок, что невольно хочется повторить два слова, заключающие великую масонскую тайну: смерти нет».
В. В. Вырубов много сделал для поддержания русской культуры за рубежом. Он стал инициатором создания «Золотой книги» Русского Зарубежья. Василий Васильевич Вырубов скончался в Париже в 1963 году и похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа в Париже.
Текст «Земской союз. Вырубов» из дневника А. Толстого был опубликован в газете «Русские ведомости», № 12, в воскресенье 15 января 1917 года. Толстой передал вырезку из газеты моему деду Василию Васильевичу Вырубову, когда Толстой приезжал в Париж на международный съезд писателей в 1937 году. Статью мне передал его сын и мой дядя по матери, Николай Васильевич Вырубов, ныне живущий в Париже. Толстой и мой дед дружили в молодости; дядя Николай Васильевич сопровождал отца и Алексея Толстого в 1937 г. в Театр Елисейских полей, где труппа из Москвы представляла пьесу «Анна Каренина». Рассказ Б. Подгорного я также получил от моего дяди Николая Васильевича Вырубова, который нашел текст в архиве отца.
Кн. Никита Лобанов-Ростовский
Гр. Алексей Н. Толстой
Земской союз. Вырубов
Из дневника. Январь, 1917 г.
1
Я приехал на фронт из Москвы, из тыла, истерзанный разговорами о том, что Россия вообще кончается, что нельзя продохнуть от грабежей и спекуляций, общество измызгано, все продано и предано, война будет длиться еще лет пять, а если кончится скоро, то еще хуже и пр., и пр.
Подобное душевное состояние всем знакомо и осточертело, и мне тоже, конечно. Работать, – писать пьесы и повести – я больше не мог: до книг ли, когда гроза уже за окнами. Таким я приехал в главную квартиру комитета Западного фронта Всероссийского Земского союза.
Первое, что пришлось испытать, – недоумение. На мои вопросы: скоро ли кончится война? что вообще с нами будет? почему отступают румыны за Серет? и т. д., – мне ответили спокойно:
– Не знаем.
– Но если вы ничего не знаете, то как же можно быть спокойным?
– У нас очень много работы, – ответили мне, – нам некогда волноваться по поводу Серета. Когда кончится война – знает Бог, да еще, может быть, копенгагенские журналисты, спросите у них, а если интересуетесь знать – пропадет Россия или не пропадет, присмотритесь, как здесь работают, что сделано и что предстоит еще сделать.
Мне предоставили полную волю присматриваться, расспрашивать, рыться в книгах, ездить куда угодно: работа Союза должна происходить под стеклянным колпаком – правило первое. И то, что пришлось узнать и увидеть, – необычайно.
Помню, в начале войны многое казалось истинным откровением. Появились герои среди обычных обывателей. Впервые, с оглядкой и робостью, произнесено было слово «родина». На улицах Варшавы бросали цветы в сибирских стрелков. Мы пережили небывалый подъем и отчаяние, почти гибель.
Все это минуло. Время романтических боев прошло. Не повторятся ни кавалерийские набеги, ни головокружительные обходы галицийских битв, ни падения крепостей, ни отход на сотни верcт. Война стала расчетом, фронт – буднями. Учет сил произведен, неожиданность может исходить только от злой воли.
И вот на фоне этих будней появляется то новое и прочное, что, возникнув во время общей сумятицы и потасовки, крепнет сейчас, организуется, становится национальным предприятием. Я говорю о Всероссийском Земском союзе.
Иностранцы не понимают, сколько ни толкуй, что такое Всероссийский Земской союз. Думаю, что и многие русские не дали бы по этому поводу точного ответа. Настолько эта организация единственна, своеобразна и пока еще трудно определима. Во многом она еще в потенции, возможности ее неисчерпаемы.
Прежде всего, это – свежая организующая сила. Начавшись с десятка санитарных поездов, эвакуирующих раненых из тыла в глубь России, Союз строит сейчас мосты, сооружает больницы, ангары, целые городки для рабочих, солдат, беженцев, имеет свои механические мастерские, колонны автомобилей, приготовляет палатки, телеги, повозки, сани, кухни, упряжь, одежду, обувь, противогазовые маски и т. д. (я не считаю тыловых предприятий). Имеет свои заводы – химические, мыловаренные, кожевенные, лесопильные и пр. Собирает на фронте кожи, металлы, тряпье. Раскидывает повсюду питательные и перевозочные пункты, госпитали, бани и прачечные. Приобретает рудники. Организовав «Земгор» – инженерно-строительные дружины, – роет окопы. Наконец, в собственных столовых кормит и обучает грамоте более десяти тысяч беженских детей, по большей части сирот, до которых раньше не было никому дела. И не отказывается ни от одной поставки военному ведомству, в каком бы размере ни было предъявлено требование. Всего учреждений Западного комитета свыше 1500 и ежемесячный оборот их – около 80-ти миллионов.
