Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 255, 2009
Моя биография*
ГЛАВА 5. НОВАЯ ЖИЗНЬ. 1919–1928
Первая новость, встретившая Зворыкина по прибытии в Нью-Йорк, была о том, что правительство Колчака пало и поэтому его работа в статусе официального представителя прекращается. Тем не менее, так как Российское Посольство в Вашингтоне еще не признало правительство большевиков, Зворыкин был удостоен встречи с послом, профессором [Борисом] Бахметевым, который предложил ему работу в Российской Закупочной Комиссии в Нью-Йорке.
Оставшись без средств к существованию, Зворыкин согласился на работу в качестве оператора механического калькулятора** в бухгалтерии Комиссии. Паралелльно с этой работой, он стал изучать английский. Он жил в пансионе в Бруклине и скоро завел себе новых друзей.
Во время своих странствий он пытался разузнать о местонахождении жены и, наконец, после нескольких месяцев нью-йорской жизни, он по посольским каналам получил ее адрес в Берлине. Жена загорелась мыслью приехать к нему в Штаты, и Зворыкин занял денег на ее переезд. Когда она приехала, он снял дом в Маунт Вернон (штат Нью-Йорк) и, наконец, после стольких лет хаоса, его жизнь стала походить на более или менее нормальную. Тогда Зворыкин и решил попытаться вернуться к профессии инженера.
С самого моего приезда в Нью-Йорк, я не переставал искать работу по профессии, и, наконец, меня пригласили на рабочее интервью в Питтсбург, штат Пенсильвания, в исследовательскую лабораторию Вестингхауса.*** Меня так поразила лаборатория, что я сразу же согласился на их условия, хотя предлагаемая зарплата была почти вдвое меньше того, что мне платили в Комиссии. Когда я вернулся, друзья объяснили мне, как глуп я, что перехожу на новое место, непонятную работу и на мизерную зарплату. Переезд осложнялся еще и тем, что моя жена ожидала ребенка. Но поскольку я был полон решимости работать в промышленности и был уверен, что получу большее удовле творение, работая по профессии, то как только родилась наша первая дочь, Нина, мы переехали в Питтсбург.
Питтсбург сильно отличался от Нью-Йорка. Жизнь была намного дешевле, и нам удалось снять приличные комнаты в доме инженера телефонной компании, с которым мы быстро подружились. Я сразу ушел с головой в работу лаборатории. Меня назначили в группу разработки нового радиоусилителя (впоследствии — известного как WD-11), для радиоприемников, ловящих передачи новой радиостанции КДКА (построенной Франком Конрадом). Я работал очень много, иногда, если нельзя было прерваться, оставаясь в лаборатории на ночь. Я начал ощущать себя полезным членом группы, и мне это нравилось. Вскоре меня поставили на подготовку катодов для радиотрубок. Платиновые нити надо было покрывать солями стронция бария, чтобы сделать их хорошими электронными излучателями. Процесс чисто ручной, и покрытие получалось неоднородным. Я предложил, и в конечном счете построил, полуавтоматическую машину покрытия, которая ускорила процесс и сделала его намного более однородным. Механизм, использовавший расплавленную канифоль в качестве проводника для активирования соли, поднимался и опускался сжатым углекислым газом. Установка была временным лабораторным образцом; многие части оборудования были соединены резиновыми шлангами.
Однажды я подхватил грипп и должен был остаться дома. Через несколько дней мне позвонил начальник и сказал, что у них кончились нити накала и никто не знает, как пользоваться моей машиной. Хотя я еще был болен, я согласился придти на следующий день и попросил до этого подключить новый баллон сжатого газа к оборудованию. Придя в лабораторию, я сразу же включил машину, но в тот момент, когда я включил подогрев нитей, раздался громкий взрыв, и вся расплавленная канифоль брызнула вверх. Мне удалось прикрыться куском асбестовой ткани, который я в тот момент держал в левой руке, так что я чудом спасся, лишь обжег руку и испортил костюм. Выяснилось, что взрыв произошел из-за того, что кто-то перепутал баллон с углекислым газом с баллоном кислорода. Я описываю этот эпизод, чтобы показать, насколько в лабораториях в те времена не считались с мерами безопасности. Впоследствии у нас были и более тяжелые несчастные случаи.
Тем временем, работа успешно шла, я придумал методы усовершенствования радиотрубок, в том числе метод нагревания нитей накала в радио AC-потоком вместо батарей*. Это, в свою очередь, требовало подготовки патентных документов – работы, с которой я был абсолютно не знаком. Общение с адвокатом, специализирующемся на патентах, было осложнено моими проблемами в английском.
Я настолько ушел в работу, что не заметил, как прошел целый год. Когда меня брали в компанию, мне сказали, что если моя работа будет удовлетворительной, то через год мне повысят зарплату. Я выполнил это требование сполна и был уверен в надбавке к зарплате, но вместо этого нам всем понизили зарплату на 10%, так как у компании возникли финансовые трудности. Это было так неожиданно и обидно, что я тут же уволился и через месяц нашел работу в Канзас-Сити, штат Миссури. Я согласился на новую работу заочно, по переписке, не зная ничего ни о компании, ни о самой работе, в основном потому, что зарплата там была почти в два раза больше, чем в Вестингхаусе.
Мы с семьей приехали в Канзас-Сити, где нас встретил директор лаборатории, который был настолько любезен, что снял для нас дом в хорошем районе города. Там нам понравилось, я был готов приступить к работе и узнать, в чем она заключается. Я обнаружил, что лаборатория еще только строилась, в результате все пошло с самого начала. На постройку лаборатории и ее оборудование ушло несколько месяцев. Исследование, которое я должен был провести в этой лаборатории, заключалось в доказательстве того, что высокочастотный электропоток ускоряет процесс крекирования* в нефтяной промышленности. Несмотря на то, что мои знания о нефтяной промышленности были ограничены тем, что я читал в библиотеке и в тех нескольких книгах, которые мне удалось купить, эксперимент был довольно простым; мне удалось собрать подходящее оборудование, сделавшее работу вполне реальной. Через пару месяцев я завершил эксперимент и подытожил его отчетом Совету Директоров компании. Как оказалось, они ожидали, что результаты эксперимента дадут им возможность получить патент на использование высокочастотного электропотока при процессе крекирования, и смогут его продать большой нефтяной компании. Мой же эксперимент доказал обратное, из-за чего лабораторию пришлось закрыть. Это было большим шоком, но к счастью, я частично к этому подготовился: я нашел отдушину, работая в маленькой лаборатории, которую организовал у себя дома. Конечно, шанса работать с телевидением у меня не было , но я работал над применением высокочастотных технологий в других областях – радиопередача, железнодородная сигнализация и проч., – на основе этих исследований я впоследствии получил несколько патентов.
