Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 255, 2009
Он действительно не помнил, как назывался этот маленький город, в котором все и закончилось. Останавливаться они там даже и не собирались, хотели просто проскочить под вечер и переночевать миль через восемьдесят в мотеле, горячо разрекламированном им агентом по продаже недвижимости, через которого они искали дом в новом месте. Но когда в городок въезжали, ссора уже была в самом разгаре, так что он даже и указателя с названием не заметил. Ну, а уж когда выезжал, и вообще не до того было. Так что, в каком именно местечке – то ли в Зеленых Паркахто ли в Чистых Водопадах, то ли в Маленьких Пещерах – он так и не перестал переводить все эти Green Park, Crystal Falls и Small Caves на русский, хотя она над ним за это подсмеивалась – сколько их там разбросано на равнинах Небраски, – он остался один в машине, да и вообще один… Хорошо хоть столетье сомнений не вызывало, да и дату он запомнил. Двенадцатое декабря две тысячи второго года. Началось все около семи вечера, а закончилось где-то в начале девятого… Чуть больше часа, и пятнадцати лет как не бывало…
Они ехали уже часов шесть… И это уже во второй день, как выехали из Нью-Йорка, а в первый – чуть не десять часов без остановки. Честно говоря, он вообще не был уверен, что стоило ехать на машине, – самолетом было бы проще. Но, с другой стороны, машиной и денег они экономили немало, тем более на двоих, да и на месте удобнее с машиной – и по окрестностям надо помотаться, посмотреть, где теперь жить придется, и к жилью хоть вприкидку приглядеться… Да, а все дело было в предложении, что он получил из Небраски от одной местной фирмы, которая лицензировала у университета, где он работал, несколько его патентов и, похоже, собиралась на их основе серьезно развернуться, – вот и уговаривали его бросить университет в Нью-Йорке и занять позицию руководителя научного отдела фирмы… Об условиях и говорить нечего: и зарплата, и лаборатория… Конечно, работать только над тем, что фирме надо, но, с другой стороны, и одной этой темы ему до конца жизни хватит; на Нобеля не потянет, но и скучно не будет… Почему бы под конец четвертого десятка и не попробовать? Жена, правда, уж больно Нью-Йорк любила, но, с другой стороны, и пеняла ему немало, что он неправильно свою жизнь строит и ни о карьере, ни о деньгах сколько положено не думает – вот и шанс выпадет. Да, впрочем, чего там гадать – вот же она, рядом с ним в машине, вчера даже целый день, пока ехали, говорили о том, какой дом смогут купить на его новые доходы и чем ей в этой забытой Богом Небраске заниматься, и где отпуск проводить, и кто из знакомых живет на расстоянии не больше трех часов езды – в смысле, поблизости… Потом в запланированной гостинице переночевали – и суток как не было… А теперь вот следующий день идет… Еще одна ночевка, и к середине дня уже на месте. Там встречи, беседы с людьми из компании, а потом и своими делами заняться не грех. В общем, расписание известное…
Вот только атмосфера в машине была в этот день какая-то напряженная. Не то чтобы что-то определенное сказано было или сделано, но все в целом – ее интонации, мимика, даже молчание – были такими, что он кожей ощущал: скажи не то слово, и снова начнется, как все чаще и чаще случалось в старом доме в Нью-Йорке. Он вспомнил, как ночью в мотеле она неспокойно ворочалась и бормотала что-то, явно недовольная, да так громко, что он даже пару раз проснулся, – как раз чтобы это недовольное бормотание и услышать. Да и утром она почему-то старалась не встречаться с ним взглядом, а когда он после завтрака перетаскивал уложенные ею сумки из номера в машину и ходил рассчитываться, то заметил, как она, сидя в лобби, разговаривала с кем-то по мобильнику, или, точнее, не разговаривала, а слушала, и лицо у нее было очень сосредоточенное, как будто решалось в этот момент нечто действительно важное. Может, на службе какие проблемы… В общем, пока ехали дальше, он пытался обходить все острые углы, чтобы не спровоцировать ссоры, и больше молчал и слушал доносившуюся из машинного плейера музыку… Или думал о том, что же, собственно, было у них не так в Нью-Йорке, или как это “не так” сможет исчезнуть в Небраске. В плейере стоял диск с “Наутилусом”, и под “Скованных одной цепью” он вспоминал.