В одном Западном комитете работают более 100000 человек. Все новые людские потоки из Финляндии и Владивостока, с Белого моря и Черного – киргизы, калмыки, финны, буряты, корейцы и проч. – ежедневно вливаются в распределительные пункты Союза. Закупщики материалов разбросаны по всей стране и за границей. И, конечно, конец войны не может остановить организующих и строительных работ Союза, – только изменит их направление, повернет лицом к тылу.
Вчерашние обыватели, присяжные поверенные, помещики, земцы, инженеры составляют колеса этого небывалого общественного механизма. Каждому дается работа по плечу и в меру таланта. Соединили этих людей живая здоровая любовь к России, здоровый разум и талантливость руководителей. Здесь не место теории и спорам. Человек определяется сразу. Здесь делают дело – будущее России. Здесь образуются новые мускулы. Россия здесь, а не там, в тылу. И каждый здесь чувствует за спиной дыхание многомиллионного крестьянского народа.
2
В арабской сказке рыбак вытаскивает сетями со дна морского медный кувшин, открывает, и оттуда выходит джин-гений. В крутые времена, когда государство трещит по швам, появляются замечательные люди, и именно так, как в сказке: из-за сорванной крышки, на диво (на страх) рыбаку.
Как будто есть невидимые полномочия (их чувствуют сердцем) «поди и делай». Союз составлен из таких людей. Других указаний у них нет, ни установленной меры, ни рамок, ничего. Все предоставлено творчеству. Величайший искус и опасность. И действительно, здесь экзаменуется народ – есть ли в нем организующие, творческие и волевые силы.
3
Комитет Западного фронта Всероссийского Земского союза возник в октябре 1914 года в Варшаве, когда Василий Васильевич Вырубов начал эвакуацию раненых в поездах Союза и разброску перевязочных и питательных пунктов. Эта работа приняла крайнее напряжение во время отхода наших войск. Приходилось принимать меры, чтобы вывозить раненых, имущество, и, задерживаясь везде, где только возможно, обслуживать отставших, кормить голодные толпы беженцев. Все это происходило под огнем, в суматохе обозов, при зареве пылающих деревень и складов. И Комитет естественно вырос в огромную организацию.
Собрание уполномоченных фронта составляет комитет, он выделяет управу, члены которой ведают тридцатью отделами. Председательствует и правит всеми делами В. В. Вырубов. Это человек сгущенной воли. Он всегда напряжен и тревожен. Где бы он ни появлялся, вокруг него, как вихрь, начинается лихорадка работы.
Сегодня он решает строить дорогу, а часов в пять утра, за стеной (в нашем общежитии) я слышу, как он кричит: «Ты глубоко штатский человек, ты не имеешь права говорить ▒нельзя’, у нас должны быть собственные мастерские».
После паузы ослабевший голос собеседника возражает: «Откуда же мы их возьмем, что ты, право, нельзя же так все-таки заноситься». «Должны», – кричит Вырубов высоким голосом. Засыпая, я слышу целые колонны цифр, затем диктуются телеграммы.
Это – человек большого роста, с военной выправкой, стремительными движениями, широким шагом. На открытом, крепком лице – веселые светлые глаза под черными косматыми, точно усы, бровями, и, как всегда в русском лице, вся энергия в глазах, лбе, в круглом черепе. Помню, он входит, как всегда в военной форме без погон, с портфелем, из-под косматых бровей блестят веселые глаза. Быстро расшаркиваясь, поворачиваясь к одному, к другому, одного схватив за локти, другого загнав в угол к печи, он говорит отрывисто, неожиданно: он только что достал пятнадцать миллионов – и новое предприятие обеспечено, пусть оно кажется невыполнимым на первый взгляд, но на то и общественная организация, чтобы невозможное стало возможным.