То была эпоха индивидуальных моделей радиоприемников, и я много работал в этой сфере. Работа хорошо оплачивалась, так как люди хотели приемники, встроенные в мебель, – с разными приспособлениями, с будильниками, кофеварками и т. д. Я работал над этим на дому, что способствовало улучшению нашего финансового положения; я смог купить подержанный автомобиль, на котором ездил на работу в лабораторию и возил семью на отдых за город.
Мне всегда нравилось возиться с машинами и, купив свой первый автомобиль, я всегда чинил его сам. Однажды мне нужно было поднять машину, чтобы подтянуть тормоза. Так как у меня не было четырех домкратов, с трех сторон я поставил машину на кирпичи, и полез под нее. По случайности, я вышиб ногой одну из опор, машина упала, пригвоздив меня к земле. Было трудно дышать. К счастью, оставшиеся три опоры еще держали ее, так что я старался не двигаться. Дома никого не было, чтобы помочь мне; прошло много времени, прежде чем вернулся домой мой сосед, школьный учитель, который зашел посмотреть, что я делаю. Когда он увидел случившееся, он запрыгнул в свою машину и вскоре вернулся со всей местной пожарной командой, которая в конце концов меня и освободила.
Через много лет я спросил у дочери Нины, что ей больше всего помнится о жизни в Канзас-Сити. Она сказала, что больше всего ей запомнились слова «катодный луч», которые часто звучали в доме. Видимо, я говорил о телевидении.
Со временем, через одного знакомого, я связался с маленькой компанией, которая выпускала кристаллические радиоприемники. Радиолихорадка только начиналась в США, и во многих городах, включая Канзас-Сити, уже были или строились радиостанции. Я согласился стать консультантом в этой компании, и за довольно краткие сроки мне удалось собрать весьма недорогой компактный радиотюнер (приемник радиосигналов), с самозарядной схемой. Его включили в выпускаемые радиоприемники, и вскоре нам удалось организовать достаточно большое производство. Это было как раз перед Рождеством, и мы продали все, что могли произвести. Я был рад, так как получил большую часть прибыли. Однако после праздников люди стали приносить приемники ремонтировать. В основном дефекты были в спайке. Работа была сделана школьниками старших классов, нанятыми компанией на время рождественских каникул, и теперь я должен был все чинить. Так как я просто не мог справиться с такой работой один, я предложил подойти к производству рационально и нанять более квалифицированных рабочих. Это требовало значительных вложений, и мои партнеры не согласились.
Я также занимался испытаниями радио для автомобилей, прикрепив круг воспринимающей антенны на крышу машин. Этот радиоприемник работал идеально, и мы планировали организовать производство приемников для автомобилей. Однако до того, как начать, мы получили уведомление из полиции о том, что они не разрешают устанавливать радиоприемники в автомобилях, так как радио будет отвлекать водителей и может привести к несчастным случаям. Это, конечно, разрушило все наши планы.
Между тем, я получил известия из Вестингхауса, что в лаборатории многое изменилось, появился новый директор, и вскоре после этого я получил приглашение вернуться в компанию. Я ответил, что вернусь только на условиях более высокой зарплаты и контракта на несколько лет. Они подтвердили телеграммой, что согласны, и через месяц мы вернулись в Питтсбург.
Я решил оставить семью в Канзас-Сити, пока не найду подходящий дом, и поехал в Питтсбург один, на машине. В то время скоростные дороги были не такие хорошие, как сейчас, и часть пути между Канзас-Сити и Сант-Луисом пролегала по грунтовой дороге. Вскоре я заблудился, наступила ночь; я увидел ферму и попытался узнать у фермера, где я. Сначала единственным ответом на мой стук в дверь было лаянье собак, но в конце концов голос из-за закрытых ворот поинтересовался, что мне нужно. Я спросил, как доехать до Сант-Луиса. Мне ответили, что уж если я так далеко заехал, то и дальше доеду, и что если я не уйду, на меня спустят собак. Я разозлился и сквозь зубы выругался по-русски, случайно – достаточно громко, потому что хозяин спросил меня, что я сказал. Скандала мне не хотелось, и я собрался было уйти; тут ворота открылись, и фермер заговорил со мной по-русски. Когда он узнал, что я уехал из России всего 2 года назад, он настоял на том, чтобы я зашел в дом, разбудил жену, и мы проболтали всю ночь. Он эмигрировал в США с юга России со своими родителями, когда был еще маленьким. Теперь он был преуспевающим фермером с парой сотен акров земли и хорошей фермой. Его сыновья и дочери обзавелись семьями и уехали жить в город, так что он был очень рад компании, особенно с земляком. С явной неохотой они отпустили меня на следующий день, накормив до отвала.
От Сант-Луиса дорога была хорошей, и я без приключений доехал до Питтсбурга. Но тут сразу же попал в историю, заехав на одностороннюю улицу не с той стороны. Полицейский, здоровый, крепко сбитый мужик, оглушил меня свистом. Он остановил поток машин и медленно пошел ко мне, вынимая блокнот. Где-то на полпути к привычному – «Вы что, ослепли, не видите, куда едете?..» – и так далее, когда я уже представил себе повестку в суд и, возможно, штраф, он заметил номер моей машины – из Миссури. Суровые складки его лица расслабились. «Так Вы из Миссури – как там дела? Откуда же Вам знать наши новые правила движения?.. Куда направляетесь?..» Так Канзас-Сити помог мне снова.
Я вернулся в Вестингхаус в новой должности, и новый директор – мистер Самуэл М. Кинтнер – спросил меня, над чем бы я хотел работать. Естественно, я предложил электронное телевидение, и он тут же согласился.
Я с энтузиазмом погрузился в работу. За несколько месяцев, работая практически один (иногда мне помогал замечательный стеклодув Крис), я целиком собрал электронную телевизионную систему. Я был так горд результатами, что провел довольно много времени в библиотеке, подыскивая подходящее название для моего изобретения. Электронную передающую трубку я назвал «иконоскопом», от двух греческих слов «icon» (изображение) и «scope» (видеть). Приемную трубку я назвал «кинескопом», от слова «kineo» (двигаться). Мистер Кинтнер был весьма впечатлен демонстрацией системы, доказавшей возможности электронного телевидения. Хотя качество передаваемого изображения вначале было очень плохое, было ясно, что в будущем его можно улучшить.
