Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 254, 2009
Короткое лето в Финляндии – всего две-три недельки в июле, когда солнце жарит под тридцать, – заканчивается, погода возвращается к своей привычной в это время года температуре не выше плюс двадцати, и постепенно, шаг за шагом, все подходит к тому моменту, когда спелого цвета убранные поля и скатанное, спрятанное в белый пластик сено говорят о том, что природа завершила очередной цикл. Но зелень от обильных дождей выглядит еще совсем свежей и сочной, и когда едешь на машине, кажется, что лето все еще продолжается.
Дорога, по которой мы едем в Среднюю (или Центральную) Финляндию на “Праздник урожая” (так примерно такое же мероприятие называлось когда-то у нас), – зеленое однообразие леса: справа и слева лишь сосны, ели, березы, иногда обтесанные отвесные гранитные камни, поросшие мхом или лишайником, металлические загородки и указатели, предупреждающие о том, что могут быть лоси. На развилке мелькают надписи: “Kasarijärvi” (Кастрюльное озеро), “Kirkkojärvi” (Церковное озеро).
Мои финские ученики всегда шутят: финны вышли из леса. Я думаю, что в сердце каждого финна лес поселился навсегда, и именно туда, в лес, по мысли Алексиса Киви, всегда стремится финская душа. Соседи продали квартиру и с удовлетворением сказали мне: “Мы купили точно такую же, но в лесу: вокруг теперь деревья-деревья-деревья и тишина-тишина-тишина…”. Дома вдруг вырастают из лесу, или стоят посреди леса, или прячутся в лесу. Если леса нет, его тут же сажают там, где появляются новые застройки. Березы, ели, сосны, рябины… Я так привыкла к подобной “садово-парковой архитектуре”, что давно уже не замечаю, что все время живу в лесу.
Но лес не только заветное место, которое наполняет поэзией финскую душу. Лес – это и товар, и деньги, ибо вполне практичная лютеранская финская душа (henkilö, что означает и душу, и человека одновременно) спиливает его, как только он достаточно вырастает (насаживая тут же новый), обращает в деньги, а деньги – опять в товар. Сколько у него леса, я думаю, не скажет никто. И если скромно говорит кто-то: “Ну что ты, у меня нет леса”, – это значит, что его просто недостаточно, чтобы сказать: “У меня есть лес”.
Мы едем по накатанной дороге в окружении непомерно высоких (я не перестаю каждый раз удивляться, как они такими вырастают здесь) и стройных сосен и темных могучих елей. Меня предупреждают:
– Ты только не упади от того, что сейчас увидишь!
Я напряженно смотрю вперед. Вдруг лес отступает, и впереди, далеко внизу расстилается огромная водная гладь озера Пайянне с изрезанными берегами и словно плавающими островами и островками – и кольцом опоясавшие озеро леса-леса-леса и тишина-тишина-тишина… И только катера и катерки указывают на то, что вечная мудрость одинокой Природы уже нарушена человеком.
Но вот машина сворачивает и едет по проселочной дороге, выложенной щебнем.
– Видишь, уже начинается деревня!
Я недоумеваю: где же дома, огороды, заборы? Лишь иногда в лесной чаще, где-то в глубине, угадывается жилье: мелькнет дом, или амбар, или мельница.
Наконец я слышу звуки гармони, вижу открытую площадку рядом с деревенским кафе, разноцветные машины в стороне и замечаю нарядно одетую толпу вокруг огороженного лентой скакуна. Машину припарковывают, и мы выходим.
– Здесь и есть праздник! А это наш призер, королева, kuningatar, – кивают головой на лошадь. – Самая быстрая в округе! Хозяин получил за нее пятьдесят тысяч евро на скачках! – И, хитро прищурясь и улыбаясь, добавляют: – А на финские марки это ведь намного больше!
Меня ведут сначала посмотреть на художественное изображение “kuningatar”, изваянное на металлической пластине, которая прикреплена на камне и рядом с которой стоят в вазе цветы, а потом подводят к ней самой, чтобы я полюбовалась на гордость деревни.
Я, конечно, выражаю восторг, но предпочитаю держаться от победительницы все-таки на безопасном расстоянии.
Четыре огромных бидона сахти, которые стоят в стороне и из которых все время цедится в пластиковые стаканы эта желтоватого цвета, похожего на цвет пива, мутноватая жидкость, уложат, я думаю, не одну деревню, даже если заедать рыбным супом, сваренным из муйкку (ряпушки), или грилеванными сосисками, – даже крепкая горчица, густо положенная поверх сосиски, не поможет прочистить туман в голове. Поэтому когда утром в субботу к хозяевам приходит Топи топить печи, одного взгляда достаточно, чтобы понять, что в глазах его до сих пор вертятся веселые карусели, как в Парке культуры и отдыха в моем детстве.
