Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 255, 2009
Какой же отец мне, этот крошечный,
мне по плечо, слабый, незащищенный человечек!
Юрий Нагибин. Дневник
Внизу голубели точки бассейнов, тянулись ряды крошечных зданий. Пока я прощально смотрела на них, они исчезли. Началась пустыня – рыжая, скучная.
– Кофе еще принести? – обратилась ко мне стюардесса. Каждый раз, проходя мимо, она косилась на меня с беспокойством. Должно быть, решила, что я лечу на похороны.
– Лучше бренди, – попросила я. Мне не мешало встряхнуться. Если выйду из самолета с кислым видом, то Майкл поймет, что меня мучают сомнения. После нашего развода он перебрался в Западный Техас – в нефтяной городок, невидимой пылинкой лежащий на карте. Сожалений, что возвращаюсь к нему и переезжаю на новое место, у меня не было. Тревожило другое: удастся ли нам исправить сломанное, не завяну ли я в глуши.
– У нас там, как в черной дыре: все приезжают, никто не уезжает, – похохатывая, острил мой сосед слева. Узкий такой господин: длиннолицый, тонкотелый, с губами-тире, выше всех ростом в нашем ряду. Поглядывая на меня сверху, он строчил вопросами: откуда родом, что забросило в наши края, не боитесь ли жары?
– К жаре привыкла, даже нравится, – сказала я, вспоминая свой первый день в Хьюстоне. Поначалу техасское солнце меня испугало. Казалось, что оно жжет даже в тени, прорезает лучами крыши, преследует. В первый же день оно посадило мне красное пятно на нос всего за минуту – пока я шла от машины к дому. Однако спустя год я к нему приноровилась. Даже любовалась им по вечерам, когда оно падало вниз – огромное, четкое, цвета хурмы.
– Вам там понравится, тихо у нас, спокойно, и нет этой парилки, как у вас в Хьюстоне, – болтал узкотелый сосед. И поинтересовался, кем работает мой муж.
– Программистом.
– Хорошая профессия, – одобрил он.
Самолет, покачиваясь, стал снижаться. Когда он клонился на одну сторону, к окну подпрыгивали бурые четырехугольники. В одном торчало серое здание аэропорта – такого же занудного вида, как и пустыня. “Ничего себе местечко”, – вздохнула я. Мой сосед бодро вскочил, оказавшись на удивление коротышкой. Помог мне снять с полки саквояж. Заверил, что я буду счастлива в их глубинке, и ушел, выпав из моей жизни.
Майкл встретил меня напряженной улыбкой, ожидая, что я начну с ходу ворчать: “Какого черта ты заманил меня в эту дыру”. Он отрастил бородку, покрылся медовым загаром. Выглядел он отлично, хотя бороду я тут же сбрила в уме, посчитав, что ему лучше без нее. Он шагнул мне навстречу, обнял. Мы поцеловались, неуклюже столкнувшись носами. Рассмеялись. Я знала, что он нервничает и, скрывая это, притворяется веселым. Показывать свои чувства ему было несвойственно. Делать вид, что жизнь прекрасна, даже если боль раздирает на части, характерная черта его семьи. Не то, что у нас дома на Петровке, где я росла. Там была другая крайность – выплескивать абсолютно все.
Мы получили багаж и двинулись к выходу. Аэропорт оказался компактным, почти безлюдным, с невзрачной закусочной, в которой попивали пиво двое усатых ковбоев. Оба бесцеремонно уставились на нас. От взглядов, похоже, здесь было не спастись.
– Не обращай внимания, в провинции все глазеют, – сказал Майкл, прочитав мои мысли. Развод не убил нашей связи – то, чего я никак не ожидала, веря в поговорку: “Разбитую чашу не склеить”. Считая, что потеряла его, я скучала по нему. Разлука научила меня ценить в нем то, что я принимала раньше как должное.
Мы вышли на улицу. Между ресниц тотчас защипало от пыли. Ветер – бешеный, горячий – разбрасывал ее, покрывая все вокруг рыжиной. Когда мы ехали по петляющему неширокому шоссе, пыль вертелась волчком впереди нашей машины. Этакие миниатюрные торнадо. Настоящие же смерчи, ввинченные воронкой в небо, я увидела позже. Зрелище не для слабонервных.
Вдоль дороги бежали песчаные холмы, кривые кактусы и голые кусты-колючки, похожие на заржавевшую проволоку. Потом пошли решетчатые ограждения, за которыми, как заключенные, стояли коровы, тупо глядя на нас.
– Местечко, прямо скажем, что-то вроде техасской ссылки, – заметила я. Шутка прозвучала как упрек.
– В самом городке будет получше, это же пока пустыня, – сказал Майкл, оправдываясь. Оторвал руку от руля, погладил меня по колену. И вдруг резко крутанул в сторону.
– Это что такое? – изумилась я. Прямо перед нами пролетел старик в инвалидной коляске. С озорством улыбаясь, он пересекал шоссе – пустое на его счастье. Откуда он взялся, было непонятно. Судя по его пыльному обличью, выплыл из песчаных гор.
– Надо бы его подвезти, – сказал Майкл, разворачиваясь. Но тот как в воду канул. Мы покрутились, его разыскивая. Безрезультатно. Весь оставшийся путь старик этот не выходил у меня из головы. За ту секунду, пока он катил перед носом нашей машины, я успела поймать его взгляд: шаловливый, но жалкий и потерянный. Думая о нем, я смотрела на дорогу. Вдали она превращалась в океан – переливающийся, со множеством солнц на волнах, с летающими над ним чайками. Одна из них ринулась в нашу сторону и со всей силой ударилась о переднее стекло машины. “Что это?!” – вздрогнула я. Расплющившись насмерть, чайка оказалась гигантской стрекозой. Впервые в жизни я наблюдала настоящий мираж. Может, и старик померещился? Миражи, как я узнала позже, были сутью и игрой пустыни. Как картины-обманки, ведущие в иную реальность.
Мы въехали в городок. Он выглядел повеселее и менее однотонно, чем пустыня. Хотя на всем лежал налет спячки: безлюдные улицы и редкие автомобили, ползущие со скоростью гусеницы. Свернув в тихий переулок, мы остановились перед небольшим домом. Я с волнением переступила порог. Пахло яблоками. Они лежали горкой на столе на кухне – желтые и блестящие, под стать солнцу.
– Купил у фермера, твои любимые, – сказал Майкл.
Я обняла его. Всхлипнула. Зачем мы, спрашивается, развелись? Глупая какая-то формулировка: не сошлись характерами. Оправдание неумению уступать друг другу. Я вдруг четко представила себя без него: одна в этой стране – ставшей моим домом, но все же чужой. Без его заботы. Без его привычек, которые, поначалу чем-то раздражая, стали родными. Некоторые из них я даже переняла у него.
– Ну что ты, все будет хорошо, – успокоил он, прижимая меня к себе.
Утром, когда Майкл отправился на работу, я решила прошвырнуться по городку, чтобы исследовать здешнюю местность, о которой с восторгом отзывался сосед в самолете. Начать решила с художественного магазина, обнаруженного, к моему удивлению, в справочнике.
На улице плавился асфальт. Таяли кубики льда в стаканчике с водой в моей руке. Раскаленный воздух стягивал кожу на лице. “Нет уж, – мысленно заспорила я с узкотелым соседом, – предпочитаю Хьюстон”. Там тоже жара, зато насыщенный город. Да и влажность все же лучше, чем эта обжигающая сухость. Решив подластиться вечером к Майку и уговорить его переехать, я вошла в магазин, оказавшийся не таким убогим, как рисовало мое ехидное воображение. У кассы сидел полный мужчина. Человек-филин, окрестила его я. Неподвижный. Круглолицый. С немигающими глазами. Пока я выбирала краски, он, не шелохнувшись, следил за мной.
– Откуда будете? Не из России случайно? – поинтересовался он, когда я подошла к нему с тюбиком белил. – У нас здесь есть одна русская, Вика, у вас акцент похожий. Она тоже художница… я понял, что вы ведь художница, да?
– Да, – кивнула я, хотя распространяться об этом не хотелось. Он тут же забросал вопросами, как и мой попутчик в самолете: где выставляюсь, продаю ли свои работы, где училась?
– У Вики сейчас выставка в нашей местной галерее, – доложил он и протянул мне карточку. – Вот адрес, сходите, посмотрите.
Заверив его, что непременно заскочу, я вышла на улицу. Повертела карточку в руках, раздумывая, пойти или нет. Приметив на углу кафе, поездку решила отложить. Страшно хотелось мороженого. Оставив на мягком асфальте дорожку из следов, примявшую другие дорожки, я подошла ко входу. Толкнула дверь, оповестив о себе звякнувшим колокольчиком, и попала в другое время года. Кондиционер работал на полную катушку, так что впору было надевать меховую куртку. Поеживаясь, я огляделась. Все посетители разом, как по команде, обстреляли меня взглядами. В городишке, где всего несколько ресторанов, завсегдатаев знают в лицо. Новый человек в глубинке – событие. Тем более, говорящий с акцентом (никем не пропущенным во время моего разговора с официанткой). Я попросила принести заказ на террасу. Есть мороженое внутри, дрожа от холода, не прельщало. К тому же, коробили липнущие со всех сторон взгляды. В Хьюстоне мало кого волновало, откуда я приехала. Быть невидимкой в большом городе проще.