Для продолжения работы нужно было увеличить помощь, помещение и бюджет. Поэтому мы решили показать изобретение главному менеджеру Вестингхауса, мистеру Генри П. Дэвису. Сначала, пытаясь улучшить качество демонстрации, я случайно взорвал конденсаторы и должен был провести всю ночь, ремонтируя схему. К утру, когда м-р Дэвис приехал с м-ром Отто Шерером, директором отдела патентов, и м-ром Кинтнером, все работало. Я смог продемонстрировать процесс прямой передачи изображения без механических приспособлений. Более того, я особенно волновался, пытаясь доказать наиболее важный аспект этой системы – накопительный эффект. Он возникал из находящейся в иконоскопе фотоэлектрической мозаики, в которой каждый фотоэлектрический элемент был соединен с индивидуальным конденсатором. Конденсатор перезаряжался постоянно, пока корреспондирующий с ним фотоэлектрический элемент получал свет из соответствующей точки передающей картинки. Так как передача картинки повторялась 30 раз в секунду, картинка-сигнал производилась светом, падающим на мозаику в 1/30 секунды. При тех же условиях, системы без накопительного эффекта, для сравнения, используют для производства картинки-сигнала только свет, излучаемый элементом в момент передачи, что в тысячу раз короче. Две системы можно сравнить с фотокамерой, время экспозиции которой – 1/30 секунды и, соответственно, – 1/300,000 секунды.
Тем не менее, на м-ра Дэвиса это не произвело никакого впечатления. Он задал мне несколько вопросов, в основном о том, сколько времени у меня ушло на создание демонстрационной модели, после чего ушел, сказав что-то м-ру Кинтнеру, я не расслышал что. Позже я узнал, что он сказал ему перевести этого «парня» на более полезную работу.
Это было громадным ударом для меня, и чтобы смягчить его, м-р Кинтнер предложил написать заявку на патент моей работы с телевидением, а потом начать работать над чем-то, что интересует Вестингхаус в данный момент. Он предложил мне звуковое кино, так как оно использовало фотоэлементы, с которым я уже работал.
В то время существовала договоренность между лабораторией Вестингхауса и кафедрой физики университета Питтсбурга, по которой университет предлагал курсы и дипломы по физике за оригинальные работы, представленные лабораторией. Так как университет засчитал частично мою работу в College de France, получив рекомендательное письмо от профессора Лангевина, в котором тот очень позитивно отозвался о моей работе в его лаборатории, я мог выполнить все требования и получить докторскую степень в 1926 году. На это ушло 2 года на вечернем отделении и моя работа в лаборатории Вестингхауса над фотоэлектрическими элементами.
Наше финансовое положение заметно улучшилось, и мы приобрели небольшой дом под Питтсбургом и новый автомобиль. Родилась вторая дочь, Елена, и мы наняли девушку в помощь жене. У нас появились друзья, мы чаще выходили в свет.
Среди наших ближайших друзей была семья полковника Ильи Муромцева, которого я знал еще в Петербурге, а потом и в Нью-Йорке. Он тоже поступил на работу в исследовательскую лабораторию Вестингхауса, и вскоре стал известным экспертом по радиотрубкам. Еще одна семья, с которой я дружил и до сих пор дружу, был доктор Джозеф Слепян и его жена. Он был известным ученым Вестингхауса, а во всем мире знаменит своими работами по прикладной математике.
В то время в Вестингхаусе была собрана значительная группа русских эмигрантов, некоторые из которых имели высокую репутацию в научном мире, такие как профессор Степан Тимошенко,* специалист по сопротивлению материалов, многие книги которого переведены на различные языки; профессор Иосиф Д. Тыкоцинер**, которому принадлежали самые ранние патенты на звуковое кино и который теперь стал почетным профессором университета Иллинойса.
Этот период моей жизни в Питтсбурге мне очень хорошо запомнился по разным причинам. В 1924 году, после пяти лет в США, я получил американское гражданство, столь важное для меня, поскольку оно исправило мой статус человека без родины.
К тому же работа в лаборатории продвигалась успешно. В результате продолжающихся попыток сделать фотоэлементы все более и более чувствительными (так как они были ключом в разработке всех моих проектов по телевидению), я изобрел комбинацию фотоэлемента и усилителя (в одной вакуумной лампочке). Приспособление было настолько чувствительным, что могло распознать запах дыма, проходящий между фотоэлементом и источником света. Это привлекло внимание рекламного отдела компании, и прибор выставили в главном универмаге Питтсбурга, где его использовали для контроля в отделе бытовой техники. Это привело к колоссальной популярности прибора, и мою фотографию напечатали не только во всех газетах Питтсбурга, но даже поместили в окнах многих магазинов. С научной точки зрения прибор не имел большой ценности, и мне было даже стыдно перед коллегами за свою незаслуженную славу.
После разочарования, испытанного мною от показа электронного телевидения в Вестингхаусе, я очень осторожно подбирал себе именно такие проекты, которыми могла бы заинтересоваться компания. Это требовало от меня довольно искусных маневров. К тому времени я уже понял, что в коммерческой компании невозможно было заниматься научными исследованиями, не маскируя их, – пока вы не убедите коммерсантов, что на вашем проекте можно заработать. И не важно, верите ли вы сами в это или нет.
Мои ранние работы над телевидением убедили меня в важности фотоэлектрического эффекта для эффективной трансформации света в электроэнергию. Теперь мне удалось разработать новый фотоэлектрический элемент, который очень хорошо работал. Поскольку в то время компания была в основном заинтересована в использовании фотоэлементов в области звукового кино, я начал работу над записью и воспроизведением звука на кинопленке. Эти попытки привели к созданию новой камеры, использующей эффект Керра*, которую быстро запустили в коммерческое производство. Одним из результатов была потеря двух моих коллег, которые получили и приняли очень заманчивые предложения от большой киностудии в Голливуде. Эта же студия сделала предложение и мне, однако я решил остаться в научном мире и получил разрешение сделать факсимильную машину, которая включала в себя многие необходимые для телевидения элементы.
Чувствительный фотоэлемент, который я продолжал усовершенствовать, начал приобретать известность. И так как заводскому производству компании он был неинтересен, мы продолжали делать эти элементы в лаборатории, на экспериментальной основе, и снабжали ими бесплатно физиков и астрономов – некоторые из них используются до сих пор. Эти элементы помогли мне разработать новый вид скоростной факсимильной машины, которая быстро воспроизводила картинку на специальной бумаге, не нуждаясь в фотографическом проявлении.
