К 130-летию со дня рождения Б. Савинкова
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 254, 2009
29 августа 1924 г. центральные газеты опубликовали правительственное сообщение: “На территории Советской России ОГПУ был задержан гражданин Савинков Борис Викторович – один из самых непримиримых и активных врагов рабоче-крестьянской России”. Далее говорилось, что за все свои преступления он был предан суду Военного трибунала и приговорен к высшей мере наказания – расстрелу. Однако, приняв во внимание “признание Савинковым заблуждений и ошибочности своей деятельности, народный характер Советской власти и готовность загладить свою вину честным трудом на благо трудящихся”, трибунал ходатайствовал перед ВЦИКом СССР о смягчении этого приговора, и ВЦИК заменил Савинкову расстрел 10-ю годами тюрьмы.
Казалось, такого быть не могло, потому что не могло быть никогда. Возле здания суда на Гоголевском бульваре в толпе ходили разные слухи. Одни говорили, что судили никакого не Савинкова, а его двойника. Другие высказывали мнение, что хотя перед судом действительный Савинков, но “обработанный” так, что от него прежнего мало что осталось. Некоторые полагали, что Савинков и в самом деле “попался” в ГПУ, предал там всех и вся, спасая свою жизнь, а какой же это Савинков? Так, сломленная личность…
Да, перед Военной коллегией Верховного суда СССР собственной персоной стоял он – сам Борис Викторович Савинков, внешне даже мало изменившийся. Невысокий, худощавый. Лысеющая голова. Большой нос и миндалевидные глаза. Гладко выбритое лицо – хмуроватое, внимательное, глазами как бы прощупывающее окружающее и окружающих. Но когда он улыбался, лицо его вдруг приобретало доброе, даже ласковое выражение. Вот как описывал Савинкова А. Куприн в 1924 г., когда Савинков уже “перешел на сторону большевиков”, признал Советскую власть, так ненавидимую Куприным: “Я видел Савинкова впервые в 1912 г. в Ницце. Тогда я залюбовался этим великолепным экземпляром совершенного человеческого животного! Я чувствовал, что каждая его мысль ловится послушно его нервами и каждый мускул мгновенно подчиняется малейшему намеку нервов. Такой чудесной машины в образе холодно-красивого, гибкого, спокойного и легкого человека я больше не встречал в жизни, и он неизгладимо ярко оттиснулся в моей памяти”.1
ТЕРРОР
Борис Савинков родился в 1879 г. в Харькове. С самого начала судьба поставила его на революционный путь. Отец – мировой судья в Варшаве – был устранен от должности за либеральные (по другим данным – революционные) взгляды. Мать – София Александровна (литературный псевдоним – С. Шавиль) – писательница. Все братья Савинковы ушли в революцию: старший, Николай, был сослан на каторгу в Якутию и там покончил с собой; младший, Виктор, действовал совместно с Борисом как его ближайший помощник. Сам же Борис фактически возглавлял террористическое движение партии эсеров. Только сестры, кажется, оказались в стороне от революции. Впрочем, одна из них, по показаниям Савинкова в ОГПУ, была расстреляна большевиками вместе с мужем-офицером.
Еще студентом Борис Савинков примкнул к социал-демократам. Интересно, что одно время он даже руководил рабочим кружком “Союза борьбы за освобождение рабочего класса”. Но социал-демократизм Савинкова был непродолжительным. Вскоре его выслали в Вологду, откуда летом 1903 г. он бежал за границу и объявился в Женеве.
Между тем, на Россию накатывала новая волна революционного терроризма, поднятая еще “Народной волей”. В конце 1901 – начале 1902 гг. образовалась партия эсеров (социалистов-революционеров), признавшая индивидуальный террор необходимостью в борьбе с царизмом. Еще во время пребывания Савинкова в Вологде туда приехала народоволка Е. Брешко-Брешковская, оказавшая на него большое влияние, а в эмиграции Савинков примкнул к одной из эсеровских групп. Натуре Савинкова мало соответствовал социал-демократизм с его теоретизированием, пропагандой и организационной работой. Ему в большей степени были свойственны активная деятельность (не без авантюризма), романтика революционной борьбы.
Эсеры создали Боевую террористическую организацию, которую до своего ареста (1903 г.) возглавлял Г. Гершуни, а после него – одесский выходец Евно Азеф (Азеф оказался полицейским агентом-провокатором, но выяснилось это позднее). Савинков стал правой рукой сначала Гершуни, а потом и Азефа. При знакомстве с Савинковым Азеф спросил, почему он хочет “работать в терроре”. Тот ответил, что придает террору решающее значение.
Из всех терактов, совершенных эсерами-боевиками Боевой организации (всего более 250) в разных городах России в начале ХХ в., пожалуй, наиболее серьезный урон российской государственности нанесли два: убийство министра внутренних дел В. Плеве и убийство московского губернатора, Великого князя Сергея Александровича.
Некоторые современники с этими терактами связывали даже фактическое начало первой русской революции. Руководивший политической полицией генерал А. Герасимов считал, что именно убийство Плеве стало “переломным пунктом” в событиях начала века. Лидер кадетов П. Милюков, со своей стороны, тоже полагал, что “смерть Плеве сдвинула ход событий с мертвой точки”.
П. Струве, издававший в Штутгардте либерально-оппозиционный журнал “Освобождение” писал, что жизнь Плеве “застрахована лишь в меру технических трудностей его умерщвления”. Плеве знал это. Каждое свое обещание он сопровождал фразой, полной черного юмора: “Если буду жив”. Почти наверняка его должны были убить 18 марта 1904 г. Но из-за некоторой несогласованности между бомбометателями покушение не удалось. Новое покушение на Плеве назначили на 15 июля 1904 г. Бомбометателями были назначены Е. Созонов, И. Каляев, Боришанский и Сикорский, а “наводящими” – Дулебов и Мациевский. Руководил операцией Борис Савинков. Впоследствии он описал картину убийства: “Когда Созонов взошел на мост через Обводный канал, Каляев увидел, как он вдруг ускорил шаги. Каляев понял, что он заметил карету. Когда Плеве поравнялся с Созоновым, Каляев был уже на мосту и с вершины видел взрыв, видел, как разорвалась карета… Мимо него промчались, волоча обломки колес, окровавленные лошади”. Побежали толпы народа. К месту взрыва подошел и Савинков. Дым уже рассеялся, пахло гарью. В нескольких шагах от тротуара Савинков увидел Созонова. “Он полулежал на земле, опираясь левой рукой о камни и склонив голову на правый бок… Лицо было бледно, кое-где по лбу и щекам текли струйки крови… Ниже, у живота начиналось темное кровавое пятно, которое, расползаясь, образовало большую багряную лужу у его ног”.2 Кроме Плеве, погиб его кучер. Еще семь человек – сопровождающие и прохожие – были тяжело ранены.
В ноябре Созонова и Сикорского приговорили к каторге, Созонова пожизненно, Сикорского – на 20 лет. Из каторжной Акатуйской тюрьмы Созонов писал: “Я считаю, что мы – социалисты – продолжили дело Христа, который проповедывал братскую любовь между людьми и умер как политический преступник, за людей. Не слава прельщала нас. После страшной борьбы и мучений только под гнетом печальной необходимости мы брались за меч”. До конца дней Созонова терзало видение: в момент, когда он уже бросал бомбу, перед ним вдруг мелькнули полные ужаса глаза Плеве… Позже Созонов покончил с собой.
