К 130-летию со дня рождения Б. Савинкова
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 255, 2009
Генрих Иоффе
То, что было*
К 130-летию со дня рождения Б. В. Савинкова
Я много думал о малости человеческой жизни.
Мама мне как-то сказала: “Помни, Борис,
на свете все суета. Все.”.
Из дневника Б. Савинкова. 21 апреля 1925
БЕЛЫЕ И ЗЕЛЕНЫЕ. НСЗРиС
1919 год закончился для
политической общественности всех партийных направлений сознанием того, что
Гражданская война в России белыми проиграна. Это значило, что реально вставала
мрачная картина эмиграции. Савинкову она грозила второй раз. И в это невеселое
время, точнее, в начале января
Всю Гражданскую войну красные несли на своих знаменах лозунг европейской (мировой) революции. “Поджечь” надо было прежде всего Германию, но “мостом” туда лежала Польша. Переговоры об урегулировании всех территориальных споров, которые Пилсудский вел с советским правительством, не давали положительных результатов. Опасаясь вторжения Красной армии, Пилсудский готовился к превентивному удару. При этом он учитывал, что в Польше находится значительная масса русских военных (по некоторым данным – более 25 тыс.), главным образом, бывших германских военнопленных I Мировой войны, остатков разбитых воинских частей генералов Юденича и Деникина (позднее и Врангеля) и др. Они могли сыграть немаловажную роль в предстоящей войне с большевиками.
Получив письмо Пилсудского,
Савинков направил в Варшаву одного из самых близких своих друзей и сотрудников
– Александра Дикгоф-Деренталя. Он и его жена Любовь Ефимовна пройдут жизненный
путь с Савинковым до его трагического конца и хотя бы поэтому о них следует
рассказать подробнее. Александр Дикгоф-Деренталь в 1903–1905 гг. был связан с
эсерами, но позднее, по его утверждению, отошел от партии. В
Еще в
По прибытии в Варшаву Деренталь должен был выяснить у Пилсудского: разрешит ли тот формирование русских антибольшевистских сил на польской территории. Ответ был положительным. Правда, военный министр Сосновский указал, что все расходы по формированию и содержанию русских войск будут зачислены в российский долг Польше. Вскоре и сам Савинков со всем своим “штабом” объявился в Варшаве.
Война началась весной
Савинкову как главе Русского политического комитета приходилось маневрировать. Открыто он заявлял, что Русский политический комитет признает генерала Врангеля главнокомандующим всей Русской армии и подчиняется ему. Вместе с тем, он стремился убедить Врангеля избегать любых действий, способных ухудшить отношения с Польшей. Одновременно Савинков старался убедить польские власти, что подчинение русских войск Врангелю не нанесет ущерба Польше, и искал польской поддержки.
В октябре
Булак-Балаховичу было свойственно смешение анархизма и партизанщины, атаманщины и батьковщины. В архиве сохранилось множество материалов (донесений, рапортов и т. п.) в Русский политический комитет о грабежах и насилиях, чинимых его войском. Так, в ходе рейдов на территорию Белоруссии особо “отличался” отряд полковника С. Павловского. Путь этого отряда был отмечен грабежами, насилиями, убийствами, еврейскими погромами. В результате, – говорилось в одной из докладных записок, – отмечается “резко враждебное отношение населения”. Позднее, находясь в тюрьме на Лубянке, Савинков записал в дневнике, что начал осознавать неправедность борьбы “балаховщины” (и своей) в белорусских походах, в частности, в походе на Мозырь. “Жулики, грабители и негодяи, с одной стороны (за редким исключением), – записал он, – с другой – неприветливый и полувраждебный крестьянин. Когда я увидел эту неприветливость и эту враждебность, я понял, что народ не с нами”2. Балаховичу недолго пришлось действовать в Белоруссии. Большая часть его сил была окружена конницей Г. Котовского и пехотными войсками Красной армии. С тяжелыми потерями часть отрядов Балаховича вырвалась и ушла за польский кордон.3
Польские власти интернировали все
находящиеся на их территории соединения Перемыкина, Балаховича и др. Савинкову
срочно пришлось менять политические одежды. Русский политический комитет был
преобразован в прежний Эвакуационный комитет. В общем он занимался теми же
проблемами, что и Политический комитет, но к ним добавилась работа по
размещению солдат и офицеров, интернированных поляками. В дополнение к
Эвакуационному комитету было создано Информационное бюро во главе с братом
Бориса Савинкова Виктором (январь
В одной из своих многочисленных брошюр Савинков константировал, что боевые действия Булак-Балаховича и Перемыкина фактически были последними в Белом движении. Оно потерпело поражение. Савинков считал, что главная причина такого исхода Гражданской войны заключалась в недемократичности Белого движения, его оторванности от народа, в присущему ему значительному реакционному элементу. Да, белые вожди спасли честь и идею России, но в большинстве случаев их окружали люди, “не понимавшие души народной”. Это было какое-то проклятье, “некий тяготевший над нами закон”.
Какая же перспектива открывалась
перед Савинковым? Сменить вехи и перейти к победителям – красным? Но он твердо
верил: российский народ не с красными. В статье “О власти” (март
Была и есть еще одна, “третья
Россия”, Россия “почвенная”, крестьянская, Россия “зеленая”. Ее лозунг: ни
помещиков, ни коммуны. “Долой всех, – писал Савинков – ▒претендентов’ –
Врангеля, Керенского, Чернова, Милюкова, Балаховича и др. Да здравствует
крестьянское, избранное народом правительство… На смену коммуне придет
республика русская, крестьянская, богатая, сильная и свободная…”6.