Я начал публиковать некоторые свои ранние работы в научных журналах. Это дало мне больше свободы при выборе новых проектов для группы, которую я начал собирать в лаборатории. Естественно, выбор проектов все чаще и чаще был связан с проблемами телевидения.
Первое, над чем мы начали работать, была приемная трубка – кинескоп. Отклонение электронного луча для производства унифицированного растра** – эта проблема была решена первой. Мы также добились успеха в развитии эффективного электронного пистолета с электростатическим фокусированием в -вакууме с линейной модуляцией направления электронного луча. Это делало возможным получать четкую, великолепную точку на светящемся экране, сделанном из отличного натурального силиката цинка.
Тем не менее, долгое время мы не могли разработать нормальный иконоскоп для конвертирования картинки в электросигнал. Наши фоточувствительные мозаики работали точечно и не были унифицированы в светочувствительности и электрической емкости индивидуальных элементов. Итак, чтобы не откладывать тестирование остальных компонентов, мы решили временно построить механический сканирующий передатчик. Так как наилучшим возможным материалом для передачи была кинопленка, мы построили сканер с вибрирующим зеркалом, специально устроенным для передачи фильма. Как только эта система была собрана, мы начали эксперименты с передачей кинопленки по радио, чтобы проверить прием на дистанции. Я установил телеприемник у себя дома, примерно в 5 милях от лаборатории.
В это время произошел случай, который, хотя и был незначителен, надолго меня расстроил. Однажды мне позвонил человек, назвавщийся мистером Расселом; он сказал, что звонит из Вашингтона. Он только что приехал из Лондона, представляет большой фонд и его специально послали в США расследовать слухи о новом открытии в телевидении. Он сказал, что фонд учредил награду, вроде Нобелевской премии, за любые значительные достижения в этой области. Он также добавил, что понимает — эта работа была конфединциальной, но по правилам фонда, награду могут дать только после того, как представитель фирмы убедится бы в подлинности изобретения.
Я, помню, сказал ему, что он прав насчет конфединциальности нашей работы, и поэтому я не могу ее с ним обсуждать. Он проявил настойчивость, сказав, что это мой жизненно важный шанс и что я не должен его упустить. Он посоветовал мне обсудить все с моим начальством. Наконец мы договорились, что я все обдумаю, а он перезвонит мне на следующее утро.
На следующий день я передал этот разговор мистеру Кинтнеру, добавив, что я не верю в эту историю, и по-настоящему удивлен, кто хотел бы меня провести. Кинтнер предположил, что кто-то хотел узнать, насколько далеко мы зашли в своих исследованиях, и так как я держал приемник дома, он не видел вреда в том, чтобы показать незнакомцу систему и посмотреть, что из того выйдет. Итак, через два дня незнакомец пришел ко мне. Я настроил передатчик и показал ему мультфильм с Микки-Маусом, переданный с резолюцией в 60 строк. Он был потрясен, поздравил меня, и сказал, что я конечно же получу награду. Только тогда я спросил его о сумме награды, и он назвал цифру в несколько раз больше Нобелевской премии. Это убедило меня, что все – сплошной обман, я так ему и сказал, спросив, кто же он на самом деле и что ему нужно? Он уверил меня, что я ошибаюсь, и что вскоре я услышу о нем и его фонде. Естественно, я никогда больше его не видел.
Но через несколько лет, во время визита в Сан-Франциско, я узнал от Фило Фарнсворта*, что он слышал об том случае от научного редактора одной из санфранцисских газет. В то время этот обман меня довольно сильно расстроил по причинам, совершенно с ним не связанным. Обещание неслыханных денег, появившихся как по волшебству, а затем исчезнувших, создали напряжение в наших семейных отношениях. Мои коллеги шутили надо мной и спрашивали, почему я не воспринял ситуацию как комплимент. Мне же все это казалось коммерческим шпионажем. Всего несколько лет до того к нам пришла незаслуженная слава из-за стиральной машины, управляемой струей дыма, просто потому что она понравилась газетчикам, а теперь, когда мы были на грани чего-то действительно великого, нас оскорбили этим обманом.
Кроме того, за исключением нескольких человек, вроде мистера Кинтнера, компания Вестингхаус так и не проявила интереса к телевидению, и, запретив публиковать наши работы, помешала нам стать ведущей группой в этом направлении. В конце концов, после четырех лет работы в Вестингхаусе, я подал документы, чтобы запатентовать изобретения, и впоследствии получил более 30 американских патентов за разные идеи, не считая те заявки на патенты, которые мне еще не успели выдать. Я стал задаваться вопросом, стоило ли продолжать борьбу против такого безразличия со стороны управления компании. Тем не менее, я был решительно настроен завершить разработку всей системы, для которой все еще нужен был иконоскоп, – электронное конвертирование светового изображения в электросигналы.
Несмотря на то, что теперь у нас уже был нормальный электронный приемник, для завершения системы электронного телевидения нужен был иконоскоп. Как я уже говорил, мы частично решили эту проблему, но нам не удалось воспроизвести однородную универсальную картинку. Для этого нам нужно было разработать технологию улучшенной фотоэлектрической мозаики, так как мы уже доказали важность хранения светового изображения в мозаике в интервале между удачными трансмиссиями.
Важное преимущество этой детали над ранее предложенными телевизионными системами подтвердилось, это привело к значительному увеличению чувствительности, что сделало сегодняшние телевизоры такими же чувствительными, как и человеческий глаз. Наконец нам удалось найти довольно простой метод создания мозаики; нашим первым шагом было переворачивание оптической системы и проектирование светового изображения на стороне мозаики, отсканированной электронным лучом (а не на противоположной стороне, как мы делали сначала). Это и придало иконоскопу его оригинальную форму собачьей лапы. К тому же, нам на помощь пришла природа: во время наших бесчисленных попыток сделать однородную мозаику, мы обнаружили, что простое испарение тонкого серебряного слоя на слюду и подогревание до нужной температуры в вакууме производило наиболее красивую, однородную мозаику изоляционных серебряных шариков. Это было последнее звено, нужное для создания современного электронного телевидения. Некоторые иконоскопы, сделанные в то время и этим методом, прослужили долгие годы первоначального периода телевизионного вещания.