На террасе было поспокойнее, попустыннее. Не вызвала я никакого интереса и у двух женщин, что-то оживленно обсуждавших. Я села подальше от них. По полу прыгали воробьи, подбирая хлебные крошки. Ритмично качая головами – вверх-вниз-вверх-вниз, они походили на заводные игрушки. Через щели навеса сочилось солнце. Прочертив несколько косых полос на белой клеенке на столе, оно уронило одну на мои шорты. Любая мелочь возвращала прошлое. Я вспомнила, как мы с мамой сидели как-то на даче и уминали помидоры – крупные, мясистые, только что сорванные. Грызли их, как яблоки. Солнечные полосы, также падая через дырявый навес, лежали на маминых коленях.
“Каждый раз, когда прохожу мимо музея Чуковского, вспоминаю его костры, – стрекотала мама. – Чудным он был человеком, редкой интеллигентности. А еще он устраивал детские выставки, я в них участвовала. Когда я была ребенком, я его просто обожала.”
Ребенком мама в чем-то осталась на всю жизнь. Была доверчивой, непосредственной. Детскость ее молодила. В сорок пять ей давали не больше тридцати. Тот день в Переделкино запомнился тем, что она впервые за долгие годы была откровенна со мной. Считая, что оберегает меня, она обычно ничем со мной не делилась, держала на расстоянии, не давала возможности ей помочь. И не догадывалась, как терзала меня этим.
– Ты такая веселая сегодня, – заметила я.
– Да… знаешь, устала переживать, – сказала она и быстро слизнула с запястья текущую томатную струйку. – Вечно себя жалею, а от этого сама себе все порчу. Надо уметь радоваться, ведь не знаем же, сколько нам отпущено. Страдаем, страдаем и умираем, так и не успев ничем насладиться, вот хотя бы просто тем, что сидим на даче, отдыхаем, хотя… – Она улыбнулась, – во всем должна быть мера, и в радости тоже.
Мамина мудрость особенно поражала из-за ее ребячества. За год до ее смерти мудрость переросла в прозрение. Медленно, мучительно умирая, она будто жила в двух мирах: в этом и в том, куда уходила. Видя все изнутри, она проникала в суть так, как не было дано тем, кто еще оставался в этом мире. Болезнь не ожесточила ее, как нередко случается, а наоборот смягчила. Она стала спокойнее и терпимее. Хотя так же отодвигала меня, скрывая свою боль.
Воспоминания вытащили из прошлого запах московского лета, вкус помидор, мамин легкий голос. Мама умерла десять лет назад, спустя два года после того дня в Переделкино, но рана так и не зажила. Я сама, как мазохист, теребила ее, мыслями об отце не давала ей затихнуть. Постоянно представляла, как разыщу его. В воображаемой нашей встрече я не щадила его словами, хлестала ими, как плетью. И обманывала себя: найти его я хотела не для того, чтобы устроить судилище, а чтобы вернуть. Обида и боль долго питали самообман, что он мне не нужен. Жив ли он? Сердцем чувствовала, что да.
Полоска солнца переместилась на край моих колен, и в тот миг, когда она очутилась на полу, до меня долетел разговор двух женщин на террасе.
– Соседи-то хоть помогают? – спросила одна.
– Какие там соседи в пустыне! Только я. Есть еще какие-то фермеры, но они далеко, – ответила вторая. Я уловила акцент. Не русская ли?
– Все-таки надо к кому-то обратиться. Одной же тяжело справляться, да и не родственник он тебе.
– Ну и что? Буду ухаживать за ним, пока есть силы.
Я украдкой оглядела ту, которая говорила с акцентом. Внешне она не вписывалась в образ сострадательной няньки. В этой роли, скорее, представишь скромную, с добрыми глазами женщину, а не яркую даму с алым ртом и резким взглядом. Заметив, что я за ней наблюдаю, она с любопытством стала посматривать в мою сторону. Я отвернулась. Знакомиться я пока ни с кем не хотела. Какой смысл, если я собиралась удрать из этого городка. “Надо уломать Майкла вернуться в Хьюстон”, – опять подумала я. Хотя знала, что веду себя эгоистично. Своей работой он дорожил, поэтому с легкостью привыкал к любому месту. Главным для него было – заниматься своим делом. Какая и мне разница, где жить. Стоять перед мольбертом можно где угодно. Вдохновив себя этим соображением, я встала и двинулась к выходу. И, пока шла, дама с алым ртом провожала меня взглядом. Наверное, почуяла, что я не из здешних краев.
Быстренько исколесив весь городок, я отправилась в галерею. В дверях меня встретила сама Вика, а не владелец, как я ожидала. Галерея была кооперативной, и художникам приходилось поочередно там сидеть.
– Вот это неожиданность! – воскликнула она, когда я представилась: тоже из России, зовут Женей. Она сразу меня к себе расположила. Живая, приветливая, востроглазая, с мелкими веснушками на щеках.
– Не из Москвы случайно? – спросила она. И обрадовалась, услышав “да”.
– Никогда бы не подумала, что встречу в этой глухомани кого-то из Москвы! Как вы здесь очутились?
– По работе мужа. Буквально вчера приехала.
– Очень вам сочувствую, – рассмеялась она. – А мы сюда перебрались полгода назад. После Нью-Йорка это вообще показалось катастрофой, я даже из самолета не хотела выходить. Но ничего, жить и здесь можно, я даже выставку умудрилась устроить.
– А я тоже художница.
– Надо же! Из Москвы, да еще и художница! – охнула она. И застрочила вопросами. Точь-в-точь, как человек-филин и мой сосед в самолете. Пока мы болтали, я рассматривала ее пейзажи и портреты. Поначалу они не произвели на меня впечатления, но чем больше я вглядывалась, тем больше они нравились. Вроде, традиционно сделанные. Вроде, никого таким не удивишь. Однако было в них что-то притягивающее. Какое-то свечение.
– Пойдемте ко мне, – предложила Вика. – Чайку попьем, а галерею и так уже пора закрывать, она только до часу работает. Наша квартира вон там, за углом. Пойдем?
– Пойдем, – кивнула я.
– Это ж надо так встретиться! – улыбалась она. – Давай на “ты”.
Обстановка ее квартиры, высокие потолки и отдельная кухня (а не придаток гостиной, как обычно строят) напоминали старомосковские дома. Стены были увешаны ее работами. Она сказала, что еще делает украшения и сдает их в один магазин. Там, мол, проще продать, чем в галерее.
Она притащила чай, сладости, фрукты. Расставила все на кофейном столике. Забралась с ногами на диван. Поблескивая глазами, браслетами на руках (“Это я сделала”, – указала она на них), серебристо-голубой майкой, продолжила расспрос. Было видно, что Вика изголодалась по общению: в Америку она приехала около года назад, друзьями еще не успела обзавестись. Наши биографии были схожи: обе выросли в центре Москвы, были художницами, вышли замуж за американцев.
– Как же все-таки здорово, что мы встретились! – прозвенела она в ответ на мои мысли. – Наша русская компашка теперь пополнилась!
– Здесь есть русские?
– Целых пять человек! – рассмеялась она. – С тобой теперь шесть.
– Ты со всеми знакома?
– Конечно. Как же здесь можно кого-то не знать!
– Кто они? – спросила я, вспомнив женщину с алым ртом.
– Две молодые пары с маленькими детьми; а у тебя есть дети?
– Пока нет… А еще русские есть?
– Говорят, что вроде да, но скорей всего это трепотня, я бы их точно знала.
– Я сегодня видела одну женщину… яркую такую, похожую на цыганку, она с акцентом говорила. Не знаешь ее?
– Нет. Наверное, мексиканка, их здесь полно. Слушай, – оживилась она, – мы в следующую субботу собираемся. Придешь?
– Приду, – кивнула я, хотя не была уверена, что сдержу слово.
– Тебе все точно понравятся, одна пара – скрипачи. Представляешь, в этот деревне, оказывается, есть оркестр. Захудалый такой оркестрик, они в нем играют. А что делать, в хороший – черта с два устроишься, – весело трещала она.
“Не истосковалась ли и я по общению?” – думала я, слушая ее. Развод отодвинул меня от многих. Хотя мы с Майклом не посвящали никого в подробности, друзья разделились на два лагеря. Одни взяли его сторону, другие – мою. Обрывая сплетни и домыслы, я отошла от всех. Три года жила отшельником.
– Вообще мне невероятно повезло. Я-то думала, что подохну здесь от скуки! А тут ты – художница, и эти скрипачи. Моя мама тоже музыкантша, пианистка, она всю жизнь преподавала, сейчас на пенсии. Я у них поздний ребенок, – щебетала Вика.
– У меня та же самая история, моему отцу было далеко за сорок, когда я родилась.
– Ты смотри, сколько у нас с тобой общего! Моему тоже было за сорок, до этого у него была другая семья, он развелся, встретил мою маму. Он поэт-песенник, одно время был довольно известным, а сейчас его подзабыли.
Имя, которое она назвала, показалось знакомым, но вспомнить я так и не смогла.
– Вряд ли ты его знаешь, – сказала она, – он как-то быстро сошел. Слава – она как свеча. Сгорела и все, конец. Но он совсем не жалеет, говорит, что так проще, что быть на виду у всех – это кабала. Может, успокаивает себя… Не знаю. Никто еще не жаловался на эту самую славу. Я, например, абсолютно честно заявляю, что да, хочу быть знаменитой.
