К 120-летию со дня рождения изобретателя телевидения В, К. Зворыкина
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 254, 2009
Весной 2008 года, как раз накануне открытия Фестиваля российского документального кино в Нью-Йорке, проводившегося корпорацией НЖ, в редакции раздался звонок. Мужской голос представился по-английски: “Вы собираетесь показывать фильм ‘Владимир Зворыкин – русский подарок Америке’. Я – ученик Владимира Зворыкина, я хотел бы рассказать зрителям о нем”. Так мы познакомились с г-ном Фредериком Олесси, другом и биографом великого Зворыкина; американцем, записавшим и сохранившим для потомков мемуары русского ученого-эмигранта.
Владимир Козьмич Зворыкин (1889–1982) – изобретатель телевидения. Имя его, когда-то будоражившее умы современников, ныне забыто и в России, откуда он эмигрировал после большевистского переворота, и в США, где он, русский ученый-беженец, прожил большую часть жизни, где совершил главное свое открытие, перевернувшее не только жизнь его современников, но и все развитие мирового сообщества.
С этого номера мы начинаем печатать перевод отдельных глав неопубликованных воспоминаний Владимира Зворыкина “Моя автобиография”. Каждая часть предваряется кратким ее изложением, сделанным биографом. НЖ благодарит г-на Ф. Олесси за предоставленную рукопись.
Моя автобиография
ПРОЛОГ
– Садитесь, – улыбнулся д-р Кернс Пауэрс. – У меня для вас интересное предложение.
– Замечательно, – ответил я, представляя себе, как меня отправляют на Гуам или в иные восточные страны.
– Мне позвонил Гарри Олсен, – продолжил Кернс. – Он хотел узнать, не будет ли вам интересно поработать ассистентом д-ра Зворыкина, помочь ему подготовить свои мемуары.
– Да, – ответил я, подивившись себе, как быстро и уверенно согласился. Я почти ничего не знал о Зворыкине, кроме того, что он был гением-провидцем, как-то связанным с телевидением. Я уже поработал со многими известными учеными и давно хотел написать пьесу, подыскивая подходящий прототип, так что очень обрадовался, что на меня вдруг, как с Луны, свалился один из великих ученых мира.
– Ладно, – продолжил д-р Пауэрс. – Я позвоню Гарри и договорюсь о вашей встрече со Зворыкиным. Это может стать поворотной вехой в вашей карьере!
– Очень может быть, – улыбнулся я в ответ. – Спасибо за предложение.
Телефон уже звонил, когда я вернулся в свой офис.
– Иди сейчас, они тебя уже ждут.
Я узнал номер кабинета Зворыкина, сказал секретарше, куда направляюсь, и вышел на холодную утреннюю улицу.
– Входите, входите, – сказали они хором, когда я входил в кабинет.
– Мистер Олесси, это доктор Зворыкин, – сказал д-р Олсен, выдвигая для меня стул. Зворыкин пожал мне руку и указал на стул.
– Д-р Пауэрс вам рассказал, о чем я хотел с вами поговорить? – спросил Олсен.
– Да, – ответил я.
– Это интересно для вас? – спросил он.
– Да, очень!
Д-р Зворыкин открыл ящик стола и вытащил черный блокнот.
– Я начал писать свою автобиографию несколько лет назад, – сказал он, передавая мне блокнот. – Но ничего не написал после событий военных лет. Теперь, пока я еще не совсем погрузился в вегетативное состояние, а то, что и похуже случится, моя жена хочет, чтобы я дописал автобиографию.
Я взял блокнот. “Чем я могу вам помочь?”
– Мне очень трудно делать записи по-английски, а так как вы редактор и знаете техническую терминологию, может, вы смогли бы привести все в должный вид? Возьмите блокнот с собой и ответьте мне через несколько дней.
– Хорошо, – сказал я, поднимаясь. – Я вам сообщу, как только посмотрю записи.
Он протянул мне руку на прощание, улыбнулся, и я ушел.
В тот же вечер я прочел рукопись. Невероятно, его биография вобрала два переломных момента в истории XX века – революцию в России и изобретение телевидения! Он пережил первое и создал второе! Он изобрел и сконструировал две главные части современного электронного телевизора – иконоскоп (первую электронную передающую трубку) и кинескоп (электронную принимающую трубку для воспроизведения телеизображения). До его открытия телевизионная технология была сконцентрирована почти исключительно на механических методах передачи и приема информации.
Я позвонил ему на следующий день договориться о встрече. Он попросил придти сразу. Я предложил ему два варианта своего участия в работе: первый – как биографа, а второй – как редактора его автобиографии. Я сделал акцент на втором предложении, так как Зворыкин уже написал бульшую часть биографии. Вне зависимости от того, какой вариант он собирался предпочесть, мне казалось, что у рукописи, в ее настоящем варианте, был один существенный недостаток: как живой, чувствующий человек Зворыкин в ней почти отсутствовал. Поскольку я понятия не имел, какой он на самом деле, я не знал, было ли это сознательным ходом скрытного человека или же он просто считал, что факты его жизни важнее, чем описание надежд, стремлений и чувств. Излагая все это, я заметил смешинки в его глазах, и мои сомнения насчет глубины и живости его характера исчезли.
– Я вам кое-что расскажу, – начал он. – Я знал очень многих великих музыкантов. Когда мне доводилось встречаться с ними лично, я испытывал большое разочарование от несовпадения того, что они передавали своей игрой, с тем, какими были они сами.
– То есть? – спросил я.
– Может статься, вы ищете во мне и в том, что я написал, нечто не существующее.
Это замечание, конечно, еще сильнее убедило меня в незаурядности этого человека. Так началась эта попытка раскрыть для себя и, может быть, даже для него самого, всю сложность и глубину его натуры, которую этот чудесный человек так успешно скрыл во всем, кроме взгляда. Почти сразу я почувствовал, и это подтвердилось позднее в наших отношениях, как сильно его забавляли людские слабости, какую он нес в себе абсолютную и несокрушимую веру в будущее науки, в ее возможности, – если ее с умом использовать для решения проблем человечества. Экстраординарный человек, лишенный иллюзий относительно людей и места, которое они занимают, и одновременно, человек без доли цинизма, он нес в себе неисчерпаемое, заражающее чувство восхищения всем человеческим. Увидеть то, что он видел в жизни, и все равно остаться оптимистом, даже – влюбленным в жизнь! Вот его главный завет, его вера – в человека, его работа – на благо человечества, его жизнь, полная желания создавать, участвовать в радости созидания, чтобы и он сам, и другие, и все мы могли радоваться необычайному приключению – жизни!
Фредерик Олесси
Принстон, август 1971
Глава 4. РЕВОЛЮЦИЯ. БЕГСТВО. 1917–1918
Рушащийся мир и экономический кризис в стране создавали общее ощущение, что скоро случится что-то зловещее. В начале 1917 года Зворыкин чувствовал приближение одного из главных событий XX века – революцию. Он описывает всю непредсказуемость жизни того незаурядного года.
Когда я вернулся в Петроград в январе 1917 года, я понял, что обстановка в городе за время моего отсутствия сильно изменилась. Сбои в обычном жизнепорядке, заметные и раньше, участились. Если раньше люди переживали из-за новостей с фронта, теперь почти все считали, что война уже проиграна. Беспокойство, испытываемое людьми еще несколько месяцев назад, теперь сменилось паникой. Все были уверены, что произойдет что-то радикальное, опасное, но никто не знал, что именно и когда. В основном, все считали, что чем быстрее “оно” случится, тем лучше. Люди говорили: “Что бы ни случилось – будет лучше, чем сейчас”.
Когда же 17 февраля главное событие, наконец, произошло, его почти никто и не заметил: все случилось так буднично, так неожиданно, – и потому, что все ожидали, что что-то произойдет, случилось совсем не то, чего ожидали. Я хотел бы добавить, что результат этих перемен превзошел опасения и прогнозы всех, включая даже тех, кто все и заварил. Последней каплей можно считать демонстрацию около Московского вокзала, когда лейтенант-полицейский отдал приказ казакам разогнать толпу. Вместо этого один из казаков убил лейтенанта.
После этой смерти революция стала неотвратимой. Рабочие с больших заводов забастовали и начали собираться в центре города. Два элитных полка Петрограда арестовали своих офицеров и примкнули к демонстрантам. Остальное всем известно. Через несколько дней Николай II отрекся от престола и государственная власть перешла к Думе. Трудно описать эти первые дни революции. Город был в праздничном возбуждении. Все были на улицах, казалось, что никто не работает. Повседневная жизнь остановилась. Раненых в те первые дни было очень мало, и газеты торжествовали, называя происходящее “Великой бескровной революцией”. И все же офицерам было опасно выходить на улицу, особенно в погонах. Большинство офицеров сняло погоны и носило красные повязки на рукавах или же красные банты на груди.