В Русском Политическом комитете получали информацию, что Россия покрыта тайными
ячейками и зелеными отрядами, что там уже идет истинно народное революционное движение,
независимое от старых политических
партий и русской эмиграции. И савинковский Русский Политический комитет
поставил перед собой новые задачи: 1) объединить “зеленых” политической
программой, отражающей желания крестьянских масс; 2) создать оргцентр “зеленой
борьбы”. Решено было в качестве такого центра возобновить “Союз защиты родины и
свободы”, тот самый, который летом
НСЗРиС состоял из подпольных
областных комитетов, наиболее активными из которых был, пожалуй,
Северо-Западный, контролировавший Гомельскую и Смоленскую области. Этот
комитет, собственно, и выработал программу Союза, утвержденную на съезде
представителей областных комитетов в июне
Посредством многочисленных
листовок и таких газет, как “Свобода”, “Крестьянская Русь” и др. программа
НСЗРиС распространялась в России. И уже летом
Савинков не забывал и о пропагандистских
и агитационных задачах Союза. Если бы эта грандиозная картина деятельности
НСЗРиС соответствовала действительности, то как тогда можно объяснить факт
быстрого ее упадка, что признавал сам Савинков? На Лубянке он показывал: “…К
Савинковский НСЗРиС забрасывал на советскую территорию десятки агентов и резидентов для связи с зеленым движением, вполне естественно, что и ГПУ внедряло агентуру в НСРЗиС. Конечно, никто не мог гарантировать, что обе стороны засылают абсолютно проверенных людей. Время было неустоявшееся, смутное, и в головах у многих тоже царил хаос. Об одном из таких людей следует рассказать. С ним связано начало смертельной игры ГПУ против Савинкова. Настоящая его фамилия Упелиниш (иногда пишут Упелинц, Упенинц, Упелиниц), в историю он вошел под фамилией Опперпут.*
Опперпут играл важную роль и,
может быть, даже возглавлял Северо-Западный комитет НСЗРиС. В конце мая
В ГПУ, однако, решили использовать Опперпута в разработке другой операции. Опперпута выпустили из тюрьмы и включили в Монархическую организацию Центральной России (МОЦР). Она получила кодовое название “Трест”. С Савинковым Опперпут больше не встречался. Но есть основания думать, что именно его показания и материалы дали ГПУ повод для принятия “антисавинковских” мер.
Если МОЦР (“Трест”) был создан
для работы по белогвардейской, монархической эмиграции, то специально “по
Савинкову” и его НСЗРиС в ГПУ разработали другую операцию. В мае
ДУШЕВНЫЙ КРИЗИС
В марте
В сентябре
Тем не менее, потеря Польши как главной базы была сильным ударом по савинковскому Союзу. Савинков, правда, оптимистически заявлял, в Праге, а затем и в Париже, куда он приехал, -что НСЗРиС будет продолжать свою работу, но в этих заявлениях было больше, как теперь говорят, “пиара”, чем отражения истинного положения вещей. Была потеряна поддержка польских властей, усложнились или были утрачены связи с организациями и ячейками НСЗРиС, находившимися на советской территории. Но все же не депортация Савинкова и его окружения явилась толчком, вызвавшим процесс упадка НСЗРиС. Была другая, несравненно более общая и глубокая причина.
В марте
Значительное влияние введение
НЭПа оказало и на русскую эмиграцию разных направлений. Это, в частности,
сказалось на расширении такого течения, как сменовеховство. Н. Устрялов, Ю.
Ключников и др. сменовеховцы доказывали, что в России совершается неизбежный,
закономерный процесс перерождения революции с ее мощным разрушительным
потенциалом, что идет процесс восстановления традиционных национальных начал.
Интернациональный большевизм эпохи Октября и Гражданской войны “перетекает” в
“национальный большевизм”. Основываясь на этой тезе, сменовеховцы проповедовали
идеологию примиренчества. Те, кто воспринимал ее, становились возвращенцами.
Только в
Б. Савинков не мог не видеть всего происходящего и не осознавать его значения. Ему, повидимому, представлялось, что в случае дальнейшего развития НЭПа события могут завершиться переворотом, вообще устраняющим большевизм. “Рано или поздно, – писал он, – ход событий приведет к перевороту, который, вероятнее всего, будет не массовым, а термидорианским.”12 Тут-то и возникнет режим, – полагал Савинков, – “в котором мы пригодимся”.
Любопытно, что мысль о
“пригодности” Савинкова в условиях новой, нэповской России появилась и у
кого-то в советских верхах (у кого конкретно – мы не знаем). То, что в
определенных кругах большевистской партии появилась готовность установить связь
с социалистическими партиями-противниками, не должно удивлять. В советских
учреждениях уже в начале 20-х гг. работало немало бывших меньшевиков, эсеров,
даже кадетов. Возможное приглашение Савинкова, однако, было делом необычным.
