Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 254, 2009
На II Международной конференции “Нансеновские чтения” в Санкт-Петербурге (27–29 октября 2008) собрались вместе исследователи и “объекты” их исследования – люди, семейно и биографически связанные с репатриацией, с добровольным, сознательным возвращением политических эмигрантов в бывший СССР: Михаил Никитич Толстой, внук Алексея Толстого, один из организаторов петербургской встречи, я сам и еще несколько эмигрантов. В ходе заседаний один из выступающих вдруг “перекрестил” Льва Давыдовича Троцкого в эмигранты, что мне показалось парадоксальным. Почему тогда не сказать, что первый репатриант, к тому же более чем везучий, был Владимир Ильич Ленин? Его возврат из Цюриха оказался настолько успешным, что этот репатриант продолжает пребывать в центре Москвы и излучать вредные волны, а Санкт-Петербург (к сожалению, не только он) и поныне насыщен ленинской топонимикой.
Итак, кто репатриируется? Эмигрант. А кто есть эмигрант? Видимо, наиболее точное определение было дано А. И. Солженицыным: “Эмигрант – это тот, который строит свою жизнь так, чтобы смочь вернуться в страну исхода, или, в случае невозможности, ускорить время этого возвращения”.
Начавшийся в 90-е годы прошлого столетия и с тех пор все нарастающий выезд на Запад молодых специалистов и рабочей силы из постсоветского пространства к предмету “эмиграция” не относится никак: это явление миграции, наподобие приезду поляков-шахтеров или испанцев в довоенную Францию. Молоканов и духоборов, высланных из империи и оказавшихся в Канаде, а также этнических немцев и евреев, покинувших Россию начала ХХ столетия и позже – СССР, также нельзя считать эмигрантами. Они уезжали из России, “отряхнув прах от ног своих”, заклявшись и думать о возврате, невзирая на любые перемены в стране исхода. Психологически естественно, что сегодня они склонны отрицать реальность падения Советов, перед ними стоит задача ассимилироваться.
Еще из Солженицына: “Первая эмиграция уходила от пули, вторая от петли…”. Советы сознательно с самого начала стали проводить политику заманивания тех, кого поражение в Гражданской войне заставило покинуть Россию, – для их последующего уничтожения или “обезвреживания”. Призывы к возвращению обыгрывались мотивами ностальгии “по кусту рябины на дороге” (Цветаева), сопровождались обещаниями “простить” участие в Гражданской войне, а то и посулами хороших окладов и почета “спецам”. Люди ехали, их сажали. Движение репатриации, которое возникло вскоре после 1920 годов, захватило многих. Его можно рассматривать как “откатную волну”, а возвращенческим волнам можно вести счет, наподобие эмигрантских. Трагична судьба тех врангелевских солдат и офицеров, которые не сели по каким-то причинам на убывающие английские крейсера. Эти люди послушались письменных обещаний большевиков, данных в Крыму в 1920 году. Бела Кун и Розалия Землячка говорили: “Зарегистрируйтесь, вам все будет прощено”. Поверило 5-6 тысяч человек. В Феодосии и Симферополе их всех расстреляли. Результат их страшной “репатриации” был построен на доверии к власти Советов. Именно тогда погиб единственный сын писателя Ивана Шмелева.
В середине тридцатых Советы окончательно установили по всему периметру государственной границы первую “берлинскую стену”: прекратили выдачу паспортов для частных поездок за рубеж. “Невозвращенчество” и репатриация стали процессами необратимыми.
Были и менее рискованные, замаскированные, психологические пути репатриации: остаться в эмиграции, как родители, в “своем языке”, религии, культуре, не слиться с чуждой страной. Отказ от ассимиляции помог этим людям сохранить веру и “русское” мироощущение до наших дней. Вплоть до первых послевоенных лет в Париже существовали Русская гимназия, выдаваемый ею аттестат был эквивалентен французскому бакалавру, в Версале был создан Кадетский корпус под покровительством Великого князя Гавриила Константиновича. Выпускникам предстояло, когда настанет час, освободить Отчизну от большевистского ига! Блестящее образование молодым русским предоставлял колледж Св. Георгия, созданный бельгийскими иезуитами-униатами. Молодежные организации “Витязей” (военизированная), “Соколов”, Русских скаутов, Христианского студенческого движения (РСХД) были активны, в них работали кружки, летние лагеря, хоры… И теперь выпускники гимназии, бывшие “Витязи”, держатся вместе; им под 70 уже, но они по-прежнему двуязычны, многие часто бывают в современной России… Вот у кого “репатриация” оказалась и комфортной и, часто, полезной для России. Но я убежден в том, что и трагическая волна послевоенных “возвращенцев”, “реэмигрантов”, рассеянная по провинциям, по городам Сибири и Центральной Азии, своим простым присутствием, манерой бытия, рассказами, свидетельством, умением работать, хоть на неделю, но ускорила освобождение России, определило характер 21 августа 1991 года.