Интерес к происходящему буквально выгонял людей на улицы. На второй день революции я ходил по коридорам Думы. Так как теперь все считались равноправными, не нужно было никаких пропусков, никого ни в чем не ограничивали. Так что, хотя Дума была центральным государственным учреждением, кто угодно мог пройтись по Таврическому дворцу, где она заседала, и даже зайти в кабинеты, где проходили государственные совещания. Гуляя по Таврическому дворцу, я встретил друга моего отца, профессора Александра Гучкова, члена Думы и нового Временного правительства. Он спросил, состою ли я все еще в батальоне связистов, так как нужен был человек, который сумел бы немедленно организовать радиопередачи из Таврического дворца в Кронштадт, потому что возникла опасность, что матросы расстреляют командира крепости. После того как я вернулся из [здесь было пропущено слово, скорее всего, Тургая. – Прим. Ф. О.], я много времени проводил на русском заводе Маркони. Я сказал Гучкову, что мож но использовать их аппаратуру, – я знал, что ее собирались отослать на фронт. Я попросил его достать мне необходимые документы, что он тут же и сделал, и понесся на завод, на другой конец города. В тот день трамваи не работали, а пешком туда – несколько часов. Перед дворцом было множество автомобилей с военными водителями. У меня никак не получалось уговорить кого-нибудь из них подбросить меня, пока не остановился шофер, показавшийся знакомым. Оказалось, что это один из механиков, с которым я ездил в экспедицию, – Лушин. Я рассказал ему все, и так как в те дни авторитет солдата был гораздо выше авторитета генерала, Лушин вскоре добыл мотоцикл с прицепом, ставший впоследствии моим личным транспортом. Лушин отвез меня на завод, где д-р С. М. Айзенштейн, прочитав личное письмо министра, согласился выдать мне необходимую аппаратуру. Теперь перед нами встала новая задача – как довезти аппаратуру до дворца и где взять людей, умеющих с ней работать. И опять на помощь пришел Лушин. Он предложил сходить в Офицерскую Школу связи и найти добровольцев.
Школу мы застали в полном смятении. Шло важное заседание. Я, будучи офицером, прервать его не мог, а вот Лушин, не спрашивая разрешения, вышел перед залом и обратился к присутствующим, в основном солдатам, и описал крайнюю необходимость радиосвязи в Таврическом дворце. Он воззвал к добровольцам. Ответная реакция была настолько ошеломляющей, что выбрать из всех желающих помочь самых квалифицированных оказалось сложно. Мы поехали обратно на завод Маркони, на этот раз двумя большими грузовиками, загрузили аппаратуру и вернулись в Таврический дворец.
К концу дня мы установили радиостанцию в дворцовом саду и вскоре связались с Кронштадтом. Я немедленно связался с министром и доложил, что станция готова к работе. Первые два дня я проводил во дворце день и ночь, организовывал работу станции, к концу третьего дня, отнеся несколько депеш в кабинет министра, я решил исследовать дворец. Гуляя по коридорам, я наткнулся на большую вывеску “Радиосвязь” и обнаружил огромный кабинет, заполненный столами; за каждым столом сидел офицер или солдат или девушка – там было очень много девушек, очевидно, секретарш. Все делали вид, что заняты чем-то сверхважным. За самым большим столом сидел капитан в форме связиста, его я и спросил, что они используют для связи. Он ответил, что все еще на стадии подготовки, они надеялись использовать большую станцию на окраине Петрограда, но она на данный момент недоступна. Капитан был шокирован, когда я сказал, что в саду уже работает радиостанция, и очень негодовал, что ему никто не доложил. Да и вообще, кто я такой? После того как я объяснил ему, что сделал все по просьбе министра и откуда взялась аппаратура, он очень развеселился и назначил меня кем-то вроде своего третьего секретаря. Новая должность в основном состояла из сидения за столом с очень важным видом. Новые командиры на станции связи, а их было уже несколько, даже не пропускали меня туда. Я переговорил с генералом Ильей Муромцевым, который все еще возглавлял Школу связи, и вскоре получил новое назначение на постоянную должность на завод Маркони, где мне очень понравилось. Но работа на заводе тоже развалилась. Куда бы я ни ходил – в мастерскую, в чертежную, в лабораторию, – везде шли бесконечные совещания, писались резолюции и мало кто работал.
Город так и не вернулся к нормальной жизни. Демонстрации и парады проводились по любому поводу, а с продовольствием становилось хуже день ото дня. В булочных и гастрономах стояли длинные очереди. Молоко можно было купить только у частников, в основном финских фермеров. Около каждого из них происходили стычки между желающими купить молоко. Почти на каждом углу стоял оратор, чаще всего солдат, вернувшийся с фронта, призывающий к новой свободе и “долой всех и вся”. Вокруг дворца знаменитой балерины день и ночь стояла огромная толпа, надеющаяся увидеть и услышать Ленина, который теперь там жил и часто выступал. Между тем, фронт продолжал распадаться. Безумные усилия оставшихся действующих военных соединений не могли остановить немцев, надвигающихся на Петроград. Временное правительство попыталось сформировать новые отряды, в основном из офицеров и добровольцев, чтобы защитить столицу. Мы жили среди диких пересудов, не зная, что происходит, потому что даже газетам нельзя было доверять. Однажды я получил извещение немедленно явиться в революционный трибунал. Это было очень страшное извещение, так как ходили слухи, что офицеры, получившие его, редко возвращались домой после таких визитов и были либо отправлены в тюрьму, либо расстреляны всего лишь за то, что были офицерами или из-за жалобы бывшего подчиненного.
Я пришел по адресу, указанному на извещении, это была железнодорожная станция. Меня провели в комнату, набитую людьми, в основном солдатами. За длинным столом, покрытым красным сукном, сидели судьи – два солдата и один штатский. Председательствующий спросил, как меня зовут, я подал ему извещение. Он порылся в бумагах на столе и наконец сказал, что товарищ Константин, мой бывший ординарец, обвиняет меня в жестоком обращении. Это звучало просто невероятно, так как Константин, толстый и ленивый солдат, был, наверное, самым избалованным ординарцем, которого я когда-либо видел. Я попустительствовал ему с самого начала, и он этим пользовался. Он сбежал вскоре после революции, изредка появляясь, чтобы рассказать мне невероятные сплетни и забрать жалование, которое я платил ему с начала его службы и продолжал платить даже после того, как он перестал мне служить.
В полном изумлении я спросил судью, смотревшему на меня с осуждением, в чем именно заключается жестокое обращение, в котором меня обвиняют, так как я не мог вспомнить ни одного случая, когда я обидел Константина. Судья вызвал обвинителя. Вошел Константин, смущенный, с красным лицом, и начал что-то бормотать о том, что офицеры всегда обижают бедных ординарцев. Один из судей остановил его и потребовал, чтобы он рассказал в деталях, как именно с ним обращались. Тут Константин рассказал потрясающую историю. Он сказал, что я заставлял его часами говорить в “дырку в коробке” и что я делал это, чтобы его унизить. Он явно описывал наши эксперименты с беспроводным телефоном. Я взглянул на судей и по их грозным лицам понял, что, несмотря на абсурдность обвинения, они ему поверили. Я стал объяснять суть дела, чувствуя всю бессмысленность этого, когда один из присутствующих, спросив разрешение судьи, задал мне вопрос: правильно ли он понял, что я работал над новым радиотелефоном? Когда я это подтвердил, он разразился целой речью, частично адресованной судьям, частично – публике, сидящей в зале. Он обвинил Константина в полном невежестве и сказал ему, что тот должен гордиться, что ему выпал шанс помочь мне в моей работе, вместо того чтобы обвинять меня в плохом обращении. Его речь настолько разрядила обстановку в зале, что судьи начали перешептываться. Затем председательствующий сказал, что дело закрыто и я могу идти домой, так как обвинение не доказано. Потом он повернулся к Константину и сказал: “Убирайся и не смей здесь больше показываться”. Через неделю Константин пришел ко мне на квартиру за жалованием, и я ему заплатил.