Тем не менее, факт: в конце
Красин в самом начале разговора убеждал Савинкова прекратить борьбу с советской властью. В том случае, если Савинков соглашается с этим, ему предлагался высокий пост в Наркомате иностранных дел, где он сумел бы, по мнению Красина, использовать все свои знания и опыт, например, помочь России заключить выгодные для нее торговые договоры с Западом, получить займы и т. п. Но Савинков слишком верил в грядущий переворот термидорианского типа, после которого он и “пригодится”, размениваться на “красинскую мелочь” он не хотел. Отвечая Красину, Савинков сказал, что он готов “сложить оружие” и начать работать на благо России, но при определенных условиях. Каких же? Власть в России должна быть передана свободно избранным Советам. Необходимо, далее, ликвидировать ГПУ, признать принцип мелкой земельной собственности. Фактически Савинков готов был “сложить оружие” в обмен на ликвидацию советской власти в том виде, в каком она существовала в то время, и осуществление программы НСЗРиС. Ясно, что на такие условия Савинкова Красин пойти не мог. Тем не менее, он выразил надежду, что, как ему думается, эта встреча с Савинковым – не последняя. В Москве, куда он возвращался, возможно, разговор для поиска компромисса продолжится. Этого, однако, не случилось.
…Савинков почти бесперерывно
колесил по Европе, встречаясь со многими лидерами западных стран. Они были
знакомы ему еще со времен Гражданской войны, времен, когда он представлял Белое
движение, Верховного правителя А. Колчака. Тогда, в
Перед конференцией в Каннах (предтеча международной Генуэзской конференции, на которой впервые участвовали представители Советской республики) Д. Ллойд-Джордж в беседе с Савинковым сказал неожиданную фразу о том, что каждая страна вправе устанавливать тот политический и экономический режим, который она считает приемлемым для себя. Вряд ли тогда Савинков соглашался с Ллойд-Джорджем, ведь он “оружия еще не сложил”. Во всяком случае, договориться о поддержке с англичанами, а потом и с французами, Савинкову не удалось. Несколько успешнее шли его переговоры на Апеннинах с Б. Муссолини. Но и тот проявлял сдержанность, выражал готовность сотрудничать с Савинковым только там, где большевики, по его мнению, могли реально угрожать итальянским интересам. Муссолини произвел на Савинкова хорошее впечатление. В итальянском фашизме он увидел перспективу. В одном из писем в ЦК НСЗРиС Савинков писал, что, по его мнению, будущее будет принадлежать дуче. Европа переживает кризис парламентаризма, люди разочаровались в болтунах, которые не сумели предотвратить войну, а потом и организовать послевоенную жизнь… Надо сказать, что далеко не один Савинков интересовался итальянским фашизмом. Немало русских политиков-эмигрантов узрели в нем “здоровый национализм”, способный вывести европейские страны из послевоенного кризиса. Впрочем, длилось это увлечение относительно недолго.
Савинков не пропустил ни Канны,
ни Геную. Обращает на себя внимание тот факт, что он старался повсюду быть
поближе к советской делегации. В Генуе, действуя под фамилией Гуленко
(журналиста из Константинополя), он даже установил связь с советским резидентом
и чуть было не оказался… в охране советской делегации. С какими намерениями
Савинков искал сближения с посланцами Москвы? С террористическими, как это
часто утверждается в литературе, или у него имелись иные замыслы? Во всяком
случае, в “период Генуи” никаких терактов савинковцы не осуществляли. Убийство
полпреда В. Воровского в Лозанне не было делом их рук. Позднее, допрошенный на
Лубянке, Савинков говорил, что лишь в
В
Книга написана в форме дневника
полковника Жоржа. Он командует партизанским отрядом, в котором почти каждый так
или иначе пострадал от Советской власти. Но Савинков описывает и многочисленные
факты грабежа, насилия, расстрелов пленных – несмотря на то, что приказы
командования настрого запрещают подобное. Кровавый след оставляет за собой
отряд полковника Жоржа на белорусской и русской земле. Жорж размышляет: “Чего я
достиг?.. Вот опять знакомое, столетнее утомление. Нет, хуже. Позади –
опустелый лагерь, впереди… Но что впереди? Запылали деревни вокруг, свищет
ветер, трещат пулеметы. Нет конца самоубийственной войне. Изошла слезами
Россия, и зачах великий народ”. Отряд Жоржа рассеян. Люди разошлись, разбрелись
кто куда. Жорж попадает в Москву, где встречается с Ольгой. Образ этой любимой
им женщины он пронес через все бои и походы. Он сливался, соединялся для него с
самой Россией. Нет Ольги – нет для него России, нет России – нет Ольги. И вот
их встреча. Ольга – коммунистка! Жорж уходит. “Конь вороной” заканчивается
словами: “Пальнули. И раненая, бъется Россия. Пальнули не только они, пальнули
и мы. Пальнули все, у кого была винтовка в руках. Кто за Россию? Кто против?
Мы?.. Они?.. И мы, и они?”… В этом мучительном размышлении – тяжкие сомнения,
терзающие самого Савинкова, еще совсем недавно – бескомпромиссного борца с
большевизмом. Он всегда знал, как действовать, – и действовал. А теперь? О
новой интервенции в Россию речи быть не могло. Большевизм, казалось,
перерождался, для Запада “белая”, “зеленая”, “красная” Россия – все едино,
главное – финансово-экономическая выгода. Эмиграция? В начале января
А что же НСЗРиС? Во время
допросов на Лубянке Савинков уверял: “К
СИНДИКАТ-2
Вряд ли в ГПУ знали о том
душевном кризисе, который уже в
Федоров предложил легенду,
согласно которой в Советской России конспиративно действует организация так
называемой “либеральной демократии” (ЛД), ставящая целью устранение советского
режима. Главное управление ЛД, якобы, состоит из интеллигентов, нуждающихся в
лидере. В обсуждении федоровского проекта приняли участие заместитель Ф.