Это все – о пользе терпения. Но внутреннее репатрианство доводило и до парадоксов. Были русские французы, которые еще до начала Второй войны, до победного шествия Красной Армии, становились марксистами-ленинцами, коммунистами. Это приносило им ощущение причастности к стране исхода, освобождение от состояния изгойства. Немало представителей второго поколения первой эмиграции вступило в ряды французской Компартии. Марина Влади и ее сестры были членами КПФ и, очевидно, тем гасили свой душевный дискомфорт. Покойный граф Степан Татищев, с любовью описанный Солженицыным в “Невидимках”, будучи культурным атташе посольства Франции в Москве, оказал огромную помощь советскому “резистансу”, но был, правда, недолгое время, убежденным членом КПФ.
Мало замечена во Франции и, к сожалению, не переведена в России книга Сергея Самарина “L’abolition” (“Упразднение”). Самарин принадлежал одному из последних выпусков Версальского корпуса, “сверхрусского” воспитания и культуры. Все это он упразднил и, отчасти чтобы досадить матери, перешел из православия в марксизм-ленинизм, вступил в КПФ, принял советское гражданство, стал убежденным сталинцем. В 1956 году он впервые смог поехать в Москву, переводчиком. Встретился там с Петром Трубецким и Александром Лермонтовым – оба недавно вернулись из воркутинских лагерей. На обратном пути, в самолете, Самарин плакал. Вернувшись, он отказался от советского гражданства и опять обратился к Церкви.
Еще маршрут, не менее характерный для “переходного поколения”. Вадим Андреев (один из сыновей писателя Леонида Андреева), женатый на дочери эсера Виктора Чернова, участник Сопротивления. Вадим принял советское гражданство и стал рьяным сталинцем, работал в ООН. Будучи в Нью-Йорке, издал в Москве свои, модные тогда, лирико-патриотические воспоминания. Его первое посещение страны пришлось на 1957, тогда он встретился со старшим братом Даниилом, только что реабилитированным (громкое дело Даниила Андреева, Москва, 1949). Благополучно живя в Нью-Йорке, Вадим об аресте своего брата, о лагерях даже не подозревал. А затем у него были встречи с А. И. Солженицыным, вместе с сыном Александром он помог вывозу рукописи “Архипелага”. Последний раз я виделся с Вадимом в Женеве, вскоре после высылки Солженицына: “Никита, вы эти вещи знаете. Как мне избавиться от советского гражданства? – Не хочется с ним умирать…”.
Позволю себе порекомендовать исследователям истории эмиграции заняться “совпатриотической” периодикой послевоенной Франции (газеты “Советский патриот”, “Последние новости”, советский журнал “Родина”…). Увлекательное, почти сюрреалистическое чтение… Некоторые модель “внутреннего комфорта” сохраняли почти религиозно. Можно назвать двух известных репатриантов: долго просидевшую Ариадну Эфрон, дочь Цветаевой и расстрелянного в 1941 Сергея Эфрона, а также Алексея Эйснера, мемуары которого публиковались в “Новом мире”. В эмиграции Эйснер был диаконом, снял с себя сан, стал коммунистом, поехал воевать в интербригады в Испанию и по репатриации сразу же получил положенный “червонец” ГУЛага. Ни Эфрон, которая была на Воркуте, ни Эйснера, отбывавшего срок на Колыме, лагеря не “перевоспитали”. Они освободились после 1954 года, вернулись в Москву. Эфрон так и умерла коммунисткой. Эйснер только в 1968, после Праги, признался друзьям: “Каким я был дураком”.
Недавно известный российский режиссер и актер Михаил Козаков снял замечательный фильм “Очарование зла”. Истосковавшиеся эмигранты приходили в советские представительства и говорили: “Нам хочется вернуться, нам хочется домой, мы здесь больше не можем”. Их собеседники отвечали: “Нам трудно вам поверить на слово, докажите свой патриотизм на деле”. Так, скажем, Сергей Эфрон “доказал” свой патриотизм, став сотрудником НКВД и одним из убийц коминтерновского перебежчика Игнатия Рейсса. После акции Эфрон репатриировался и был расстрелян уже в СССР. Так и генерал Скоблин способствовал похищению генерала Миллера, предал РОВС, свою веру и присягу. Данное ему сотрудниками “ИНО”(внешняя разведка ГПУ) обещание вернуть Скоблина на родину было почти сдержано: его посадили в “свой” самолет, который летел в Барселону (Испания была в то время под контролем интербригад и огромного количества чекистов), говорят, по пути Скоблина из самолета выкинули. Как бы там ни было, он исчез в темноте советской истории. А выданный Советам генерал Миллер оказался на Лубянке, был заприходован туда под фамилией Иванов. Можно допустить, что у него появилось какое-то ощущение “возвращения в страну”; в его деле сохранилось несколько заявлений на имя народного комиссара Ежова с мольбой и с офицерским честным словом, что “он не будет пытаться бежать или как-то проявлять себя”, но умоляет об одном: “скрытно повести его на литургию, чтобы он мог помолиться в русской церкви”. Вместо этого его повезли в крематорий Донского монастыря и умертвили.