Тогда же я встретился со знакомым офицером, предложившим мне вступить в новый отряд, который он формировал, – отряд моторизованной артиллерии. Их вскоре должны были послать на фронт, и ему очень нужен был инженер, знакомый с техникой, генераторами и радио. Мой знакомец уговорил меня, и я переехал на окраину Петрограда.
Зворыкин был назначен на работу в специальный отряд тяжелой артиллерии. Отряд был целиком моторизован и оснащен 6-инчевыми тяжелыми орудиями. Он был ответственным за механические работы и за обучение шоферов, механиков и радиооператоров. Так как это был отряд добровольцев, то в нем не было той разрушающей атмосферы ненависти, которая часто встречалась в обычных армейских соединениях. Зворыкин вспоминал об отношениях между сослуживцами как о самых дружеских, в отличие от предыдущих подразделений, где ему довелось служить.
Большинство моих обязанностей было для меня внове, мне предстояло многое узнать не только о сложных оружейных механизмах, но и о грузовиках, тракторах и легковых машинах, сделанных, в основном, в Америке и во Франции. Большую часть времени я занимался автомобильным оборудованием и обучением водителей. К счастью, мне удалось перевести Лушина к себе, и хотя он был мотоциклистом, он быстро стал очень хорошим шофером и помогал мне обучать остальных. У нас было много проблем – аварии, сломанное оборудование и даже травмы. В одной из аварий мы с Лушиным чуть не погибли. Наш отряд получил новый легковой открытый автомобиль (“рено”), и мы с Лушиным поехали в железнодорожное депо его забрать. Автомобиль прибыл с несколькими запасными шинами и коробками с запчастями. По дороге домой мы застряли в пробке за телегами, так что когда Лушин увидел свободное место впереди, он рванул туда, чтобы объехать колонну лошадей и повозок. Но проехав вперед, мы обнаружили, что передние грузовики стояли у железнодорожного шлагбаума. Вылетев на рельсы, мы с ужасом увидели прямо на нас несущийся локомотив. Лушин немедленно остановил машину и попытался дать задний ход, но от волнения забыл, что сцепление “рено” отличается от других машин. Вместо того чтобы поехать назад, мы поехали вперед.
Я никогда не забуду последующих секунд, отчасти потому, что часто видел их во сне. При столкновении от удара машина улетела в канаву, а мы оба взлетели на воздух. Вместе с нами взлетели и запасные шины, создав фантастическую картину, кружась вокруг нас в воздухе. Удивительно, что когда я упал в поле (довольно далеко от аварии), кроме весьма глубокого пореза на одном из моих армейских сапог и царапины на ноге, я оказался невредим. Какие-то возницы подбежали ко мне, чтобы помочь. Но когда мы стали искать Лушина, то не смогли его найти. Сначала нам показалось, что он остался под разрушенной машиной, и очень осторожно ее подняли, но там никого не оказалось. И тут мы увидели, как кто-то идет со стороны реки и тащит на себе человека. Тащили Лушина, совершенно мокрого, в шоке. Солдат сказал, что выловил Лушина из реки, где тот пытался утопиться. Лушин тоже остался цел и невредим; после того как он упал в поле, его охватило желание убежать; сам себя не помня, он оказался в реке, откуда его и вытащили.
Следующие несколько дней были ужасны. Машина – в плачевном состоянии, помятая и деформированная, но ни шасси, ни мотор не пострадали, и после того как мы выровняли крыло автомобиля и сменили две шины, удалось завести и мотор. Однако вернуться в отряд с машиной в таком виде было позором, и мы поехали на завод Маркони, который находился недалеко. Более детальный осмотр показал, что в основном пострадал корпус. Я объяснил случившееся д-ру Айзенштейну, и он великодушно разрешил нам использовать ремонтную мастерскую и заводские инструменты. Лушин заручился поддержкой знакомых механиков, и через три дня машина была починена и перекрашена, так что когда мы, наконец, вернулись на батарею, вряд ли кто что заметил. Это только один эпизод из многочисленных происшествий, случившихся с нами при подготовке шоферов-новобранцев.
Больше всего доставляла беспокойство склонность новоиспеченных шоферов проявлять любопытство к сложным механизмам и стремление разобрать их на части при каждом удобном случае. Поскольку разбирать такие части, как карбюратор и катушку зажигания, запрещалось, то шоферы проделывали это вдали от базы, отговариваясь тем, что машина встала. Мне очень часто звонили или присылали посыльного с сообщением, что одна из машин встала в 20-30 милях от нас, и требовалась помощь. Приехав на место происшествия, я, как правило, находил разобранные части карбюратора, разбросанные на солдатской шинели, некоторые из них уже сломанные, а то и вовсе потерянные. Машину приходилось отвозить обратно в часть, чтобы отремонтировать. Еще одна проблема заключалась в бензине, который был полон волокон из заправочного шланга. Шины тоже были ненадежные и редко держались более одной-двух тысяч миль.
Нам очень повезло с командиром – он был компетентен и энергичен. Так как времени на организацию и обучение было совсем мало, командир заставлял нас работать по 12 часов в сутки. Он обучал нас на марше, а позже и в условиях, приближенных к боевым. Чтобы научить нас правильно определять дистанцию падающих снарядов при обстреле, он стрелял боевыми над наблюдательным пунктом, а получив от нас информацию о длине дистанции перелета, стрелял на полдистанции. Так что близость попадания второго залпа зависела от того, насколько точной была первоначальная информация. Следующий снаряд приземлялся как раз за пунктом наблюдения – чтобы не преувеличивали первоначальную дистанцию. Несколько раз он нас напугал чересчур близким попаданием, и мы стали более аккуратно определять длину дистанции. Добавлю, что поначалу мы не хотели рыть слишком глубокие траншеи для наблюдения, но несколько близко приземлившихся снарядов сделали нас всех “экспертами” по окопам, ловкими и энергичными землекопами. К счастью, жертв во время этих учений не было.
Наконец, когда отряд был подготовлен, мы получили почти все необходимое оборудование, и нам дали приказ двигаться на юг. Ушли мы недалеко. Остановились около Киева, так как фронт распался. Немцы захватили Украину и посадили в Киеве своего гетмана, Павла Скоропадского. Наш отряд оказался в очень сложной ситуации. Мы остановились на берегу Днепра, напротив Киева, в деревне Бровары. Через реку от нас были украинские войска гетмана и немцы; с одной стороны располагались независимые казаки, которые не подчинялись Москве, с другой – соединения, которые вообще никому не подчинялись. Они склонялись к поддержке большевиков, хотя официально власть все еще принадлежала Думе и шла подготовка к выборам в Учредительное собрание. Каждый день к нам приходили разные пропагандисты, которые устраивали сходки и пытались воздействовать на нас, каждый по-своему. Никто ничего до конца не понимал, так что мы оставались на месте в ожидании дальнейших приказов, но никто от командования не приезжал. В добавок к этому, из Петрограда приехала моя жена, так как жизнь там становилась нестерпимой. Я нашел жене комнату, собираясь потом перевезти ее в Киев.
Между тем, ситуация становилась все более смутной. Часто происходили инциденты между солдатами нашей батареи и дезертирами, возвращающимися домой и готовыми прихватить с собой все, что можно сдвинуть с места. Наша батарея вынуждена была обороняться против дезертиров, командир отдал приказ к боевой готовности.
Как-то раз мы получили приглашение на собрание делегатов от разных армейских частей, которые стояли в округе. От нашей батареи послали меня и еще одного офицера. Собрание оказалось многолюдным, шумным и абсолютно бессмысленным. Я сомневаюсь, что в то время можно было вообще достичь какого-то решения, за которое проголосовало бы большинство. Армия распадалась на многочисленные политические группы – от монархистов до коммунистов, и хотя большинство партий было склонно поддержать выборы, коммунисты уже выдвинули свой лозунг “Вся власть Советам”. Собрание наше ничего не изменило, и мы поехали обратно, на поезде. На перроне было больше народа, чем обычно, при попытке протиснуться в вагон я потерял своего сослуживца. Когда поезд переехал реку, на маленькой станции состав остановила громадная толпа солдат-дезертиров, некоторые попытались залезть в поезд. Когда дезертиры увидели, что в поезде много офицеров (все ехали с собрания), они попытались разоружить их и снять с поезда. Началась драка, прогремело несколько выстрелов. Железнодорожники, пытаясь прекратить беспорядок, попытались отъехать от станции, некоторые наиболее воинственно настроенные солдаты из толпы залезли в поезд и, переходя из вагона в вагон, оскорбляли офицеров и отбирали у них оружие. Я ехал в середине вагона, около окна, и когда ко мне стал приближаться один из солдат, я выпрыгнул в окно и скатился вниз по склону в мокрые кусты. Уже темнело, стрелявшие в мою сторону из окна вагона, к счастью, промазали. Хотя меня и трясло от пережитого, я был цел и невредим. В часть я вернулся пешком, она находилась всего в пяти милях от злополучной станции.