И приезжему из тыла вспоминаются слова: «Есть еще порох в пороховницах, не ослабла еще казацкая сила».
4
Как я уже упомянул, более десяти тысяч беженских детей кормятся в столовых Комитета. С восьми утра и до пяти вечера дети пьют чай, обедают, ужинают, учатся пению, грамоте, играм. Есть столовые в деревнях, расположенных почти в сфере артиллерийского огня. Там дети жмутся к сестрам, как цыплята, и, действительно, сестры заслужили такую любовь. Обо всем этом я буду писать впоследствии подробнее. Пусть не оскудеет щедрая помощь тем, кто ни в чем не повинен.
В третий день Рождества мне пришлось мимоходом взглянуть на две елки. На огромной, застывшей под снегом площади, за железнодорожными путями стоят низкие и длинные домики из фанеры. В дверную щель валит пар. Я вхожу. В полумраке почти не видно дальней стены. У дощатых столов сидят дети, толпятся в проходах, ждут елки. В чьей-то поднятой руке горит стеариновая свеча. Все лампы унесли в елочный барак. При неверном свете я разглядываю взбудораженные лица, платки, обмотанные вокруг голов, вихры. Здесь самому старому девять лет. Дежурная девочка разносит чай, черпая его прямо из ведра жестяными кружками. Чаепийцы кряхтят, дуют в кружки, возятся.
Вхожу в другую дверь, здесь совсем тихо и точно пусто, мигает свечка. И только вглядываясь, замечаю у стен маленькие мордочки. Этим года по три, по четыре, они ждут спокойно, по большей части все философы.
С елкой замешкались. Наконец, появляются сестры в белых косынках и говорят: «Идем». И что тут началось… Через двор по снегу припустились горохом вперегонку, сбились в кучу у широких дверей, подняли писк, едва пролезли. Елка стояла под самую дощатую крышу, вся в ангелах, яблоках, золотых конях. Сбоку на помосте готовилось представление. Сестры наряжали девочек в бумажные юбочки, в колпачки, одному прицепили бороду. И хоть было холодно, – мне, например, и в шубе, – все равно наряженные не мерзли.
Представление же я увидел на другой елке. Там в теплой избе устроена маленькая сцена, аршина два в ширину, убранная сосновыми ветвями и бумажными фонариками. Перед сценой куча-кучей, друг на дружке, зрители. Позади сцены стоял хор, сестра подняла руку, и они запели: «Прилетали птицы из-за синя моря, – пели дети, распевали, – кто у нас за морем больше, кто у нас за морем меньше всех» и т. д. Затем вышли двое – Ваня Луферчик и Миша Павлович: один – в девять вершков ростом, другой немного повыше. Ни на кого не обращая внимания, повернулись они друг к другу носом и стали говорить стихи в один голос. Очень было хорошо. Затем пели, танцевали, и вышел такой маленький человек, что ему никак нельзя было дать больше трех лет. Был он в серой бумазейной рубашке, в таких же штанах, в сапогах, и руки держал по швам. Он вышел и низко поклонился, потом еще раз поклонился, и так до шести раз, покуда не собрался с духом и рассказал про обезьяну и очки.
А когда я вышел и вспомнил опять про последнего артиста, мне стало грустно: показалось, будто он кланялся – точно благодарил, что не дали ему помереть с голоду.
«Русские ведомости», № 12, 1917
Б. А. Подгорный***
В. В. Вырубов
Похороны1
На похороны С. А. собралось довольно много народу. Меньше, чем можно было ожидать, но все-таки достаточно. Большинство состояло из соратников его по работам в Земском союзе на Западном фронте. Василий Васильевич во время отпевания постоянно оборачивался к двери, высматривая прибывающих. Перечисляя западников – Наума Борисовича Глазберга, Михаила Николаевича Бакунина2, Владимира Николаевича Лодыженского3, Константина Григорьевича Голубкова, П. А. Лисицкого4, Тихона Ивановича Полнера5, – он мысленно обругал Подгорного и Рено6, которых не было видно:
– Какие свиньи, – сказал он про себя и сейчас же перекрестился, чтобы загладить в эту минуту черные мысли. – Атеист, – с презрением подумал Василий Васильевич, – Ну, не веришь, брось образ на пол или отдай Родзянке7. К чему же это лицемерие? Если в руках образ, то делать из него портфель не годится.
Среди подошедших он увидел в дверях Бориса Афанасьевича Подгорного, в руках у которого было канотье.