Политическая роль Плеве неоднозначна и даже противоречива, как неоднозначно и противоречиво само его время. В анонимном письме, подписанном “Русский человек”, автор писал: “Вы, Вячеслав Константинович, один из типичнейших представителей той системы, на ответственности которой лежит гибель целых поколений… А что делает система, которую Вы представляете? Она прилагает все усилия, чтобы закрепостить народ в том невежестве и духовном убожестве, которые необходимы, чтобы народ являлся покорным, стригомым стадом”.3 У правых был иной взгляд. В одном из некрологов говорилось: “Пал от руки убийцы один из наиболее даровитых русских государственных деятелей В. К. Плеве… жизнь которого была не только полезна, но, быть может, даже необходима в настоящее время для России… Горячий патриот и русский до глубины души, Вячеслав Константинович мечтал мирным путем вывести Россию на путь прогресса”.4
Если на деятельность Плеве еще можно смотреть по-разному (в зависимости от политических взглядов), то Великий князь Сергей Александрович, пожалуй, почти ни у кого не вызывал симпатий. Пост, который он занимал – Московский генерал-губернатор, кажется, подходил ему меньше всего. Великий князь придерживался консервативных взглядов, был недостаточно образован, отличался упрямством, страдал пороками. На нем в немалой степени лежала ответственность за гибель сотен людей на Ходынском поле во время коронации Николая II.
Как и в деле Плеве, руководящую роль в убийстве Великого князя играл Савинков. Ему помогали Дора Бриллиант, И. Каллев и Б. Моисеенко. Бриллиант готовила бомбы, Каляев и Моисеенко стали “извозчиками” и часами вели наблюдение за маршрутами Сергея Александовича. Бомбометателями были назначены Каляев и Куликовский. Оба, одетые в простонародную одежду, должны были стоять с бомбами: Куликовский – у Александровского сада, Каляев – на Воскресенской площади. Задумано было так, чтобы карета с Великим князем не могла “проскочить” мимо одного из двух метальщиков. Когда карета поравнялась с Каляевым, и тот уже был готов бросить сверток с бомбой, он вдруг заметил в карете жену Великого князя – Великую княгиню Елизавету Федоровну (сестру императрицы) с царскими детьми. Бомба осталась в опущенной руке Каляева.
Второго такого счастливого случая для Сергея Александровича увы, не повторилось. В тот роковой день он выехал из Кремлевского дворца один. Как впоследствии утверждалось, его предупреждали об опасности. Великий князь должен был стать жертвой Каляева – Куликовский не выдержал нервного напряжения и заявил об этом Савинкову. Его отстранили от участия в теракте. Когда великокняжеская карета находилась примерно в четырех шагах от Каляева, тот бросил бомбу. Раздался взрыв такой силы, что, казалось, в Кремле произошло землетрясение. Когда дым рассеялся, перед сбежавшимися предстала ужасающая картина: карета превратилась в груду щепок, Великий князь был разорван на куски. Выбежавшая из дворца Великая княгиня Елизавета Федоровна ползала по земле, собирая то, что осталось от мужа… Каляева схватили сразу. Он не сопротивлялся, только истерически кричал: “Долой царя! Долой самодержавие!”.
В Бутырской тюрьме, куда он был посажен, его посетила Елизавета Федоровна. Она передала ему иконку, и он, атеист, принял дар. Елизавета Федоровна просила царя помиловать Каляева, но в этом ей было отказано. Перед казнью Каляев написал матери и своим товарищам: “Я хотел бы только, чтобы никто не подумал обо мне дурно, чтобы верили в искренность моих чувств и твердость моих убеждений”.5 За несколько дней до смерти он много писал, потом рвал написанное, писал снова. Остались только слова Петра Великого: “А о Петре ведайте, что ему жизнь его недорога, была бы Россия счастлива…”.
Теракты Боевой организации вполне укладывались в общий контекст революционного движения в стране. Большевистские и некоторые меньшевистские организации готовились к вооруженному восстанию. Эсеры и эсеровские боевики одобрительно относились к этой идее, но Савинков считал ее утопической. Он по-прежнему твердо верил в действенность индивидуального террора и считал, что массовое восстание малореально, а если и возможно, то заранее обречено на провал.
Боевая организация продолжала совершать террористические акты. Правда, волна террора постепенно шла на спад. В октябре 1905 г., как известно, последовал царский Манифест о даровании народу широких гражданских прав и учреждении Государственной думы. Среди эсеров наметился раскол: большинство полагало, что с Манифестом Россия встает на путь конституционной монархии, возникает возможность легальных методов политической борьбы, и террор должен быть прекращен, а Боевая организация распущена. Савинков, выступавший против прекращения террора, подчинился большинству.6
Тем не менее, нельзя говорить о полном прекращении террора. Уже весной 1906 г. было совершено неудачное покушение на московского генерал-губернатора Ф. Дубасова: сам Дубасов был ранен, его адъютант и бомбометальщик Б. Вноровский убиты. Покушение, готовившееся против министра внутренних дел П. Дурново, не удалось осуществить. Весной же 1906 г. Боевая организация вынесла решение об убийстве командующего Черноморским флотом адмирала Г. Чухнина. Теракт должен был возглавить лично Савинков. В группу Савинкова должны были войти местные (севастопольские) боевики, в частности, совсем юный гимназист Макаров и матрос Федоров, которых Савинков знал недостаточно хорошо. Убить Чухнина решено было у Владимирского собора. Но вышло так, что первым там появился комендант Северной крепости генерал В. Неплюев, и бомбу по ошибке бросили в него. Бомба не взорвалась. Вторая же бомба взорвалась в руках у Фролова. Вместе с ним было убито и ранено 37 человек из толпы. Власти поставили на ноги всю полицию. Арестовали террористов Двойникова, Назарова, Калашникова, Лурье, а также находившегося в гостинице Савинкова. Предполагают, что выдал их Азеф.
На выручку в Севастополь прибыли члены Боевой организации, а также жена и мать Савинкова. Решено было организовать побег всех арестованных или хотя бы одного Савинкова. Удалось наладить связь внутри тюрьмы с солдатом 6-ой роты 57-го Литовского полка В. Сулятицким. 16 июля Сулятицкий провел Савинкова в умывальную комнату, где тот сбрил усы, переоделся в заранее приготовленную солдатскую форму. На его выход из ворот в сопровождении Сулятицкого никто внимания не обратил… 10 дней Савинков, Сулятицкий, матрос Боченко и проводник Степан прожили на отдаленном хуторе под Балаклавой. Удалось договорится с владельцем одномачтового ботика о переправке за границу. 26 июля 1906 г. из устья реки Качи ботик с беглецами на борту ушел в открытое море. Вскоре Савинков был уже в Румынии. Затем он отправился в Венгрию, Швейцарию и Германию.
ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ
Революция шла на спад, что отразилось и на терроризме. Однако тяжелейший удар ему был нанесен, пожалуй, не столько военно-полевыми судами, сколько сенсационным разоблачением главы Боевой организации Евно Азефа. Собственно, кое-кто из боевиков уже давно подозревал Азефа в провокаторстве, он, по-видимому, чувствовал, что над ним сгущаются тучи. В конце 1907 г. старый народоволец, близкий к эсерам В. Бурцев получил от бывшего директора полиции А. Лопухина неопровержимые данные о предательстве Азефа. Савинков был потрясен. Можно предположить, что именно в это время он, один из ближайших соратников Азефа, и принялся за мемуары (“Воспоминания террориста”, 1909 г.), которые, помимо прочего, должны были реабилитировать Боевую организацию. Не без блеска написанные, они тем не менее явно идеализируют Е. Созонова, И. Каляева, Б. Вноровского, Д. Бриллиант и др.