Ситуация резко изменилась. Однажды ночью солдаты части Зворыкина были разбужены выстрелами и обнаружили, что окружены вооруженным отрядом украинских солдат. Они сдались, сдали оружие с условием, что украинцы оставят им два грузовика, чтобы перевезти людей и вещи на железнодорожную станцию. Украинцы распустили батарею, так как она находилась на территории Украины. Зворыкин отправился в Киев, где встретился с женой.
Жизнь в Киеве была далеко не спокойной. Ходили слухи, что фронт отступает и немцы собираются эвакуировать город. Мы должны были решить, что делать дальше. Жена хотела эвакуироваться вслед за немцами, что было возможно, но я был против, я хотел вернуться в Петроград. Это привело к очередной разлуке, в тот раз, как мы думали, последней, слишком много всего накопилось. Моя жена уехала в Берлин со знакомой семьей, а мне удалось попасть на один из немногих поездов в Москву. Когда я приехал туда, после очень тяжелой дороги, обнаружил, что город был относительно спокоен. Вскоре я нашел мою сестру Марию, которая продолжала работать в больнице. От нее я узнал, что отец умер почти месяц назад. Это было сильнейшим ударом для меня, и, как только смог, я уехал в Муром.
Положение в Муроме было намного хуже, чем в больших городах, – наверное, это было типично для большей части страны в то время. Власть над городом как-то вдруг перешла от старой полиции и местной администрации к коммунистам, состоявшим, в основном, из заводских рабочих и дезертиров. Это сделало невыносимой жизнь не только богатых горожан, но разрушило жизнь всего города.
Большинство людей некоторое время не понимало, что произошло. Они считали перемены временными и думали, что все вернется на круги своя. История одной знакомой семьи во времена после переворота – яркий тому пример. Глава этой семьи был богатым купцом, филантропом, бывшим мэром Мурома. Он умер незадолго до революции, оставил большую семью. Как-то раз, вскоре после его смерти, старший сын сильно напился и начал дебоширить дома. Раньше, когда такое случалось, мать, если не могла справиться сама, звала на помощь начальника местной полиции. Этот господин приезжал в форме, со всеми регалиями, выпивал с сыном и мирно советовал ему лечь спать. Не понимая, что те времена прошли, она и на этот раз вызвала комиссара полиции поговорить с сыном. Когда комиссар приехал, ее сын не только отказался слушать его приказы, но начал ругаться [далее неразборчиво, вероятнее всего: “ругаться с ним, и комиссар его пристрелил. Вскоре после этого их дом”. – Ф. О.] был конфискован, и семья распалась. Эта ситуация имела отношение ко мне лично, так как одна из дочерей была моей первой любовью. Эту девушку я встретил при весьма необычных обстоятельствах во время демонстрации в Муроме.
Наш дом уже давно отобрали и превратили в Музей естественных наук, но моей матери и сестре разрешили временно пользоваться несколькими комнатами. Я очень долго пытался убедить их переехать в Москву, где они не так сильно выделялись бы, но они отказывались бросить дом. Это оказалось роковой ошибкой. Только спустя много лет я узнал, что с ними случилось. Я также узнал, что моя тетя Мария Солина была убита в собственном доме любовником своей воспитанницы. Мотивом, судя по всему, было ограбление, так как у тети была большая коллекция икон в окладах, выложенных драгоценными камнями. Другие наши родственники тоже пострадали. Отец моего двоюродного брата Ивана, о котором говорили, что он любит своих лошадей так же, как родных детей, застрелился, когда лошадей отобрали.
Я нашел своего школьного товарища Василия – он стал инвалидом, был искалечен на войне. Незадолго до мобилизации он женился, и теперь его полностью содержала жена. Он рассказал мне о некоторых наших одноклассниках, многие были убиты, других разбросало по стране. Один из них прославился и занимал важную должность в Москве.
Когда я вернулся в Москву, я узнал, что завод Маркони эвакуировался из Петрограда в Москву. Я пошел на завод, где был тепло принят д-ром Айзенштейном, однако выяснилось, что работы почти нет. Большая часть оборудования еще не доехала, а то, что доехало, не было установлено. Почти все время мы проводили в железнодорожном депо в поисках потерянной техники, или в длинных очередях за едой и всем необходимым для жизни.
В октябре Временное правительство было свергнуто, к власти пришли большевики. Наша жизнь от этого не наладилась, даже наоборот – работа на фабрике совсем прекратилась. Новое правительство предприняло переезд в Москву, полностью заняв железную дорогу между Петроградом и Москвой, так что получить наше оборудование стало почти невозможно. Даже местные коммунисты, которые теперь управляли заводом, оказались бессильны найти нужное оборудование. Однажды, в полном отчаянии, Айзенштейн попросил меня помочь одному лаборанту разыскать прибывшие ящики с нужными нам инструментами и добыть бумаги, чтобы получить их со склада. Чтобы получить такой документ, сначала нужно было добыть пропуск в бюро пропусков. Мой напарник был старым механиком из лаборатории, кстати, старым коммунистом и очень хорошим человеком. Ему было горько и стыдно за беспорядок в учреждениях, который мы увидели. Так как мы не могли найти никакой информации о документах, я предложил ему использовать его партийный билет. Сработало как по волшебству! Все, что от него теперь требовалось, – показывать билет и кивать в мою сторону, говоря “Это со мной”, и нас пускали во все прежде закрытые двери.
Но это было только начало. Никто не знал, к кому нам следовало обратиться. В конце концов, мы нашли стол, к которому вела длинная очередь людей с похожими проблемами. Некоторые из них жаловались на очередную проволочку, а один мужчина, который разговорился с моим товарищем, сказал ему, что ждет уже более часа. Когда же он, наконец, добрался до стола, чиновник вдруг встал и ушел. Никто не знал, когда он вернется. “Все, что мне от него нужно, – поставить печать на эту бумагу!”, – сказал наш новый знакомый. Я робко предложил, что если нужно просто поставить печать, а печать лежит на пустом столе, не проще ли поставить ее самому? Стоящим в очереди это предложение показалось заманчивым, однако никто не хотел быть первым. Мы втроем вышли из очереди и подошли к столу. Я просмотрел бумаги на наше оборудование и убедился, что они в порядке. Все, что было нужно, – официальная печать в определенном месте, указанном на бумаге. Искушение было слишком сильным, и я поставил печать. Наш знакомый заворчал, но последовал моему примеру. Очередь разволновалась, он передал печать стоящему за ним, и мы тихонько ретировались. Но и это был еще не конец. Теперь нам нужно было добыть регистрационный номер бумаги и внести ее в учетную книгу. Для этого нас послали еще в один кабинет, где сидела молодая девушка. Жуя булку, она сказала, что слишком занята и отказалась регистрировать нашу бумагу. После непродолжительных переговоров она призналась, что работает там недавно, просто заменяет другую девушку, которая ушла и, скорее всего, уже не вернется. Мы предложили научить ее регистрировать документы. Мой товарищ показал ей свой партийный билет и после этого бумагу зарегистрировали. У нас наконец-то были оформлены все документы. К концу дня мы получили свой ящик с инструментами.
Зворыкин принял самое трудное решение в своей жизни – уехать из России. Он был в отчаянье, доведенный войной, хаосом и смертью; он хотел найти место, где мог бы просто заниматься исследованиями. Надвигалась Гражданская война – то, в чем он не хотел участвовать. Ко всему прочему, новое правительство издало указ, по которому все бывшие офицеры должны были вступить в ряды Красной Армии. На следующих страницах он описывает свои ощущения и отъезд из страны.
Трудно передать сложные, противоречивые мотивы, приведшие меня к этому решению, но я полагаю, что они не сильно отличались от тех, что испытывали многие люди моего положения. Чувства, которые вызывал новый режим у людей, сильно разнились. Самой сплоченной и организованной группой, поддерживающей коммунистическую власть, были заводские рабочие, скорее всего из-за социалистических деклараций прошлых поколений интеллигенции, что было знакомо мне еще со студенческих лет. Им противостояли профессиональные военные и большинство состоятельных людей, особенно те, кто потерял земли и предприятия. Интеллигенты, которых было меньшинство, оказались раздроблены на множество политических групп, от полностью поддерживающих новый режим до целиком его отвергающих.