В общем, злится она уже довольно давно. Хотя, конечно, если по совести, у нее тоже своя правда есть. Ведь как получилось: ехали как бы для него, чтобы он мог свою науку продолжать в нормальной обстановке, а она при нем, и надеялись, что уж точно не хуже, чем в Москве заживут. А поскольку приглашение на работу было из Нью-Йорка, то, может, и лучше: все-таки, столица мира – это вам не позднеперестроечная Москва с нищей наукой, с кооперативами, “братками” и новорусскими, гоняющими по тротуарам на “мерседесах”. Да и театров, музыки и галерей в Нью-Йорке не меньше, чем в Москве, а то и побольше, так что и со свободным временем проблем быть не должно, если оно вообще будет. Ну, а уж если вдруг ностальгия замучит, то недолог путь до Брайтон Бич, знакомого по нескольким дошедшим до российской публики американским фильмам, а там от тоски по родине вмиг излечишься. И в каком-то смысле так оно и получилось, вот только “при нем” она недолго оставалась. Поначалу, конечно, он в университет, а она по магазинам – добирать недоданное, но женщина молодая, энергичная, с головой – через полгода от магазинов и телевизора уже выть была готова. Так что – слово тут, слово там, что-то от кого-то услышала и пошла на курсы программистов, хотя, казалось бы, при ее прошлой жизни школьного учителя истории – какая там любовь к программированию! Так поди ж ты – откуда что взялось! Оказалось, что вся ее прошлая профессиональная деятельность была сплошной ошибкой, а рождена она была именно для программирования. И курсы за год всего вместо двух окончила, да еще и лучшей в выпуске, и хорошую позицию в крупной компании с первой попытки получила, а через год уже командовала целой группой системных администраторов с зарплатой побольше, чем у него. Не сильно, но побольше. И почему-то это стало ее раздражать. Но зато специальность у нее теперь такая, что в любом месте без хорошей работы не останется – ребята из компании, с которой он переговоры вел, для нее целый список потенциальных нанимателей прислали и обещали самым активным образом поспособствовать…
Он в Нью-Йорке так своими делами увлекся, тем более, что шли они, по совести говоря, лучше некуда – и гранты на исследования, и статьи хорошие, и с докладами по всей Америке приглашают, – что больше ни о чем и не думал, чего еще-то? А что какие-то продвижения по должности существуют или что можно каждый год за повышение зарплаты бороться, сверх тех четырех процентов, что дают с учетом инфляции, ему даже и в голову не приходило, особенно если учесть, что голова его была сформирована еще в Советском Союзе, где зарплата профессора-завлаба в хорошем институте была, как скала, в пятьсот рублей от момента утверждения в должности до выхода на пенсию.
– …Эта музыка будет вечной, – обещал “Наутилус”.
Когда-то, еще дома, в России, он сочинял песни и пел их под гитару. Даже некоторую популярность заработал – на все слеты авторской песни его приглашали, и по институтам выступал, и даже одну пластинку выпустил. Правда, набор песен на ней был, по его мнению, самым скучным из всех возможных, но зато, как тогда говорили, – “проходным”. Вот и прошел. Потом, правда, стало уже не до песен, и вся его музыка как-то сошла на нет. А вот тут, когда вновь работа пошла полным ходом, и песни стали складываться, сами в голову лезут: слова, строчки, даже целые куплеты приходили к нему везде – за работой, перед телевизором, на улице при выходе из машины, но особенно ночами – да, особенно ночами, – и как раз самые, как ему казалось, необыкновенно удачные, полные изящества, чистоты, и он во сне улыбался и даже порой будил жену радостным хихиканьем или восторженным стоном; ему казалось, что он просыпается и их записывает, но на самом деле они так и исчезали в никуда… Но ему хватало и дневных песен. Вот только спеть некому было. А ее все это почему-то очень раздражало, она в этом видела какой-то мост обратно в прошлое, на котором она поставила жирный крест. И, бывало, она расталкивала его ночью и злобно шипела:
– Что ты опять хохочешь? С чего так развеселился?
А он переворачивался на другой бок, засыпал и снова слушал свои песни, тихо улыбаясь и пуская в подушку вязкую нитку слюны… “Мы будем жить с тобой в маленькой хижине…” – пел теперь Бутусов.
– Ну и идиотка будет, если согласится! – неожиданно прокомментировала она. – Человек должен в нормальном доме жить!