– Вот тоже, словно не знает, что на похороны надевают черную шляпу. Старая либеральная закваска, черт бы ее драл… И башмаки желтые…
Он протиснулся к выходу, толкнув как бы нечаянно локтем Константина Григорьевича, который посмотрел удивленно. Выйдя за ограду, он отыскал среди шоферов Володю и напустился на него, тряся его за плечи:
– Ты что же, Володя8? Ты отца разве не видел? Где его котелок? Я же говорил тебе, чтоб ты его привез! Точно малые дети… Да что ты мне его суешь? Отцу дай. Ну да, сейчас и отнеси. Да не стой за ним сам в своем [нрзб]. Отнеси и сейчас же выйди. Что, у тебя в самом деле нет темных штанов? Ах, милая Тамара Христофоровна9, – обратился он к подошедшей, – как все это ужасно… Положение самое затруднительное… Никто ничего не желает… Ужасно, ужасно… Что это у вас утомленный вид, душно там? Ну, ничего, это пройдет… Володя, возьми у Тамары Христофоровны шарф – ей жарко…
И сняв с ее плеч шарф с красными полосами, он отдал его Володе, прошептав на ухо:
– Ты сунь его куда-нибудь подальше, чтобы она до окончания панихиды его не нашла.
Тамара Христофоровна удивленно посмотрела, но не сказала ничего и, скорбно поджав губы, чуть-чуть тронутые красным, пошла снова в часовню. Молодой священник, в меру подстриженный, служил за всех спокойно и выразительно. Он очень нравился Василию Васильевичу, который считал его из своих, потому что священник был адъютантом Керенского, когда Василий Васильевич был помощником начальника штаба на фронте.
– Нужда всему научает, – думал Василий Васильевич. – Разве мог бы в прежней России этот священник так служить? А здесь он – за всех; дикция хорошая и прекрасный голос, а главное – чувство меры. И ритма.
Эта профессиональная универсальность напомнила ему современных актеров, которые должны уметь играть, петь, танцевать и даже быть акробатами.
Увидев Родзянко, Василий Васильевич похвалил в душе некоторых деятелей Юго-западного фронта, имевших такой выразительный телеграфный говор. Бакунины его порадовали: оба были в черном. Когда выходили из часовни, Вова Голубков привез Елену Максимилиановну10 и Владимира Николаевича Лодыженского. Елена Максимилиановна была в каком-то невыносимо пестром платье, а Владимир Николаевич – на старости лет – в белом летнем пиджаке и панаме.
Василий Васильевич возмутился:
– Владимир Николаевич, так нельзя, что же вы в белом?
– Да ты сам же вчера усадил меня в этом костюме в такси: я так и приехал не переодевшись.
– Все-таки неловко. Снимите.
– Да у меня больше ничего нет…
– Ничего не значит. Идите без пиджака. Все будут думать, что вам очень жарко.
Дамы ни за что не хотели садиться в автомобиль и шли по мостовой, постепенно оживляясь. Тамара Христофоровна рассказывала Елене Максимилиановне какую-то забавную историю про Глазберга, и они стали фыркать и прыскать со смеху.
На кладбище, где неожиданно и как-то по-русски было воздушно и пахло хвоей, Василий Васильевич поставил у могилы Глазберга с кадилом и Константина Григорьевича с образом, внушая ему сквозь зубы, что образ нужно держать в руках, а не под мышкой. Владимир Николаевич стал за псаломщика. Заканчивая последние напутствия, священник снял камилавку и сказал:
– Возлюбленные братья и сестры. Не по принуждению долга, а по велению сердца позвольте мне от имени Церкви сказать вам, скорбящим здесь, слова утешения. Не навсегда, но временно расстаемся мы с ушедшим из нашей среды. И как служитель Церкви светлой и радостной, столь отличной от строгостей католицизма или тяжелого педантизма лютеранства, я, одетый в светлые ризы, несу вам благую весть. Бессмысленной была бы эта жизнь, если бы не было веры в будущие встречи и воскресение от праха. И эту светлую веру и радостное упование несут вам все христианские учители и философы от Тертуллиана до Василия Васильевича Розанова, который говорит: «Идите в поля, дышите их радостью, рвите цветочки…».
Василий Васильевич так выразительно кашлянул, что священник, покосившись на него, скомкал речь и замолк.