Были до войны и “знаковые” репатрианты, которых никто не тронул по возвращении в СССР (Эренбург, Алексей Толстой, генерал Игнатьев, Прокофьев, Куприн, Билибин, Казем-Бек…). Они послужили остававшимся за границей белым эмигрантам своеобразной приманкой, но каждому из этих “образцово показательных возвращенцев” пришлось свою цену заплатить…
Решение репатриироваться – уравнение сложное, в него входит много неизвестных составляющих. Часто это результат абсолютного неустройства – киноромантика вождения такси по Елисейским полям крайне неуютна. А потому думалось, что поближе к бывшему своему имению или родному городу в российской глубинке все равно заживется лучше, да и язык понятный. Оказалось же, что зашифрованный новояз “Правды” был совершенно невнятен. Во многом решение эмигрантов репатриироваться было результатом полной социальной неприспособленности, неосвоенного языка, отсутствия нужной профессии. Для офицерства и дворянства очень важным моментом в решении вернуться было желание снова служить и приносить пользу России. Вот и моему отцу думалось в 1946, что возвращение даст возможность быть полезным. Желание осталось неосуществленным. Отца почти сразу арестовали. Пользу России он принес, но не ту, что задумывал, не инженерную. А снова “сопротивленческую”! О том, как русские парижане готовились ехать в СССР (а советские чиновники напутствовали: “Лишнего не берите, всем сразу на месте обзаведетесь”), рекомендую прочитать вполне реалистические воспоминания Н. А. Кривошеиной “Четыре трети нашей жизни” или А. А. Угримова “Из Москвы в Москву через Париж и Воркуту” и посмотреть очень похожий на то, как было в действительности, русский фильм “Восток–Запад”. Ехали в теплушках, начиная с Германии, а приезжали и попадали в “фильтрационные лагеря”.
Репатриация предполагает то, что Джон Ле Каре обозначал “сменой лояльности”, а франкоязычный писатель-эмигрант Владимир Волков – как “retournement”, “выворачивание наизнанку”. Название одной из книг княгини Зинаиды Шаховской, написанной в 60-е годы, – “Моя Россия, перерядившаяся в СССР” (“Ma Russie déguisée en URSS”) – помогает понять психологический и даже идеологический “кульбит” репатриации. Эта маскировка СССР под Россию, начавшаяся в 1940 и завершенная в 1943, была одним из самых производительных инструментов обмана и заманивания “белых” русских. Особенно после Победы в 1945 году.
Одной из исходных аксиом репатриации служит английская максима “My сountry – right or wrong” – “Моя страна, права она или не права”. Таков был подход Деникина к проблеме в 1942 году: когда к нему обратились нацисты с предложением сотрудничества, он решил: “Пусть большевистская, но родина – Россия, и мы отказываемся воевать против нее”.
Моего отца в 1944 арестовало гестапо – за работу в Сопротивлении и за то, что он завербовал офицера главного штаба вермахта во Франции майора Бланке. То был офицер, принесший присягу, но ставший убежденным антинацистом. Он сам предложил отцу услуги, сказав: “Хочу помочь не за деньги, мечтаю помочь ускорить исчезновение гитлеровского режима”. Такова “зеркальная” смена лояльности к своей стране, подобное явление характеризует и движение власовцев во время войны.
Наиболее трезвые добровольные репатрианты, но их было очень мало, понимали, что возвращаются в нелегитимный режим Советов. Тем не менее, хоть и в незаконный режим, но в родную землю все равно хотелось вернуться и ей послужить. Да, Сталин стал как бы восстановителем “единой и неделимой” России; он возвратил погоны, открыл церкви, прославил Суворова… Мало кто помнит, что во время войны газета “Правда” вдруг перестала выходить с призывом “Пролетарии всех стран, соединяйтесь”, его сменили на “За нашу советскую Родину”. Был распущен Коминтерн, а Сергей Михалков сочинил “Союз нерушимый”… Эмиграция ликовала: вместо “Интернационала” исполняется новый, настоящий государственный гимн. Весь этот компаунд, весь этот набор символики тоже сыграл определенную роль в движении “возвращенцев”, не говоря уж о том, что из СССР приезжали уговаривать эмигрантов такие знаменитости как К. Симонов, Эренбург. Как говорится – “креста на них не было”, они-то знали, в какой капкан наивных людей заманивают! Какой-то епископ, прости Господи, приезжал из СССР, уговаривал и обещал неприкосновенность – в то время, как митрополит Николай Крутицкий в частных беседах шептал: “не езжайте”… Есть церковный и поныне не отмененный принцип, что аморальному приказу человек вправе не подчиняться. Принцип этот закреплен “Социальной доктриной” Русской Православной Церкви. Отношение человека к тоталитарной системе, к стране и к месту ее злодеяний – это вопрос трагический, т. е. не имеющий однозначного удовлетворительного ответа.