ГЛАВА 6. ТЕЛЕВИДЕНИЕ И РКА. 1924–1934
В конце 1928 года произошло событие, которое изменило не только личную жизнь Зворыкина, но, без всякого сомнения, и общественную жизнь человека ХХ столетия – если можно воспринимать телевидение, а я в этом убежден, одним из великих связующих общественных феноменов этого века. Мистер Самуэль М. Кинтнер направил Зворыкина в Нью-Йорк встретиться с Давидом Сарновым*, известным пионером коммуникации и управляющим (вице-президентом) Радиокорпорации Америки (РКА или RCA)**. Сарнов, который поднялся от телеграфиста, получившего последнее сообщение от тонущего «Титаника», до пророка в области электроники, быстро оценил значение нового зворыкинского изобретения. Его последующая поддержка Зворыкина обеспечила конечный успех практического внедрения электроники во всю телевизионную систему.
Мое первое впечатление от Сарнова было таковым: человек выдающейся энергии, напора и видения. Он выслушал, не перебивая, мой рассказ, задал несколько вопросов, чтобы уточнить некоторые моменты, которые я не совсем ясно изложил, и затем спросил: «Сколько времени займет у Вас построить систему, которая будет производить картинку лучше, чем нынешние механические системы?». Я, помню, сказал ему, что если меня обеспечат необходимым оборудованием, я надеюсь сделать это за два года, поскольку достиг значительного прогресса в последние годы работы в Вестингхаусе. Следующий его вопрос заключался в том, какое оборудование мне нужно и сколько это будет стоить. Последняя часть вопроса была самой трудной; я подсчитал примерное содержание помещения и дополнительную зарплату двух инженеров, которых я включил в бюджет как добавочные 100000 долларов в год. Позже, во многих своих выступлениях и воспоминаниях об истории развития телевидения, Сарнов отмечал разницу между цифрой, которуя запросил я, и многими миллионами долларов, потраченными РКА на телевидение, прежде чем оно стало приносить коммерческий успех.
Я нашел в Сарнове еще одного романтика телевидения, ясно видящего, как оно может быть использовано, когда это станет технически возможным. Сарнов видел телевидение как логическое продолжение радиовещания, которое само по себе уже было коммерчески успешным. Интервью с Сарновым стало отправной точкой в развитии телевидения. Лаборатория получила дополнительную помощь и исследования стали продвигаться быстрее. В ноябре 1929 мне было разрешено сделать доклад, описывающий наши ранние разработки по телевидению, в Институте радиоинженерии в Буффало, штат Нью-Йорк. Выступление впечатлило очень большую аудиторию и, поскольку я мог описать только раннюю стадию нашей работы, развернулась замечательная дискуссия, было задано много провокационных вопросов, на которые я не имел права отвечать. Все время дискуссии я делал пометки, по поводу которых кто-то потом написал, что меня лучше держать на дистанции. Когда, в конце концов, я сумел позвонить в нью-йорский офис, мне сказали, что патентный департамент изменил свое решение и изъял разрешение. Я ответил, что слишком поздно, поскольку бумаги уже были обнародованы. Между тем, Вестингхаус послал меня за границу в лаборатории, которые были связаны с их организацией контрактами. Я уехал в Париж, где вновь посетил проф. [Paul] Langevin* и Лабораторию мадам Марии Кюри. Там я встретил д-ра [Fernand] Holweck**, начавшаяся дружба с которым была продолжена до его трагической смерти в оккупированном Париже во время Второй мировой войны.
По возвращении из-за границы, я узнал, что в результате работы Антимонопольной комиссии все работы по проблемам коммуникации были переведены из Вестингхауса и Дженерал Электрик в Радиокорпорацию Америки (РКА). Моя личная дилема состояла в том, оставаться ли мне с Вестингхаусом и продолжать работать с ними над какими-нибудь другими проблемами, или присоединиться к РКА и переехать в Камден, штат Нью-Джерси. Это означало бы опять разрушить мой устоявшийся уклад, продать дом и начать новую жизнь. Но возможность продолжить свою работу значила так много для меня, что я решил перебираться. По счастию, большинство моей инженерной группы приняло решение переехать вместе со мной.
Перевоз целой лаборатории был задачей не из легких и продолжение работы было отложено на несколько месяцев. В Кадмене нашу лабораторию разместили в старой фабрике, здании, не совсем подходящем для наших целей. Мы должны были оборудовать лабораторию, что еще больше задержало продолжение нашей работы. В Кадмене мы соединились с группой инженеров с Дженерал Электрик, возглавляемой Elmer Engstrom***, который ранее работал над проблемами телевидения под руководством д-ра [Ernst] Alexanderson****. В результате вскоре стало возможным построить радиовещательный передатчик на башне городской мэрии и начать реальные испытания телевещания.
В последующие десятилетия сотни, а возможно и тысячи инженеров по всему миру работали над усовершенствованием электронной телевизионной системы, но что касается всех этих разработок, в основе своей они напоминали зворыкинские, сделанные в лаборатории Камдена. Какие бы варианты ни были сделаны, они все включали в себя фундаментальную характеристику иконоскопа – служить хранилищем света, пока вырабатывается цельная картинка по принципу, напоминающему работу человеческого глаза. Зворыкинская лаборатория увеличилась, сам Зворыкин и выдающаяся группа молодых инженеров, которую он собрал вокруг себя, могла начать исследования более общего характера; исследования, которые были охарактеризованы им самим как «научно любопытные».
Одним из таких исследований была работа над электронной изобразительной трубкой, устройством, трансформирующим световое изображение в электронное. Первоначально эта работа обращала к изучению электронных линз для фокусирования луча в маленькое четкое пятно как на кинескопе, так и на иконоскопе. Мы называли такую трубку «изобразительный иконоскоп». Она стала очень популярной среди телеоператоров и до сих пор используется во многих частях света. Изучение эффектов бомбардирования электронами различных материалов направило нас на развитие электронного усилителя. Мы обнаружили, что возможно повысить течение электронов в миллионы раз повторением бомбардировок правильно активированных зарядов. Электронный усилитель в результате был внедрен в телевизор, и теперь это деталь современных передающих трубок. Вначале мы также пытались использовать эти адаптеры в звуковых кинопроекторах, однако, когда финансовый анализ показал, что это может стоить дороже, чем традиционные ламповые усилители, мы оставили эту идею.