Когда начали расходиться, Василий Васильевич подошел к Борису Афанасьевичу и сказал:
– Я вас не понимаю. Что же вы не могли дернуть за рукав этого молодого человека, когда он заговорил о Тертуллиане?
– Да как же я его дернул бы?
– Да вот так, очень просто, – Василий Васильевич очень сильно дернул Бориса Афанасьевича за полу пиджака. – Тогда все было бы хорошо. Но это так не пройдет. Я ему покажу Тертуллиана.
Обратно расходились небольшими группами. А.[нрзб.] уехал с Муравьевыми. Виктор Николаевич быстро исчез со священником. Елена Максимилиановна и Тамара Христофоровна взяли под руку Бакунина, Константин Григорьевич вприпрыжку пустился к бульвару, причем Михаил Николаевич хотел даже пройтись колесом. Тесленко, накупив открыток с видами Pontoise, отправились по дороге в собор. Володя c Михаилом Александровичем побежали по тротуару наперегонки с Вовой, который вез в автомобиле. Сохраняли чинность только Тихон Иванович, Борис Афанасьевич и супруги Родзянко, обмениваясь мыслями насчет погоды, понтуазского благоустройства и вообще о прочем тому подобном.
Когда они подходили к сборному пункту – вокзальному каре, там уже шел дым коромыслом. Пришедшие раньше пили гренадин, пиво, белое вино. Все оживленно смеялись шуткам. Тамара Христофоровна, которая, поместив под стульями купленный по пути лед, уже начавший таять, громко заявляла, что это не она, а Константин Григорьевич. Что она и что Константин Григорьевич пришедшие долго не могли понять.
Володя говорил Борису Афанасьевичу: «Когда мы пришли на вокзал, Василий Васильевич подошел быстро к кассе и спросил, скоро ли поезд в Corbeil. Ему сказали, что через 5 минут. Тогда он взял билет ▒aller’ и сказал мне, чтобы я сейчас же посадил в вагон священника и не уходил бы, пока не тронется поезд. Я так и сделал. Сказал Василию Васильевичу, а он почему-то начал на меня кричать, стал меня мять на глазах у публики и все время приговаривал: ▒Я вам покажу Тертуллиана, я вам покажу Тертуллиана’»… Что это значит?
Борис Афанасьевич искоса взглянул на Василия Васильевича. Тот благодушно пил белое вино со льдом. Выпив вино, Василий Васильевич поднялся во весь свой исполинский рост, помахал на себя шляпой и громко сказал:
– Ну, алевузан, довольно. Теперь – в [нрзб]. Вина купили?
Константин Григорьевич доложил, что вина куплено достаточно.
Когда [нрзб.] мостовая несколько сократила всеобщую веселость и звонкие переливы женского смеха, Борис Афанасьевич сказал, по обыкновению вдумчиво и грустно:
– Вы знаете, когда я жил в Аяччо11, мне довелось там несколько раз наблюдать корсиканские похороны. Картина такая. На площади, перед домом префекта и одним из памятников Наполеону, на скамьях расположилась масса народу. Кафе тоже полно. Одни мужчины, женщин нет. Раздается церковный перезвон, и из церкви выносят гроб. На паперти столпились женщины. Гроб движется по направлению к площади, не сопровождаемый никем. Как только печальная колесница достигает площади, все моментально приходит в движение. Мужчины, сидящие на скамьях, вскакивают с величайшей поспешностью. Летят к фаэтонам, куда вбрасываются человек по пять-шесть. Возница на катафалке ударяет бичом по лошадям и устремляется с покойником вскачь. Вслед за ним таким же аллюром несутся все эти извозчики. Пыль столбом. Хлопанье бичей, крики едущих, погоняющие лошадей, хохот, дым папирос… Удивительно странно…
Тихон Иванович сказал:
– Это от темперамента. У нас все это гораздо благочиннее…
Показались херувимские зеленые поля…
Обед
Василий Васильевич ходил по гостиной как лев, сметая по пути все препятствия, которые, как нарочно, тормозили движение: кресла, столик, Васю и Ирину12. Коля13, забравшись с больной ногой в дальний угол дивана, забаррикадировался обеденным столом и притих, сжавшись в комочек.
Василий Васильевич наполнял своим голосом все комнаты, и даже в кухне жалобно этак позванивала посуда.