Топи, топая огромными резиновыми сапогами, проходит в кухню, водружает огромный короб, полный дров, на обеденный стол рядом с не убранными после завтрака чашками и тарелками и останавливается в нерешительности, разглядывая непочатую бутылку французского бордо, которая скромно стоит в сторонке и дожидается обеда.
– Так сколько топить сегодня? Все три? – уточняет он, не сводя завороженного взгляда с закупоренного сосуда. И, получив утвердительный ответ, все еще стоит, надвинув кепку на лоб, почесывает за ухом, покачивает головой и улыбается про себя, словно вспоминает что-то очень приятное.
– Хорошее сахти вчера было, – наконец изрекает он. – Давно такого не помню. – И задевая дверные косяки, идет со своей ношей в комнаты.
– Хорошее сахти было вчера, крепкое, – доносится уже из глубины дома.
– Завтра идем в лес за черникой, – говорит вечером Синикка – я провожу у нее на даче несколько погожих предосенних дней.
– Ой! Чудесно! – радуюсь я. – А во сколько встаем?
– Не знаю. Как всегда. Это недолго.
Пыл мой слегка охладевает, но утром разгорается снова.
– Давай быстро поедим и отправимся! – предлагаю я сразу.
– Ты всегда спешишь! – медленно жуя бутерброд, отвечает Синикка. – Сначала нужно съездить в магазин и купить машинку.
– Машинку? – удивляюсь я. – Какую машинку?
– Стричь ягоду.
– Да зачем! Мы руками! – нетерпеливо восклицаю я.
– Руками никто ягоду не собирает, – невозмутимо замечает Синикка, поворачиваясь к кофеварке, чтобы подлить в кружку кофе.
После завтрака мы едем в местное “сельпо” и покупаем две машинки – одну ей, другую – мне.
– Я свою куда-то задевала, – объясняет она. – Давно не собирала лесную ягоду.
Кажется, теперь-то уже можно отправляться!
– А во что ты будешь собирать? – спрашивает Синикка и критически оглядывает меня, словно я прячу где-то в складках одежды емкость для сбора урожая.
Мы возвращаемся домой, и она выносит мне стеклянную банку с ремешочком, которую я вешаю на шею.
– Сначала собираешь сюда, а потом ссыпаешь в ведро, – назидательно говорит она.
И мы, надев высокие резиновые сапоги, направляемся, наконец, в лес.
– Далеко не идем, – командует Синикка. – Здесь достаточно ягоды.
Черничных кустов столько, что ногу поставить некуда.
– В Финляндии в лесу много всего, да, – отзывается Синикка на мои восторженные восклицания.
Я быстро приноравливаюсь к новому для меня орудию труда, и баночка то и дело наполняется. Это не то что руками! Быстро, ловко: раз, раз! С кустика срываются целые горсти крупных спелых черничных бусинок. А-а, вот и первая брусника поспела на солнышке! Правда, один красный бочок еще слегка бледноват, но ничего! И – ее тоже туда. Мы аукаемся, чтобы не потеряться.
Когда мое ведерко набирается доверху, я несу его к опушке. Синикка, поставив рядом свое ведерко, уже сидит возле пня и отдыхает.
– Ну, покажи, что ты набрала, – говорит она.
Я гордо ставлю перед ней полное пластмассовое ведро. Она заглядывает в него и тут же выбрасывает несколько брусничных ягод.
– Что ты делаешь?! – вскрикиваю я. – Это же брусника!
– Да, но мы сегодня собирали чернику, – продолжая критически осматривать содержимое ведра, терпеливо объясняет Синикка и, презрительно морщась, вышвыривает еще несколько брусничных ягод.
Я уже давно чувствую себя рядом с ней почти школьницей, поэтому, понимая бесполезность любого протеста, не возражаю, а умолкаю и безнадежно наблюдаю, как исчезают одна за другой бруснички.
Она перебирает всю ягоду и не оставляет ни одной красной.
– Но это же хорошая ягода была, уже спелая, – пытаюсь я все-таки вразумить ее хотя бы напоследок.
– Да, хорошая, – соглашается она. – Но черника – это черника, а брусника – это брусника. Мы сегодня собирали чернику. – Синикка ставит точку.