В том же 1909 г. Савинков (под псевдонимом Ропшин) издает еще одну книгу о терроре – “Конь бледный”. Б. Савинков раскрывает очень сложную природу терроризма, те внутренние силы, которые втягивают в него людей. Пр мнению автора, здесь перемешаны социальная ненависть, доведенные до экзальтированности и фанатизма религиозные чувства и ложно понятая романтика в сочетании с личной неудовлетворенностью, тщеславием, склонностью к авантюризму, и многим другим. Самому Савинкову кое-что из перечисленного, видимо, тоже не было чуждо. Таким образом, Ропшин как бы приоткрыл “кулисы” террора. Понятно, что эсеры довольно мрачно встретили “Коня бледного”. Савинков позднее писал, что после выхода книги он превратился в своего рода “независимого эсера”, “независимого социалиста”. А вот писательская среда дала книгам Савинкова высокую оценку: А. Толстой отмечал несомненный литературный дар Ропшина; З. Гиппиус писала, что для характеристики Савинкова как прозаика и поэта (он писал и стихи) одного слова “талант” мало.
Через три года после “Коня бледного” Савинков (Ропшин) выпустил в свет свою самую большую и, пожалуй, лучшую книгу “То, чего не было”. Название, полное иронии. Александр Куприн, ненавидевший Савинкова-революционера, признавал его писательское мастерство. “Бог, – писал он, – дал ему много даров, из них самый малоценный в его глазах был его несомненный большой литературный талант. Стиль его – хотя и не везде собственный – благороден, точен, богат и ясен.” Имея в виду прежде всего “То, чего не было”, Куприн отмечает, что в своих произведениях “он не щадил своих прежних пестунов и их символ веры…”.
Роман “То, чего не было”, разоблачающий Боевую организацию, фактически ставил Савинкова вне эсеровских рядов. Позднее, уже в 1924 г. Савинков писал сестре Вере Мягковой: “После того, чего не было” я уже был отверженный и оглашенный. Когда я приехал в 1917 г. в Россию, меня бойкотировали и на фронт послали, чтобы я не мозолил глаза. В эсерах… я разочаровался давно…”. З. Гиппиус, хорошо знавшая Савинкова, записывала в дневнике: “Борис Савинков – сильный, властный индивидуалист. Личник”.7
Когда грянула Мировая война, Савинков находился во Франции. Он вступил во французкую армию и стал корреспондентом российской газеты “День”. Статьи он писал со строго оборонческих позиций. Бывший непримиримый борец с царизмом, теперь он проповедовал объединение всех сил ради победы над общим врагом – Германией и ее союзниками.
КОМИССАР
Когда Наполеону говорили, что перемена в его жизни – это судьба, он отвечал: “Не говорите мне о судьбе. Политика – вот судьба”. Политика изменила и судьбу Савинкова. 9 апреля 1917 г. он вернулся из эмиграции в Россию, где был встречен с большим торжеством. Еще бы! Савинкова встречала совершенно новая, революционная Россия, свергнувшая царя и провозгласившая полную свободу. Оркестры играли “Марсельезу” и “Интернационал”, развивались на ветру красные знамена и говорились, говорились, говорились пламенные, вдохновляющие речи.
Савинков предстал как бывший бесстрашный руководитель Боевой террористической организации, борец с режимом. Такой человек, естественно, должен был стоять в первых революционных рядах.
Обычно считается, что должность армейских комиссаров была введена большевиками при создании Красной Армии. На самом деле, это нововведение Временного правительства. Именно Временное правительство “приставило” к царским генералам “своих”, верных комиссаров, поручив им политическую пропаганду в армии. Комиссарами становились, в основном, выходцы из партий эсеров, меньшевиков, кадетов. Например, будущий известный литератор В. Шкловский (в 1917-м году – эсер). Сам командующий армией генерал Л. Корнилов лично приехал в госпиталь, чтобы вручить Шкловскому Георгиевский крест за проявленный в бою героизм. А вот комиссар Ф. Линде поплатился жизнью за то, что призывал солдат продолжать войну с Германией до победы. Савинков, несомненно, по всем статьям подходил на роль армейского комиссара. 8 мая 1917 г. Керенский (после ухода А. Гучкова в отставку он стал военным министром) назначил Савинкова комиссаром 7-й армии Юго-Западного фронта. Назначение не было случайным. Еще с весны было задумано наступление на этом фронте (главнокомандующий генерал А. Гутор), где русским войскам противостояла австро-венгерская армия. Предполагалось мощным ударом разгромить ее и, в случае удачного исхода, вывести Австро-Венгрию из войны, лишив Германию ее главного союзника. Имелась в виду и еще одна, чисто политическая цель: победой русских войск поднять боевой и патриотический дух на фронте и в тылу, остановив революционную анархию.
Савинков активно взялся за работу. Матери он писал: “Я работаю 16 часов в сутки и не успеваю сделать всего. 10 последних дней возился с крупными волнениями в одном из корпусов, не прибегая к вооруженной силе, добился успокоения. Главнокомандующий меня благодарит”.8 В другом письме не без тщеславия сообщал, что Керенский “при всех” сказал: “Там, где Савинков, там победа”.9 Деятельность Савинкова приобрела такой размах, что некоторые генералы увидели в ней превышение комиссарских полномочий: комиссар не должен был касаться вопросов чисто военных. Последовали протесты Верховного главнокомандующего А. Брусилова и главнокомандующего фронтом А. Гутора. Но хода этим заявлениям не дали. Керенский, по-видимому, рассчитывал удерживать “баланс” между бывшими царскими генералами и “революционными комиссарами” при них.
Будучи комиссаром 7-й армии, Савинков сблизился с комиссаром соседней 8-ой армии М. Филоненко, командующим которой был генерал Л. Корнилов. Этот генерал был широко известен в русской армии. Летом 1916 г., командуя стрелковой дивизией в Карпатах, он попал в плен, сумел бежать, что, несомненно, являлось подвигом. С этого времени началось быстрое продвижение Корнилова по службе. Очень скоро началось сближение Корнилова с Савинковым. Рассказывают, что во время их знакомства генерал, как бы полушутя, сказал:
– А если, Борис Викторович, я прикажу Вас завтра повесить?
Савинков ответил тоже шуткой:
– Нет, Лавр Георгиевич, я сумею опередить Вас.
Так, обменявшись “милыми шутками”, бывший царский генерал и бывший революционный террорист начали совместную работу.
Увы, наступление Юго-Западного фронта закончилось провалом. Положение было близко к катастрофе. Гутора сместили, главнокомандующим Юго-Западным фронтом стал Корнилов. Савинкова назначили комиссаром, а в середине июля – управляющим военным министерством при министре Керенском. Наверх продвинули и Филоненко: он стал Верховным правительственным комиссаром, однако эта должность большого значения в развернувшейся политической борьбе не имела: Филоненко стал тенью Савинкова. А вскоре головокружительная карьера Корнилова увенчалась назначением его Верховным главнокомандующим Русской армии (вместо А. Брусилова).
Корнилову, премьер-министру Керенскому и его заместителю Савинкову предстояло решить труднейшую задачу: стабилизировать положение в армии, остановить ее разложение. Решение этой, в общем, чисто военной задачи упиралось в сложную политическую проблему: возрождение боевой мощи армии напрямую зависело от ограничения деятельности революционно-демократических партий и групп (большевиков, меньшевиков, эсеров и др.), стремившихся демократизировать армию и тем самым подрывавших ее основы. Савинков сходился с Корниловым в том, что пока партии, заседающие в Советах, (особенно в Петроградском), не прекратят преступной агитации и пропаганды в войсковых частях и пока Временное правительство и Ставка полностью не освободятся от влияния Советов и других общественных организаций, развал армии со всеми катастрофическими последствиями будет продолжаться. Как и Корнилов, Савинков был сторонником самых суровых мер наказания в армии, вплоть до введения смертной казни.