Он возмущался тем, что из-за Коли нельзя теперь ехать во Fleury14 вместе с Константином Григорьевичем и Михаилом Николаевичем. Какая досада! И Захар15 волнуется и будет ждать до полуночи. И гусь с яблоками полетел ко всем чертям. И пирожки – к чертовой бабушке. И нельзя выпить доброго вина перед растопленным камином.
– Вот смотри у меня, – обратился он к Коле, – как только ты выздоровеешь, я тебя выдеру как сидорову козу.
– Папа, что это такое – «сидорова коза», – спросила Ирина, – это особая порода коз?
– Ты перестанешь, наконец, надоедать мне своими глупыми вопросами? Англичанка!16 И не мешай мне, пожалуйста, думать…
Василий Васильевич смел Ирину со своего пути в коридор и быстрыми шагами приблизился к телефону.
– Алло! Это вы, Константин Григорьевич?
Из трубки отвечал голос с трещинкой:
– Да, это я и Михаил Николаевич. Добрый вечер.
– Никакого доброго вечера. Все пошло к черту. – И Василий Васильевич, по обыкновению несколько спутанно, объяснил, что из-за этого Колиного нарыва и операции поездка, к сожалению, отменяется.
Голос с трещинкой отвечал:
– Как это жаль. Надо думать, опасности нет. Ну, ничего не поделаешь. Давайте в другой раз. Вы позвоните тогда?
– Что? Что вы говорите? Что значит: в другой раз? Что же сегодня, остаться без обеда? Я сказал, что отменяется поездка… Да не перерывайте нас, мы говорим еще… Что? Ne coupez pas, ne coupez pas… Вечно перерывают… Должны ведь мы сегодня есть?..
– Конечно, должны. Но я думал…
– Что вы еще думали? Это не вы думали, это я, понимаете, я думал и обдумал. Вот что: сегодня должен приехать из деревни Борис Афанасьевич. Сколько сейчас времени?
– Уже шесть.
– Ну вот. Около семи он приедет. Вы позвоните ему от моего имени и скажите, что мы сегодня все вместе обедаем. Я знаю место, где недурно кормят. Пусть он приезжает ко мне в половине восьмого.
– Как же он успеет, Василий Васильевич, если только к семи приедет на Villa Chauvelot? Потом, едва ли ему будет удобно перед Еленой Максимилиановной…
– Что такое? Какие тут неудобства? А Елена Максимилиановна может его завтра увидеть… Кажется, вы хотите, чтобы я обедал совсем один?.. Я кладу трубку, а вы звоните в очередь с Михаилом Николаевичем на Villa Chauvelot каждые десять минут. В семь часов позвоните мне.
В семь с четвертью Константин Григорьевич позвонил Василию Васильевичу о том, что Борис Афанасьевич только что приехал и сказал, что ему к 8 часам непременно нужно быть у Николая Федоровича; что же касается приглашения вместе откушать – отвечал уклончиво. Василий Васильевич вспылил.
– Что значит «уклончиво»? И какое там приглашение, когда было предложение. Прямое предложение.
Он сейчас же позвонил на Villa Chauvelot.
– Allo! Борис Афанасьевич?.. Ах, это ты, Володя17. Как нет? Поехал к Николаю Федоровичу? А ты ему сказал, что я жду его к половине восьмого? Не сказал? Даже не знал ничего? Что же ты за дурак этакий… Что? Не знаешь, о чем папа говорил с Константином Григорьевичем? Почему ж ты не спросил? Ну и дурак же ты вырос. Ну-ну-ну, не оправдывайся, пожалуйста. Дурак и дурак. Целую тебя. Да скажи Елене Максимилиановне, дурак ты этакий, что папа не вернется от Николая Федоровича: он обедает сегодня со мной.
Николай Федорович, по обыкновению, радушно встретил Бориса Афанасьевича в передней, пока злополучная Ева стаскивала с гостя пальто.
– Вот хорошо, – говорил он, усаживаясь, – мы с вами тут и посидим. Я сегодня немножко устал. Елена Маврикиевна в театр собирается, а мы тут с вами потолкуем за стаканчиком вина. Хорошо? Давненько мы…
– Ко-отик, – послышалось издалека, – пойди к телефону. Я не могу подойти…
– Сейчас, сейчас… Вы извините, я на одну минутку: должно быть, Николай Хрисанфович18… Вот пока газеты…
Через некоторое время Николай Федорович вернулся.