Дзержинского В. Менжинский, начальник КРО А. Артузов, его заместитель С.
Пузицкий и др. В итоге обсуждения согласились на создание “партии либеральных
демократов”. На руководство ЛД могут претендовать В. Чернов, А. Керенский, Б.
Савинков. Предпочтение, однако, следует отдать Савинкову как человеку
решительному, большой воли. Важным моментом в программе ЛД должен быть отказ от
иностранной интервенции и от привлечения широкого круга “элементов”,
принимавших участие в революции или контрреволюции, а также находившихся в
эмиграции. Ставка делается на внутренние силы, сформировавшиеся уже после
революционных потрясений, т. е. главным образом на молодые кадры. При отказе от
использования интервенции и сил белой эмиграции Савинков представлял собой
фигуру, наиболее подходящую для того, чтобы возглавить ЛД. Особо
подчеркивалось, чтобы ЛД не была б представлена как единая, сплоченная партия.
Такой опытный политик, как Савинков, без особого труда заподозрил бы подлог,
поскольку руководящая роль в ЛД отводилась интеллигенции, склонной к дискуссиям
и свободному обмену мнений. Поэтому решено было “внести” в ЛД раскол на
“накопистов” и “активистов”. Сторонники “накопизма” высказывались за длительное
наращивание сил перед активной борьбой. “Активисты” же должны были доказывать,
что сил уже вполне достаточно и нужно действовать без задержек. Савинков, если
он согласится возглавить ЛД, как раз и должен будет разрешить эту проблему.
Политический облик ЛД, ее программа были утверждены на самом “верху”. Можно
было начинать операцию “Синдикат-
Решено было, что первый шаг на этом пути сделают Леонид Шешеня и Михаил Зекунов.
Шешеня, бывший деникинский
доброволец, в
Благодаря его показаниям, ГПУ
сумело арестовать ряд савинковцев, засылавшихся на советскую территорию. Среди
них оказался и некий Михаил Зекунов. Во время Гражданской войны он служил в
Красной армии, командовал батальоном. Попал в плен на польском фронте и в
лагере для военнопленных был завербован Виктором Савинковым. Спустя некоторое
время его нелегально направили в Москву как резидента НСЗРиС. Зекунов, однако,
никаких данных поручений не выполнил и, когда в сентябре
Эти двое – Шешеня и Зекунов – по заданию КРО ГПУ превращались в связных ЛД. У Шешени был близкий родственник – некий Иван Фомичев. Он воевал у белых, в армии генерала Н. Юденича. После разгрома Юденича судьба привела Фомичева в Варшаву, где он вступил в НСЗРиС. Здесь Фомичев быстро выдвинулся – инспектировал подпольные организации в Советской России. Такое поручалось только очень доверенному лицу. Вот к этому Фомичеву с письмом, написанным Шешеней, и поехал Зекунов. В письме Шешеня рекомендовал Зекунова как весьма надежного человека, но главное – Шешеня сообщал Фомичеву, что в Москве он познакомился с людьми из подпольной организации, во многом разделяющей программу НСЗРиС (податель письма Зекунов как раз является одним из ее членов).
Прочитав письмо, Фомичев сразу оценил его содержание. Ему было ясно, что Б. Савинков придаст информации большое значение. Зекунов немедленно был направлен в Варшаву. Там, в Варшаве, после обсуждения письма и сообщения Зекунова, решили послать с ним в Москву, в московскую организацию НСЗРиС, Фомичева. В Москве Фомичеву организовали встречу с некоторыми из “членов” руководства ЛД, роль которых, понятно, исполняли сотрудники КРО ГПУ. После обмена мнениями развернулись горячие споры между “накопистами” и “активистами”. В конце концов Фомичев выступил с предложением поставить этот вопрос перед главой НСЗРиС Савинковым.
В ГПУ наверняка были довольны.
Идея встречи с Савинковым исходила не от ЛД, т. е. ГПУ, а от савинковца
Фомичева, что придавало ей большую достоверность. Фомичев вернулся в Варшаву и
доложил обо всем, что видел, слышал и говорил, подчеркнув, что, по его мнению, ЛД
– значительная организация. На основании его доклада постановили, чтобы Фомичев
и кто-либо из представителей московской организации НСЗРиС выехали в Париж, где
находился Савинков. Когда об этом сообщили в Москву, в ГПУ определили: в Париж
на встречу с Б. Савинковым вместе с Фомичевым поедет А. П. Федоров, разработчик
концепции ЛД. Встреча должна была состояться в июне
В июне Федоров приехал к Фомичеву в Вильно, откуда они сначала поехали в Варшаву, а 11 июня, заручившись письмом членов ЦК НСЗРиС и С. Д. Философова, направились в Париж. 14 и 16 июня состоялись две встречи Федорова с Савинковым. Федоров представил Савинкову обширный доклад о положении в “Московской организации” и в заключение выразил мнение ее руководства, согласно которому ЛД посчитало бы за честь видеть Савинкова во главе своей организации в Москве.