Она рассмеялась. Но в этот раз как-то искусственно. Будто сомневалась, что дождется того, о чем мечтает.
– Впрочем, может, мне только так кажется. Обычно всегда хочется того, что недостижимо, а получишь – и вроде это и не нужно. Как ты считаешь?
– Наверное… Или получаешь совсем не то, что ожидаешь получить, – сказала я. Развивать эту тему было неохота, и я спросила, где живут ее родители.
– Они остались в Москве, я к ним скоро собираюсь. Ужасно скучаю, вот получу гражданство и перетащу их к себе, хотя они не очень хотят, боятся на старости лет все менять. А ты к своим ездишь?
– Нет… – я замешкалась, не зная, говорить ли, что не к кому мне туда ездить. Слова формальны и поверхностны, не вмещают они того, что за ними стоит. Убегая от ответа, я обвела взглядом ее работы и, остановившись на одной, спросила, чей это портрет. Успев заметить ее черту перескакивать с предмета на предмет, я надеялась, что она тут же забудет, о чем спрашивала минуту назад.
– Это мой папа, ему здесь двадцать пять лет, ну, как мне сейчас. Это я по фотографии делала. Хочешь, покажу фотки?
Она вскочила, притащила пачку снимков. Протянула один мне. “Где-то я его видела”, – думала я, разглядывая седовласого господина с вкрадчивыми глазами. Лощеного, ухоженного. И не имеющего ничего общего с молодым человеком на портрете.
– А здесь они с мамой, – протянула Вика следующую фотографию. Я взяла в руки, взглянула…
Как часто я играла с будущим, писала в уме его сценарии. Остро, до самоистязания переживала все сочиненные мной варианты, словно они неминуемо ждали меня впереди. И не учла, что жизнь преподносит сюрпризы, покруче любой фантазии.
– Кто это? – стараясь скрыть волнение, спросила я. И ткнула пальцем в стоявшего между ее родителями пожилого мужчину. В ту же минуту я вспомнила, где видела ее отца. У нас дома на Петровке.
– Какой-то их знакомый.
– В каком это году?
– Точно не знаю, лет пятнадцать назад.
– Это где, в Москве?
– Ну да, на какой-то тусовке.
– Ты его знаешь?
– По-моему, видела как-то. Не помню, это было сто лет назад. А что такое?
– Да нет, ничего.
Я отдала ей фотографию и, глядя, как та утонула в кипе других, с горечью подумала, что мой отец опять, как это было уже не раз в прошлом, мелькнул на миг и пропал. Думала было попросить Вику подарить мне снимок, но сдержалась. Это повлекло бы за собой ненужную откровенность. Она продолжала всовывать мне в руки одну за другой фотографии – опустевшие без моего отца, не вызывавшие уже никакого интереса. Ее комментарии, подробности о незнакомых мне людях стали досаждать. Мне хотелось побыть одной. Уловив мою досаду, она спросила, не жарко ли мне, не поставить ли кондиционер пониже.
– Не надо, все о’кей, мне уже пора бежать, – сказала я.
– Ну посиди еще, – попросила она, вызывая у меня неловкость за мое раздражение. Она же понятия не имела про бурю чувств, которую подняла во мне эта фотография. Уверенная, что мне удалось многое пересмотреть и даже простить, я не предвидела, что гнев вспыхнет с прежней силой. Простила ли я отца на самом деле?
Пообещав ей завтра позвонить, я ушла. Отъехав, свернула в первую подвернувшуюся улочку. Остановилась перед особняком – трехэтажным, с колоннами, с двумя охранявшими его мраморными львами. Весь переулок был заставлен подобными домами. Аккуратными, чистыми, будто пропылесосенными. Переулок был своего рода бельмом на глазу – зеленый оазис в покрытом ржавой пылью городке. Глядя на клыкастых львов, словно готовых броситься на меня, если посмею приблизиться, я вспомнила совет отца. Единственный за всю жизнь и потому въевшийся в память. “Прав тот, кто сильнее, – сказал он как-то, – как лев”. Не поэтому ли он унижал маму? Чтобы доказать самому себе, что сильный. Банальный совет, выросший из небанальной мысли. Вот так всегда, часто повторяющаяся мысль становится пустой.
Как я ни подавляла желание найти отца, оно не угасло. Не обратиться ли за помощью к Вике? Она была единственной ведущей к нему нитью. Остальные нити были давным-давно оборваны. Отец пропал много лет назад. Ходили слухи, что он мотался между Штатами и Москвой. Когда мама умирала, мне удалось его найти. Он был тогда в Москве. Но мой звонок его не вернул. Потом я опять сделала несколько попыток с ним встретиться. Он не откликнулся. В итоге я выбросила все его снимки и поставила на этом точку. И никак не предполагала, что спустя годы захочу с ним увидеться.
Особого рвения посвящать Вику в семейные тайны не было. Человеком она была чужим. “Посоветуюсь с Майклом”, – решила я. Завела машину и бросила прощальный взгляд на львов. По спине одного из них прохаживалась птица – неизвестной мне породы, с желтоватой грудкой. Из дому вышла женщина в цветастых брючках с метлой в руках. Согнав птицу, она смахнула пыль со льва. Следом – со второго льва. Потом с коврика на крыльце. Размахивая метлой – вправо-влево-вправо-влево – она двинулась по дорожке к моей машине. И я вдруг узнала в ней подругу “цыганки” в кафе. Покосившись на меня с подозрением, словно я замышляла ограбить ее “дворец”, она подошла к почтовому ящику. Продолжая поглядывать в мою сторону, вытащила пачку писем. “Сейчас полицию вызовет”, – усмехнулась я. Они уж точно примчатся. Что еще им делать в этом образцовом городишке, где нет преступности, как уверял меня сосед в самолете. Я рванула с места – нарочито резко, провизжав шинами по асфальту, – и понеслась по переулку. Выразила, так сказать, протест против этого захудалого местечка. Нелепо, конечно.
То, что я столкнулась с ней дважды, удивило. Хотя через месяц удивляться я перестала и уже не видела во всем какой-то знак. В этом городке-пятачке все натыкались друг на друга по нескольку раз в день. В тот же момент я влетела в дом, горя нетерпением рассказать Майклу обо всех невероятных совпадениях. Выслушав, он порадовался, что мне повезло с такой скоростью обзавестись подругой. Тем более, художницей. Историю же про фотографию отца обошел молчанием: дал понять, что не очень-то верит. Спорить, разубеждать он не любил, избегая ссор. Эта черта мне нравилась и не нравилась. За время нашего брака мне удалось-таки разбить броню его молчания. Он все больше и больше позволял себе говорить то, что думает, и все реже отделывался обтекаемыми фразами. Когда был откровенен, мнение свое выражал кратко, порой категорично. Что совсем не сочеталось с тем Майклом, которого знали его сослуживцы и друзья – дипломатичного и неконфликтного.
– Как ты считаешь, искать мне отца? – спросила я.
– А ты уверена, что это он на фотографии? Столько же лет его не видела.
– Уверена. Сколько бы лет ни прошло, собственного отца всегда узнаешь.
– Не всегда, люди стареют, меняются… Но даже если это он, зачем его искать? По сути он тебе чужой, ни в чем никогда не принимал участия, бросил тебя.
– Ну и что? Твой отец тоже о тебе не особенно заботился.
– Мой все-таки платил алименты и поддерживал меня деньгами, когда я учился в университете. Твой же отец тебя отрезал.
– Может, у него была на это какая-то причина.
– Не думаю. Какая может быть причина, если любишь? Причины находятся, когда не любишь.
– Да, но я хочу узнать, почему он так обошелся со мной и с мамой.
– Ответа ты от него не дождешься. Самое лучшее – это забыть.
– А вдруг он раскаялся?
– Сомневаюсь. Если бы раскаялся, сам бы давно появился.
– Ты прав, не стоит его искать, – с неохотой согласилась я.
Позже, когда Майкл уселся перед компьютером, я вышла на задний двор. Хотелось в одиночестве все обдумать. Хоть я и бросила впопыхах, что отказываюсь от поисков, успокоиться не могла. Соблазн обратиться к Вике был велик. “Вечно все оттягиваем, а потом поздно становится”, – вспомнила я мамины слова. Она сказала это в тот день в Переделкино, когда объявила, что будет учиться радоваться. Но научиться ей так и не удалось – вскоре она заболела. В ее болезни я винила отца. Нелюбовь и унижения маму разрушили. Почему же тогда я хочу его найти?
Размышляя, я смотрела на небо – утрированное, как на моих холстах, падающее на землю, светлое из-за многочисленных звезд. Такую толпу звезд можно было увидеть еще и в горах, где мы как-то с мамой отдыхали. Небо там тоже висело низко. Казалось, что до него можно было дотянуться рукой. Та поездка вдвоем с мамой запомнилась горько-счастливой. Она была первой после развода родителей. Развод убил в маме интерес почти ко всему. Она отдалилась еще больше. В этом я тоже винила отца. Многое я не могла ему простить. Даже то, в чем он, возможно, не был виноват. Осуждая его, я привязывала себя к нему еще больше. Чем сильнее боль, тем крепче связь. Все вокруг твердят, что боль со временем проходит, а она превращается в ноющую занозу.