– Представьте, это не Николай Хрисанфович, это Голубков и по вашу душу. Откуда-то узнал, что вы здесь и вызывает вас по срочному делу. Будто бы Василий Васильевич требует вас на рю де Сез19. Он не может, видите ли, обедать один. Вот барин-то! И эмиграция его не берет. Ну, да ничего. Я сказал, что вас нет. Пусть один пообедает. А мы тут с вами посидим часок. Давненько…
– Ко-отик, – послышалось издалека, полутоном выше, – опять телефон. Подойди, пожалуйста, а то я не могу никак одеться…
– Сейчас, сейчас, милая. Извините, Борис Афанасьевич, это, вероятно, Денисов. Я сию минуту.
Через пять минут Николай Федорович вернулся и развел руками:
– Опять по вашу душу. На этот раз Бакунин. Говорит, что Василий Васильевич так кричит по телефону, разыскивая вас, что даже телефонная барышня заявила, что его голос заглушает всю линию. Но я опять схитрил: сказал, что вас еще нет. Теперь, надо думать, они успокоятся и пойдут вместе обедать, а мы тут потихоньку посидим, потолкуем. Да, давненько мы с вами…
– Ко-отик, – раздалось издалека, тоном повыше. – Опять телефон. Положительно, я так опоздаю ко второму действию.
– Сейчас, милая, сейчас. Вы извините, она спешит в театр. Это, должно быть, Николай Хрисанфович или Софья Владимировна. Посидите пока…
Через несколько минут Николай Федорович вошел запыхавшийся и порозовевший. Взяв гостя за руки, он взволнованно сказал:
– Ну, милый Борис Афанасьевич, вы уж лучше поезжайте. Сам звонил и кричит так, что даже Елена Маврикиевна в соседней комнате испугалась и уронила флакон с духами. Уж как-нибудь в другой раз потолкуем… А жаль. Давненько мы…
И Николай Федорович поспешно стал помогать Борису Афанасьевичу достать пальто и шляпу.
– Вы уж на такси, голубчик, поезжайте, а то он опять будет звонить и кричать на всю линию. Удивительный человек. А голос-то, голос, Господи Боже мой.
Париж, 28-29 июля 1928 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. В храме Александра Невского на рю Дарю в Париже.
2. Михаил Николаевич Бакунин – член земства.
3. Лодыженский Владимир Николаевич (08.03.1859, дер. Александровка Сердобского уезда Саратовской губернии, – 19.01.1932, Ницца, Франция), писатель, земский культурный деятель. В 1919 г. эмигрировал во Францию.
4. П. А. Лисицкий – член земства.
5. Полнер Тихон Иванович (1864–1935) – журналист, историк, издатель, с 1919 в эмиграции в Париже, в 1920 основал и возглавил издательство «Русская земля», соредактор журналов «Голос минувшего на чужой стороне» (1926–1928), «Борьба за Россию» (1926–1931).
6. Рено Михаил Александрович (ок. 1860 – п. 1917) – дворянин Херсонской губернии, барон, крупный землевладелец, общественный деятель. Одесский уездный предводитель дворянства, а затем – депутат III Государственной думы от Херсонской губернии.
7. Михаил Владимирович Родзянко (1859–1924) – политический деятель, крупный землевладелец, председатель Государственной думы нескольких созывов.
8. Сын Бориса Афанасьевича Подгорного.
9. Тамара Христофоровна Дейкарханова – артистка в кабаре «Летучая мышь», приятельница Саломеи Андрониковой.
10. Супруга Б. А. Подгорного.
11. Аяччо (фр. Ajaccio, корс. Aiacciu) город на западном берегу о. Корсики.
12. Ирина – старшая из детей В. В. Вырубова; Вася – старший сын Вырубова.
13. Коля – младший сын В. В. Вырубова.
14. Флери – деревня близ Фонтебло, где в подсобных помещениях около замка у Вырубова были обширные жилые помещения.
15. Захар – повар, которого Вырубов «унаследовал» от князя Львова.
16. Ирина училась в пансионате в Англии.
17. Сын Бориса Афанасьевича Подгорного.
18. Николай Хрисанфович Денисов – простой казак, был владельцем Сибирского банка, который он продал англичанам в 1917 г. под условием, что уплатят в Норвегии, после революции.
19. Рю де Сез, № 4 – адрес В. В. Вырубова в Париже.
Публикация – кн. Н. Лобанов-Ростовский