Каждый день мы с Синиккой ездим куда-нибудь на ее машине.
– Тебе надо как можно больше посмотреть, чтобы узнать Финляндию, – говорит она. – Иначе ничего не будешь знать о финнах.
Она открывает багажник, куда запрыгивают ее собаки Данте, Чили и Фалькон, распахивает передо мной переднюю дверцу и зовет:
– Садись!
– Мы куда сегодня? – допытываюсь я.
Утром она еще, кажется, окончательно не проснулась, поэтому отвечает односложно:
– Посмотрим.
И мы колесим по округе. На одной ферме, завидев нашу машину издали, хозяева тут же выходят на крыльцо, как будто давно ждут Синикку.
– Это моя подруга из Москвы, – представляет она меня.
Пожилые, небольшого роста муж и жена сдержанно улыбаются, кивают мне и приглашают в дом:
– У нас lounas (ланч), садитесь с нами!
Они ведут в кухню, подвигают к круглому столу еще два стула и ставят перед нами тарелки. Угощают тем, к чему я привыкла с детства: котлетами с картошкой.
– Вкусно! – говорю я, понимая, что нужно быть вежливой и сделать приятное хозяевам.
Они смущенно наклоняют головы вниз, к своим тарелкам:
– Kiitos! Kiitos! (Спасибо! Спасибо!)
И продолжают молчаливую трапезу.
– Да, – говорит Синикка, когда мы едем обратно, – она когда-то работала в школе учительницей музыки, а их дочь живет теперь в городе – стала городской. Они гордятся, что она городская, да…
– А он? – спрашиваю я о хозяине.
– А он просто фермер. Картошку выращивают и продают… Им теперь скучно одним… Хорошие люди. Нужно пригласить их на обед. У меня лисички около сауны – целая поляна, видела?
Я киваю.
– Наберем, ты пожаришь, отваришь картофель и сделаешь салат, – тут же распределяет роли Синикка. – А я приготовлю десерт.
И я, разумеется, опять согласно киваю.
Из моих поездок по весям Корпилахти рождается мой первый “финский” рассказ.
СолнеЧные змейки
К полудню солнце, пробив марево, затянувшее с утра озеро, наконец, взбирается на самую вершину и, неуверенно балансируя на ней, опускает лучи в прозрачную воду, освещая чистое песчаное дно.
Вилле сидит на корме и наблюдает, как по дну в разные стороны разбегаются сверкающие, яркие, быстрые солнечные змейки. Вот бы поймать одну! Он лениво шевелит в воде ногой, змейки перепуганно мечутся и снова собираются в стайки. Вилле поддает ногой воду, и в воздух взлетает фонтан искрящихся брызг.
– Тише ты! Рыбок распугаешь! – говорит Антти.
Антти лежит сзади на животе и, свесив голову через борт, смотрит в воду. Там темными косяками шныряют мальки. Антти осторожно опускает руку вниз и ждет, когда рыбки подплывут близко. Тогда он поддевает одну, постепенно отделяет от других, загораживая путь ладонью, поднимает выше и выше к самой поверхности и потом, когда рыбка почти лежит на ладони, быстро вытаскивает руку из воды. Но в самый последний момент рыбка все-таки ускользает.
Наконец это ему надоедает, и он говорит Вилле:
– Здесь больших нет, мелко, давай отплывем подальше!
Но Вилле разморило на солнце, и ногам так хорошо в прохладной воде. Поэтому он просто несогласно мотает головой из стороны в сторону и не двигается.
С берега, который совсем рядом, за камышами, доносится крик Мариты:
– Вилле!.. Вилле!..
Вилле не отвечает, и голос становится сердитым:
– Вилле!! Ты где?!
За камышами Марита не видит их лодку.
– Твоя мать зовет, – говорит Антти.
– Это она на полдник, – отмахивается Вилле.
Вилле не хочет идти домой. У матери гостья, подруга, какая-то русская. Она уже два дня живет у них. Ни слова не понимает, ничего сказать не может. Вилле наплевать, конечно, на нее – у него свои дела и до материных подруг дела нет. Но вчера после ужина, когда Вилле собирался спать, они с матерью вроде как поругались. Сначала очень громко разговаривали по-русски – мать здорово умеет, – почти кричали. Вилле, конечно, ничего не понял, только мать была красная вся, а у той, другой, глаза были потом мокрые. Мать, когда разойдется, не остановишь: говорит и говорит, все выговорить прямо в глаза может. Ну и правда, было, значит, что выговорить. Вилле тоже не выдержал:
– Ты должна научиться говорить по-фински, чтобы понимать меня!