История электронного усилителя от момента его внедрения до нынешнего важного места, которое он занимает среди современного научного оборудования, весьма интересна. В течение нескольких лет он напоминал лабораторный казус, потому что было определено, что усилитель слишком дорог для практического применения; в те времена требования к научным заявкам, таким, как сцинтилляция тахометров, или в астрономии, были определены гарантией их производства. Мы продолжили делать усилитель в лаборатории и распространили несколько образцов для тестирования среди физиков и астрономов. Между прочим, вскоре после начала войны мы обнаружили, что РКА получила большой контракт на производство электронных усилителей для секретных целей. Курьез заключался в том, что электронный усилитель был внедрен как усилитель с низкими помехами (низкочастотный) и в качестве такового его признали годным «для специспользования». После войны мы поняли, что это секретное использование заключалось в том, что бесшумный генератор создавал помехи вражескому радару. Никогда не знаешь, как может быть использовано твое изобретение…
Характер и возможности работы в лаборатории тем временем претерпели значительные изменения. Наша группа, первоначально созданная как отдельная лаборатория, занимающаяся общими проблемами телевидения, стала частью гораздо большей группы и сконцентрировалась на электронно-оптических проблемах, которые были напрямую или косвенно связаны с телевидением. Это давало возможность более пристально исследовать явления, которые мы наблюдали ранее в нашей работе по телевидению. Одним из них была проблема повышения точности в фокусировании и отклонении электронных частиц, что было весьма важно для получения качественного телеизображения. Это подсказало нам замечательную аналогию между действием магнитных и электростатических полей на электроны и вне линз, и в призмах на свету. Все больше и больше мы начинали выявлять возможности использования электронно-оптических приборов наряду с хорошо известными оптическими.
Мы очень быстро приспособили линзы увеличения электронного изображения для получения увеличенного изображения катодов на экране кинескопа. Это было началом нашего исследования по созданию электронного микроскопа, и через несколько лет РКА выпустила первый коммерческий электронный микроскоп.
Глава 7. Возвращение в Россию. 1934
Поскольку деятельность Зворыкина в сфере телевидения стала более известной в научном мире, и он прослыл «электронным волшебником», к нему, наконец, обратилась российская официальная сторона с запросом, не хочет ли он вернуться в СССР. Предлагаемые условия были весьма лестными, его уверяли, чт, несмотря на его прошлое, никаким преследованиям он не подвергнется. Он сразу же отказался, заявив, что теперь является гражданином Америки и не имеет намерений когда-либо изменить свой статус. И все же в 1934 году он получил приглашение из Москвы посетить СССР и прочитать серию лекций о телевидении. Он, конечно, очень хотел поехать. Он не видел своей семьи с 1918 года, а также мечтал посмотреть, как далеко продвинулась работа над созданием телевидения в СССР.
Его семья и друзья были против поездки, приводя в пример множество случаев, когда экспатриоты, вернувшиеся в Россию, были задержаны, а то и хуже. Он посоветовался с Давидом Сарновым, который поддерживал идею поездки, и считал, выражая точку зрения RCA, что Зворыкину в ходе поездки может быть удасться разработать какие-нибудь совместные деловые проекты. Сарнов не видел реальной опасности ареста Зворыкина, так как у того были визы и туда, и обратно.* Госдепартамент США также не имел никаких возражений, однако заметил, что они не несут ответственности за безопасность граждан США, возвращающихся на историческую родину.
Вечный искатель приключений, Зворыкин принял приглашение.
Я прибыл в Россию поездом из Берлина, и на границе был встречен инженером Комиссариата связи, который сопровождал меня в течение всего моего визита. Мне также предоставили продовольственные карточки и рубли, мои доллары и фотоаппарат зарегистрировали в паспорте. Я получил письменный инструктаж о том, что запрещалось фотографировать, и мой новый компаньон твердо настаивал на том, чтобы я следовал этим указаниям. В целом, он был очень приятным человеком, и мы остались в хороших отношениях, хотя я и напугал его несколько раз тем, что не следовал установленным правилам.
Первый город, в котором я остановился, был Ленинград – город, который я хорошо знал под его двумя предыдущими названиями и в котором до сих пор жили две мои сестры. В Нью-Йорке, при оформлении бумаг в советском консульстве, я получил официальное разрешение от советских властей заехать к ним, а также к моему брату в Тбилиси, на Кавказе. Первым, кого я увидел на вокзале, был мой зять, Д.В.Н., профессор Горного института, с которым я когда-то ездил в экспедицию на Тургай.
Мое первое впечатление о Ленинграде было, что город совсем не изменился за последние семнадцать лет, но заполонен провинциалами. В мои студенческие годы это был самый модный город в России, улицы были полны людей, хороших экипажей и множеством машин. Теперь я увидел город, в котором экипажей было мало, машин вообще почти не было, а улицы заполнил народ в обносках. Я также заметил, что если раньше движение в городе определялось четко установленными правилами – пешеходы ходили по тротуарам, а лошади – по проезжей части, то теперь все было перемешано, что создавало впечатление сельской ярмарки.
Меня отвезли в гостиницу «Астория», которая раньше считалась одной из лучших гостиниц города; я помню, как отец мой обычно останавливался в ней во время визитов в Петербург. Гостиница оставляла то же впечатление, что и город: никаких видимых изменений снаружи, но внутри изрядно потрепана. Меня поселили в роскошном трехкомнатном номере, довольно приличном, с работающей ванной комнатой. Это, как я узнал потом, в то время не было обычным состоянием гостиничный ванных. Что меня особенно удивило, так это многочисленные хорошие картины и фарфоровые безделушки на шифоньерах. Позже я узнал, что обычно в этом номере селили иностранцев.
Так как было еще раннее утро, и мой компаньон ушел, сказав, что заедет за мной позже, я позавтракал в ресторане, который тоже показался мне знакомым, вплоть до формы официантов. Меню было довольно разнообразным, и так как я расплачивался карточками, я заказал рябчика, птицу, очень популярную в былые дни. Но рябчика я не получил, и мне пришлось довольствоваться чем-то попроще, вроде вареных яиц.
