Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 254, 2009
Юлию Гуголеву
Настрадавшись от мужа, вернувшегося из Афганистана психом и алкоголиком, Олина мать была убеждена, что “мужики все одинаковы – только и могут, что жрать, срать да одежу драть”. Она была так на него обижена, что заодно стала плохо относиться вообще ко всем людям. Отец тоже был обижен. На войну его забрали почти ребенком, а вернулся он живым трупом. Жизнь стала для него стеной, отделявшей его от погибших друзей. Он изо всех сил пытался ее разрушить, и однажды по-пьяни свалился с крыльца и сломал шею. Оле было тогда уже восемь лет, но она так боялась отца, что когда выросла, не помнила ничего, кроме страха перед стоногим чудовищем, мычащим, рычащим, что-то бьющим, роняющим, от которого мать запирала ее в чулане, а сама плакала, привалясь к двери.
Во время отцовых запоев в доме поселялся удушающий смрад беды, казалось, из него выкачали весь воздух. От страха, что он спалит дом, мать его одного оставлять боялась. Каждый раз с работы бежала, ожидая вместо дома застать дымящиеся головешки. Олю на это время отправляла жить к бабке, которая тоже почти никогда не улыбалась и всех осуждала.
В детстве мир для Оли был разделен на плохих и хороших. Алкоголики были плохие. Только вот дядя Толя – бабкин сосед, был добрый. Пить-то он пил, как все, но под забором никогда не валялся, да и пил на свои – таскал за копейки соседям ведра с водой из колодца, чинил заборы, копал огороды и делал прочую нужную в хозяйстве работу. Однажды он даже починил бабке электроплитку. Но она все ж называла его тунеядцем, а он в сердцах кричал, что она сквалыга и батрачить на нее за так он не будет. Так или иначе, обойтись они друг без друга могли недолго. После кряхтенья и “господитвояволя” бабка сдавалась: “Сбегай к тунеядцу, пусть придет – дело есть”. Оля бежала с радостью – во-первых, приятно, когда просят сделать что-то легкое, а во-вторых, у дяди Толи была Белка – беленькая, ласковая дворняга, настоящий друг человека, которую Оля очень любила.
Из-за собаки над Анатолием в деревне смеялись: “Двоеженец, а любимая жена уж больно лохмата”. И действительно, Белка, как бдительная жена, каждый раз, когда он шел выпивать к станционной стекляшке, а ее, чтоб не лезла не в свое дело, запирал в доме, каким-то одним ей известным способом выбиралась, неслась к магазину и всегда ухитрялась опрокинуть стакан до того, как дядя Толя успевал к нему приложиться. И привязывать ее было без толку. Она в два счета перегрызала любую веревку, даром что была небольшая и совсем обыкновенная с виду.
Как-то дяде Толе надо было в Москву. Он Белку запер (ну и действительно, что с собакой в городе делать, когда у нее даже ошейника нету), так она ухитрилась прибежать на станцию, сесть в электричку, забиться под лавку, так, чтобы ее никто не заметил, и спокойно приехать на Курский вокзал. А там уж дяде Толе некуда было деваться и пришлось повсюду таскать ее за собою.
Считается, что у животных нет чувства юмора, но, глядя на Белку, в этом можно было усомниться. Казалось, она улыбается своим тайным наблюдениям над жизнью и людьми, так как жизнь с ее странностями и люди с их слабостями вполне могли показаться смешными такому чистому и разумному существу, каким была Белка. Однако это не мешало ей их любить.
Дядя Толя называл ее “ангелом” и рассказывал, что по ночам она не храпит на подстилке, как обыкновенная собака, а расправляет крылья и, деликатно процокав по полу, выпархивает в окно. Пока он спит, она кружит над домом, охраняя его сон от демонов беспокойства, а с первыми петушьими криками впархивает обратно и укладывается на подстилку, чтобы он не мог заподозрить ее в милосердии, так как она предпочитает творить добро инкогнито. Он часто употреблял слова, которые никто, кроме него, не знал.