Поскольку реплика прямо к нему не относилась, он промолчал. Дело, в общем, не только в песнях было. Ее раздражали самые разные вещи. Что он на работе до ночи торчит и даже в кино сходить некогда посмотреть фильм, о котором все говорят; что она хочет маму из Москвы пригласить у них полгода пожить, а квартира всего в три комнаты, так что всем неудобно будет; что какие-то там мистические знакомые знакомых в круиз на Аляску съездили, а они за все годы только раз на задрипанную Санта-Лючию выбрались, что он по три часа в день на телефоне висит и с лабораторией разговаривает, что на конференции мотается, что она дома скучает и что он должен понимать – долго она скучать не станет. Возразить было трудно – настолько неверны были исходные посылки. Ну, в самом деле, не может же она не понимать, что его зарплата из грантов идет, а чтобы их в достаточном количестве получить и двенадцати часов в день в лаборатории не хватает; в кино они достаточно бывают, и даже если какой-то фильм пропустили, потом на видео посмотрят; и квартира у них для центра Нью-Йорка просто роскошная, а уезжать с Манхэттена она сама не хочет; и что это означает – “она больше скучать не собирается” – это уж вообще, как хочешь, так и понимай!..
А она все чаще и чаще приводила ему в пример каких-то своих знакомых, у которых и рабочий день нормирован, и жены у них не работают, и денег они на драгоценности не жалеют, и водки столько не пьют с такими же раздолбаями в рваных джинсах, как он сам, и знают куда и как надо одеваться, чтобы подруг жизни не позорить, и если у них и есть какие-нибудь увлечения, так это горные лыжи или яхты, или даже садоводство, но уж никак не сочинение идиотских песенок, и вообще живут они нормальной человеческой жизнью, а не так, как он и – из-за него – она… Он то отшучивался, то отругивался, и все чаще и чаще приходило в голову, что все, чем они вместе жили все эти годы, просто перестало ее интересовать, и что бы он ни попытался сделать, довольна она не будет.
И вот неожиданно теперь само собой получается все, чего ей хотелось: и рабочий день на фирме нормированный, и зарплата – только мечтать, и пакет акций ему выдают такой, что если все пойдет, как запланировано, то не только им самим, но и детям, которые, как он надеялся, у них все-таки появятся, и даже, скорее всего, внукам ни о чем больше беспокоиться не придется, и покупку большого дома ему компания спонсирует, да и должность такая, что вслух произнести не стыдно, не какой-то там “исследовательский профессор” (это ее почему-то особенно возмущало: не поймешь, что такое, но явно что-то неполноценное!).
В этот момент музыка играла попурри из разных песен “Наутилуса” и пошла мелодия “Крыльев”. Он непроизвольно подпел:
– Где твои крылья, которые нравились мне…
И чуть повернулся к ней, не отрываясь от дороги:
– Слушай, я забыл – рассказывал я тебе, какую интересную работу я недавно видел в Сан-Франциско, когда на коференцию летал?
Она молчала.
– …Похоже, нет. Там в их музее современного искусства какой-то Джоэл Виткин висит. Я его имени до этого никогда не слышал, хотя он, может, и знаменитость какая, но работа классная – “Woman once a bird” – фотография, со спины, женщины в запертом на замок металлическом поясе, перетягивающем талию, и с косыми ранами от вырванных крыльев на лопатках. Интересно, что раньше – для Нау этот текст написали или Виткин свою картину придумал? Мысли-то схожие… Да, обрываются у женщин крылья в процессе жизни… А жаль…
– По моим крыльям соскучился! – неожиданно взорвалась она и, прежде чем он успел сказать, что, мол, просто подпевал, вот и вспомнилось, и, честно говоря, когда подпел, то даже и в смысл особенно не вдумывался, – ожесточенно продолжила: – Все! Не будет тебе больше крыльев! Стерлись! Налеталась по самую завязку! Хватит! Можешь этой своей подростковой романтикой недоразвитых пустышек дурачить – им в самый раз слезы такой пошлятиной вышибать, а с меня хватит…
Он хорошо знал эту ее интонацию: голос жестяной и в глаза не смотрит – держись, начинается… Но что разговор возникает действительно серьезный, он понял не сразу и попытался отшутиться:
– Не надо искусственно суживать круг моих интересов! Я с не меньшим удовольствием могу тебе и Моррисона пропеть. Мне он тоже нравится. Ну хоть: “Show me the way to the next whiskey bar. Don’t ask why, don’t ask why…” Годится? А может, и правда, в какой-нибудь бар заскочим – по одной дозе не повредит, как?