Я вошла в дом, позвонила Вике. Сказала, что заскочу утром, надо кое-что обсудить. Майкла решила пока не посвящать в свои планы. Боялась передумать, если он начнет отговаривать. Когда же он заснул, я распаковала краски, кисти. Как ни странно, городок этот вдохновлял на работу.
В этот раз в галерее был посетитель. Изящный господин, смахивающий на танцора. Хотя к танцам, как выяснилось, он не имел никакого отношения. Был бизнесменом. Увлекался искусством. Особенно ценил русских художников. “У меня бабушка была из России”, – сообщил он мне, когда Вика нас познакомила. У Вики он купил залпом три пейзажа.
– Кто бы мог подумать! В этом-то захолустье! – звенела она от восторга, когда он ушел. – Вот уж точно, никогда не знаешь, где чего ждать. Представляешь, он считает, что лучше этой дыры на всем свете не найти! Я ему стала рассказывать про Москву, про Нью-Йорк, а он так почти разобиделся, ну, я быстренько и заткнулась, испугалась, что ничего не купит!
– Поздравляю, – сказала я. – Похоже, что он тобой очарован. Может, и еще покупателей приведет.
– Было бы здорово! Мне только надо язык за зубами держать, а то я вечно лезу со своим мнением. Стала ему доказывать, что в Москве во сто крат интереснее. Он весь мир объездил, а жить хочет только здесь. Все-таки удивительно, как мы привязаны к родным местам. Он здесь все детство провел, потом уехал, а на старости лет вот вернулся и слышать ничего не хочет ни про какой там Париж, где, между прочем, двадцать лет прожил. Ну, не странно?
– Может, так и надо, чтобы человек возвращался по кругу в исходную точку… – я остановилась. Чего ради развивать эту тему? Вкус к философским разглагольствованиям у меня давно поутих. А ведь когда-то обожала спорить, доказывать, рассуждать. Пока не поняла, что толку от этого никакого. Как и от всех этих мудреных книг, которыми раньше упивалась. Не дают они никаких ответов, путано все исследуют, а все намного проще. Не упирается ли все в спокойствие? Если бы мама была спокойна, она бы жила до сих пор. Спокойствие лечит. Достижимо ли оно? Вряд ли.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Вика.
– Так… Не исключено, что и мы с тобой на старости лет вернемся в Москву.
– Ну, уж до старости я ждать точно не собираюсь! – воскликнула она. – Да что я все болтаю да болтаю! Ты же хотела со мной о чем-то поговорить.
– Да… Это довольно лично… Это по поводу вчерашних фотографий…
– Ты хочешь спросить про этого мужчину, знакомого моих родителей, да? – перебила она. – Я сразу заметила, что он тебя заинтересовал.
– Дело в другом… Видишь ли, он… Ну, словом, он очень похож на моего родственника. У меня к тебе просьба. Спроси у своих родителей, кто он такой, где живет.
– Конечно, спрошу, прямо на днях. А кем он тебе приходится?
– Дядей, – соврала я, передумав в последнюю минуту раскрывать всю правду. – Его зовут Александр Вольшанский.
Я рассказала ей, как “дядя” исчез много лет назад, вроде, укатил в Штаты, никто толком ничего не знает, а тут такой сюрприз: этот снимок. Она выслушала меня с сочувствием, хотя я сомневалась, что она мне поверила. Чутье и актерство ей были явно присущи. Впрочем, догадаться, что это мой отец она никак не могла. У меня была другая фамилия.
Разговор с ней взволновал, но надежды на счастливую развязку было мало, даже если удастся найти отца. За свои тридцать лет я успела убедиться, что суть человека неизменна.
Покрутившись по городку, я решила взглянуть на пустыню. Погода была для этого подходящей. Улетел куда-то яростный ветер. Солнце пекло чуть слабее. Въехав на знакомое шоссе, я понеслась мимо тех же решетчатых ограждений, за которыми стояли коровы. Мимо высоченных кактусов, падающих человекоподобными тенями на песок. Мимо светлеющих с каждым километром холмов: поначалу грязно-рыжих, потом цвета соломы, все светлее и светлее. Я свернула на узкую дорогу, едва уместив на ней свой джип, и, подскакивая на ухабах, помчалась вперед. К таящему под солнцем очертанию невысоких гор. Пока ехала, неожиданно выросли какие-то необычные растения, словно посаженные кистью Дали. Следом за ними – карликовые сосны, как в Новом Свете в Крыму. Потом пошел строй кактусов – сине-зеленых, с лиловыми цветами. И стояли они не в ржавом песке, а в молочном, тонким слоем устилающим землю. У меня перехватило дыхание. Экзотика-то какая! Кто бы мог подумать. Не Техас, а другая планета.
Я остановила джип. Открыла окна. Вокруг – тишина: непривычная, успокаивающая. Воздух был тоже иным: жарким, но не обжигающим, наполненным запахами. Пока я пыталась определить, что это за запахи такие (пряные, как специи, которые добавляешь в еду), рядом что-то зашуршало. Из норки выскочило неведомое мне существо. И тут же юркнуло назад. Я едва успела разглядеть жесткую шкурку и нос-хобот. Над головой бесшумно пролетела птица, заслонив на миг крыльями-парусами огненный диск. Солнце тоже было иным – светило для меня одной.
Я посмотрела на расплывчатые, почти утонувшие в солнечном блеске холмы. И вдруг ясно почувствовала, что отец вернется. К этому ощущению примешивалось что-то еще: словно все происходило не наяву. Как мираж.
Впереди из воздуха соткался невзрачный домик. Как же я не приметила его раньше! Пока я его разглядывала, все вдруг смело. Будто замазали райскую картину сажей. За секунду помутнело небо. Набросился вихрь, засвистел, затряс машину. Все вокруг как взбесилось: ревело, бушевало и чернело с каждой секундой. В этот водоворот вклинивался какой-то вой. Следом за ним раздался стук, вроде колес поезда. Откуда здесь поезд? Меня охватила паника. Что делать? Ехать назад? Ветер все сильнее раскачивал машину. Я поняла, что сейчас он подхватит ее и швырнет в небо. Внезапно распахнулась дверь, кто-то схватил меня за руку, сорвал с сиденья и потащил за собой. Во тьме я разглядела женщину.
– Давайте, давайте, быстро, здесь рядом, за мной, – повторяла она. Я с трудом двигалась. Ветер бил по ногам, кидал в глаза песок. Она куда-то меня втолкнула, что-то вроде люка. Помогла мне спуститься по лестнице. Внизу тускло горел свет. Прежде чем я успела что-либо разглядеть, он потух. Наступила кромешная тьма.
– Где вы? – спросила я. Вместо ответа услышала какое-то хихиканье.
– Сейчас, сейчас, – раздался голос. Зажегся фонарь и осветил подвал, заставленный старой мебелью, стеллажами с консервами, пакетами, бутылками, и… знакомую мне женщину-цыганку.
– Ну, как вы? – спросила она. – Небось, перепугались?
– Перепугалась.
– Вы разве сирену не слышали?
– Слышала какой-то вой, думала, что это ветер.
– Ветер тоже. Сирена здесь в пустыне слабее слышна, – она оглядела меня с интересом. – Это случайно не вас я видела вчера в кафе?
– Меня, – ответила я, пытаясь удержать дрожь. Перепуг и холод в подвале вызвали озноб. Она усадила меня в обшарпанное кресло, со скрипом пригнувшееся к полу, когда я в него опустилась; набросила мне на плечи шерстяной платок.
– Вы не из России? – с некоторой заминкой спросила она.
– Да.
– Ну, тогда перейдем на русский. Будем знакомы, меня зовут Нора.
– Женя, – представилась я. – Спасибо вам. Если бы не вы, прямо не знаю, что бы я делала. Я уже собиралась удирать из машины и бежать.
– Этого делать как раз не следует. Побежали бы, а он за вами.
– Что? – не поняла я.
– Смерч, что же еще. Стук слышали?
– Я думала, что это сильный ветер. Самого смерча я не видела.
– Если бы увидели, поздно было бы. Стук говорил о его приближении, смерч засекли где-то за аэропортом. Да вы не волнуйтесь, здесь безопасно, настоящее бомбоубежище, переждем и отправимся по домам. Может, он и не дойдет до нас, развалится по дороге.
– Развалится? Разве такое бывает?
– Бывает. Я бы вам посоветовала прогноз погоды слушать, тревога бывает и ложной, но никогда не знаешь.
Ее перебило чье-то хихиканье.
– Кто это? – спросила я, оглядываясь.
– Мой сосед. Вот знакомьтесь, наш соотечественник, Алекс.
И она выкатила из темноты старика в инвалидной коляске. Того самого, который пронесся перед носом нашей машины на шоссе. Встреча с ним изумила.
– Зовите его Шурой, ему так больше нравится. Правда, сегодня он плоховат и мало что понимает.
– Никогда бы не подумала, что в пустыне живет русский, да еще такого преклонного возраста, – сказала я.
– Что в этом удивительного? Русские по всему свету разбросаны. Его покойная жена была американкой, родом из этих краев.