Оля любила, когда дядя Толя рассказывал про Белку, хотя многое было сомнительно. Колупая в носу, она спрашивала: “А где же у нее крылья?”. И дядя Толя объяснял, что люди увидеть их не могут, потому что человеческому глазу доступно многое, но не все, а когда она удивлялась, как же Белка вылетает из дома зимой, когда вставляют двойные рамы, он отвечал, что собранной в пучок энергией воли она поворачивает ключ в замке и открывает дверь, потому что, если бы она этого не делала, то ему, старому грешнику, ни за что было бы не уснуть, так как раскаяние за содеянное в жизни зло всю ночь кусало бы его за сердце. Казалось, он сам верил в то, что рассказывал. Оля тоже верила, потому что в жизни нет ничего приятнее, чем верить в сказки.
На каникулы к дяде Толе из Москвы приезжал сын Илья, Олин ровесник. Он обзывал ее “деревней”, а она его “дураком”, хоть он больше ее знал по географии и истории. Зато она больше него понимала в жизни. Илюха врал, что в Москве у них двухкомнатная квартира, и отец, если бы захотел, мог бы вернуться и жить с ними, но он не хочет. А Оля думала, что если не хочет, то значит не может. Сама она в Москве была только раз, и ей показалось, что там живут какие-то другие люди – лучше них, деревенских, заслуженнее. Представить себе, что дядя Толя жил в Москве и променял ее на Омутищи было прямо-таки невозможно.
В ее сознании он был так же связан с деревней, как пыльная дорога от станции, коза Егоза, объедающая траву на лугу перед школой, излучина реки за картофельным полем, шум тракторов и моторок, скрип колодца, запах черемухи, петушиный крик и небо с облаками, похожими на мягкие игрушки.
Собак в деревне было чуть ли не в каждом доме, но Оля к ним никак не относилась. Их держали на цепи, как рабов, от этого они были злые и лаяли басом, а Оле хватало бабки с матерью, которые тоже лаялись. Особенно, когда совхоз закрыли, и мать решила продавать дом и перебираться поближе к Москве, к работе, которую теперь можно было найти только там, – не ездить же по два часа в один конец на электричке. Оля должна была пока пожить с бабкой. Долаялись до того, что весь остаток жизни друг с другом не говорили. Когда мать привозила продукты, бабка скрипела на ухо Оле: “Скажи ей спасибо”, хотя мать, поджав губы, сидела напротив. А та цедила: “Скажи ей – не за что”.
Перебравшись в Москву, мать приезжала в деревню с таким видом, что только она одна знает, как надо жить, а уж бабку по части ума далеко обскакала. Та усмехалась: “Дала б своего ума, задницу-то помазать”. Оле казалось, что она совсем их не любит, и бочком она выбиралась из дома и бежала куда-нибудь, чаще всего к Белке.
Дядя Толя говорил, что Белка знает побольше многих ученых и готова поделиться с людьми знаниями. Оля не верила, и однажды он предложил: “Хочешь, спроси что-нибудь”. Оля не знала, что спросить, и ночью все думала, что бы такое спросить, на что никто не знал бы ответа. Ничего не придумала и спросила, как в кино “Карнавальная ночь”:
– Есть ли жизнь на Марсе?
Склонив голову и виляя хвостом, Белка выслушала, но отозвалась не сразу. Казалось, она обдумывает ответ. Наконец, пролаяла:
– Жизни на Марсе нет, но со временем она может возникнуть, так как жизнь возникает везде, где создаются для нее подходящие условия.
Оле было не очень понятно, но все равно интересно. Дядя Толя уверял, что сам он по-собачьи говорит с акцентом, так что Белка над ним даже смеется, но понимает он ее хорошо, а переводит все, что она говорит, дословно.
Как-то Оля опять спросила:
– Есть ли справедливость на свете? Потому что в школе говорят, что все должно быть по-честному, а в жизни так не бывает.
Белка долго молчала, так что Оля подумала, что она уже не ответит, но та, наконец, залаяла и лаяла долго.
– Справедливости между людьми нет и быть не может, потому что все рождаются с разными способностями к приспособлению, из-за чего одни становятся начальниками, а другие всю жизнь борются только за то, чтобы выжить. Но есть другая справедливость на свете: все без исключения стареют и умирают и никого их богатство и могущество от смерти и немощи не спасает.
Оля разочарованно хмыкнула:
– Ну и в чем же тут справедливость?
Белка лишь улыбнулась, а дядя Толя от себя перевел:
– Поживешь – увидишь.
Тогда Оля решилась спросить:
– Что такое Бог?