Но ее было уже не сбить.
– И Бутусов мне твой поперек горла! И вся эта ностальгия совковая. Два дня едем, а в машине, кроме этого твоего Нау и разной попсы русской, ничего не слышно. Стоило в Америку ехать, чтобы тащиться все от той же муры, что в Москве можно было слушать. Нет, ведь тебе все там невмоготу стало, ты же меня уехать тянул. Там, видите ли, работать стало невозможно, наука умирает, атмосфера омерзела, люди скотами стали… Твой набор? Слушала, слушала – уговорилась. Хорошо, думаю, поехали – и работа там у него будет хорошая, и возможностей больше, и атмосфера замечательная, и воровских морд вокруг не будет. Какого же черта ты все, от чего уехал, от себя не отпускаешь? И водку пьешь непрерывно с такими же совками, как сам, и телевизор только российский смотришь, и от “Бандитского Петербурга” млеешь, и даже в машине только “Наутилус” – у меня уже от них мозги клинит! Я до сих пор под твой тамтам плясала… Теперь – все!
– Послушай, – попытался он, – о чем ты говоришь? Причем тут “Наутилус”? А даже если и причем, чего же ты раньше не сказала? Ну, что-нибудь другое поставил бы…
– Ага, “Алису”…
– Да почему “Алису”-то? Вон у тебя под ногами сумка с дисками лежит – так там русского и трети не наберется. И американские группы, и классика. Можешь сама посмотреть. Разве мало мы с тобой ходим музыку слушать? Или когда в Карнеги исполнители из России приезжают, это что – тоже совковая ностальгия? Они же теперь по всему миру ездят, так что у них практически и подданства нет – разве что налоги там платят… И на выставки мы все время ходим – а из них русских может только и было две или три за все годы. Да и приятелей американских у нас хватает! Мы иногда в русской компании собираемся? Ты же всегда сама говорила, что приятно поддерживать хорошие традиции нецивилизованной страны в цивилизованной обстановке , разве не так?
– Ты все переворачиваешь, я своих слов не узнаю. Если я это действительно говорила… если я это действительно говорила, то наверняка по другому поводу. Да и вообще это здесь не при чем!
– А что при чем тогда? С чего ты вдруг завелась?
– А с того, что ты никак нормальной жизнью зажить не можешь!
– Да какой это, нормальной? О чем ты?
– Обо всем! С другими все нормально и понятно, только у тебя все какие-то причуды, так что даже не понять, что ты хочешь.
– Какие причуды? Ты бы хоть объяснила, о чем ты, с кем это у тебя все нормально?
“Я так хочу быть с тобой” – уверял между тем “Наутилус”…
– А нормально у меня с теми, кто сам нормальный! Ты ведь даже не можешь себе представить, что есть люди, которые нормально живут! И рабочий день у них нормальный, и женщину куда-нибудь в нормальное место вывести у них время есть, и дом у них нормальных размеров, и увлечения у них нормальные без всякого заумства – вот с ними и себя можно нормально чувствовать.
– Подожди-подожди, ты что, хочешь сказать, что обзавелась каким-то нормальным в твоем понимании индивидом и на его фоне меня совсем уж на ноль свела? Ведь ты так говоришь, как будто у тебя уже кто-то есть и ты меня все время с ним сравниваешь… Не в мою пользу, естественно… Ты что, серьезно?
– Серьезно? Ты что, правда, из-за своей “никому ни кабельности” ничего вокруг не видишь? Есть! И не тебе чета, с твоим “мы будем жить с тобой в маленькой хижине”, а нормальный американский мужик, и в абсолютное белое не уходит, и на склоне холма не сидит, а работает и зарабатывает, и быт строит, и знает, что женщине надо…
Он был ошарашен.
– Ты что, на самом деле все это говоришь или просто, чтобы меня позлить? Зачем?
В этот момент “Наутилус” запел “Мы живем в городе вечной любви”, но уж чего-чего, а любви-то точно в ее ответе не было.
– Очнись, малахольный! Шутки кончились. Навеселились… Не понимаешь – так тому и быть. А я хочу быть с тем, кто понимает.