Она укутала старика пледом. Пока она его пеленала, тот лукаво меня изучал. Его глаза – живые, хулиганистые, с искрой безумия – меня смущали. Я не знала, как с ним разговаривать: на равных или как с ребенком. Невольно подумала об отце. Он тоже был стар, тоже звали Александром. Возможно, выглядит сейчас не лучше, чем этот старик с остренькими чертами лица, изрисованный фиолетовыми венами, с торчащей вверх рыже-седой бороденкой. Бестелесный, беспомощный. Я представила, что он – мой отец, и я обрушиваю на него все накопленные обиды. И поняла, что если найду отца, то ничего не скажу. Старость была его защитой. Не будешь же сражаться со стариком.
– Как же вы его сюда втащили? – спросила я.
– Да вон по доскам, бывшие владельцы дома соорудили. Для него это как игра, катится куда-то вниз, что-то вроде аттракциона, – она горько улыбнулась. – Страшная эта болезнь, одно только хорошо: живешь себе в своем мире и нет ни до чего дела.
– Какая болезнь?
– Ну, эта… – она покосилась на старика, – которая у президента Рейгана была, лучше не произносить, а то он расстроится. Название этой болезни он всегда различает, даже когда плоховато понимает. Не признает, что болен. Хорошо хоть лекарства не отказывается принимать.
– А вдруг он сейчас все понимает?
– Непохоже… Впрочем, никогда не знаешь, у него все наплывами: то соображает, то сам не ведает, что творит. Я вот взяла его к себе, чтобы легче было проследить, а то он иногда удирает. Здесь же он крутится себе вокруг дома, и мне спокойнее.
– Не хочется вас огорчать, но мы с мужем видели его позавчера на шоссе, хотели подвезти, но он пропал.
– Какой кошмар! – расстроилась она. – Вот проси людей! С ним одна моя знакомая сидела, пока я в магазин бегала. Она мне ничего не сказала.
– Невероятно, как он в таком состоянии умудряется еще управлять коляской.
– Да, и управляет неплохо. Болезнь эта по кому как ударяет. Кто-то совсем двигаться не может, а кто-то с трудом говорит, вот как он… ну а потом, сами понимаете, все ухудшается.
– Как же вы одна справляетесь? Тяжело же, – повторила я слова ее подруги.
– Ничего, я привыкла, я же работала всю жизнь медсестрой. Времени у меня навалом, я на пенсии, семьи у меня нет… – она замолчала.
Видя, что она не хочет продолжать, я не стала расспрашивать. Пока мы разговаривали, наверху все стихло. Не стучал больше “поезд”, не ревел бешеный ветер. Она поднялась по лестнице, прислушалась, осторожно приподняла крышку люка. В щели появилось чистое небо в форме голубого месяца. Когда Нора откинула крышку, небо превратилось в огромный круг. Мы выкатили Шуру из подвала. Выбрались сами. Вокруг было покойно, тихо и светло, как час назад, когда я, умиротворенная, любовалась кактусами. Помятые, а многие и выдернутые из земли, без всяких цветов, они были усеяны теперь шарами перекати-поля. Цветы же покрыли белый песок мятыми комочками. Внезапность, с которой вихрь стер мирную картину, пугала. В этом виделось коварство здешней природы. В любую минуту можно было оказаться в опасности.
– Привыкните и даже научитесь распознавать, – успокоила меня Нора, когда я поделилась с ней своими мыслями.
Джип я нашла на том же месте. Чудом неповрежденный, он был обсыпан лиловыми цветами и песком. Невдалеке стоял домик, принятый мной ранее за мираж. Оказалось, что он принадлежит Норе. Она предложила зайти, выпить кофе.
Ее домишко производил впечатление ненадежного жилья – деревянный, будто наспех сколоченный, с залатанной крышей. Оставалось только удивляться, как его не развалил час назад вихрь. Хотя внутри мне все понравилось: чисто, уютно, светло. Нора подкатила Шуру к окну. Сказала, что это его любимое место. Налила ему в пластиковый стаканчик колы, которую тот с хлюпаньем стал пить, по-прежнему лукаво на меня поглядывая. Было ощущение, что он все прекрасно понимает, несмотря на уверения Норы, что присутствует только наполовину. Она заварила кофе, принесла мне чашку. Села напротив и поинтересовалась, как я очутилась в этих краях. Я коротко рассказала, не преминув покритиковать городок.
– Я тоже ругала, когда сюда приехала, однако вот уже сколько лет здесь сижу, – произнесла она, и я вспомнила слова попутчика в самолете. “У нас, как черная дыра”, – сказал тот.
– Не страшно вам здесь, вдали от всех?
– Чего мне бояться! Уединение я люблю.
– А с русскими вы здесь не общаетесь?
– Да нет, никого не знаю… Дело не в русских, я вообще мало с кем общаюсь. Как-то с годами стала с неохотой идти на знакомства. В основном с Шурой время провожу. Если б вы знали, каким он был когда-то очаровательным мужчиной! Когда болезнь его отпускает, это видно… Все реже и реже, правда, отпускает.
Рассказывая, она помешивала кофе – нервно, долго, хотя сахар давно растворился. Наблюдая, я смотрела на перстни на ее мизинцах: старинные, с крупными камнями.
– Красивые у вас кольца, – сказала я. – Здесь в городке есть одна русская художница, она делает украшения.
– Да, что-то слышала, – не проявила она интереса и перевела разговор на другую тему.
Поболтав с ней немного, я встала. Прощаясь, посмотрела на старика. Он дремал. Свет из окна падал на его подрагивающие сухонькие пальцы рук, на его треугольную бороденку цвета пустыни, на тонкие раковины ушей, просвеченные насквозь солнцем. В сердце защемило. Я увидела отца – вот такого же беспомощного, теряющего память. Вдруг я его больше никогда не увижу?
В пустыне было что-то наркотическое. Она манила своей загадочностью, обостряла интуицию, дарила сюжеты для холстов. Но она же и таила угрозу. Переплетенные ветки растений оборачивались комком змей. Невинные бутоны на кактусах превращались в ядовитых насекомых. Песок на глазах скручивался в волчок, предупреждая о торнадо. Пустыня могла быть коварной.
На полпути к дому Норы я останавливалась, выходила из машины. Садилась на землю. Наслаждалась тишиной. Я была одна во всем мире. В этот раз я сделала то же самое. Глядя на волны миражного океана вдали, я думала о вчерашнем разговоре с Викой. Та сдержала свое слово и поговорила с родителями.
“Да, это твой дядя, но они давно ничего про него не слышали, – доложила она. – Правда, они утверждают, что ни братьев, ни сестер у него нет. Может, это однофамилец? Та фотография была сделана двадцать лет назад, потом он пропал. Сама знаешь, как это бывает, уехал и сгинул. К сожалению, это все, что я смогла узнать, но они обещали поговорить с кем-то из его друзей, те живут в Штатах.”
На друзей ее родителей я не особенно рассчитывала. Если человек исчезает, его либо уже нет в живых, либо он не хочет, чтобы его нашли. Но был и третий вариант – болезнь, как у Шуры. Ну почему я пошла на поводу обиды и не разыскивала отца раньше? Если Вике не удастся ничего больше узнать, попробую сама. Есть же всякие организации, занимающиеся поисками родственников.
Нора возилась на участке, восстанавливая его после бури. Глядя, как она сажает цветы, я недоумевала: зачем усердствовать, если в любую минуту их опять сомнет ветер, как было неделю назад? Увидев меня, она кивнула. Вытерла рукавицей пот со лба, оставив на нем полосу от земли, в которой ковырялась лопаткой, и спросила:
– Нравится?
– Да, красиво, – похвалила я, оглядывая посаженные ею розы: махровые, всех оттенков ее любимого цвета. Красными были ее майки, камни в кольцах, ногти, помада, которой она покрывала губы с утра. Без помады я ее ни разу не видела. Она встала с колен, стряхнула с джинсов грязь и сказала, что переоденется и отправится по магазинам. Накануне мы договорились, что я посижу с Шурой. Тот, что-то весело бормоча, медленно подкатил к нам.
– Ишь, как радуется, – произнесла Нора. – Это потому, что вы приехали. Наверное, он вас за дочь принимает.
– У него есть дети?
– Дочь, но вроде не родная, а приемная.
– Где же она?
– Не знаю, я ее никогда не видела. Когда он был здоров, не спрашивала. Мы же с ним редко общались, сталкивались то в магазине, то на улице, перебрасывались парой слов, и все. А когда он заболел, я хотела с его дочерью связаться, но ничего толком не могла от него добиться.
– Может, в его доме посмотреть? Должны же быть какие-то ее следы.
– Ничего не видела. Посмотрю еще раз, когда заеду туда за почтой.
– А вообще, лучше без этой дочери, раз она его бросила, – категорично заявила я. И подумала, что сама ничуть не лучше. Не сумела простить. Не от отца надо было ждать раскаяния, а перестать его осуждать.
– Это точно, что без нее лучше, – согласилась Нора. – Он доволен тем, что у него есть в данную минуту. Вам, например.
Моим приходам Шура радовался. Обожал, когда я читала ему вслух. В эти минуты он затихал, сидел не шевелясь. Что читать и на каком языке, ему было безразлично. Иногда, желая что-то сказать, останавливал меня прикосновением руки – столь легким, что его можно было принять за упавшую пушинку. Узнавая его, я узнавала эту болезнь. Жестокую. Разрушающую. Обнажающую уязвимость, которая спрятана, когда человек здоров.