Белка ответила:
– Этого никто не знает. Потому что Бог такой большой, а мы такие маленькие, прям как микробы. Из-за этого мы не можем ни понять его, ни увидеть. Люди могут в него только верить. Или нет. Это их личное дело.
Тогда Оля опять спросила:
– Дядь Толь, а сам-то ты в Бога веришь?
Он засмеялся, мол, я – пешка в этой игре, когда погода хорошая и есть рубль на водку, то верю, а когда все болит, нет ни копейки и в долг никто не дает, то не очень. Оле непонятно было, шутит он или нет. Хотелось спросить Белку, но было неловко.
Треснутыми очками и бородой дядя Толя напоминал А. П. Чехова из “Родной речи”. Однажды Илюшка сказал, что раньше его отец был журналистом и работал в настоящей газете. Оля на всякий случай сказала: “Врешь – докажи”. Он перерыл в сарае кучу старых газет, но ни одной отцовой статьи не нашел. После этого обиделся и вообще перестал разговаривать с Олей.
Иногда с Ильей приезжала жена дяди Толи, тихая, как белая мышь, в очках, тетя Света. Идя от станции, она смотрела себе под ноги и вздрагивала, когда деревенские с ней здоровались. Было видно, что ей все здесь чужое. Когда на нее смотрели в упор, она отворачивалась, вместо того чтобы сказать: “Чо уставился, чо я тебе – картинка?”. Какие у нее отношения с дядей Толей, было неясно.
Много лет спустя, когда детство удалилось от Оли, как вечернее небо с тихими звездочками воспоминаний, изредка во сне она чувствовала себя девчонкой в куцем пальтишке и дырявых резиновых сапогах, бегущей меж заборов по жирной весенней грязи. После таких снов Оля всегда просыпалась счастливой.
Ей было двенадцать лет, когда в Омутищи совсем перестали завозить продукты, зато по телевизору заговорили о свободе. Бабка к тому времени уже еле ходила, Оля делала всю работу по дому. Дядя Толя помогал, уже почти забесплатно. В мире все изменилось, учителям задерживали зарплату, у стекляшки стояли очереди даже за черствым хлебом, мальчишки по чердакам нюхали клей, девчонки мечтали стать топ-моделями и ездили в город на танцы. Возвращаясь из школы, Оля боялась, что уже не застанет бабку в живых. Однажды так и случилось. Хоронить ее мать приехала с каким-то мужиком на машине. Оказалось, что это ее новый муж. Перед соседями она выступала, а он молчал. Бабку забыли через пять минут после похорон, мол, отмучилась старая, и слава Богу!
Оле мать сказала: “Пока поживешь у нас, а там посмотрим”. Она торговала на оптовом рынке всем, что “челноки” привезут из Китая, и называла себя “бизнесвумен”, а к Оле относилась, как к “ошибке молодости”. Та старалась ей не мешать – хорошо училась, мечтала стать ветеринаром, но стала бухгалтером. На вопросы знакомых “Как жизнь?” отвечала: “Хорошо живу. Никто пока не завидует”.
* * *
Оля живет с сыном Данькой все в той же хрущевке. Мать с отчимом купили шикарный дом, ездят на джипе, “крутят бизнес за яйца”. Время от времени мать подбрасывает Оле “бабок”, но за это надо выслушивать ее мысли о том, как надо жить, а это удовольствие Оля позволяет себе нечасто. В Омутищи она не ездит, времени нет, да и некуда. Бабкин дом продан на слом. “Крутые” понастроили себе у реки каменных теремов за тройными заборами. Одноклассники – кто уехал, кто спился, кто сидит на игле, кто умер. Одноклассницы, как и она, маются одни с детишками, только Гусева вышла замуж за еврея и уехала в Штаты. Весь Олин детский мир, будто горбушка от булки, грубо оторван и сжеван жизнью.
Как-то она ехала на электричке по работе в область, напротив села старушка. Что-то в ее внешности показалось Оле знакомым, пригляделась – жена дяди Толи, как же ее звали?.. Кажется, Света. Вот про кого Оля уже лет двадцать как не вспоминала. Оказалось – она, и едет как раз в Омутищи. Сын работает программистом, не женат, но живет с какой-то лахудрой, дом разваливается, а починить некому.
Оля спросила:
– А дядя Толя жив?
Старушка сморгнула:
– Что ты, давно умер, еще в девяносто четвертом.