Как только я поел, появился в сопровождении двух инженеров мой компаньон, который принес готовую программу моего визита. Программа была очень насыщенной, с ежедневными лекциями, несколькими визитами в лаборатории и официальными приемами. Я также обнаружил, что являлся гостем Комиссариата промышленной связи, и поэтому – государства, а вовсе не университетов, как было указано в официальном соглашении о поездке. Немного поторговавшись и сдвинув расписание на несколько часов раньше, мне удалось выкроить время, чтобы осмотреть город и встретиться с сестрами. Я согласился читать лекции по-русски, хотя вначале это было довольно сложно, особенно потому, что новые предметы, электроника и телевидение, использовали новые термины, название которых я по-русски не знал. Вскоре я понял, что могу использовать английские слова, склоняя их на русский манер, и меня хорошо понимали. Даже до революции многие иностранные слова прокрались в русский язык и стали частью русского технического языка. Аудитория в целом была очень заинтересованной и хотела узнать как можно больше, и вопросы после лекций часто занимали времени больше, чем сами лекции. Что меня особенно удивило, так это дисциплинированность аудитории, по сравнению с раскрепощенностью моих студенческих дней. Когда заходил лектор, все вставали и стояли, пока директор института проводил инструктаж. Они садились только после того, как он разрешал.
Те несколько лабораторий, которые я посетил, особенного впечатления на меня не произвели, так как мало отличались от тех, что я помнил. Они находились, в основном, в старых зданиях и были плохо оборудованы, особенно по сравнению с новыми, хорошо оборудованными лабораториями в Соединенных Штатах. Тем не менее, я увидел много оригинальных экспериментов и результатов, с которыми прежде был не знаком. Конечно, я спросил о профессоре Борисе Розинге*, но большинство людей о нем никогда не слышали. В конце концов я узнал, что его арестовали в начале революции, он был сослан в Архангельск и вскоре после этого умер.
Во время моей лекции в Политехническом Институте я с удивлением увидел своего друга П. Л. Капицу**, которого я давно знал и в чьей лаборатории в Кэмбридже, в Англии, я раньше бывал. Он был вместе с профессором Абрамом Иоффе***, чьи лекции я посещал еще студентом. Я спросил Капицу, когда он возвращается в Кэмбридж, так как планировал заехать туда на обратном пути, но был удивлен его неуверенным ответом. Позднее я узнал, что ему не разрешили вернуться в Англию, таким образом он остался в России и получил должность директора Института Физики в Москве. Об этом я узнал позднее, уже после возвращения в Соединенные Штаты, а то бы я и сам был не уверен в том, что мне удастся вернуться.
Я также посетил свою «альма матер», но не нашел никого из тех, кого знал раньше. Институт сильно изменился. Несколько раз я сходил в театры и посмотрел несколько опер и балетов, которые мне показались такими же прекрасными, как и раньше.
Я встретился с сестрами, у которых все было хорошо, хотя они постарели намного больше, чем я ожидал. Мой зять теперь был профессором в Горном институте и членом Академии, что, как я понял, было большой честью в русской академической жизни. Их нынешний статус был вполне удовлетворительным, но было ясно, что они пережили тяжелые времена и говорить об этом не выражали желания. У них был сын, они казались очень счастливыми. Вторая моя сестра, Мария, жила недалеко от них. Она бросила свою медицинскую карьеру и работала оформителем в институте. Со времени моего отъезда она вышла замуж, имела дочь, муж ее умер во время революции. От них я узнал, что моя мать тоже умерла, в Муроме, во время Гражданской войны. Они почти не общались с другими родственниками и мало что о них знали.
Моя неделя в Ленинграде пролетела очень быстро, и вскоре я уже ехал на поезде в Москву. Этот специальный поезд, «Красная Стрела», выехал из Ленинграда в полночь и прибыл в Москву по расписанию, в семь утра. Вагоны были чистые и удобные, и в купе подавали горячий чай с печеньем. В Москве нас отвезли в гостиницу, в которой я и раньше останавливался, но теперь ее переименовали. Тут план моего визита повторился. Я читал лекции практически каждый день, ходил в театр по вечерам, и искал родственников и встречался с ними.
Москва изменилась больше, чем Ленинград; было много новых зданий и строилось метро. По специальной просьбе и с помощью мо-
его компаньона, нам разрешили пройтись по незаконченному тоннелю между станциями. Даже в неоконченном виде, было понятно, что это проект грандиозный по своему замыслу.
В Москве со мной беседовал глава Наркомата связи, который хотел знать, не будет ли американская компания, в которой я работал, заинтересована в том, чтобы продать и инсталировать в Москве телевизионный передатчик и несколько приемников. Я ответил, что я всего лишь инженер-исследователь, и у меня нет полномочий в коммерческих делах фирмы, но если он хочет, я могу передать его вопрос главе RCA.
Во время визита в Москву со Зворыкиным произошел один из самых странных и страшных случаев в его жизни. Он, конечно, был рад визиту на родину, но теперь это была совсем другая страна, нежели та, которую он помнил. Революция, Гражданская война и возрастающие сталинские репрессии оставили на русском народе свой психологический отпечаток, который был заметен даже самому невнимательному наблюдателю. Зворыкин столкнулся с этой ситуацией лично во время спектакля во МХАТе. Пьеса называлась «Дни Турбиных», постреволюционное произведение Михаила Булгакова.
Вместе со мной был глава Наркомата связи, которого сопровождало еще несколько инженеров, некоторых из них я встречал раньше, во время моих визитов в различные лаборатории. Мы сидели в первом ряду, одного из главных героев играл знаменитый русский актер Василий Качалов. Он был так близко от нас, что, казалось, мы могли дотронуться до него. Я сидел между наркомом и каким-то человеком, который почему-то мне казался знакомым. Однако я не мог вспомнить, ни кем он был, ни где я встречал его прежде.
Во время антракта мы разговорились, и я спросил его, откуда он родом и чем занимался. Когда он ответил, что родом из Екатеринбурга и раньше был зубным врачом, я внезапно узнал в нем следователя, который допрашивал меня, когда я был в тюрьме. Я был уверен, что он меня не узнал, иначе ситуация была бы неловкой для нас обоих. Но все же я был расстроен, и когда в следующем акте услышал монолог, описывающий интеллигента, разрывающегося между революционными симпатиями и патриотическими чувствами, я попал под магию пьесы. Ситуация была очень похожа на ту, в которой я сам оказался в Киеве. Я начал чувствовать надвигающуюся опасность, и моим единственным желанием было убежать. Только собрав все свои силы, я остался на месте, вцепившись в подлокотники кресла.
Из Москвы меня самолетом увезли в Харьков, Киев, и, наконец, в Тбилиси. Мои впечатления от этих городов были менее яркими, в основном потому, что я знал их хуже, чем Ленинград. Служба гражданской авиации все еще была в процессе становления, поэтому взлетные полосы были, в основном, покрыты травой, и условия в аэропортах весьма примитивными. Я помню, как при посадке на одном из промежуточных аэродромов пилот увидел на полосе нескольких свиней, и ему пришлось сигналить несколько раз, прежде чем они убежали и мы смогли приземлиться. С другой стороны, я увидел несколько четырехмоторных военных самолетов прежде незнакомого мне дизайна.