Крестьяне были абсолютно сбиты с толку происходящим: с одной стороны, им нравилось, что у помещиков отобрали земли, радовали и награбленные в поместьях богатства, но, с другой стороны, их волновала неопределенность – принадлежит ли земля теперь им или же государству. Зажиточные крестьяне, так называемые “кулаки”, уже захватившие часть земель, держали нейтралитет, но в конце концов примкнули к правым и были, в конечном итоге, уничтожены.
Большинство русских людей, главный резерв рекрутирования для обеих конфликтующих сторон, оставалось более-менее нейтральным и, как показали дальнейшие события, меняло свою политическую позицию в зависимости от того, чья сторона оказывалась сильнее в соответствующий момент. По иронии судьбы, решающим моментом в формировании политической лояльности населения была, на мой взгляд, интервенция. Попытка союзников удержать Россию в войне с Германией разбудила в народе дремавший национализм и невольно укрепила позиции коммунистического правительства. Конечно, все это не было так ясно для меня в то время, но общие контуры грядущих проблем уже намечались, и это повлияло на мое решение уехать из страны. Поскольку я хотел работать в лаборатории, где я мог бы разрабатывать свои идеи, я готов был ехать в любую страну, где можно найти подходящее место. Мне показалось, что Америка – как раз такая страна.
Выехать из России оказалось очень сложно, так как на всех границах были приняты жесткие меры предосторожности против незаконного пересечения. Самым верным было раздобыть подходящее удостоверение личности и какое-нибудь официальное назначение на работу за границей или хотя бы рядом с границей. Наш радиозавод считался военным производством, поэтому для инженера было невозможно получить официальное назначение на работу за рубеж. Но у меня были друзья в большом кооперативе, имеющем представительства в Америке и в Омске, в Сибири. Через них мне удалось получить командировку в Омск. Большинство чиновников того времени, проверяющих бумаги, было полуграмотным, так что самым важным на любом документе были впечатляющий гриф и большая печать. Как только я получил соответствующие бумаги, я стал готовиться к отъезду.
Хотя я постарался организовать мой отъезд настолько легально, насколько можно, жизнь в те времена была полна сюрпризов и каждый должен был быть готов ко всякого рода неожиданностям. Ваши документы должны были быть не только действительны, но и всегда при вас, на случай, если остановят на улице или произведут обыск на квартире. Если допрашивающий вас был не удовлетворен вашими ответами, даже если вы были абсолютно не замешаны в какой-либо политической деятельности, он мог отправить вас в тюрьму, выбраться откуда было очень сложно, если не невозможно. Несмотря на все предосторожности, мой отъезд был драматичен и внезапен.
Однажды, когда я возвращался домой из лаборатории, возле меня остановилась машина. В водителе я узнал своего друга Лушина. Я пригласил было его к себе домой, но он жестом показал, чтобы я залез в машину. Он быстро развернул машину прочь от дома, и по дороге рассказал, как пытался перехватить меня еще в лаборатории, но мы разминулись. Теперь он работал шофером в военной милиции и случайно узнал, что выдали ордер на обыск моей квартиры и на арест, потому что я не зарегистрировался как бывший офицер. Ехать куда-то к знакомым было опасно, и Лушин отвез меня на вокзал, откуда я позвонил домой. Там уже кто-то был. Мне нужно было немедленно покинуть Москву. Я купил билет в Нижний Новгород (теперь это Горький), где у моей семьи когда-то была пароходная компания, теперь национализированная, но все еще носящая наше имя. Приехав в Новгород, я выяснил, что почти все бывшие наши служащие до сих пор на месте, хотя и на других должностях; один из младших клерков теперь заведовал компанией. К нему я и пошел. По счастью, раньше мы были в хороших отношениях и даже как-то ездили вместе на охоту. Он достал мне билет на пароход в Пермь и выкупил некоторые фамильные драгоценности, которые у меня были.
Пароход был вполне чистым и удобным, и еды было достаточно, так что я отдохнул и довольно приятно провел неделю в дороге. Вообще, чем дальше мы отъезжали от Москвы, тем спокойнее была обстановка в стране. Но когда я приехал в Пермь, то оказалось, что поезда в Омск не ходят из-за боев, и дальше двигаться невозможно. Я встретил несколько знакомых инженеров, которые подтвердили, что на железной дороге творится полный хаос. Бывшие чешские военнопленные из австрийской армии, которые сформировали добровольческую Чешскую дивизию, отказались сдать оружие, как того требовало новое правительство. Они оккупировали Казань (на Волге) и сражались за возможность продвижения по Транссибирской железной дороге (которая шла до Владивостока на тихоокеанское побережье), чтобы вернуться к себе на родину; эти-то бои и нарушили железнодорожное сообщение.
Это было совершенно новым и непредусмотренным поворотом в уже и без того сложной ситуации. Чехи захватили национальный золотой запас, который хранился в Казани, по слухам равный половине миллиарда долларов. Это придало надежд антикоммунистам, которые ожидали, что золото достанется им. В конце концов всего лишь часть золота добралась до Владивостока, да и ту конфисковали англичане. Я выяснил, что на север поезда еще ходят, мне посоветовали попробовать добраться через район северных шахт, а оттуда кораблем доплыть до Омска. Я решил последовать этому совету.
Без особых проблем я доехал поездом до Надеждинских шахт (город Надеждинск, теперь Серов) и, по совету проводника, собирался заночевать в поезде, так как то была конечная остановка. Ночью в поезд сел военный патруль, который потребовал документы. Хотя все документы у меня были в порядке и я все еще ехал по поручению кооператива в Омск, а тут оказался из-за ситуации с чехами, патруль это не удовлетворило и они решили доложить обо мне в штаб. Это, конечно, меня очень встревожило, так как в этой части страны местные чиновники вели себя крайне независимо. К моему удивлению, штаб дал указание препроводить меня в дом, где мне уже приготовили комнату. Хотя я и отнекивался, говоря, что тут какая-то ошибка, что я не собирался здесь останавливаться, что здесь лишь проездом по дороге в Омск, меня вежливо, но настойчиво препроводили в дом, где была готова не только комната, но, несмотря на поздний час, и сытный ужин. Ситуация меня очень тревожила, но поскольку я все равно ничего не мог сделать до утра, я крепко заснул.
Утром в дверь постучали, и горничная принесла мне завтрак, сказав, что уже поздно и что делегация встречающих меня уже давно ждет. Теперь я был уверен, что произошла ошибка и ждут кого-то другого. Мне отнюдь не хотелось быть самозванцем, к тому же это было просто опасно, и я решил честно объяснить им, что произошло недоразумение. Когда я вошел в приемную, я обнаружил там с полдюжины людей, которые приветствовали меня и по очереди представились. Поначалу я пытался объяснить им, что они ошиблись и приняли меня за кого-то другого, но в результате сдался, так как они продолжали настаивать, что я – инженер из Центра и мне должно быть интересно осмотреть их завод. Вконец запутавшись, я согласился.
Инспекция громадного завода заняла у меня несколько дней. Постепенно стало ясно, что новое начальство очень хотело угодить Москве и показать, как успешно идет работа, чтобы их полномочия подтвердили и выдали финансы на текущий год. Даже на мой неопытный взгляд, это было не совсем правдой – некоторые из печей были выключены без предварительного охлаждения и теперь полностью разрушены. Часть цехов не работала по самым разным причинам. Правление завода ожидало комиссию из Москвы с проверкой действительных условий работы уральских заводов, чтобы определить необходимое финансирование и материалы; с представителем этой комиссии меня и перепутали. После некоторых споров, я согласился подписать их бумаги о состоянии завода – после того, как они согласились указать точное число работающих печей и цехов. Эту бумагу должны были отослать с посыльным в Москву. В то же время, я попросил их помочь мне добраться до Омска. Они посоветовали мне вернуться на ту же железную дорогу и пересесть на поезд в Екатеринбурге (теперь Свердловск).
Это оказалось достаточно сложным. На пересадочной станции выяснилось, что поезда на Екатеринбург ходят очень редко и места раздавались местными Советами, которые отказались признать мою командировку действительной. У меня не было другого выбора, как околачиваться на станции, надеясь найти место на одном из поездов. Среди недавно прибывших из Москвы пассажиров я увидел инженера, которого знал еще до института. Он рассказал, что входит в состав группы, посланной правительством изучить условия работы на уральских заводах. Мне очень повезло, что я уехал оттуда вовремя, в противном случае эта история могла окончиться для меня плачевно, хотя я и пытался объяснить, что ни в какой комиссии не состою. И все же наша случайная встреча помогла мне получить место моего друга в поезде, и я наконец-то попал в Екатеринбург.