В наиболее сложном положении оказался Керенский. С одной стороны, он разделял позицию Корнилова и Савинкова, поскольку Советы и Комитеты оказывали мощное давление на Временное правительство и на него лично, что мешало создать наконец крепкий режим Временного правительства. С другой, Советы были той силой, которая блокировала правых, видевших во Временном правительстве и в нем, Керенском, “плод революции”.
Остро нуждаясь в политической связке, “триумвират” Керенский–Савинков–Корнилов не доверяли друг другу. Керенский подозревал, что в генеральской амбициозности и боевом ажиотаже Корнилов сметет Временное правительство, уничтожит российскую демократию и установит свою диктатуру. Для Корнилова Керенский был всего лишь слабым премьер-министром, на первом плане для Корнилова стояли не революция и республика, а Россия. У Савинкова было свое понимание ситуации. Он не верил ни Керенскому, ни Корнилову. Керенский, по его убеждению, был слабым государственным деятелем (“женпремьер” – звал он его про себя), неспособным защитить и сохранить Февральскую революцию, но, вместе с тем, искренне преданным ей. Поэтому Керенский, по мнению Савинкова, должен быть сохранен во главе правительства, с “красным флагом революции” в руке. Но к руке Керенского должна быть присоединена сильная, твердая рука Корнилова. Вместе они спасут и революцию, и Россию.10 “Родина и революция”, – такова была политическая формула Савинкова. Какое место отводил он себе лично в ее осуществлении – сказать трудно. Не исключено, что, видя в Керенском “слабого политика”, а в Корнилове – лишь “храброго солдата”, он полагал, что в будущем сможет сыграть одну из ведущих ролей.
26 августа 1917 года должна была отмечаться полугодовщина Февральской революции. Правительство располагало сведениями, что в этот день большевики могут предпринять свою вторую (после июля) попытку захвата власти Советами. Чтобы предупредить ее, предполагалось перебросить в окрестности Петрограда кавалерийские части, ввести военное положение на определенной территории и в случае необходимости произвести “зачистку” Петрограда, нанеся удар по большевистским организациям и частично по Советам. Это должно было позволить Временному правительству обрести полную самостоятельность. 22 августа Савинков, по указанию Керенского, прибыл в Ставку (Могилев) для уточнения задуманного плана. Условия, которые обсуждались Корниловым, другими генералами Ставки и Савинковым (действовавшим по поручению Керенского) обнаруживают расхождения в замыслах участников и исполнителей. Если границы вводимого в Петрограде и окрест военного положения разногласий не вызвали, то по другим вопросам единодушия не было. Так, Савинков настаивал, чтобы А. Крымова не назначали командиром 3-го конного корпуса, который пойдет на Петроград. Этот боевой генерал, монархист по убеждению, отличался особой решительностью. Еще в начале Февральской революции он доверительно делился с тогдашним военным министром А. Гучковым, что берется в несколько дней “расчистить” Петроград от революционных организаций. Керенский, конечно, об этом не мог не знать. Крымова побаивались. Как свидетельствует Савинков, Корнилов обещал ему не ставить Крымова во главе 3-го конного корпуса. Очередным условием Керенского–Савинкова было отстранение Туземной (“Дикой”) дивизии от похода на Петроград. Ее планировали заменить обычной конницей. С этим Корнилов согласился.
Принял Корнилов и требование Савинкова удалить из Ставки правый Союз офицеров. Савинков выражал опасение, что эти люди оказывают давление на генералов Ставки и даже на самого Корнилова. Союз офицеров должен был переехать в Москву.
Согласовав все вопросы, Савинков вернулся в Петроград. А 26 августа развернулись поистине драматические события, без преувеличения сказать, решившие судьбу России. В них неожиданно вмешался бывший обер-прокурор Временного правительства первого состава кн. В. Львов. Мотивы его вмешательства не совсем ясны до сих пор. Возможно, Львов был дружеским осведомителем Керенского; возможно, определенную роль сыграли их масонские связи; возможно, Львов делал ставку на возвращение во власть… Так или иначе, В. Львов довел до сведения Керенского, что соглашение Керенского и Корнилова – фикция, что на самом деле в Ставке созрел генеральский заговор, цель которого – введение в России военной диктатуры во главе с диктатором Корниловым. Связавшись со Ставкой и задав Корнилову, в сущности, провокационные вопросы, Керенский расценил его ответы как подтверждение сообщения В. Львова. Все дальнейшее развивалось с калейдоскопической скоростью. 27 августа Корнилов официально был объявлен изменником. Войскам, уже изготовившимся к движению на Петроград, приказано было оставаться на месте. Верховным главнокомандующим Керенский назначил себя. Последовал ответ Корнилова: изменники – не в Ставке, а в правительстве и Советах. Войска должны выполнить ранее поставленную задачу. Таким образом, соглашения, достигнутые между Корниловым и Савинковым, были расторгнуты. Крымов не только был оставлен в 3-м конном корпусе, он возглавил и Туземную дивизию, и стал командующим Особой Петроградской армией.11 Союз офицеров остался при Ставке.
Поддавшись пропаганде нахлынувших из Петрограда агитаторов правительства и Советов, части Особой Петроградской армии генерала Крымова уже не в состоянии были выполнить поставленную задачу. Сам Крымов был вызван Керенским в Петроград. Керенский разговаривал с ним крайне резко, грозил судом. Вернувшись от Керенского, Крымов застрелился, написав предварительно Корнилову записку, содержание которой осталось неизвестным (Корнилов уничтожил ее). Можно предполагать, что он упрекал Корнилова в нерешительности.
Керенский назначил Савинкова генерал-губернатором столицы и возложил на него руководство ее обороной. Вскоре Корнилов был арестован в Ставке, 3-й конный корпус был передислоцирован. Нужда в генерал-губернаторе отпала, и Керенский сместил Савинкова с поста. Уход Савинкова с поста генерал-губернатора должен был стать свидетельством того, что именно Савинков, а не Керенский, – главное лицо, содействовавшее подъему “корниловщины”.
Эту мысль разделяло и эсеровское руководство. Лидер эсеров В. Чернов даже требовал ареста Савинкова, но дело ограничилось его исключением из партии.
В своих воспоминаниях о “деле Корнилова” Савинков выражал надежду на то, что будущий историк “определит меру ответственности” каждого из “строителей” корниловщины: самого Корнилова, премьер-министра Керенского и его, Савинкова. Со времени так называемого “корниловского путча” прошло более 90 лет, но историки все еще спорят. Может быть, есть смысл возложить ответственность на всех троих? Во всяком случае, друг без друга проиграли все. “Плохой политик”, но “хороший солдат” Корнилов оказался в тюрьме, из которой осенью 1917-го бежал; он был убит весной 1918 года в бою под Екатеринодаром. Политический “мастер” Керенский, оттолкнув от себя необходимого ему Корнилова, в октябре 1917-го был свергнут большевиками и летом 1918-го тайком нелегально покинул Россию. А Савинков… О нем речь впереди.
А что же Львов?.. В. Львов, собственно, и “взорвавший” ситуацию, после Октября эмигрировал, но в 1922 году вернулся и активно сотрудничал с Советской властью в проведении антирелигиозной кампании.