Нора ушла. Я вкатила Шуру на террасу – с ветхим навесом, с шаткими, чудом еще не рухнувшими столбами. Кондиционер работал паршиво, находиться в доме или на улице – особой разницы не было. Включив вентилятор, я посадила Шуру подальше от струи воздуха. Сквозняков и холода он не любил, сразу начинал стучать кулаком по ручке кресла. Стучал он по любому поводу: когда сердился, радовался, чего-то хотел. Как сейчас. Только я уселась, он заколотил по ручке.
– Тики, тики, – невнятно повторял он. Речь ему уже не была подвластна, даже когда он все понимал.
– Стихи? – догадалась я, зная его любовь к поэзии. И он заулыбался, довольный. Улыбку болезнь у него не отняла. Через нее просвечивал тот обаятельный мужчина, какого когда-то знала Нора. Я принесла томик Пастернака, который читала ему накануне. Желая расшевелить его память, выбрала стихотворение про Россию. Он внимательно слушал, не отрывая от меня своих глаз – грустневших, когда я читала.
Сквозь прошлого перипетии
И годы войн и нищеты
Я молча узнавал России
Неповторимые черты.
– Четы… – эхом повторил он за мной.
Москва встречала нас во мраке,
Переходившим в серебро,
И, покидая свет двоякий,
Мы выходили из метро.
– Мето, – повторил он. В его глазах появились две капли – блеснувшие, когда он внезапно сорвался с места и въехал в солнечный прямоугольник, косо лежавший на полу. Для меня было загадкой, как он умел сам передвигаться в коляске. Хотя бывали перебои. Как-то, катаясь по участку, он застрял. Сидел в ловушке в кустах и ждал, когда я его вызволю.
– Что-нибудь другое почитать? – спросила я. Я всегда с ним разговаривала так, словно он мог ответить.
– Хочу пить, – неожиданно четко произнес он. Я обрадовалась. Значит, он борется, не сдается. В тот момент я еще не знала, сколь каверзна эта болезнь, как вводит в заблуждение секундным “выздоровлением”. Я побежала на кухню. Налила воды в пластиковый стаканчик, всунула в щель на его крышке соломинку. Хотя Шура сам вполне справлялся, я боялась, что он все расплещет.
– Принести что-нибудь поесть? – спросила я. Он не ответил. Сидел, облитый солнцем, глядя вдаль на плывущие облачные горы. На карликовые сосны, ползущие огромными пауками по белому песку. На алые розы, качающие головками. Миражи, миражи… Капли в его глазах набухли и побежали по щекам. Я подошла, взяла его руку – сухонькую, невесомую. Поглаживая ее, думала о непредсказуемости, о взаимосвязи всего. О том, как вернулся Майкл – именно в тот момент, когда я считала, что потеряла его. Как я очутилась в этом городке. Как наткнулась на фотографию отца. Как познакомилась с Шурой.
Он так же безмолвно сидел. Уже не плача, а чему-то улыбаясь. Отпил воды из стаканчика, протянул мне. И выпустил его из руки, прежде чем я успела взять. Я побежала за полотенцем и майкой. Пока вытирала его, переодевала, мой взгляд упал на цепочку на его шее. На ней висел платинового цвета кулон. Я как-то не обращала на него раньше внимания. В этот же раз что-то в нем привлекло. Вглядевшись, я увидела выгравированные на нем иероглифы. Точно такой же кулон я видела у своей мамы много лет назад. Потом он пропал. Как я посчитала, она его кому-то отдала. Свои украшения она часто дарила друзьям.
– Ну, как вы здесь? – появилась в дверях Нора. – Останетесь на ужин? Я набрала целую гору продуктов.
– Нет, спасибо, уже пойду… – я замешкалась. – Я заметила у Шуры цепочку на шее. Не безопаснее ли будет снять?
– Да нет, она коротенькая, он ее давно носит, а в кулон я вложила бумажку с номером моего телефона… так, на всякий случай, вдруг, не дай Бог, потеряется.
Выспрашивать дальше я не рискнула. Человеком она была настороженным. Еще испугается, что я все выдумываю, и не даст больше видеться с Алексом.
Она проводила меня до машины. Заранее зная мой ответ, спросила, приеду ли я завтра.
В городок я въехала под вечер. До этого кружила по пустыне, по узким дорожкам, проложенным машинами фермеров. По пути столкнулась с почтальоном, гнавшим навстречу мне свой фургончик. С трудом разминувшись на кишкообразной дороге, мы понеслись в противоположных направлениях. Я – домой. Он же – разносить письма по фермам, раскиданным по пустыне на километры друг от друга. Одни походили на крепости. Другие были вроде домишка Норы – неказистые постройки, вокруг которых лениво бродили коровы и лошади.
Погрузившись в мысли, я пропустила нужный поворот и сбилась с пути. Подъехала к одной ферме. У ее ворот стоял набитый досками грузовик. Его разгружали двое мужчин: мускулистый парень и старик в бейсбольной кепке. Последнего можно было принять со спины за молодого, до того он был подвижен и крепок. Его возраст выдавало вспаханное, в трещинах лицо. Я с грустью подумала о Шуре. Тот, в отличие от этого фермера, был беспомощен.
Увидев меня, парень и старик приветливо улыбнулись, подошли. Показали, куда ехать. Предупредили, что скоро стемнеет. Ночь в пустыне падала резко, без всякого перехода. Все происходило внезапно, без предупреждения. Как и последние события в моей жизни.
– Наконец-то! Я уже стал волноваться. Тебя нет и нет, мобильник отключен, – встретил меня в дверях Майкл.
– Извини, забыла включить, – соврала я. – Я сидела с Алексом.
– Ты что, теперь нянька? – нахмурился он. Ему казалось, что Нора меня ипользует.
– Нет, конечно. Мне самой приятно проводить там время.
– Но не каждый же день.
– Я думала, ты будешь только рад, что я нашла здесь друзей.
– Рад, конечно, но домой надо хотя бы иногда приходить, – с досадой произнес он. И тут же смягчился, когда я сказала, что он прав.
– Мне надо с тобой посоветоваться… Кое-что произошло… – начала я.
Рассказывая, я предвидела его реакцию. Человеком он был трезвым, ни в какие чудеса не верил. Выслушав, скептически сказал:
– Подобных кулонов тьма, к тому же ты могла забыть, сама знаешь, как ненадежна память. Да и как этот кулон мог здесь очутиться?
– Как и фотография отца. Бывают же невероятные вещи! Мне кажется, что я неспроста в этом городке…. И знакомство с Алексом не случайно… Недаром его зовут так же, как отца.
– Ну и что? Имя довольно распространенное.
– Да… но у нас с ним столько общего… Сегодня я узнала, что у него, оказывается, есть дочь.
Он посмотрел на меня сокрушенно. Покачал головой и отправился в свой кабинет.
Я вышла на улицу, села на крыльцо. Ночь была душной, вязкой. Голосили цикады. Одна из них лежала неподвижно на ступеньке. Засохший коричневый трупик. Мертвых цикад я находила каждый день в траве. Когда они были живы, они сливались с ней цветом. Поэтому их легко было не заметить. Они выпрыгивали у меня из-под ног и с визгом перебирались на мирт, перебросивший к нам через забор ветви с гроздьями цветов. Мирт походил на сирень, но был обделен запахом. Сравнение с сиренью – столь любимой мамой – отбросило назад на Петровку. Я была согласна с Майклом, что в привычке выискивать во всем прошлое есть саморазрушение. Но остановить себя не могла. Вспомнила, как мама, повеселевшая, отдохнувшая, приехала как-то с дачи с охапкой сирени в руках. Пока мы доставали стеклянные банки, вазы, втыкали в них ветви, ее настроение изменилось – с той же внезапностью, как погода в пустыне. Она внезапно разрыдалась. Плакала она по-ребячьи: шмыгая носом, размазывая кулаком по лицу слезы. Хотя она не призналась, я догадалась о причине ее слез. Унижения, которым подвергал ее мой отец, она скрывала от всех. Никогда не жаловалась. Притворялась, что все идеально, – даже передо мной, свидетельницей всего, что происходило у нас дома.
– Как он мог, как он мог, – прошептала я.
– Не сердись, – раздалось сзади. Задумавшись, я не услышала, как подошел Майкл. Мои слова он принял на свой счет.
– Я не сержусь… Ты как раз прав, я в любом совпадении вижу что-то особенное, в знакомстве с Алексом тоже.
– Это понятно. Ты искала отца, вот и нашла ему замену.
– Нет, это не замена, это другое… Может, я его не узнала?
– Кого не узнала? Собственного отца? Не выдумывай.
– Ты же сам говорил, что люди стареют и меняются.
– Я говорил про фотографию. Встретиться лицом к лицу – совсем другое дело.
– Ну а чем объяснить, что мы так быстро потянулись друг к другу?
– Я же сказал, почему. Ты его жалеешь, видишь в нем отца, а он в тебе – дочь. Он же сейчас как дитя малое. Ты же знаешь, как это бывает: если чего-то очень хочется, начинаешь накручивать.
– Это все логика, а чувства нелогичны, – возразила я. – Если людей тянет друг к другу, значит, они родные, даже если и не по крови.
– Только в том случае, если они на самом деле родные, а это проверяется временем, а не неделей.
Его рассудительность меня сердила. Он был, как компьютер, из которого мгновенно вылетает конкретный и холодный ответ. Впрочем, он был в чем-то прав. В фантазиях есть опасность. Начинаешь в них верить и подстраивать под них свою жизнь.