В городе было объявлено военное положение, так как по железной дороге на него двигались чехи. Военному патрулю на станции мои документы чем-то не понравились, и он приказал мне оставаться в вагоне, пока они не вернутся, закончив проверку поезда. Это было опасно, и я покинул вагон, как только они ушли. Я пошел на вокзал и нанял извозчика отвезти меня в город. Но у ворот нас остановил еще один патруль, и увидев, что на моих документах не проставлен нужный штамп, они отправили меня под конвоем обратно в здание вокзала, к тому самому человеку, который велел мне ждать в вагоне. Под конвоем меня перевезли в город, в гостиницу, переделанную в тюрьму, где держали людей, подозреваемых в шпионаже в пользу чехов, или же бывших офицеров. Здесь было много разных людей: кто-то был в панике, кто-то был недоволен прерванной поездкой и требовал, чтобы его немедленно отпустили, кто-то уже покорно смирился со своей судьбой.
Через нескольно дней после моего ареста, мы узнали от охраны, что царя Николая II и его семью, которых содержали в том же городе, но в другом месте, всех расстреляли. Естественно, эта новость вызвала панику среди арестованных. Мы знали и прежде, что периодически людей уводили из тюрьмы, то по одному, то группами, и больше они не возвращались. После экзекуции царя, мы поверили, что большинство из них расстреляны. Вскоре после этого меня вызвали на допрос. Поскольку путешествовал я в военной шинели, без погон, но с нашивкой инженера, меня обвиняли в том, что я был царским офицером, пытавшимся перебежать к врагам революции. Я отрицал это, заявляя, что был мобилизован во время войны, у меня – самое низкое звание, демобилизовали меня украинцы, а теперь кооператив послал меня в Омск в качестве специалиста по радио. Все это я мог подтвердить бумагами.
Следователя это, впрочем, не убедило, и он попытался запутать меня различными каверзными вопросами, среди них и о радио. Так как до революции он был зубным врачом, то я намного лучше его разбирался во всех технических вопросах. В конце концов меня вернули в тюрьму ждать из Москвы подтверждения личности. Хотя это и было маленькой победой, мои проблемы на том не кончались, потому что и связь с Москвой была медленной и ненадежной, и статус кооператива при новом режиме весьма сомнительным.
Тюрьма была полна паники и слухов, некоторые из них приносили новые арестанты, другие придумывали сами заключенные. В основном обсуждались цели и местонахождение чехов. С улицы слышались спорадические выстрелы, кто-то предложил напасть на охрану и бежать. Когда в течение нескольких следующих дней ситуация с продовольствием ухудшилась настолько, что мы буквально начали умирать с голоду, мы решили подготовиться к побегу. Кто-то узнал, что чехи уже в городе, и наша охрана стала постепенно исчезать. Мгновенно двери были взломаны, и все заключенные высыпали на улицы.
Сначала все пытались убежать как можно дальше от тюрьмы, но потом кто-то услышал, что чехи готовы отправить нас в монастырь, где о нас позаботятся. Мне лично не понравилась сама идея быть запертым еще раз, и я отделился от группы. Меня охватило потрясающее чувство свободы, хотя я и потерял все мои деньги и чемодан со всем необходимым.
Город был в смятении. Слышались выстрелы, одни пытались сбежать из города, другие радовались прибытию чехов. Наконец, изрядно поплутав по городу, я наткнулся на чешский патруль, который обыскал меня, но был вполне удовлетворен тем, что я только что вышел из тюрьмы, где сидел как политический заключенный. Они приказали мне показать им город. Разговаривать было сложно, так как чешский язык сильно отличается от русского, но когда один из них начал говорить по-немецки, ситуация улучшилась. Когда патруль решил возвращаться к себе в часть, они взяли меня с собой и накормили. Один из сержантов, говорящий по-немецки, рассказал мне, что до войны работал механиком на заводах Шкоды. По случайности, я знал одного инженера, с которым учился в институте, уехавшего работать на Шкоду. Сержант сказал, что слышал о нем. Это помогло нам наладить что-то вроде дружеских отношений, и под протекцией сержанта мне разрешили поехать на их поезде в Омск, где власть в то время была в руках Временного сибирского правительства, стоящего в оппозиции к коммунистам. У правительства было соглашение с чехами, разрешающее им беспрепятственно добираться до Владивостока.
Как только мы прибыли в Омск, я нашел офис кооператива, от лица которого проделал все свое путешествие. Меня встретили очень тепло. Они согласились, что им нужен инженер, который мог бы посылать соответствующую информацию из Америки, и выразили желание помочь мне туда уехать, но Омск был отрезан от мира со всех сторон, кроме севера, сражающимися друг с другом группировками, так что мне пришлось ждать улучшения ситуации. В кооперативе мне сказали, что к ним приходил профессор геологии Иннокентий П. Толмачов из Петрограда, который тоже пытается уехать из страны с какой-то научной целью. Я нашел профессора Толмачова, он рассказал мне, что надеется уехать северным путем – через Иртыш, Обь и Северный Ледовитый океан. У профессора было много друзей и в правительстве, и в кооперативе, которые помогали ему организовать его экспедицию, так что если я хочу к нему присоединиться, он с радостью меня возьмет. Так я оказался среди членов арктической экспедиции. У нас была небольшая речная лодка, собственность кооператива, на которой мы добрались до Обдорска (Салехард) в устье реки Обь. Отсюда мы надеялись найти транспорт, заручившись поддержкой местных властей. По дороге мы обещали раздавать поселенцам вдоль реки разное оборудование от кооператива. Мне также сказали, что Омск нуждается в радиоаппаратуре, и хотя французское правительство обещало прислать оборудование и специалиста, но ничего так и не поступило. Таким образом, я в качестве радиоспециалиста был мобилизован местными властями для связи с посольствами России в Копенгагене и Лондоне и, если необходимо, в Америке, чтобы купить подходящую радиоаппаратуру и привезти ее в Омск. Так, в конце июля 1918 года, наш корабль отплыл из Омска в Северный Ледовитый океан. Я нашел, что собравшаяся на корабле команда весьма приятна. Мы подружились с профессором Толмачовым, и наша дружба продолжалась в течение многих лет в Америке. Помимо нас, матросов и членов кооператива, с нами путешествовал эксперт по охране рыб, которого послали исследовать разные породы рыб, живущих в этих реках, с коммерческими целями. Таким образом, благодаря его исследованиям, на протяжении всего нашего путешествия на корабле всегда была свежая рыба.
Это путешествие дало мне уникальную возможность увидеть эту часть страны. Обь – одна из крупнейших рек мира. Она начинается в Алтайских горах, пересекает всю Сибирскую равнину и после 3000 миль впадает в Северный Ледовитый океан. В те времена, когда случилось наше путешествие, за исключением нескольких городов, местность вокруг реки была малонаселена и берега были покрыты непроходимой тайгой. Летом связь поддерживалась, в основном, по реке, а зимой – на санях и лошадях. Наш корабль плыл довольно медленно, останавливаясь в небольших поселениях. Во время этих остановок у нас была возможность встретиться и потолковать с местным населением. Во многих деревнях отдаленно знали о революции, в других проигнорировали происходящее. Эта часть страны была завоевана в конце XVI века казаками под предводительством Ермака и довольно долгое время использовалась правительством как место, куда ссылали политических заключенных и преступников. Разнообразные коренные народы частично смешались с русскими поселенцами, но большинство их них сохранило свою этническую культуру. Одной из самых интересных остановок был город Березово, в северном окончании Оби. Здесь, на вершине холма, мы увидели остатки старого поселения чукчей, которое профессор Толмачов датировал еще до времен Ермака. Мы набрали горшков в разной степени сохранности. Мы также видели группу мужчин-аборигенов с шаманом, танцующих вокруг бутылок с водкой.
После месяца путешествия вниз по Оби, которая в низине расширяется на несколько миль с малочисленными поселениями на берегах, мы прибыли в Обдорск (Салехард). Здесь мы провели несколько дней, договариваясь о нашем дальнейшем передвижении вокруг Ямальского полуострова (около 500 миль) до южной оконечности острова Вайгач, где на перешейке между островом и Новой Землей мы должны были найти радиостанцию, с которой можно было доложить о состоянии льда в этой части Северного Ледовитого океана. Находясь в Обдорске, мы посетили соседние поселения коренных жителей, наблюдали их традиционный быт, способы рыбалки и охоты на уток и гусей и другую дичь, используя рыболовные сети. Мы также увидели место, где они молились своим древним богам, хотя официально были христианами. Здесь, в месте, защищенном стрелами и луками, мы нашли множество приношений в виде звериных шкур и разных домашних принадлежностей.