ОКТЯБРЬ. ПРОТИВ БОЛЬШЕВИКОВ
Вряд ли Керенский мог долго торжествовать победу над Корниловым. Скоро выяснилось, что с разгромом “корниловщины” Керенский потерял те силы, которые могли бы противостоять левым радикалам и прежде всего большевикам, в случае их действительной попытки свержения Временного правительства: ведь правый фланг политического фронта, ударную силу которого составляли, главным образом, военные, оказался именно им, Керенским, разрушенным. Савинков вспоминал, что 25 октября к нему на квартиру приходили офицеры с сообщением о том, что большевики выступили, но предупреждали, что защищать Керенского их воинские части не будут. На вопрос “почему?” офицеры, а затем и представители расквартированных в Петрограде трех казачьих полков, отвечали, что Керенский-де умеет проливать казачью кровь (как это было в июле 1917 г.) и преследовать корниловское офицерство, но “бороться с большевиками не умеет”. На кого теперь в такой обстановке мог опереться Керенский? Конечно, за него по-прежнему стояла революционная демократия – так называемые “умеренные социалисты” (эсеры, меньшевики и др.), все еще находившиеся в Советах. Собственно, к ним он и обратился 24 октября, прибыв в Предпарламент12. Констатировав, что в Петрограде уже идет вооруженное восстание большевиков, Керенский потребовал санкции на его подавление вооруженной силой. Но в принятой большинством голосов резолюции ему такой санкции не дали. Меньшевики и эсеры предпочли политические методы борьбы с большевиками. Многое разделяло их, но немалое и сближало, особенно в прошлом. Но и это не было главным. Большевики представляли крайне левый радикальный фланг революции, и разгром их неизбежно означал удар по революции вообще. Проще говоря, умеренные социалисты боялись правых больше, чем крайне левых. Все это хорошо понимал Ленин, пугая меньшевиков и эсеров, да и вообще революционную демократию, “второй корниловщиной”.
Предложения эсеров и меньшевиков из Предпарламента нейтрализовать и обезвредить большевиков посредством перехвата их политических лозунгов уже не удовлетворяло Керенского. На этот раз он, видимо, решился покончить с большевизмом, как ранее с корниловщиной. 24 октября он выехал из Петрограда на Северный фронт, чтобы сформировать там воинские части для подавления восстания большевиков. В тот же день он был в штабе фронта (Псков) у главнокомандующего В. Черемисова…
* * *
Тем временем Савинков предпринимал лихорадочные усилия в самом Петрограде. Будучи членом Совета Союза казачьих войск, он бросился разыскивать генерала М. Алексеева, который после корниловского “путча” жил в Смоленске, но теперь приехал в Питер на заседание Предпарламента. Заседания не состоялось – большевики закрыли его, но Алексеев все еще находился в городе, и Савинкову удалось его разыскать.
По свидетельству Савинкова, они с Алексеевым решили попытаться освободить Зимний дворец, в котором находилось Временное правительство. Это предполагалось сделать силами группы казаков и юнкеров военных училищ. План действий, якобы, наметил Алексеев. Но пока собирались, большевики взяли Зимний. Существует, однако, и другая версия. Генерал Алексеев будто бы с самого начала отклонил предложение Савинкова, считая, что в Петрограде и его окрестностях практически нет сил, способных подавить большевиков. Он считал, что борьбу с ними надо теперь начинать с окраин, прежде всего с казачьих территорий, конкретно – с Дона. Что произошло на самом деле – трудно сказать.
Еще в сентябре, в Смоленске, Алексеев начал создавать организацию, главная задача которой состояла в нелегальной переброске офицеров-добровольцев и юнкеров-добровольцев в Донскую область, в Новочеркасск. Там предполагалось сформировать Добровольческую армию, которая должна была с боями продвигаться в центр России, освобождая ее от большевиков. Между тем, все попытки Керенского в штабе Северного фронта организовать движение на Петроград хотя бы группы карательных войск наталкивались на сопротивление главнокомандующего фронтом – генерала Черемисова. Он то отдавал приказ грузиться в эшелоны для движения на Петроград, то отменял его, не желая, по его словам, “вмешиваться в петроградскую передрягу”. Причина такого поведения Черемисова также не вполне ясна.
Не без труда комиссар Северного фронта В. Войтинский сумел сговориться с командиром 3-го конного корпуса, генералом П. Красновым (его корпус был расквартирован в прифронтовой полосе после провала корниловщины), о том, что несколько казачьих эскадронов (примерно человек 600) пойдут против большевиков в Петроград. Об этом сообщили Керенскому, он тут же присоединился к Краснову13.
Узнав, что красновские казаки уже достигли Царского Села, Савинков и его адъютант Флегот Клепиков решили немедленно пробраться к ним. Переодевшись в рабочую одежду, они сумели пройти через красногвардейские патрули. Керенского в Царском Селе не было: он, по просьбе Краснова, уехал в Гатчину. Краснов ждал подкреплений, они не подходили, хотя Керенский обещал, что на помощь вот-вот подойдут части 33-й и 3-й Финляндских дивизий. Наконец, Краснов приказал отойти в Гатчину и ждать подкреплений там.
Савинков пытался убедить казаков во что бы то ни стало продолжать борьбу с большевиками, но председатель казачьего комитета, есаул Ажогин, прямо заявил ему, что если он приехал защищать и спасать Керенского, то его миссия напрасна. Ажогин заметил также, что казаки готовы предложить формирование правительства Г. Плеханову, который в это время жил в Царском Селе, и просил переговорить с ним. Савинков ухватился за эту мысль. Переговоры состоялись, но результатов не дали. Впрочем, по версии Савинкова, Плеханов как будто высказывался неопределенно. “Что же, если казаки победят, Керенский на белом коне войдет в Петроград?” – Савинков будто бы промолчал, и тогда Плеханов сокрушенно сказал: “Бедная Россия!”14. По другой версии, Плеханов ясно и честно ответил отказом: “Я сорок лет своей жизни отдал пролетариату, и не буду его расстреливать тогда, когда он идет по ложному пути. И Вам не советую этого делать. Не делайте этого во имя Вашего революционного прошлого!”.
Скорее всего, Плеханов высказался именно так. В свое время он с уважением и симпатией относился к Савинкову как к революционеру, но весьма прохладно воспринимал его художественное творчество, особенно “Конь бледный” и “То, чего не было”. Это можно понять: не только эсерам, но, как видно, и меньшевикам была не по нраву савинковская критика высоких “партийных комитетчиков”, считающих, что это они управляют революционными действиями масс15. Вовлечь Плеханова в первую же схватку с большевиками Савинкову не удалось. Но, стремясь обеспечить подкрепление для Краснова, он решил пробиться – и пробился – в Псков, в штаб Северного фронта. Штабные офицеры дали понять, что Черемисов вряд ли отдаст четкий приказ поддержать Краснова, а если Савинков будет настаивать, дело вообще может дойти до его ареста. К Черемисову Савинков не пошел.
Между тем, красновские казаки быстро договорились с прибывшими в Гатчину большевиками Дыбенко и Трухиным об условиях перемирия: “красные” пропускают казаков на Дон, а большевики арестовывают Керенского, сохраняют свое правительство, но не включают туда Ленина и Троцкого. “Плевое дело! – сказал Трухин. – О чем речь?”16 Они понимали, что всем договоренностям с красновскими казаками – грошь цена, и на словах соглашались на все, лишь бы поставить окончательную точку в “красновском походе”. Казаков отпустили, генерала Краснова отправили в Петроград, где в Смольном взяли с него слово в том, что отныне он прекращает борьбу с Советской властью. Керенский, переодевшись матросом, сумел бежать из Гатчины на автомобиле. А Савинков?
ПОВСТАНЕЦ
Пока Савинков мотался между Царским Селом, Гатчиной и Псковом в надежде найти части, готовые сражаться с большевиками, генерал Алексеев, с которым он планировал освобождение Зимнего дворца, перешел на нелегальное положение и готовился выехать из Петрограда на Дон. 30 октября в сопровождении верных ему людей, под видом больного старика, которого вели в госпиталь, он пришел на Николаевский вокзал и сел в вагон. 2 ноября “больной старичок” прибыл в Новочеркасск. Там уже находились первые добровольцы, которые, по призыву Алексеева, сумели пробиться на Дон.