Задачу коллективного возвращения ставили перед собой крупные политические объединения. РОВС проблему решал по-своему – путем военного поражения Советов. А вот евразийцы стали совпатриотами: Святополк Мирский вернулся в СССР, отбыл неполные 10 лет в ГУЛаге и умер на Колыме (кстати, в наши дни евразийству удалось идеологически “репатриироваться”, оно возродилось в современной русской интеллигенции). Младороссы тоже признали режим, выдвинув лозунг: “Царь и Советы”. Их “вождь” Александр Казем-Бек стал после войны сотрудником советских спецслужб и закончил жизнь благополучным референтом ОВЦС МП. НТС, ставивший перед собой задачу свергнуть советский строй, свою репатриацию вполне осуществил уже после 1991 года. Многие его руководители вернулись в Петербург и Москву, до сих пор издают журнал “Грани”, работает издательство “Посев”.
Замечу, некоторые из репатриантов так и не захотели прозреть. Тому пример – книга Александра Угримова “Из Москвы в Москву через Париж и Воркуту”. Автор описывает, как полгода ждал, что его придут арестовывать в Саратове: “Вот пришли меня арестовывать трое молодых людей с такими открытыми хорошими русскими лицами”… (Курсив мой. – Н. К.) То же странное состояние души и у одного из персонажей в замечательном фильме Демурова и Эпштейна об эмиграции и репатриации “Не будем проклинать изгнанье”: добровольный “возвращенец” и “сиделец” Данзас, простодушно и со слезами на глазах говорит, что за возможность курить махорку и смотреть, как из газеты скручивается козья ножка, он готов был пребывать в ухтинских шахтах. Умом такого не понять, в такое можно только верить…
Пик возвращения пришелся на послевоенные годы, после опубликования Указа Президиума Верховного совета от 14 июня 1946 года. Этому периоду посвящены ярчайшие дневники Петра Ковалевского. Я хорошо помню, какими галлюцинозами была охвачена эмиграция в 1946 году. Сошлюсь на собственный опыт. У меня с рождения над детской кроваткой висела цветная гравюра императора Николая II. Вернувшись из Дахау, мой отец снял ее и заменил черно-белой фотографией Сталина. Петр Ковалевский рассказывает, как митрополит Евлогий мечтал всю эмиграцию разом перебазировать в Советский Союз. Служились и молебны “за раба Божия Иосифа”… Известный эпизод: адмирал Вердеревский, Маклаков, Ремизов и другие были приглашены обедать к послу Богомолову и Молотову. Молотов звал переезжать: “Знаете, семья не без урода, кто-то, может быть, вас и не поймет, но если у вас будут трудности, пожалуйста, пишите прямо мне”. Жены арестованных репатриантов ему и писали…
Степень ослепления была велика. Патриотические настроения совпали во времени с другим явлением: десятки, сотни тысяч власовцев, перемещенных лиц, казаков, остарбайтеров делали все, чтобы не вернуться назад в СССР. Стоит ли напоминать о выдачах в Лиенце, когда молодые матери убивали своих младенцев и себя, когда люди вешались, чтобы насильно не оказаться погруженными союзниками в грузовики СМЕРШа… Спасшиеся от насильственной репатриации счастливчики скрывались, их рассказам не верили, считали их изменниками…
Если это не трагедия, то кто Софокл?! Вспомню князя Константина Андроникова, который 9 мая 1945 года, когда Париж был увешен флагами пяти великих держав-победительниц, смастерил из простыни и раскрасил домашним красителем русский триколор и вывесил из окна. Он опережающе понял, кто на самом деле победил. Со своей будущей супругой они скрывали, прятали от групп полковника Тавадзе, начальника советской военной репатриационной Миссии, советских перебежчиков, будущих ди-пи, “перемещенных лиц”. А французы в это время терпели на своей территории и похищения белых эмигрантов, и заключения в лагерь Борегар, и насильственный вывоз ди-пи. Это длилось до ноября 1947 года, когда состоялась высылка группы эмигрантов, принявших советское гражданство, когда окончательно закрылся лагерь Борегар, что стало одним из событий начала холодной войны.
Репатриация как социальное явление закончилась, и будем надеяться – навсегда, она закончилась с возвращением А. И. Солженицына в освободившуюся Россию.
Санкт-Петербург–Париж, 2008