Наконец, договорившись с местным рыбацким кооперативом, мы получили небольшую рыбачью лодку, и после довольно беспокойного путешествия, недели через две доплыли до радиостанции. Последняя часть путешествия пролегала в густом тумане, и так как на лодке не было радио, то станцию мы нашли, стреляя из ружей в воздух и ориентируясь на ответные выстрелы с радиостанции. Таким образом наш рулевой сумел провести лодку через простиравшиеся не менее чем на сотню футов скалистые берега, ничего не видя вокруг.
На станции жили два русских радиооператора и семья эскимосов. Операторы работали по графику: два года с заменой на третий. Они с нетерпением ждали ледокола, которые должен был привезти нового оператора и свежее продовольствие из Архангельска. Ледокол был в пути уже несколько недель, но недавно связь с ним прервалась, и теперь они не были уверены, придет ли он вообще, так как лед был совсем плох и сюда боялись плыть после первого сентября, как раз в тот день, когда мы приехали. Ситуация усугублялась тем, что капитан нашего судна хотел вернуться до зимних морозов, и если ледокол действительно не придет, единственный путь назад был с эскимосами, на зиму переезжающими южнее. Но даже они собирались скоро уезжать. В конце концов, капитан поставил нам ультиматум, что если на следующее утро мы не едем с ним, он оставляет нас на станции. Мы не понимали, что делать, когда услышали сирену и колокол приближающегося корабля. На следующее утро мы увидели ледокол “Саламболу” из Архангельска, причаливший к берегу. Дополнительным сюрпризом стало, что на корабле оказались французские специалисты по радиотехнике, которые везли аппаратуру для радиостанции в Омске. После быстрой разгрузки припасов для станции и погрузки французской части на судно, идущее в Обдорск, мы сели на “Саламболу” и отплыли в Архангельск.
Путешествия по Северному Ледовитому океану редко бывают приятными, но это запомнилось мне как самое суровое из всех моих странствий. Во-первых, у ледоколов, особенно таких маленьких, как “Саламбола”, круглое бочкообразное дно, и от этого их постоянно качает, даже в штиль. В течение всего нашего путешествия океан был неспокоен, а несколько раз мы попадали в шторм. Первые несколько дней я болел морской болезнью и не вставал с койки. На стене каюты висело приспособление, показывающее наклон судна – до железной отметки в 45 градусов с каждой стороны. Эта штуковина, которая постоянно била по железкам и громко звенела при каждом ударе, чуть не свела меня с ума. В начале поездки капитан, узнав, что я умею стрелять из пулемета, определил меня к пулеметчикам (так как ему не хватало людей), – в случае тревоги я должен был занять позицию у пулемета. Когда мы отплыли и у меня началась морская болезнь, я решил было, что лучше пойду на дно с кораблем, чем встану с койки. Но когда дозорному показалось, что он увидел немецкую подводную лодку, и он забил тревогу, мне удалось выползти наверх и привязаться веревкой к орудию. Я был так напуган и взволнован, что только после отбоя тревоги понял, что морская болезнь прошла. Остаток путешествия я чувствовал себя нормально.
По прибытии в Архангельск оказалось, что город занят французскими, английскими и американскими войсками. Все посольства переехали сюда после захвата власти большевиками и наступления немцев на Москву. Так как в Омске я получил инструкции сначала ехать в Лондон, я обратился за визой в британское посольство, но мне было отказано в связи с тем, что они не признали Сибирское правительство. Американским послом в России в то время был доктор Дэвид Р. Фрэнсис из Сант-Луиса. Он очень хорошо ко мне отнесся, заинтересовался Сибирью. Он выдал мне американскую визу и сделал запрос на транзитную визу в британское посольство. Англичане согласились и послали запрос в Лондон, предупредив меня, что скорее всего процедура займет какое-то время. У меня также было с собой несколько писем для Российского посольства в Дании, так что я решил сначала поехать в Копенгаген, так как американская виза давала возможность транзита через Данию. Это было очень приятное путешествие на норвежском судне через фиорды, сначала в Кристианию (теперь Осло), потом в Копенгаген.
Путешествие было очень необычным, так как судно шло то в открытом океане, то по фиордам, постоянно заплывая в них. В фиордах был штиль, и мы плыли, как по озеру, а вот океан был неспокоен, и наше маленькое судно колыхалось по волнам, как “Саламбола”. Это создавало проблемы в столовой. Если мы начинали трапезничать в фиорде, в столовой всегда было полно людей, но как только мы выходили в открытый океан, большинство из нас, включая меня, возвращались в каюты и не выходили до следующего фиорда. Во время коротких ночей мы развлекались, наблюдая за северным сиянием на ночном небе.
Пассажирами корабля были, в основном, норвежцы, что создавало сложности в общении. Тем не менее это не мешало поддерживать отношения жестами, улыбками и восклицаниями. Кто-то показывал на Северное сияние, на тюленей или на то, как здесь ловили рыбу – голыми крючками на леске, без удочек и наживки. Я с детства ненавидел треску, но тут узнал, что свежая она очень вкусная, если правильно приготовлена. Когда мы причалили у Тромсо, капитан организовал экскурсию на берег, посмотреть на семь деревьев, что росли за железным забором, – считалось, что это последние деревья, растущие за Полярным кругом. В Бергене мы пересели на более крупное судно, на котором доплыли до Копенгагена. Этот город сильно отличался от всех других, в которых я бывал. Он был поразительно чист, с ровными, похожими друг на друга, домиками и вежливыми людьми. Он также отличался изобилием еды и других товаров в магазинах и ресторанах и относительной дешевизной. Я нашел старого знакомого из Петербурга, которого правительство послало туда с семьей еще до революции и решившего там остаться. Он показал мне город и рассказал о его жителях. По его совету я стал брать уроки английского у русской беженки. Из-за этого я чуть не поссорился с дирекцией моей гостиницы: им не понравилось, что я беру уроки у себя в комнате, и они настояли на том, чтобы наши занятия проводились в общей гостиной.
Мне пришлось ждать английскую визу несколько недель, и я стал свидетелем первого перемирия в Первой мировой войне, которое впоследствии оказалось нарушенным. Весь город высыпал на улицы – все танцевали, пели, пили. Когда подписали настоящее перемирие, я был уже в Лондоне, и мне посчастливилось отпраздновать окончание войны еще раз. В Лондоне я провел почти месяц, пока мне удалось найти транспорт в Штаты и получить необходимые документы. А пока что русская колония в Лондоне завалила меня приглашениями с просьбой рассказать о моих путешествиях и ситуации в России. Я заметил, что не все истории нравились моим соотечественникам, большинство из которых жило на упакованных чемоданах в полной готовности вернуться в Россию, как только революция закончится. Все, что было сказано в противовес их надеждам, их злило до такой степени, что некоторые из них не верили моим рассказам. Я скоро понял, что мои рассказы ставят меня в трудное положение. Мне было нелегко убедить слушателей, что я не выбирал свои похождения, что я, как и многие другие, был жертвой обстоятельств и мог теперь делиться историями всего лишь потому, что, по счастью, мне удалось выбраться из них живым. Словом, я решил перестать рассказывать о моих злоключениях.
Наконец настал день отъезда, я сел на “Мавританию” для отплытия в Соединенные Штаты. Это было мое первое путешествие на океанском лайнере. Я ехал первым классом и имел доступ к гостиным, курительным, читальням и проч. Мне особенно понравилась столовая, громадное меню с огромным выбором экзотических блюд, что так отличалось от моей спартанской жизни во время войны и скитаний! Хотя я и прикупил себе в Лондоне темный костюм, мне было очень неловко находиться в окружении пассажиров, переодевавшихся по нескольку раз в день; особенно неуютно я чувствовал себя вечером, когда ужинать приходилось все в том же костюме. Оправдание себе я получил много позже, когда обыкновение не носить вечернюю одежду заставило меня отказаться от путешествия на другом корабле, который был торпедирован и затонул. Отсутствие вечернего фрака, возможно, спасло мне жизнь. Наше же путешествие через океан прошло без приключений, и мы приплыли к Статуе свободы в новогоднюю ночь 1919 года, где и простояли в заливе до следующего утра.