На одной из встреч Савинков
представил Федорову самых близких друзей и помощников: супругов Деренталей и
полковника С. Павловского. О Деренталях мы уже писали. Напомним, что Любовь
Ефимовна была любовницей Савинкова, и ее законный муж переживал далеко не
лучшее время*. Нет-нет, не из-за
любви. Он забросил журналистику, перебивался, как говорится, с хлеба на квас. В
Париже, подобно многим эмигрантам, работал, где придется: мойщиком бутылок на
фабрике, носильщиком на вокзале, шофером такси. Савинков, конечно, помогал.
Сергей (Серж) Павловский был ранее боевым офицером. Поручик во время Первой
мировой войны, он воевал в Белой армии
Юденича и Булак-Балаховича. В
Знакомство Деренталей и
Павловского с Федоровым было не случайным. Савинков, многоопытный конспиратор,
хотел лишний раз убедиться в том, что за ЛД и прибывшим А. Федоровым не стоит
ГПУ. Мнение Павловского и Деренталей, особенно, конечно, Любови Ефимовны, было
для Савинкова очень важным. На всех Федоров произвел весьма благоприятное
впечатление. Поверил ли Савинков Федорову? Хотел поверить. Мы уже цитировали
большое письмо Б. Савинкова С. Прокоповичу и Е. Кусковой, написанное им в
январе
Вскоре после одной из встреч с
Федоровым Савинков направил в Москву Сержа Павловского. Он должен был на месте
убедиться, что ЛД – не игра ГПУ. В августе
Теперь в распоряжении ГПУ было четыре человека из близкого окружения Савинкова: Л. Шешеня, М. Зекунов, С. Павловский и И. Фомичев (этот искренне считал ЛД реальностью и даже не предполагал, какую роль он играет). Эта “корреспондентская группа” ГПУ письмами должна была поддерживать миссию А. Федорова, продолжавшего наезжать к Савинкову в Париж и один раз в Лондон. Симпатии к Федорову росли, однако, не у всех. Так, писатель М. Арцибашев, однажды, как бы полушутя, сказал Савинкову о Федорове: “Что-то он смахивает на Иуду”. Савинков ответил: “Я старая подпольная крыса. Я прощупал его со всех сторон. Это просто новый тип, народившийся при большевиках, и Вам еще не знакомый”18.
И все-таки Савинков не торопился
двинуться в Россию, ждал. Он ждал возвращения из Москвы Сержа Павловского. За
ним, Павловским, было последнее слово. Скажет “да” – Савинков пойдет в Россию.
Зимой и весной
Фомичеву Савинков писал примерно
в это же время: “В особенности и непременно необходим приезд Сергея. Об этом я
ему дважды писал через Д. Философова и Вас”. Савинков настаивал; просил
сообщить свою точку зрения “московским друзьям”. Из этих писем видно, что к
весне
Ссылаться на занятость
Павловского неотложными делами ЛД долго было невозможно: Савинков мог
заподозрить неладное. В КРО решили представить Павловского, живого и здорового,
Фомичеву во время одного из приездов в Москву. Чекисты шли на определенный
риск. Павловский мог случайно или намеренно дать Фомичеву понять, что он,
Павловский, арестован и вынужден исполнять приказы ГПУ. Но ничего не случилось.
Павловский безукоризненно сыграл свою роль, рассказывал Фомичеву о ЛД, много
шутил, смеялся. Трудно сказать, как этого добились в ГПУ, но вот добились.
Однако и личная встреча Павловского с Фомичевым не сняла савинковский
“ультиматум”: в Париж за ним должен прибыть Павловский, только с ним он готов
направиться в Россию. Весной
Отъезд совершался в глубокой тайне. Никто ничего не знал. Вероятно, это было одним из обстоятельств, которое позднее, когда Савинков уже в Москве предстал перед судом, дало повод некоторым эмигрантам утверждать, что именно Дерентали, и прежде всего Любовь Ефимовна, являлись главными агентами ГПУ. В общем, “искали женщину”… Находившийся в тюрьме Савинков писал гневные протесты.
С Савинковым (у него был паспорт на имя В. И. Степанова) и Деренталями из Парижа выехали А. Федоров и Фомичев. Но в Вильно Федоров отделился от всех и поехал вперед, чтобы встретить их, по его словам, уже после перехода границы. В Варшаве состоялся прощальный ужин с некоторыми из членов НСЗРиС.
15 августа
ОКНО НА ЛУБЯНКЕ
Операция “Синдикат-
Когда на суде в Москве Савинков выступал с признаниями советской власти и призывом последовать его примеру, в эмигрантских газетах посыпались на его голову проклятия. Написал статью о Савинкове и А. Куприн, вообще умевший быть более объективным, чем многие другие эмигрантские публицисты. Куприн, конечно, осуждал Савинкова, но справедливо отмечал, что своим “уловом” большевикам “нечего радоваться и нечем гордиться”. В их руках находился уже отнюдь не политический игрок “грандиозных размеров”25.