Об отце я решила больше не говорить. Чтобы не спорить с Майклом.
Я улыбнулась сидевшей у входа даме – полнотелой, в светлых завитушках, с большой родинкой на лбу. И проскочила мимо.
– Вы к кому? – окликнула она. Лениво, для проформы.
– К моей бабушке, – обманула я. Она вяло кивнула, пропуская.
Я быстро пошла по коридору. Куда идти, я понятия не имела. Шла наобум, готовясь к тому, что в любую минуту меня остановят. Но подозрения я ни у кого не вызывала. Ни у болтавших медсестер. Ни у понурого вида посетителей в комнате ожидания, оглядевших меня как собрата по несчастью. Ни у озабоченного чем-то врача, идущего мне навстречу.
По всему помещению разносилось равномерное бормотанье. Будто читали молитву. С каждым моим шагом оно усиливалось. Когда я добралась до конца коридора, оно переросло в гул. Я шагнула в залитый светом зал и очутилась в толпе стариков в инвалидных креслах. Некоторые сидели, постанывая, свесив головы набок, с открытыми, как птенцы, ртами. Большинство же кружилось в колясках, что-то бормоча. “Я маленькая девочка”, – пролепетала подъехавшая ко мне старушка. Хихикнула – в точности, как Шура, – и покатила дальше. Старики крутились, сталкивались, разъезжались, как на аттракционе с машинками. Их глаза были пустыми, мутными. В них отражалась болезнь, убивающая задолго до смерти. Смотреть на них было тяжело и страшно. В каждом из них я видела молодых, полных сил и здоровья людей, какими они когда-то были. Видела в них Шуру.
За последнюю неделю состояние Шуры ухудшилось. Он то хныкал, то впадал в ярость, колотя по ручке кресла. Нора объясняла это очередной стадией болезни, а я видела в этом проблеск в его сознании, протест против того, что с ним происходит. Когда же сознание его покидало, он не ведал, что с ним, находился в ином мире – наподобие этих несчастных в доме престарелых. Отнимая у него разум, болезнь вырывала его из реальности и освобождала этим от страданий. Когда же память возвращалась на миг, в нем просыпался гнев. Хотя Нора была права – проблеск был оборотной стороной болезни. За ним всегда следовало резкое ухудшение.
– Прямо не знаю, что делать, совсем он стал плох, – сказала сегодня утром Нора. – Подожду день и отвезу в больницу… Боюсь, что его отправят в дом престарелых.
– Без нашего согласия они не могут.
– Могут, мы же ему не родственники.
– Вряд ли они его туда отправят. За это же надо платить, и немало, а платить некому.
– Наверняка же есть бесплатные дома… Впрочем, не знаю. Попробую разыскать его дочь.
“Искать не надо”, – вертелось у меня на языке. Но я сдержалась. Ее реакция была бы такой же, как и у Майкла.
После разговора с Норой я отправилась в дом престарелых. Хотела убедиться, что отдавать Шуру туда нельзя. Увиденное там еще больше укрепило мое мнение. Нора и я вливали в Алекса жизнь, помогали ему хоть как-то бороться. Если же он окажется среди таких же больных, как и он, то Альцгеймер обрушится на него с удесятеренной силой и он мгновенно сдастся. По дороге к машине, я заглянула в другое отделение, где жили те, кто добровольно, не из-за болезни, туда переселились. Обстановка там была совсем иной. Не могильной.
– Собирайтесь! Пойдем в ресторан! – объявила я, вернувшись к Норе.
– Какой там ресторан! Мы же не можем оставить Шуру.
Алекс тут же сердито заколотил кулачком по ручке кресла.
– Видите, он тоже хочет пойти, – сказала я. – Мы его с собой возьмем.
– Да вы что! Он сто лет в ресторане не был. Неизвестно, что он там вытворит.
– Ничего не вытворит, мы проследим.
Долго уговаривать ее не пришлось. Она устала и была не против развлечься. Алекс тоже оживился. Уже не хныкая и не сопротивляясь, помог нам втащить себя в машину. Наблюдая, как он радуется, я поняла, что я права насчет дома престарелых. Отрывать его от этой жизни было нельзя. Чувствуя, что он кому-то нужен, он мог хоть как-то тормозить развитие болезни. Думая об этом, я поймала его взгляд в верхнем зеркальце – печально-просящий, словно он угадал мои мысли.
В ресторане была толчея. Официантка – бойкая, говорливая, с фиолетово накрашенными веками – усадила нас, вручила всем по меню. Алексу тоже. В этом провинциальном городишке, где все без стеснения глазели друг на друга, с Шурой обращались тактично. Не оглядывались, не задавали никаких вопросов. Единственным посетителем, у кого он вызывал интерес, был годовалый ребенок за соседним столиком. Таращась на Шуру, он что-то лопотал, как и тот.
– Вкусно-то как, – улыбнулась Нора. – Вы правильно сделали, что притащили нас сюда, а то мы засиделись в четырех стенах. Вы заметили, как болезнь засасывает? Ухаживая за другим, как бы сам больным становишься.
Оживившись, раскрасневшись от вина, она разговорилась – чего не позволяла себе делать раньше. В общении она обычно была сдержанна, избегала откровенностей. А тут расслабилась и поведала мне о своем прошлом. Верная своей немногословности, рассказала сжато, без подробностей. Выросла в Краснодаре, много лет прожила в Ереване, на родине мужа. Всю жизнь проработала в больнице. В Штатах давно. Девять лет уже как вдова. Муж умер от инфаркта. Хотя про детей ни слова. Я так и не поняла, есть ли у нее дети. От этой темы она убегала.
– Вот и вся биография, – закончила она. – Так что я одна как перст, на пенсии, могу позволить себе ухаживать за Шуриком, а вот вам надо и о себе думать. Только не поймите меня превратно, я вам благодарна за помощь, но все же вы молодая, у вас муж, своя жизнь.
– Да, но у меня тоже есть время. Детей у нас пока нет, только собираемся.
– А муж не против, что вы столько времени проводите с Алексом?
– Я возвращаюсь домой до его прихода.
– Значит, против, – с уверенностью заявила она. – Смотрите, как бы вы из-за этого не рассорились. Знаете, не всякий может понять. Одно дело ухаживать за близким человеком, другое дело – за чужим.
– Вы не хотите, чтобы я к вам приезжала? – спросила я прямо.
– Ну что вы! Я всегда вам рада, но у вас семья, работа. Времени на живопись, наверное, не хватает.
– Хватает, я по ночам часто работаю.
– Ну, это не дело, вам нужна передышка хотя бы на день. Я сама справлюсь, справлялась же раньше…
– Ет, ет, ет! – перебил ее Алекс, сердито стуча кулачком по столу. Его голос – обычно тихий и слабый – разнесся с неожиданной силой по всему ресторану. Подскочила официантка, спросила, не нужна ли помощь. Наклонилась к нему, произнесла что-то ободряющее. Рыжее солнце, бившее по окнам, задело их лица. Ее – загорелое, без единой точечки, складочки. Гладкое, как яйцо. Молодое, беззаботное. И Шурино: сморщенное, в бежевых пятнах, в красных прожилках.
– Видите, он хочет, чтобы я завтра приехала, – произнесла я, когда официантка ушла.
– Вижу… Уж и не знаю, хорошо ли это, что он так к вам привязался. Если исчезнете, он развалится.
– Никуда я не исчезну.
– Не зарекайтесь, все может быть. Дети появятся или вашего мужа переведут в другое место… или устанете с Шурой возиться.
– Не устану.
– Это вы сейчас так говорите, а в жизни все меняется, – и горько усмехнулась: – Все надоедает, всех бросают, и никто в этом не виноват.
– Как это не виноват? – заспорила я, задетая ее замечанием. – А те, кто бросил этих бедных стариков?
– С чего вы взяли, что их бросили? Их навещают.
– Ну да, навещают ради приличия, – категорично отмела я.
Она посмотрела на меня иронически, будто перед ней сидела не тридцатилетняя женщина, а неразумный ребенок, и сказала, что нельзя судить о том, чего не знаешь. Что у всех есть свои причины. Что тяжелая болезнь ломает человека даже в молодом возрасте, превращает его в эгоиста, требующего к себе постоянного внимания. И далеко не каждый в состоянии справиться с ролью няньки. Одни – сильнее, другие – слабее.
– Но нельзя же все-таки оправдывать тех, кто засунул туда своих родителей, – заявила я.
– Я не оправдываю и не осуждаю, а отношусь к этому как к факту жизни. Никогда не знаешь, какие у кого обстоятельства и как сам поступишь.
– Не знаю… Я не совсем согласна, человек же погибает, если его бросают, – сказала я, думая о маме. – Вот вы сейчас возразите, что эти старики ничего не соображают, а я уверена, что они знают, что от них отказались. Если бы они были среди родных, а не в доме престарелых, то им было бы легче.
– Да я не возражаю, – вяло протянула она. Было похоже, что в нашем споре она не видела смысла. Много чего навидалась, работая медсестрой; что-то в ней притупилось, наблюдая каждый день страдания. Или считала меня наивной и категоричной в суждениях. Пока я размышляла, не рассказать ли ей про моих родителей, захныкал Шура. Мы расплатились, встали, покатили его к выходу.