Он с остановившимся сердцем понял, что она говорит правду. И тут, как будто прорвав плотину, которую он заботливо, хотя и неосознанно, строил, не допуская в сознание и мысли о том, что у них все не так, тут разом замельтешило все, чего он так старался не замечать. И ее постоянные отлучки по вечерам – то к подруге, то на вечернюю распродажу, то на работе у них вечеринка… А какие это вечеринки или распродажи в середине рабочей недели до полуночи? И украшения новые, которые, по ее словам, она в разоряющемся магазинчике по дешевке скупала. Может, конечно, и так, но почему она последнее время только эти украшения и носила, и даже когда он специально просил надеть что-нибудь из подаренного им, она отшучивалась и отказывалась. И ее постоянное раздражение на все, что он делал, говорил или предлагал… Ведь до абсурда доходило: ему вспомнилось, как недавно на переходе у светофора, только что переключившегося на красный, он придержал ее за руку со словами “Осторожнее, смотри – под машину влетишь”, на что она, резко вырвав руку, заорала “Да пошел ты вон!” и рванула вперед прямо на поток машин…
И пока он вспоминал и обдумывал все, она продолжала зло выкрикивать что-то про какого-то Джереми, к которому ей давно бы уже надо было уйти, про то, как ей надоела их заваленная русскими книгами квартира, втрое меньшая, чем у всех их знакомых, что одержимость работой должна выражаться в росте доходов и благосостояния, как у этого неведомого ему Джереми, про то, как права она, что не торопилась с ребенком, а то росло бы у них что-то испоганенное российскими синдромами… и еще про всякое разное, что с искренней злостью говорит женщина, пытаясь доказать мужчине, да и себе, что ее решение расстаться с ним – единственно правильное.
“Но у женщины прошлого нет, разлюбила – и стал ей чужой” – неожиданно вспомнил он и даже, похоже, слегка усмехнулся.
– Ты что, не слушаешь, что ли? – Она почти кричала.
– Почему “не слушаю”, – негромко и даже как будто равнодушно ответил он. – Конечно, слушаю. И понимаю, что этот самый Джереми – кстати, по-русски это будет Иеремия или, если попроще, Ерема – предполагает предоставить тебе уровень заботы и гм… персонального обслуживания, а также условия проживания, которых ты полностью заслуживаешь, но которых от меня добиться так и не смогла. А тут, можно сказать, само в руки идет. Как откажешься?.. Тем более, что, как оказалось, ты уже довольно долго проверяла личные качества этого самого Еремы, на всякий случай держа меня про запас – вдруг что не так пойдет и надо же хоть какое прикрытие иметь, пока следующего Ерему не отыщешь, но, похоже, все оказалось о’кей, так что пришло время и меня проинформировать. Очень даже слушаю…
– Все иронизируешь, – недобро сказала она.
– Я уже, как понимаю, доиронизировался. Единственное, что мне не очень понятно, зачем тебе надо было сейчас со мной вместе ехать? Не проще было дома все сказать и не мотаться через полстраны? Или тебе захотелось лично убедиться, что то, на что я тут смогу претендовать, до уровня Еремы все-таки не дотягивает? А если бы вдруг перетянуло, то и разговора бы никакого не было, так, что ли? А тут он еще, как я понимаю, тебе позвонил и сообщил, что готов любую мою ставку перебить. А по поводу всего остального, что ты тут наговорила, – так ведь тебя правда уже и не волнует, так сказать, довел тебя до состояния, что другого выхода не было, кроме как богатого и понимающего американца завести! Интересно, а к чему бы ты прикалываться стала, если бы с российским выходцем закрутила? Обвиняла бы меня, что от родных корней отрываюсь и слишком много виски пью вместо водки?
– Останови машину! – неожиданно сказала она вполне нормальным голосом.
– Как, прямо здесь?
– Да хоть и здесь.
– Ну и что ты здесь делать одна будешь?
– Не пропаду. Доберусь до автобусной станции, а дальше уже не твое дело.
– Ну, до станции я уж тебя как-нибудь довезу. А тут выскакивать не надо. Еще решит кто-нибудь из прохожих, что ты от мужа-обидчика спасаешься, брякнет в полицию, и придется мне ночь в местном полицейском участке куковать, пока разберутся. А у меня завтра уже деловые встречи днем, да и с агентом насчет дома надо созвониться. В общем, нельзя мне сегодня в тюрьму… Так что уж потерпи меня еще несколько минут, пожалуйста.