Формирование Добровольческой армии началось. Руководство распредили так: Донская армия находилась, как ей и положено, в подчинении донского атамана генерала М. Каледина; добровольцами командовал бежавший из Быхова генерал Корнилов; Алексеев ведал иностранными и административными делами. Вслед за офицерами и генералами сюда, в Новочеркасск, потянулись и политики, главным образом, правого толка. Военные на многих из них смотрели косо: “Провалили все, а потом драпанули под защиту добровольцев и донцов”. Политики же образовали Донской Гражданский совет, который состоял, главным образом, из общественных деятелей правого, консервативного толка (кадетов и правее).
После провала похода Краснова-Керенского Савинков вернулся в Петроград. На конспиративной квартире член ЦК партии кадетов В. Набоков сообщил ему, что в Новочеркасске идет сбор патриотических сил, там уже довольно много офицеров и юнкеров. Направляются на Дон и некоторые общественные деятели. Почему бы и Савинкову не направиться туда?
В Новочеркасск Савинков поехал совместно с бывшим комиссаром 8-ой армии, В. Вендзягольским (Ф. Клепиков выехал отдельно). Он сумел достать польские паспорта, и благодаря им к концу ноября 1917 г. оба благополучно добрались до Новочеркасска. По-видимому, с “благословения” Алексеева Савинкова ввели в состав Гражданского совета. Однако его участие и деятельность там не всем пришлись “по вкусу”. Савинков доказывал, что состав Гражданского совета следует “демократизировать”, т. е. включить в него хотя бы несколько демократических элементов. Это, по его мнению, поможет расширить общественную базу добровольцев, привлечь на их сторону казаков. Споры по этому вопросу шли довольно долго. В конце концов, в Совет включили еще четырех человек: “независимого социалиста” Агеева, председателя крестьянского союза Мазуренко, Вендзягольского и утвердили Савинкова.
Программа Гражданского совета состояла из нескольких пунктов, в их числе: борьба с Советами под лозунгом Учредительного собрания, передача земли крестьянам, верность союзникам Антанты до полной победы над Германией, решительное непризнание Брестского мира. Все это было зафиксировано и распространялось в виде газетных статей и листовок. Однако “реформа” Гражданского совета не вызвала энтузиазма в добровольческой массе. Вызывал раздражение и Савинков. Многие офицеры-монархисты оценивали его поведение в деле Корнилова как двойственное. По свидетельству одного из мемуаристов (да и самого Савинкова), на него в Новочеркасске “была организована правильная охота с целью убийства”. Лишь приказание Алексеева–Корнилова предотвратило террористическое покушение на бывшего террориста. А через несколько дней Савинков покинул Новочеркасск и выехал в Петроград. Алексеев, видимо, рассудил, что если Савинкова и не убьют, то прока от него здесь, на Дону, немного. А вот в Центре, в Петрограде или Москве…
Добровольческой армии необходимы были опорные пункты в Ценральной России, базы, обеспечивающие переброску добровольцев на Дон, а при благоприятных обстоятельствах и способные на местах поднять восстание против Советской власти. Алексеев и другие руководители Добровольческой армии, по всей вероятности, посчитали, что Савинков – вполне подходящая фигура для выполнения задач в Центре. Перед отъездом из Новочеркасска, как свидетельствует Савинков, Алексеев выдал ему соответствующий мандат для установления контактов с подпольными офицерскими организациями.
Савинков прибыл в Петроград, а затем в Москву, в конце зимы 1918 г. Пользуясь документами, выданными генералом Алексеевым, он вскоре разыскал в Москве подпольную группу, руководители которой уверяли, что они располагают организацией в несколько сот офицеров. Однако при ближайшем знакомстве выяснилось, что эта группа не разделяет основных программных положений Донского Гражданского совета. Ее лозунгом было восстановление монархии, во имя реставрации группа вошла в контакт с германскими представителями, находившимися в Москве согласно Брестскому мирному договору. Германофильство было неприемлемо для добровольцев – твердых антантофилов, и Савинков разорвал отношения с подпольщиками. В своих воспоминаниях он не называет конкретных имен, но можно предполагать, что речь шла о так называемом “Правом центре”.
По некоторым сведениям, выполнив данные ему поручения, Савинков собирался вновь вернуться на Дон. Но там обстановка уже изменилась. Красная армия вынудила Добровольческую армию оставить Ростов и уйти на Кубань. Под Екатериноградом добровольцы были разбиты, Корнилов погиб. На Дону к власти пришел атаман П. Краснов, еще недавно обещавший большевикам не воевать против Советской власти. К тому же Краснов проводил германофильскую политику. Для Добровольческой армии, которую теперь по степям вел генерал А. Деникин, красновская политика была неприемлемой. Неприемлемой она была и для Савинкова. Возвращение на Дон стало невозможным, да и связь с добровольцами фактически была утеряна.
В мае 1918 г. на всем протяжении Транс-Сибирской железной дороги вспыхнул мятеж Чехословацкого корпуса. Представляется совершенно непродуманным приказ наркомвоенмора Л. Троцкого местным Советам немедленно разоружить Корпус. Отдать такой приказ легко, выполнить – невозможно. Чехословацким солдатам, отлично вооруженным и обученным, не составляло особого труда смести Советскую власть на огромной территории от Волги до Приморья. Под прикрытием Чешского Национального совета (социалистического, по политической окраске) в ряде городов Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока в мае-июне 1918 г. утвердилась эсеровская власть. Наиболее значительными были т. н. Комуч (Комитет Учредительного собрания, с центром в Самаре) и Временное Сибирское правительство (центр – Томск). Комуч соприкасался с советской территорией, и он поспешил создать свои вооруженные силы – “Народную армию”. К ней примкнули отряды бывших царских офицеров О. Каппеля, А. Бакича и др. Конечно, эти офицеры встали бы под монархические знамена, но их пока никто не поднимал. Приходилось вставать под те, которые были, – право-эсеровские. Лишь бы сражаться с большевиками!
Известие о чехословацком восстании и падении Советской власти на огромной территории от Волги до Дальнего Востока заставляло Савинкова торопиться с созданием собственной организации. Москва была переполнена офицерами, демобилизованными или просто покинувшими фронт. Имя Савинкова как врага большевиков было хорошо известно, и поэтому желавших вступить в его организацию было множество. Принимались представители всех партий. Главное условие: готовность сражаться с большевиками. Поэтому, например, во главе военных сил стоял генерал-монархист Рачков, начальником штаба являлся конституционный монархист полковник Перхуров, возглавлял организацию “независимый социалист” Савинков и т. д. Савинков утверждал, что к весне 1918 г. организация насчитывала около 6 тыс. чел., рассредоточенных в Москве и других городах. Об этом он сообщил на Дон Алексееву, назвав свою организацию “Союз защиты Родины и Свободы” (СЗРиС). Алексеев одобрил деятельность Союза и установил с ним секретную связь.
* * *
Савинковский союз весной-летом 1918 г. не был единственной антисоветской организацией. Кроме уже упомянутого германофильского “Правого центра”, в антисоветском подполье существовали “Левый центр” (впоследствии “Союз Возрождения”) и “Национальный центр”. Блок с “Левым центром” Савинков отверг так же, как и с Правым, но по иной причине. Если в “Правом” преобладали монархисты, то в “Левом центре” – эсеры, частично меньшевики и левые кадеты. Такой “слишком левый” политический состав не устраивал ни самого Савинкова, ни донских добровольцев. Зато с кадетским и правокадетским “Национальным центром” савинковский Союз тесно взаимодействовал. При его помощи и поддержке, савинковский СЗРиС начал подготовку к антисоветскому восстанию. Оно должно было произойти не в Москве, т. к. руководство СЗРиС и “Национального центра” справедливо решило, что германские войска не захотят, чтобы в Москве власть перешла к антантофильскому правительству, и предпримут шаги по захвату столицы. Восстание решено было поднять в Ярославле, Рыбинске и Муроме, верхневолжских городах, отдаленных, помимо всего, от расположения германских войск. Наибольшее значение придавалось Рыбинску, т. к. там были сосредоточены большие запасы оружия и боеприпасов.