По небу расползались синевой облака, принимая формы гигантских насекомых. Их усики разрывали солнечные лучи. Я вспомнила тот день, когда познакомилась с Норой, как небо за минуту стало сажевым и как чуть не унес меня в его глубину вихрь. Пока я с беспокойством посматривала наверх, облака рассосались с той же скоростью, что и появились. “Сплошная непредсказуемость”, – думала я, глядя на оранжевые от солнца витрины.
– Не хотите пройтись по магазинчикам? – предложила я Норе. Она кивнула. После нашего спора она не проронила ни слова, замкнулась, отдалилась. Наверное, ей не понравилась моя нетерпимость. Если бы она знала про моего отца, то поняла бы меня. Не поделиться ли с ней? Будучи сама одиноким человеком, она поддержит. Но раскрывать свой секрет я боялась. Рассказывая, теряешь. Сохранить дорогое может только молчание. Я посмотрела с умилением на Алекса. Оживший и повеселевший, он вскинул на меня глаза – голубые-преголубые от упавшего в них неба. У моего отца были такого же цвета глаза и такой же овал лица с округлым подбородком, прикрытым сейчас рыжевато-седой бородкой. Такие же тонкие, когда-то холеные руки – сейчас же высохшие, в чернильных венках. Через старческую оболочку просвечивал тот, кого я когда-то знала. Тот, кого я так хотела любить. Теперь он со мной, не может встать и уйти от меня. Он, наконец, во мне нуждается. Я должна охранять нашу тайну, чтобы никто его у меня не отнял. Сегодня же позвоню Вике и скажу, что искать никого не надо. Зачем, если я уже нашла отца.
– Давайте сюда заглянем, – сказала Нора, указывая на вывеску “Украшения”. – Здесь есть неплохие вещички.
Мы вошли. Внутри было прохладно. Чисто, как в музее. Все заставлено цветами. Они пахли чем-то горьковато-сладким. Когда я подошла ближе, они оказались искусственными, обрызганными ароматной жидкостью. К нам подошла дама лет шестидесяти – сильно напудренная, с усталым взглядом. Услышав наш акцент, она поинтересовалась, откуда мы родом, и подвела нас к прилавку, за стеклом которого лежали украшения. Пока я их рассматривала, она развлекала, как малого ребенка, Шуру, не спуская с меня взгляда, ожидая, когда я что-нибудь выберу.
– У меня есть кое-что новенькое. Сегодня утром привезли, – поторопила она. Принесла коробку, раскрыла, протянула мне. Внутри лежали браслеты и три медальона – цвета платины, кропотливо выполненные со знакомыми мне иероглифами.
– Это наши местные художники делают, – с гордостью доложила она и, заметив, как я сверлю глазами кулоны, сказала, что они пользуются огромным успехом.
– Чья это работа? – спросила я.
– К сожалению, не знаю… У нас же магазин, а не галерея, – оправдываясь, сказала она. – Позвоните завтра, здесь будет владелица. Может, она вам скажет.
– Вы заметили, что точно такой же кулон у Шуры? – обернулась я к Норе. Она подошла, надела очки и сказала, что, да, похож.
– О, так вы у нас уже что-то покупали! – ввернула продавщица.
– Да нет, это не я, а моя знакомая…
– Так это не Шурин кулон? – перебила я.
– Нет, это мне приятельница подарила… Ну та, которую вы видели в кафе. Возможно, она здесь купила. Я вложила туда бумажку с номером своего телефона… Ну помните, я вам говорила… И повесила Шуре на цепочку, – сказала Нора.
Вечером я позвонила Вике и спросила ее, не знает ли она случайно художников, которые продают свои работы через магазин “Украшения”.
– Знаю, но не всех.
– А кто из них делает медальоны, необычные такие, с иероглифами?
– Это я делаю.
– Как ты?! – изумилась я.
– Ты забыла? Я же тебе рассказывала. Я им как-то принесла один кулон, они попросили еще, ну вот я и стала, что называется, “штамповать”. Почему бы и нет, раз народ хочет. Деньги никогда не помешают.
– Откуда ты взяла эту идею с иероглифами?
– Да в этой идее ничего нового в общем-то нет. У моей мамы был такой кулон, вот я и решила сделать нечто подобное.
– Откуда он у твоей мамы?
– Понятия не имею. А что такое?
– Ничего, просто интересно.
– Не заскочишь в понедельник? – переключилась она на другую тему. Пообещав прийти, я попрощалась. На цыпочках, чтобы Майкл не успел перехватить меня по дороге на террасу, я выскользнула из дому. Мои настроения он тотчас угадывал. Его настроения тоже не были для меня секретом. Близость развивает у людей собачий нюх. Почему же я тогда ошиблась и приняла мираж за реальность? Потому что не было у нас никогда с отцом этой близости. Не желая смириться с этим, я внушила себе, что связь есть, что он на расстоянии тоже ее чувствует. И не хотела признать очевидное: если бы так было в действительности, отец откликнулся бы на все мои звонки, давно бы сам появился. Ведь столько лет жили в одном городе, пока оба не уехали.
Я посмотрела на мирт за забором – декоративный, ничем не пахнущий, перерастающий в сирень на моих холстах. Перевела взгляд на кирпичные домики, ровными рядами бегущие далеко-далеко, до пустыни, превращающися в песок на моих картинах-обманках. Этот городок был тоже обманкой. Провинциальным театром, на сцене которого ежедневно сталкивались одни и те же персонажи, для чего-то собранные в одну труппу. Даже подруга Норы – хозяйка мраморных львов – сыграла свою крохотную роль. Или я сама поставила этот спектакль, в который втянула бедного Шуру? Я знала, что отец мог вернуться ко мне только в старости. Потому что я буду ему нужна. И неважно, по какой причине нужна. Главное, что он будет со мной, будет зависеть от меня, и уйти от этого не сможет. Шура сыграл за него эту роль.
– Что с тобой? – с беспокойством спросил Майкл.
– Так… голова болит, – соврала я. Он посмотрел на меня с недоверием и спросил, не повздорила ли я с Норой.
– С чего ты взял?
– Она утром звонила, спрашивала, все ли в порядке, сказала, что ты к мобильнику не подходишь.
– Я позвоню ей вечером.
Он ушел на работу. Я перевернулась на бок и уставилась на стену, где тянулась змеей трещинка – вроде извилистой дороги, по которой я ежедневно ездила к Норе. Я поворочалась, обвела взглядом свои холсты. С одного из них на меня смотрел Шура. Мне удалось сделать только один его портрет. Позировать ему было тяжело, он быстро уставал, хотя быть натурщиком ему нравилось. Глядя на портрет, мне стало стыдно. Строить миражи на холсте – одно, а в жизни – другое. Фантазии подобны сметавшему все смерчу. Чем больше насочиняешь, тем больше разрушений. Смерч вернул мне отца и его же отнял. Я зарылась лицом в подушку. Тошно, тошно, тошно. Было чувство, будто я похоронила отца. Уже который раз за свою жизнь.
Я покосилась на томик Пастернака на тумбочке. Вспомнила, как Шура замирал, когда я ему читала стихи. Представила, как он ждет меня, а я не еду. “Не знаю, хорошо ли это, что он так к вам привязался”, – сказала Нора. Она была права: безответственно привязывать к себе людей. Я встала, собралась и, прихватив томик стихов, пошла к машине.
Вовсю палило солнце. Воздух был раскален, как металл на огне. На небе ни единого спасительного облачка. Только воздушная нитка, которую тянул за собой самолет. И пока я ехала по узкой волнистой дороге, белые нити скрещивались и таяли у меня над головой. Аэродром был неподалеку.
Из-за поворота выскочил навстречу почтальон. Узнав меня, блеснул улыбкой и улетел. Следом за ним помахал рукой старик-фермер – в этот раз не разгружавший, а чем-то набивавший кузов грузовика. Все было знакомо: каждый изгиб дороги, куст, деревце, кактус. Все то, что казалось раньше однотонным и скучным, теперь радовало. Пустыня раскрывается постепенно. Как и характер человека. К ней привыкаешь, приноравливаешься, начинаешь открывать в ней то, что не было видно раньше. Сама того не желая, я стала привязываться к этому городку. И не обманка он вовсе, как мне казалось недавно.
Подъезжая, я увидела Нору. Она ковырялась лопаткой в земле, что-то опять сажая. Алекс неподвижно сидел рядом с ней, наблюдая. Услышав шум машины, она встала, подошла. Алекс медленно, с трудом покатил следом за ней.
– А я уж стала волноваться, не случилось ли чего, – сказала Нора. – Шурик совсем без вас скис.
– Я слегка приболела, так, пустяки.
– Ну, слава Богу, что живы-здоровы. Пойдемте в дом, попьем кофе.
Я обняла Шуру. Его легонькое тело, казалось, совсем потеряло вес за эти несколько дней, что мы не виделись. Он был, как осенний лепесток, едва державшийся на ветке. Зато глаза были ясными, без той мутной пленки, которой покрывала их болезнь, когда отнимала у него по частям память. Я бросила взгляд на висевший на его цепочке кулон. То, что он не был моим отцом, не имело значения. Тот, в ком видишь родного, оказывается чужим. И наоборот, как случилось с Шурой.
Он протянул мне руку, что-то радостно залопотал, как всегда проглатывая первые буквы. Что именно, я не сразу разобрала.
– …оченька, …оченька, – повторял он.
Хьюстон