В официальном сообщении говорилось, что арест Савинкова состоялся в 20-х числах августа. Это не соответствовало действительности. На самом деле Савинков и Дикгоф-Дерентали были арестованы 16-го числа. В ГПУ, таким образом, сдвинули дату ареста примерно на неделю вперед. Почему? Некоторые историки (В. Шанталинский и др.) считают, что именно в эту “потерянную неделю” было достигнуто соглашение между ГПУ и Савинковым о том, что должно произойти на суде военного трибунала, перед которым предстанет Савинков. Конечно, ГПУ могло расстрелять Савинкова без всякого суда (и даже не сообщить об этом), но властям необходим был Савинков живой и здоровый. Расчет делался на то, что будет суд, и на суде Савинков сыграет важную политическую и пропагандистскую роль: признает советскую власть. Поэтому ГПУ действительно могло предложить Савинкову сделку: он осуждает всю свою борьбу с большевиками и признает, что советская власть – единственная выражающая интересы народа; в обмен на это Савинкова вместок расстрела приговаривают к 10-летнему тюремному заключению с возможностью скорого полного освобождения и предоставления работы. Савинков шел в Россию нелегально и с целью продолжения борьбы против большевиков, но он, вспомним, не исключал и такой ситуации, в которой этот вариант станет невозможным. В этом случае он думал об уходе из политики и начале вполне легальной работы. Тут в рассуждениях Савинкова какая-то неясность. “Легальный вариант” мог быть использован в том случае, если бы оказалось, что ЛД – фикция. В этом случае надо было бы искать себе место “в Царевококшайске”, “уползать в берлогу”. Но не мог же Савинков не понимать, что если ЛД – фикция, то фикция сфабрикована именно для его ареста. Тогда о каких легальных возможностях в России могла идти речь?
В мае
В “тюремном дневнике” Л. Е.
Дикгоф-Деренталь от 28 августа
Суд над Савинковым происходил
27-29 августа
В постановлении ЦИКа, конечно, не
было и не могло быть сказано об устной договоренности Савинкова и ГПУ,
санкционированного, скорее всего, “сверху”. Савинкову было обещано, что долго
сидеть в тюрьме он не будет, его освободят и предоставят работу. Эту
договоренность, надо думать, Савинков особенно ценил и ради нее выполнил все
требования ГПУ. В письме Ф. Дзержинскому он писал: “Я помню наш разговор в
августе месяце. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых,
надо еще понять и оценить красных”. Он сделал это: публично, открыто “высоко
оценил” красных. Свою часть договоренности он выполнил честно. А что же власть?
Похоже, что в ЦК не очень ясно представляли, как же дальше поступить с
Савинковым. По-видимому, ему не до конца доверяли или не доверяли совсем. В.
Менжинский однажды даже сказал Савинкову: “Вы нас обманываете”. Решено было
пока держать Савинкова в “золотой клетке”. Помещение на Лубянке, которое ему
отвели, напоминало не тюремную камеру, а хороший гостиничный номер. Мебель,
ковры, доставка прессы, в том числе эмигрантской, все возможности для
литературной работы. Савинков посылал за границу письма и статьи в ответ на
поток проклятий и разного рода осуждений в свой адрес, которые буквально
захлестывали эмигрантские газеты. Писал рассказы и повести для советских
изданий. Все это, конечно, просматривалось в ГПУ, и Савинков, естественно, знал
об этом. Чекисты нередко вывозили его на машине в московские парки и на окраины
Москвы подышать свежим воздухом, захаживали и в рестораны. Савинкова часто
посещала Любовь Ефимовна Деренталь, также находившаяся под арестом на Лубянке.
Собственно, это были даже не посещения, а нередко и совместное проживание в
савинковской “камере”. 9 апреля
Опубликованные дневниковые записи
Савинкова охватывают время с 9 апреля по 6 мая
Отметив преимущества европейца перед русским в области быта и культуры, он записывает 19 апреля: “Но русский отдаст последний грош, а европеец не отдаст ничего. Но русский спрыгнет с Ивана Великого, а европеец, когда идет дождь, наденет кашне, чтобы не простудиться и раз в неделю будет принимать касторку на всякий случай. Но русский пожалеет так, как не пожалеет европейца мать… Но русский размахнется так, что небу станет жарко, а европеец, если и размахнется, то высчитает заранее шансы ▒за’ и ▒против’. Но русский совершил величайшую социальную революцию, а европеец стоит, разинув рот и либо трясется, либо учится ей”. Запись от 6 мая: “По правде говоря, природа меня трогает только у Пушкина, у Лермонтова… у Тургенева, да в стихах Тютчева. А в жизни природа меня трогает всегда, даже лопух на тюремном дворе”. Это была последняя запись…
Руководство КРО ГПУ в разговорах
с Савинковым заверяло его, что срок освобождения близок. Освобождение связывали
то с предстоящей партконференцией, то с началом съезда Советов, то с открытием
очередного партийного съезда. Но время шло, а Савинков оставался узником
Лубянки. Он неоднократно писал лубянскому начальству, в том числе самому Ф.
Дзержинскому, с отчаяной просьбой об освобождении и предоставлении работы.
“Если Вы верите мне, – взывал он к Дзержинскому в мае
К Савинкову в качестве
своеобразного порученца и наблюдателя был приставлен сотрудник ГПУ В.