Выступления савинковцев в верхневолжских городах диктовались как стратегическими, так и политическими расчетами. Захват Верхней Волги расширял территорию, контролируемую чехословаками и “Народной Армии” Комуча. В случае объединения антибольшевистских сил у них появлялась возможность выйти на прямое, короткое направление к Москве. Но это не все. Французский посол Нуланс заверил Савинкова, что если его выступление в регионе Верхней Волги окажется успешным, на соединение с ним из Архангельска двинется десант союзников. В результате мог образоваться антибольшевистский фронт от чехов и Комуча в Самаре до Верхней Волги и Архангельска.
Однако осуществить задуманное не удалось. Как раз в Рыбинске, а потом и в Муроме, Красной Армии и чекистам удалось быстро подавить восстания. Практически в первый день восстания, 8 июля, все было кончено. А вот Ярославль держался стойко. Восстание здесь началось 6 июля. В обращении созданной восставшими городской Управы, говорилось: “Перст истории избрал наш город, и нужно верить, что Бог спасет нашу Родину”. Повстанческое ядро составляли офицеры, но к ним почти сразу присоединилась часть городского населения и даже крестьяне ближайших деревень. Командовал повстанческими отрядами полковник Перхуров – энергичный и талантливый офицер. Произошло почти невероятное: в центре Советской России более 2-х недель (до 21 июля) держался целый большой город, власти которого отменили все большевистские постановления, провозгласили экономическую свободу, гражданские права. И это случилось в то время, когда Советская власть, по словам Ленина, переживала чуть ли не самые свои худшие, черные дни. Чехи, “Народная армия” Комуча и войска Временного Сибирского правительства успешно сражались на Урале и Волге. После поражения на Кубани быстро восстанавливалась и крепла Добровольческая армия. На Севере высадились союзники. 6 июля в Москве вспыхнул левоэсеровский мятеж.
Большевики бросили на подавление Ярославского восстания крупные силы, они применили артиллерию и даже авиацию. Повстанцы стали покидать город, многие районы которого лежали в развалинах.
МЕЖДУ ДЕМОКРАТИЕЙ И БЕЛЫМИ
Поражение верхневолжского восстания не остановило Савинкова. В Казани существовала крупная организации СЗРиС, и он планировал пробраться в Казань, чтобы подготовить антибольшевистское восстание там. Сначала, однако, решили ехать в Петроград, “выправить” необходимые документы, а уж потом под их прикрытием двинутся на Волгу. Фальшивые документы приготовили в петроградском отделении СЗРиС, и Савинков со своим близким другом А. Дикгоф-Деренталем направился в дальнее путешествие: в 1918 г. до Казани добраться было не так-то легко.
Минуя опасности, Савинков и Дикгоф-Деренталь приближались к цели своего путешествия, не зная, что в начале августа Казань была взята войсками “Народной армии” Комуча, действовавшими совместно с чехословаками. Это был большой успех. Кстати, сюда, в Казань, еще весной 1918 г. большевики перевезли золотой запас Российской империи. На противоположном берегу Волги находился город Свияжск, в случае захвата его Комучем и чехами, открывалась дорога в центр России, на большевистскую Москву. Небольшой отряд полковника О. Каппеля уже переправился через Волгу и действовал в тылах красных.
В Казани Савинков узнал, что сюда уже прибыли многие члены руководства СЗРиС – генерал Рачков, полковник Перхуров и др. СЗРиС был создан как политическая организация, содействующая любому правительству, которое станет выражать не партийные, а общенациональные интересы. Но Комуч был как раз партийным, фактически – однопартийным правительством: и глава правительства В. Вольский, и все министры (за исключением одного меньшевика) были правыми эсерами. Так что СЗРиС, да и лично Савинков, порвавший с эсерами после корниловщины, не должны были бы подчиняться Комучу. Но политику диктовала действительность. А в действительности весь Волжский противобольшевистский фронт (от Сызрани до Казани) контролировался именно Комучем. Другого правительства здесь не было. И Савинков принял решение распустить СЗРиС. Бывшие его члены вступили в комучевскую “Народную армию” или в ряды чехословацких войск. Не составил исключения и сам Савинков: он был зачислен добровольцем в действовавший кавалерийский отряд полковника О. Каппеля (будущего главнокомандующего колчаковской армии). В задачу отряда входило разрушение коммуникационных линий красных: отряд взрывал железнодорожные пути, рубил телеграфные столбы, вел бои с небольшими большевистскими частями. Рейды Каппеля по тылам красных были, пожалуй, наибольшим успехом “Народной армии” Комуча на Волжском фронте. Однако Красное командование стягивало крупные силы, практически несоизмеримые с “Народной армией”. Участь Казани была решена. 10-го сентября она пала. А вслед за Казанью – Симбирск, Самара и Сызрань. Волжский фронт фактически был ликвидирован.
Ушел из Казани на Южный Урал и Савинков. На лошадях он проехал до Бугульмы, а оттуда – в Уфу. Савинков неслучайно пробивался в Уфу. Комуч, во главе с эсером В. Вольским, и Временное Сибирское правительство в Омске во главе с полукадетом-полуэсером П. Вологодским – оба претендовали на всероссийскую власть. Между ними шла борьба. Эсеровский Комуч провозгласил себя борцом за послефевральские демократические завоевания; Временное Сибирское правительство тяготело к правым, за его спиной объединялись сторонники военной диктатуры и даже монархической реставрации. Комучевские и сибирские власти установили свои таможни, реквизировали грузы, шедшие в Поволжье или Сибирь; банки и почта в Самаре и Омске отказывались оплачивать взаимные ассигновки и переводы… Однако необходимость борьбы с Москвой, давление антантовских союзников толкали Самару и Омск к сближению. В июле, а затем в августе состоялись две рабочие встречи в Челябинске, на которых было решено созвать в сентябре, в Уфе, Государственное совещание представителей различных региональных правительств, политических партий и организаций. Цель – создание временной всероссийской власти.
И вот – Уфа 8 сентября 1918 г. Совещание открыла “бабушка русской революции” эсерка Е. Брешко-Брешковская. Но она была только “свадебным генералом”. Наиболее авторитетной политической фигурой был краснобай и любитель анекдотов правый эсер Н. Авксентьев, бывший министр внутренних дел при Керенском. Его и избрали председателем. Далее шли фигуры меньшего калибра: заместителями Авксентьева стали: от Комуча – правый эсер Е. Роговский, бывший градоначальник Петрограда при Керенском; от Временного Сибирского правительства – И. Михайлов, за свои авантюрные наклонности прозванный в Омске “Ванькой Каином”, “бандитом с лицом ангела”. В своей известной патетической речи Авксентьев просил Совещание дать “великую Ганнибалову клятву не уезжать из Уфы, не построив единую русскую государственность, возглавляемую единым российским правительством”. От имени Комуча декларацию зачитал В. Вольский. Декларация провозглашала принцип преемственности власти. Учредительное собрание было демократически избрано в ноябре-декабре 1917 г., незаконно закрыто большевиками и, следовательно, должно было быть восстановлено. До его нового созыва временная власть в России передавалась Комитету членов Учредительного собрания.