Сначала она ничего не ответила, размышляя, как он полагал, над тем, а не устроить ли ему и впрямь ночь на нарах, но потом решила, что он прав.
– Хорошо. Узнай, где станция, и сразу туда.
– Сейчас узнаю… Но все-таки, можешь ты хоть сказать, зачем ты всю эту поездку сюда затеяла?
– Да вот дала тебе последний шанс, а ты им не воспользовался!
– Про какой шанс ты говоришь? Чем это я не воспользовался? Ведь все же шло, как мы вместе запланировали!
– Все, наговорились. Раз сейчас не понимаешь, то никогда и не поймешь!
В этом она была права – он так никогда и не понял…
Он притормозил и через открытое окно, впустившее в машину облачко пушистого снега, спросил у какого-то мужика в длинной куртке и с капюшном на голове:
– Не подскажете, как нам до автобусной станции добраться?
– Встречаете кого-нибудь? – доброжелательно спросил человек.
– Скорее, провожаем…
– А-а… Вам два блока прямо и потом еще три блока налево. Там автобусы увидите. Это и есть станция.
Он закрыл окно и поехал по направлению к станции. Они больше не разговаривали. Только когда он открыл багажник, то спросил:
– Ты как свои вещи перекладывать будешь?
– А никак – они все вот в этой сумке.
И он подумал, что она подготовилась еще с утра, поэтому свои вещи отдельно и положила. И дело было вовсе не в каком-то неведомом упущенном им шансе…
Она взяла сумку и, не оборачиваясь, пошла к вокзальной будочке. Ему ничего не оставалось, как сесть в машину и тронуться.
В зеркальце заднего вида видно было, как она приложила к уху мобильник. Он усмехнулся: докладывает Ереме, что все проблемы решены и она принадлежит ему. Пусть готовится к торжественному приему… Ну что ж, пусть…
Диск “Наутилуса” закончился “Странниками в ночи” – кстати, ничего не скажешь! – и плейер перешел к следующему. Обычно он запихивал диски в карусель наугад, не выбирая… Вот и сейчас он на секунду прислушался, что пойдет за “Наутилусом”. Запел Моррисон – надо же, как он угадал, когда совсем недавно напомнил ей одну из его песенок… Да и вообще, есть что-то общее между “Нау” и “Doors”…
– Вот! Ведь неправда же, что я только Нау слушаю. Я и местных хорошо знаю. Уж во всяком случае, получше, чем она… – обиженно подумал он, как будто все еще продолжал разговаривать с ней, да и вообще, как будто такая мелочь могла иметь хоть какое-нибудь значение после того, как все случилось.
Но почему, почему же она именно этот вечер выбрала, чтобы на их общем прошлом крест поставить? Зачем нужно было вообще из Нью-Йорка с ним выезжать? Ну, сказала бы еще там и пошла бы к своему американу – сколько времени и нервов сэкономила бы; в конце концов, не они первые и не они последние… Так нет, обсуждала планы, сборами командовала, целый день в машине беседовала или просто молчала, и вполне мирным образом, и вдруг на “Крыльях” сломалась… Чем ее так “Наутилус” достал? Или еще все переиграть думала, а он так некстати подпел, да после ереминого звонка. А если бы не подпел он “Крыльям” и не заговорил про картину из Сан-Франциско – что, так бы и осели они в новом доме в паре сотен миль от Омахи и жили бы поживали, да добра наживали? Так никогда он ответа на это вопрос и не узнал…
Больше и не виделись. Все, что ей положено, он перевел через адвокатов. Даже лица ее толком не помнит. Иногда кажется: встретит – не узнает… “И по улице пройти и друг друга не узнать…”
А тогда машина выскочила в заснеженные поля, оставив позади огоньки последней бензоколонки городка, и его окружила темнота. Снег уже шел вовсю, и крупные бесформенные снежинки все гуще налипали на ветровое стекло, чтобы тут же быть сметенными щетками стеклоочистителя. Только фары освещали кусочек дороги с постепенно изчезающей под падающим снегом разметкой, а когда машина взлетала на очередной пригорок, то и дорога на мгновенье пропадала из глаз, и свет фар дробился на мириадах снежинок и исчезал в заснеженной тьме, не показывая больше ничего, как будто фары и не горели… И он оставался совсем один в бесконечном белом… Последний человек на земле…
И Моррисон подтвердил на свой лад: “When the music’s over, turn off the lights”…
Бостон, 2007