Сперанский, выполнявший все его пожелания – бытовые, финансовые, литературные и
проч. Между ними сложились хорошие отношения, и Савинков многое доверял своему
“опекуну”. Тот, естественно, обо всем докладывал начальству. В одном из таких
докладов он сообщал, что Савинков говорил ему: “Сидеть (в тюрьме. – Г. И.) я не
могу и не буду. Или я разобью себе голову о стену, или лучше бы меня
расстреляли… Я же раньше говорил Менжинскому, что сидеть в тюрьме я не
способен. Я не для того признал советскую власть, чтобы сидеть в этой тюрьме и
строчить рассказы”31. В исторической литературе приводятся слова
Савинкова, будто бы сказанные им сыну В. Успенскому во время посещения тем отца
на Лубянке: “Услышишь, что я наложил на себя руки – не верь”. Но официальные
доклады В. Сперанского свидетельствуют о том, что душевное состояние Савинкова
в тюрьме временами было таково, что он не исключал и такой исход, если конец
“лубянского сидения” перестанет быть виден. А это становилось реальностью. 1
мая
7 мая
Только показания Пузицкого, Сыроежкина и Сперанского являются показаниями очевидцев. Можно ли им доверять безусловно? Они представляют собой официальные документы, к тому же внутреннего, служебного назначения, и это свидетельствует в их пользу. Вместе с тем, сопровождавшие Савинкова не могли не понимать своей ответственности за случившуюся трагедию, и, вероятно, могли стремиться представить картину так, чтобы “сгладить” свою вину (если бы кто-то захотел поставить вопрос об их вине). Относительно недавно появился “почти очевидец” (как называет его корреспондент российской газеты) трагедии на Лубянке. Это старый чекист Б. Гудзь, отпразновавший свое столетие и скончавшийся несколько лет тому назад. Гудзь находился в соседней комнате, но, по его словам, сразу бросился в № 192, услышав шум. Гудзь утверждал, что Сыроежкин, якобы, успел ухватить Савинкова за штанину брюк и пытался удержать его. Но у Сыроежкина-де ранее была сломана рука и поэтому ему явно не хватало сил. Видя все это, присутствовавшие в комнате, по Гудзю, повели себя по меньшей мере странно: вместо того, чтобы броситься на помощь Сыроежкину, они (т. е. Пузицкий, Сперанский и сам Гудзь) стали кричать, чтобы тот не держал Савинкова, “отпустил” его, иначе он-де и Сыроежкина за окно утянет. Если все так и было, как описывает Гудзь, получается, что чекисты, желая того или нет, содействовали гибели Савинкова. Трудно сказать, как следует отнестись к свидетельству “почти очевидца”, данному через несколько десятков лет. Ни Пузицкий, ни Сперанский, ни сам Сыроежкин ни слова не говорят о попытке Сыроежкина удержать Савинкова. Почему? Понимали, что были фактическими соучастниками происходящего? Или просто в памяти столетнего человека что-то сдвинулось и ему представилось то, чего не было на самом деле?
Заместитель председателя ОГПУ Г. Ягода отдал распоряжение срочно провести расследование случившегося с Савинковым и “выяснить виновность в халатности охраны”. Расследование провел особоуполномоченный Коллегии ОГПУ В. Фельдман. Заключение его носило несколько странный характер. Оно констатировало, что “при наличии решимости Савинкова покончить жизнь самоубийством” (в случае неосвобождения) никакая охрана не могла бы это предотвратить. Поэтому никакой халатности со стороны сотрудников ГПУ допущено не было. Фельдман предлагал дознание прекратить, что и было сделано.
Не очень, однако, ясно, на чем основывалось безаппеляционное утверждение о “решимости” Савинкова покончить с собой. Даже не очень вооруженным глазом видно стремление снять с сопровождавших Савинкова возможное обвинение в халатности. Почему, например, после поездки в Царицыно арестованного Савинкова доставили не в его камеру, а комнату № 192, где он и чекисты пробыли более часа? Более того, в присутствии арестованного Сперанский решил полежать на диване, Пузицкий, по одним свидетельствам, выходил из комнаты, но скоро вернулся, а, по рапорту Фельдмана, в момент трагедии вообще отсутствовал. Савинков же в это время “разгуливал” по комнате, предаваясь воспоминаниям…
12 мая в ОГПУ А. Артузовым и С. Пузицким был написан текст сообщения для печати о самоубийстве Савинкова. Его отредактировал сам Ф. Дзержинский и затем окончательно утвердил И. Сталин. 13 мая сообщение опубликовала “Правда”. Но почти сразу же в России и эмиграции возникли слухи о том, что Савинков был убит в ГПУ. Недавно историк О. Будницкий, высказав сомнение в самоубийстве Савинкова, писал, что требуется установить, действительно ли ночью 7 мая душно было в Москве и было ли в связи с этим открыто окно в комнате № 192. Нужно также, полагает он, определить высоту подоконника, чтобы представить себе, как уже немолодой Савинков мог “перемахнуть” через него одним прыжком.
В ГПУ имелось много возможностей ликвидировать Савинкова. Если Савинков стал еще одной жертвой чекистов, то они избрали для этого объяснение, которое порождает, пожалуй, больше всего подозрений. Утверждение, согласно которому Савинков был выброшен из окна комнаты на 5-м этаже Лубянки (или другая версия: его столкнули с высокой лестничной площадки) документального подтверждения не имеет.
Ну, а что же случилось с теми,
кто, как писал Савинков, “не побоялись разделить с ним его участь”? Что стало с
Любовью Ефимовной и Александром Дикгоф-Деренталями? Когда Любови Ефимовне
сказали о самоубийстве Савинкова, она в исступлении закричала: “Это неправда!