Я попросил, чтобы Тбилиси включили в план моего визита, так как там жил мой старший брат Николай. Возможно при его содействии местные инженеры, которые собирались придти на мою лекцию, предложили, чтобы мы сначала прибыли в Пятигорск, с северной стороны Кавказских гор, где они встретили нас на машине. Оттуда мы поехали по красивой военной дороге, через горы, в Тбилиси. Я никогда раньше не ездил этим путем и поэтому был очень благодарен за этот короткий перерыв довольно монотонного путешествия. Меня поселили в лучшей гостинице города, и в тот же вечер я пошел в гости к брату, с которым не виделся почти двадцать лет. Он был женат во второй раз, и я познакомился со своей невесткой. Он обосновался в Тбилиси задолго до революции, работал инженером-строителем, построил несколько дамб, гидроэлектростанций и ирригационных каналов. После революции он продолжал работать там же в качестве эксперта. Кстати, за два года до нашей встречи его арестовали, как и многих других инженеров, по какому-то неопределенному обвинению в саботаже. Он провел несколько месяцев в тюрьме. Так как некоторые его проекты еще строились, ему разрешили работать в тюрьме, а потом позволили взять на работу некоторых его коллег (тоже арестованых) помогать ему. Наконец, когда строительство дошло до завершающей стадии, вся группа была послана на стройку. Когда же строительство было удачно закончено, их выпустили и больше не арестовывали.
Во время моего визита Грузия (столица которой – Тбилиси) процветала, поскольку Иосиф Сталин, будучи грузином, дал родному краю много привилегий. Я провел несколько дней в Тбилиси и был очень хорошо принят группой местных инженеров и служащих. На одном из обедов меня представили Лаврентию Берии, первому секретарю грузинской коммунистической партии и личному другу Сталина. Его имя и бесславный конец стали известны много лет спустя. Со мной он был очень приветлив и спросил, что еще хотел бы я увидеть на Кавказе, на что я ответил, что хотел бы посетить черноморское побережье, несмотря на то, что у меня не так много времени, так как через несколько дней я должен был уехать. Он сказал, что это легче устроить, если лететь самолетом, и сразу же приказал кому-то за столом организовать самолет. В то время не было пассажирских рейсов из Тбилиси, но нас с моим компаньоном доставили одномоторным, открытым военным самолетом, и спустя два часа мы приземлились в Сухуми (на восточном берегу Черного моря), на курорте в республике Абхазия. Местные власти, которым доложили о нашем прибытии, встретили нас в аэропорту и замечательно принимали нас в течение двух дней. После этого нас отвезли на машине в Сочи и оттуда обычным самолетом в Москву.
В Москве я принял участие в нескольких официальных совещаниях с работниками Наркомата связи, которые, в основном, хотели обсудить возможность покупки у RCA полного комплекта телевизионного оборудования с установкой в Москве. После нескольких дней таких совещаний я сел на поезд в Берлин.
За все время моего визита в СССР меня ни разу не спросили о подробностях моего прошлого выезда из страны, и я не ощущал по отношению к себе никакой враждебности; тем не менее я почувствовал великое облегчение, когда мои документы были проверены, и я сел в поезд. Моя сестра, несколько инженеров, с которыми я познакомился в Москве, и мой верный компаньон провожали меня, все высказали надежду, что я приеду снова.
Мое чувство безопасности было нарушено следующим утром, при пересечении границы. Я уже говорил о строгих ограничениях фотографирования, и что мой фотоаппарат был зарегистрирован в паспорте. У меня была новая «Лейка», которая очень понравилась моему племяннику, и перед отъездом я подарил фотоаппарат ему. Когда я стал готовить документы на границе, я впервые прочитал, что фотоаппарат полагается декларировать при выезде и в случае потери нужен документ из милиции. В противном случае мне грозят три месяца тюрьмы и штраф в три тысячи рублей. Как только я прочитал это, ко мне зашел офицер и взял мой паспорт. Поставив штамп под моей выездной визой, он прочел о фотоаппарате, и спросил, где он. Я не мог ему рассказать, что отдал его племяннику, так как это тоже запрещалось, так что я просто промолчал. Тут офицер увидел кожаную коробку, в которой хранились мои слайды для лекций, подумал, что это и есть фотоаппарат, проставил нужный штамп и ушел.
Я уже упоминал о моем дяде Иване, профессоре физики Московского Университета, чьи научные материалы я нашел ребенком в мезанине нашего дома в Муроме. Мне всегда говорили, что он очень рано умер от туберкулеза. Во время этой поездки я услышал другую версию о его смерти из совсем неожиданного источника. До возвращения в США я заехал в Грецию, чтобы встретиться с моим кузеном и другом детства Иваном, который в то время был профессором сельского хозяйства в Афинском университете. Во время обеда в ресторане к нам подошел человек, знавший Ивана. Когда он узнал, что мы – кузены, он охотно рассказал нам о смерти нашего дяди. Он рассказал, что в 1887 году был помощником начальника полиции в Москве. Полиция подозревала дядю в революционной деятельности и следила за ним. Однажды ночью они пришли делать обыск в его квартире, но дядя отказался открыть дверь и застрелился, когда полиция попыталась ее взломать. Это бы разъяснило тайну смерти моего дяди, но конечно, все может быть просто еще одним домыслом.
Я вернулся в Штаты через Лондон. Первое, что я сделал в Англии, – позвонил Капице в Кембридж. Мне сказали, что он еще не вернулся, и они боятся, что его задержали. Я также обнаружил, что доктор С. М. Айзенштейн теперь жил в Англии и работал директором английской лаборатории электроисследований. Правда, он куда-то уехал из города, так что в тот раз мне не удалось с ним встретиться. После того, как я прочитал доклад в Институте электроинженерии, я отплыл назад в Соединенные Штаты.
После возвращения в Штаты, Зворыкин встретился с Давидом Сарновым, чтобы обсудить переговоры, проведенные с русскими официальными лицами, и их интерес к покупке телевизионного оборудования для станции в Москве. Формальные связи были налажены через советское посольство, и двумя годами позже специальная комиссия приехала в США, чтобы проверить и забрать оборудование, сделанное для них в RCA.
Перевод Ксении Адамович