Декларацию Временного Сибирского правительства зачитал И. Серебренников. В ней предлагалось создать новую временную всероссийскую власть в форме Директории из 5 членов. Она должна быть ответственной перед “будущим полномочным органом правильного волеизъявления народа”. Идея Учредительного собрания отвергалась. Были зачитаны декларации и других делегаций, но они, в сущности, повторяли предложения Комуча или Временного Сибирского правительства. Смысл предложений был ясен: каждая из сторон стремилась укрепить собственные позиции. Личные амбиции довлели над общим интересом. Как писал один из участников, создавалось впечатление, что “съехались не русские люди, а люди чужие и враждебные друг другу, вынужденные силой обстоятельств сговориться и идти на компромисс”.
Между тем, военная фортуна, как мы знаем, отвернулась от “Народной армии” Комуча и Сибирской армии Временного Сибирского правительства. Красная армия подходила к Самаре, угрожала и Уфе. Надо было торопиться. 23 сентября Уфимское государственное совещание завершило свою работу. Компромиссное решение, принятое после почти двухнедельных заседаний, постаралось объединить противоречивые мнения. Создавалось Временное всероссийское правительство – Директория – в составе пяти человек, персонально избранных на Государственном совещании и ни перед кем не ответственных до 1 января 1919 г., когда будет созвано Учредительное собрание. Если к этому сроку не удастся собрать 250 его членов, срок созыва Учредительного собрания отодвигается на месяц, и к 1 февраля 1919 г. оно будет считаться полномочным в составе 170 членов. Тогда Директория сложит свою власть. В состав Директории были избраны правый эсер Н. Авксентьев, близкий к правым эсерам генерал В. Болдырев, тяготевший к кадетам П. Вологодский, народный социалист Н. Чайковский и кадет Н. Астров. Поскольку некоторые из избранных в Уфе отсутствовали, в Директорию временно ввели их заместителей (В. Виноградова, В. Сапожникова, В. Зензинова).
Основными задачами Директории были объявлены: борьба за свержение большевистской власти, восстановление демократического режима, аннулирование сепаратного Брестского мира и продолжение войны с Германией вместе с союзниками до победного конца. На заключительном заседании Авксентьев заявил, что Директория твердо пойдет по намеченному пути, не останавливаясь ни перед какими трудностями. Как впоследствии вспоминали некоторые участники уфимского совещания, в тот момент он “чрезвычайно походил на Керенского, когда последний выступал на московском Государственном совещании”.
В антибольшевистских политических кругах России итоги уфимского Государственного совещания были восприняты по-разному. Правые эсеры, меньшевики и близкие к ним считали, что эсеры “проуфили”, сдали свои позиции реакционерам. Напротив, некоторые кадетские лидеры были склонны считать, что Уфа – это капитуляция, “социалистическая Каносса”, воскрешение “непохороненного трупа” керенщины. Среди правых, однако, существовало и мнение, что следует дать Директории “привести Россию в порядок”, а затем можно ликвидировать ее.
Как бы там ни было, поскольку над Директорией развевался флаг верности Учредительному собранию – мечта всей российской демократии, Уфу следует считать пусть шаткой, но все же победой. Лидер эсеров В. Чернов впоследствии писал в своих мемуарах: “Директория была для учредиловцев последней попыткой спасти дело демократии…”. Увы, попыткой неудачной. Большевистская Красная армия в конце лета – осенью 1918 г. одерживала одну победу за другой, и 14 октября Директория из Уфы переехала в Омск. В. Чернов в своих мемуарах писал: “Здесь кишмя кишели спекулянты, вперемежку со спекулянтами политическими, бандиты просто и бандиты официальные, жаждующие денег и чинов… Здесь царили ▒мексиканские нравы’, здесь неудобные люди исчезали средь бела дня…”. Авксентьева предупреждали, что в Омске Директория “сунет голову в волчью пасть”; он же говорил, что надеется, что “волк подавится”. Для правительства Директории даже не приготовили помещений, и оно разместилось в вагонах на железнодорожной ветке. В Омске зло шутили: “Правительство на ветке”. Директория вела “промежуточный”, “средний” курс – непоследовательный, вялый. Глава внешнеполитического ведомства Директории Ю. Ключников позднее писал: “В смысле текущей административной и организационной работы у членов Директории были пустые столы”.
Не исключено, что, стремясь в Уфу, Савинков, пытался найти место в правительстве, соответствующее его политическим опыту и знаниям. Но этого не случилось. Фигура Савинкова, видимо, представлялась слишком одиозной для местных – волжских и сибирских – политиков, ведущих в восточных регионах страны “свою игру”. Тем не менее, глава Директории Н. Авксентьев еще в Уфе решил использовать Савинкова как дипломата. Савинков был назначен главой военной миссии Директории во Франции. Он выехал в Европу через Дальний Восток, но, пока добрался до Парижа, в России и в Европе произошли большие изменения. 18 ноября 1918 г. промонархически настроенные офицеры и чиновники из окружения военного министра Сибирского правительства вице-адмирала А. Колчака свергли Директорию, арестовали и выслали “директоров”. Колчак, произведенный в полные адмиралы, стал Верховным правителем. А за неделю до этого капитуляцией Германии закончилась Первая мировая война. В Париже (в Версале) открылась мирная конференция победителей – стран Антанты, участники которой, по своему желанию и усмотрению, перекраивали мир. Россия, конечно, не была представлена на Версальской конференции. Правительство Ленина, естественно, Версаль не признавал; де-юре не было признано и правительство Директории, а затем и Колчака. Тем не менее, Версальская конференция согласилась на присутствие так называемой “Русской Политической делегации”, в задачу которой входило изложение территориальных и иных интересов “белой России”. В состав этой Делегации входили бывший премьер Временного правительства князь Г. Львов, бывший царский министр иностранных дел С. Сазонов, бывший посол Временного правительства во Франции В. Маклаков и др. Вошел в “Русскую политическую делегацию” и Б. Савинков, находившийся в Париже в качестве главы военной миссии, назначенной омской Директорией. Как член Делегации, он развернул активную деятельность. При его деятельном участии был подготовлен проект “Конституции Российского государства”, правда, не все члены “Русской политической делегации” отнеслись к проекту с должным вниманием. Участники Версальской конференции оценивали задачу “Русской Политической делегации” как информационную. Интересы России на конференции игнорировались, а с поражением Колчака в конце лета 1919 г. и сама Делегация заявила о прекращении своего существования.
(продолжение следует)
ПРИМЕЧАНИЯ
1. А. Куприн. Хроника событий глазами белого офицера, писателя, журналиста. М., 2006, с. 368.
2. Б. Савинков. Воспоминания террориста. М., 2006, с. 65.
3. ГАРФ, Ф. 586 (В. К. Плеве), оп. 1, д. 381, лл. 1-2.
4. Там же, д. 14, лл. 1-1 об.
5. Б. Савинков. Воспоминания террориста, с. 112.
6. Полностью Боевая организация была распущена в ноябре 1906 г.
7. З. Гиппиус. Петербургские дневники, 1914–1919. НЙ.–М., 1990, с. 183.
8. Борис Савинков на Лубянке. Документы. М., 2001, с. 561.
9. Там же, с. 562.
10. З. Гиппиус. Петербургские дневники, с. 143.
11. О движении войск генерала А. Крымова на Петроград см. “Дневник полковника Г. Дементьева” (ГАРФ, оп. 1, д. 294).
12. Совещательный орган, созданный в сентябре 1917 г. на Демократическом совещании.
13. В. Войтинский. 1917-й. Год побед и поражений М., 1999 (главы Х–ХII).
14. Борис Савинков на Лубянке. С. 120-121.
15. С. Тютюкин, Г. В. Плеханов. Судьба русского марксиста. М. 1997, с. 353.
16. В. Войтинский. Указ. соч., с. 267-269.
Монреаль