Этого не может быть! Это вы убили его!”. Ее не тронули. Она жила в Москве, была
амнистирована, получила советское гражданство и работала во Внешторге. Ее
арестовали в конце
Бывшие савинковцы, с помощью
которых ГПУ так блестяще осуществило операцию “Синдикат-
До станции было 7 верст. Ваня пошел пешком… Ежась от холода и слушая, как посвистывает ветер в ушах, Ваня невольно вспомнил свою жизнь. Он вспомнил детство с колотушками, руганью, пьянством и мужицкой, неприкрашенной нищетой. Вспомнил юность, завод, лязг железных машин, снова пьянство и опять нищету. Вспомнил Володю, огромного, сильного, с властным голосом и маузером в руках. Вспомнил Пресню, мороз, баррикады, и Сережу, и училище, и драгун. Вспомнил Анну и Ипполита, и убийство главного военного прокурора. Вспомнил Абрама, и Берга, и Кольку, и Александра. И когда он вспомнил всю свою бесплодную жизнь, ему стало страшно. Безусловно разбиты… Если не смогли ни Володя, ни Сережа, ни Ипполит, ни Болотовы, ни Розенштейн, то кто же сможет? На кого надежда? Или вовсе нету надежды? Вовсе нету правды на свете?.. Он пришел на станцию в пятом часу. Еще не смеркалось, но было мглисто, и слезливо плакало осеннее небо. На платформе толпился народ. Артель пильщиков собралась в отъезд. Впереди стоял рослый, широкий в плечах длиннобородый мужик, издали напоминавший Володю. Его сосредоточенно-твердое, слегка рябое лицо и умный взгляд серых глаз поразили Ваню. Ей-богу, Володя, – подумал он и ясно увидел рабочую Русь. Он увидел Русь необозримых, распаханных, орошенных потом полей, заводов, фабрик и мастерских, Русь не студентов, не офицеров, не программ, не собраний, не комитетов и не праздную и празднословную Русь, а Русь пахарей и жнецов, трудовую, непобедимую, великую Русь.
И сразу стало легко. Он понял,
что и чиновничий комитет, и хулиганство, и провокация, и бессильные баррикады,
и дерзость Володи, и преданность Ипполита, и мужество Александра, и сомнения
Андрея – только пена народного моря, только взбрызги мятущихся волн. Он понял,
что ни министры, ни комитеты не властны изменить ход событий, как не властны матросы
успокоить бушующий океан. И он почувствовал, как на дне утомленной души чистым
пламенем снова вспыхнула вера, вера в народ, в дело освобождения, в
обновленный, на любви построенный мир. Вера в вечную правду. (Из романа В. Ропшина (Б.
Савинкова) “То, чего не было”.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. У Савинкова было трое детей: Виктор, Татьяна, Лев. Виктор погиб во время репрессий. Лев жил во Франции, писал стихи; сочувствовал большевикам, по некоторым утверждениям был связан с советской разведкой. Воевал на стороне республиканцев в Испании, позднее участвовал во французском Сопротивлении.
2. Б. Савинков на Лубянке. Документы. С. 182.
3. Генерал Перемыкин долго жил в эмиграции во Франции,
работал на заводе. Во время войны был у генерала Власова. После войны жил в
Австрии. Булак-Балахович нашел себе прибежище в Польше, трудился на
лесоразработках. В
4. Борис Савинков на Лубянке. С. 553.
5. Там же. С. 502.
6. Б. Савинков. Воспоминания террориста. М. 2006. С. 494.
7. ГАРФ, ф. 5831 (Б. Савинков), он. 1, д. 420. Брошюра
“Июль
8. Борис Савинков на Лубянке. Документы. С. 71.
10. ГАРФ, ф. 5831 (Б. Савинков), он. 1, д. 381, лл. 1-2 об.
11. Там же, оп. 1, д. 406б, л. 1.
12. Там же, ф. 5831 (Б. Савинков), оп. 1, д.
13. Речь шла о покушении на наркома иностранных дел Г. Чичерина, остановившегося в Берлине проездом в Геную. У одного из террористов “не выдержали нервы”, и он не решился стрелять. Другой испугался и сбежал. Третий перепутал место, откуда должен был стрелять в Чичерина.
14. ГАРФ, ф. 5831 (Б. Савинков), д. 408, лл. 6-8.
15. Борис Савинков на Лубянке. С. 71.
16. Там же. С. 394.
17. ГАРФ, ф. 5831 (Б. Савинков), оп. 1, д.
18. В. Шанталинский. Свой среди своих. “Новый мир”, 1996, № 7.
19. Борис Савинков на Лубянке. С. 343.
20. Там же. С. 352.
21. Там же. Сс. 344, 348, 357.
22. Там же. С. 355.
23. Там же. Сс. 360-361.
24. Там же. С. 98.
25. А. Куприн. Указ соч. Сс. 369, 367.
26. Борис Савинков на Лубянке. С. 165.
27. Там же. С. 98.
28. Там же. Дневник Л. Е. Дикгоф-Деренталь. Сс. 218, 219.
29. Примечательно, что дневник Л. Е. Дикгоф-Деренталь составители публикации “Борис Савинков на Лубянке. Документы” опубликовали с купюрами.
30. Борис Савинков на Лубянке. Сс. 182, 186-187.
31. Там же. Сс. 169, 166.
32. Там же. С. 193.
33. Там же. Сс. 173, 172.
Монреаль