Так как у меня были проблемы с английским, я в основном общался с теми, кто знал французский. За моим столом сидел мужчина, Аугусто Легия из Перу, который говорил по-французски. Он возвращался домой из Англии, где у него был страховой бизнес. Мы решили провести Новый год вместе. Он пригласил меня приехать в нему в Перу, где очень нужны были молодые инженеры. Я сказал, что планы у меня пока весьма неопределенные, но что я не забуду о его приглашении. На следующее утро я был несказанно удивлен, увидев, как господина Легию встречала группа официальных лиц, одетых строго по этикету. Когда я спросил одного из них, кто же такой этот господин Легия, он ответил, что они – представители посольства Перу и что Легия только что избран президентом. Уже потом я получил от Легии письмо на бланке президента Перу, с официальным приглашением эмигрировать в его страну.
По совету моих новых друзей из Перу, я сначала снял комнату в “Вальдорф Астории” (Waldorf Astoria), где остановились и они, но потом понял, что для меня это слишком дорого, и переехал в гостиницу “Астонию” на 72-й улице. Как на всех приезжающих в Штаты впервые, больше всего на меня произвели впечатления небоскребы, особенно здание Вулворта (Woolworth Building), которое тогда было самым высоким. Но я был слишком занят делами, чтобы обращать особое внимание на окружающее. У меня было несколько рекомендательных писем из России, к тому же я очень хотел встретиться с двумя своими друзьями, которые уже некоторое время жили в Нью-Йорке. Один из них был генерал Муромцев, который уехал из Петрограда вскоре после революции с официальной миссией по поручению Государственной комиссии по закупкам. Вторым был г-н Д. из Берлина, который переехал в Нью-Йорк в начале войны. Как только я связался с Д. по телефону, он предложил мне спуститься в метро рядом с гостиницей и приехать к нему.
Хотя он и объяснил мне детально, где находится метро, как оплатить проезд и т. п., я все равно сел не на тот поезд и вскоре заметил, что мы проезжаем совсем не те станции. Я вышел, рассчитывая вернуться на 96-ю улицу и сесть на правильный поезд. Но оказалось, что у меня нет с собой денег на проезд, – всю мелочь я оставил в других штанах. Сначала я впал в панику, особенно после того, как попытался на плохом английском объяснить все служащему метро. Мимо меня прошло еще несколько человек, не захотевших мне помочь. Один мужчина, догадавшись, что я недавно приехал, меня выслушал. На разных языках мне в конце концов удалось объяснить ему положение, в котором я оказался. Он дал мне мелочь и свой адрес, чтобы я мог вернуть деньги на следующий день. Я позвонил Д. по телефону, и тот посоветовал мне просто подождать его у станции метро и заехал за мной на машине. Это был мой первый нью-йоркский опыт. После этого я более-менее освоился на новом месте.
Вскоре я нашел офис кооператива, по бумагам которого приехал. Несколько месяцев я работал у них, налаживая связь с Омском. Весной 1919 года я получил приказ от Сибирского правительства вернуться в Омск, так как им был нужен специалист по радио. Они также просили привезти им запчасти для оборудования. Положение мое выглядело довольно неопределенно. В Нью-Йорк я приехал и жил на деньги, полученные в Горьком, о чем уже рассказал. Понятно, средства эти были не вечны, и я должен был определить свое будущее. Работать по профессии без знания английского просто невозможно. В кооперативе меня приняли по просьбе из Омска, но платить зарплату не хотели из-за крайне ограниченных финансов, получить же дополнительные деньги из-за нестабильной ситуации в Сибири было трудно. Так что они были рады от меня избавиться и предложили оплатить обратную дорогу.
Сообщив в Омск о дате приезда, я получил дополнительные заказы, как по работе, так и частные просьбы, и отправился на западное побережье с огромным багажом. Обратное путешествие заняло около шести недель, я побывал в Сиэттле, Йокогаме, Владивостоке, и отправился по Сибирской железной дороге через Харбин до Омска. После очень приятного путешествия на американском поезде и японском корабле я оказался во Владивостоке, окупированном союзниками. Мои документы признали действительными, но предупредили, что часть пути по Сибирской железной дороге от Хабаровска до Харбина опасна. Оба города были заняты практически никому не подчиняющимися атаманами: Хабаровск – генералом Хорватом, а Харбин – казачьим атаманом Григорием Семеновым. Последний вел себя как военный правитель, захватив статегически важный кусок Сибирской железной дороги. Но выбора не было, я должен был выполнять приказ Омска.
Оказалось, я был слишком оптимистичен, так как меня держали во Владивостоке в течение многих дней; обыскали, конфисковали часть багажа и отпустили только из-за полученных из Омска телеграмм. По прибытии туда я обнаружил, как много изменилось. Сибирское правительство было заменено адмиралом Колчаком, и по всей стране шла Гражданская война. Война шла на нескольких фронтах между “белыми” и коммунистами, с переменными успехами для обеих сторон. Хотя восточная часть страны номинально находилась под контролем правительства Колчака, здесь было множество независимых атаманов, помимо тех, о которых я уже говорил, которые никого не признавали и, по существу, делали что хотели. Целые области переходили от одного правителя к другому, и было непонятно, от кого население страдало больше. Хаос продолжал возрастать, и я решил вернуться в Соединенные Штаты, на сей раз навсегда.
Тем временем Министерство транспорта, которое занималось поставкой в Омск товаров, купленных за границей, особенно в Соединенных Штатах, искало кого-нибудь для организации закупок для навигации, запланированной на следующее лето. Я получил предложение принять участие в этой работе в Америке, что совпало с моими планами. Я согласился работать на них по крайней мере один год, но никак не более двух лет. Так я опять поехал в Нью-Йорк, на сей раз как правительственный курьер с рекомендательными письмами различным русским организациям в Соединенных Штатах. Так как я уже был известен в Омске как человек с репутацией удачливого путешественника, достигшего США через Ледовитый океан, меня завалили различными посылками и поручениями от различных кооперативов и прочих организаций, а также от частных лиц, ищущих родственников, и даже от Русской Православной Церкви, передавшей для главы Православной Церкви в США пузырек с мирром (освященным маслом, используемым в церковной службе).
На этот раз я поехал тем же путем, которым вернулся из Нью-Йорка. Я доехал до Владивостока железной дорогой, оттуда взял небольшую лодку на Суругу, и снова – японской железной дорогой до Йокогамы, около Токио. Когда я проезжал через Японию в первый раз, я пробыл в Токио всего несколько дней, и мне не удалось посмотреть эту страну. На этот раз я должен был провести почти месяц в ожидании визы и билета на пароход и решил использовать это время, чтобы увидеть Японию. Я распланировал свое путешествие по стране, а когда покупал билеты, то заметил рядом японского джентльмена, которого до этого видел у себя в гостинице. Я решил, что за мной следят, но так как таить мне было нечего, я подошел к нему и, говоря с ним по-русски, показал ему свои билеты. Я сказал, что раз уж он все равно едет со мной, то не мог бы он показать мне Японию. Кроме того, я был даже готов ему заплатить за это одолжение. Сначала он немного сконфузился, но когда я прибыл на вокзал, он был уже там. Он оказался чудесным гидом и в какой-то мере другом, с чьей помощью и знанием русского и японского, мне удалось не только увидеть, но и по-настоящему узнать Японию того времени. Когда мне снова довелось попасть в Японию почти сорок лет спустя, это была уже совсем другая страна. Во время моей первой поездки я увидел настоящую Японию, такую, какой она была столетиями. Я провел несколько дней в Мияношите, одном из самых прекрасных мест, какие я когда-либо видел.
Наконец настал день моего отъезда, и я сел на японское судно. По дороге мы остановились на один день в Гонолулу, где я нанял машину, чтобы увидеть этот прекрасный остров, который тоже очень отличался от того, как он выглядит теперь. По дороге я увидел гору ананасов и захотел купить несколько штук. Не зная языка, я просто дал продавцу один доллар и пошел пофотографировать окрестности, оставив машину. Когда я вернулся, оказалось, что моя машина целиком забита ананасами, купленными на один доллар. Я решил взять несколько с собой в Нью-Йорк, для друзей, но когда мы прибыли в Сан-Франциско, пограничник заставил меня их выбросить. После долгого путешествия поездом я, наконец, прибыл в Нью-Йорк, теперь с твердым намерением здесь остаться. 18 месяцев – дважды вокруг света – длилось мое путешествие из Москвы в мой новый дом в США.
(продолжение в следующем номере)
Перевод Ксении Адамович