– А Белка, помните, у него собака была?
– Как не помнить? Хоть это все будто в другой жизни было. Умерла наша Белка. Анатолий болел. Желудок сводило – думали язва. Он шутил: “Ты мечтала, чтоб я бросил пить, вот и радуйся”. Насилу уговорила поехать в Москву сдать анализы. Он через два дня собирался вернуться. Белку оставил соседям. Анализы показали рак, но лечиться он отказался, и его выписали под расписку. Мне никто ничего не сказал, будто я вообще с боку припеку. Из больницы он поехал к Витьке Чуднову, однокурснику. Выпили. Мой-то знал, что ему пить нельзя, но как же без этого? Вышел, чтобы успеть на последнюю электричку, а у вокзала кто-то его ударил доской по затылку, портфель забрал с зубной щеткой, денег при нем не было. Так и пролежал всю ночь под забором. Прохожие думали – пьяный, а он умер от кровоизлияния. Я ничего не знала. Думала, он в деревне. Приезжаю, соседи говорят: “Не углядели мы за вашей Белкой. Она каждый день на станцию бегала, Тольку ждала, а он все не ехал. Прибежит, каши поест и назад на дежурство. А потом люди заметили, что она на рельсы ложится. Пробовали ее оттаскивать, но она возвращалась. Привязывали, но она веревку перегрызала. Вот и не углядели. Три дня назад схоронили”. У меня прямо сердце в ноги упало. Думаю: “Что с Анатолием?”. Вернулась в Москву, обзвонила все морги. Ну и нашла. И ведь, главное, что оказалось: Белка на рельсы стала ложиться как раз, когда Анатолий умер. Видно, почувствовала. А без него жить не захотела.
Оля с тревогой взглянула в окно – скоро ее остановка, а так много еще надо спросить.
– Тетя Света, а правда, что когда-то дядя Толя работал в газете?
– Что ты, Оля, он таким журналистом был, всю страну объездил, про производство писал, а потом что-то в нем надломилось. Однажды вернулся из командировки и говорит: “Надоело мне врать, не могу больше видеть их рожи. Страна разваливается, а я должен писать про трудовые победы. Пошли они все к чертовой матери”. Я пыталась его уговаривать, мол, жить-то надо, все врут, куда ж без этого, но он злился, грубил начальству, начал пить, да не с друзьями, а с забулдыгами у гастронома, и в статьях его стала проступать какая-то горечь, и передовики производства начали резать правду-матку. Словом, из газеты его уволили за пьянство. Он на все плюнул и уехал на дачу. Я думала отлежится, за ум возьмется, но куда там. Никого не хотел больше видеть. А мне каково в сорок шесть лет вдовой стать при живом-то муже. Сын его не простил, даже на могилу к нему никогда не сходит. Ну, а я простила. Эгоист был, конечно, только о себе и думал, но ведь всю жизнь с обидой в душе не проходишь.
Она еще говорила бы и говорила, но Оля встала:
– Тетя Света, мне выходить. Передайте Илюше от меня привет, может быть, он меня еще помнит.
Та кивнула.
– Конечно, конечно. Хорошо, что тебя встретила. А то живу одна, поговорить не с кем.
Оля вышла из электрички. Помахала в окно, но старушка уже уткнулась в свои заботы. Впереди у Оли был тяжелый день, бумажки вроде и безобидней людей, а сосут силы. Данька придет из школы и, не поев, сразу усядется за компьютер. Бледный, худой. Скоро каникулы, надо бы в лагерь путевку, все посылают в Хорватию, но у матери денег просить – нож острый.
Оля шла по платформе, думала о делах, но в глубине души вскипали слезы и вдруг пролились. Ей ужасно жалко стало себя, сына, своего детства, девчонок, пацанов из класса, захотелось снова стать ребенком, верящим в говорящую собаку, которая знает ответы на все вопросы, горячо позавидовалось дяде Толе – жил в нищете, но на природе, а она всю жизнь задыхается, как в душегубке. Слезы текли. Люди, отворачиваясь, шли мимо, только бабуля какая-то остановилась:
– Плачешь, дочка, поплачь – полегчает. Это ангел-хранитель твою душу смягчает, чтоб не потрескалась. А я бы вот рада поплакать, да кончились слезы. Все на свете кончается. Радуйся, пока молодая.
Нью-Йорк