Что же это такое? Ни слова не понимает, когда он хочет ей что-нибудь сказать! Он и то знает от матери несколько слов по-русски: “привет”, “пока”, и еще недавно выучил: “спасибо” и “нет”. И еще выучит потом. А она… Он у матери ничего не спрашивал – не его это дело. Только сегодня утром видел, как Наташа эта вещи как будто собирала в сумку и расписание автобусов смотрела. Уезжает, значит. Ну и пусть! И имя у нее не выговоришь никак, сколько он ни старался: “Натаса, Натаса”, а она показывает головой: неправильно, мол! А сама точно так же произносит…
Марита какое-то время ходит по берегу, вглядывается вдаль, но так и не дозвавшись его, уходит.
– Во, поймал! – наконец сообщает радостно Антти.
Вилле оборачивается:
– Покажи!
Антти садится, протягивает руку. Вилле поднимается и пересаживается на середину лодки. Рыбка трепещет и сильно бьет хвостиком в ладонях Антти.
– Выпусти ее, – говорит Вилле. – Давай поплывем за мыс – там всегда рыба.
Они садятся на весла и начинают грести. Мыс всего в нескольких десятках метров, но там поваленное дерево, у которого удобно пристроить лодку, и глубоко. Они останавливают лодку в тени, зачерпывают в ведерко воды, ставят рядом и закидывают удочки.
И вообще, приехала и ведет себя, как дома. Он сам видел, что она не дает матери готовить, все хочет делать сама и по утрам ест не то, что они с Маритой едят. Он спросил, почему она ест другое, а Марита сказала: “Она так хочет”.
Мать пригласила ее к ним, потому что был праздник. Вся их деревня собралась. Столы, как всегда, поставили, пели и танцевали до самой ночи. А подруга эта раньше домой пошла. Все еще только разгуливаться начали. И когда он вернулся, она ему дверь открыла. А он спать не хотел, потому что Мариты дома еще не было. Поэтому он и сидел на крыльце, ждал, когда Марита придет. А она: “Иди спать! Иди спать!”. И еще рукой показывает, думает, он не понял. А он все понял, просто не хотел ничего отвечать. И Сантту ждал. Сидел рядом, прижимался боком к нему. А потом Сантту первый услышал. Он всегда далеко чует Мариту. Залаял, стал рваться у него из рук. Вилле еле удерживал его за ошейник.
– Плотву поймал маленькую! – кричит Антти.
Он снимает рыбешку с крючка и, держа за хвост, гордо размахивает ею в воздухе.
– Бросай в ведро! – поворачивает голову Вилле.
– Вилле! Вилле-е! – доносится издалека. – Наташа уезжает, попроща-айся!
Марита не видит его, но знает, что он ее слышит.
А он-то тут при чем? Уезжает – и пусть уезжает! Это материна подруга. Вилле пристально смотрит на поплавок: у него, кажется, клевать сейчас будет.
– Вилле-е!!..
Шла бы лучше спать тогда, а то тоже выскочила на крыльцо, стала зачем-то Мариту звать. А чего звать-то? Не видит, что ли, что она с Матти? И вина оба напились. Если бы ее не было, Вилле пошел бы спать в ту самую комнату, где ей Марита постелила, – он всегда так и делал, если Марита приходила с кем-нибудь. А так он стоял посередине их с матерью комнаты и не смотрел в ту сторону. А когда там у них все началось, он сказал, что пойдет в ту комнату за пластырем – палец порезал. Марита только рукой махнула и все вздыхала со стоном и что-то говорила Матти, какие-то русские слова почему-то бормотала, как будто Матти понимает, и гладила его затылок. А Матти было все равно: он просто на нее навалился.
Тогда Вилле быстро ушел и постучал к ней в комнату, сказал, что пластырь нужен. Она не поняла сначала, но вместе с ним стала рыться на полках, а потом помогла ему замотать палец. Он стоял рядом и не уходил, а она и не выгоняла его. На фотографии, которые на комоде у матери всегда расставлены в рамках, показывать стала. Он понял, что она хочет, и называл, кто это: его бабушка, бабушка Мариты, дядя, сестры и братья двоюродные… Ну а потом, когда там тихо стало, он и пошел спать…
Солнце выплывает из-за мыса. Оно уже медленно съезжает вниз и начинает слепить глаза.
Вилле бросает плотвичку в ведро и снова закидывает удочку.
– Вилле-е! – доносится уже совсем издалека: видно, мать пошла искать его в другую сторону.
– Сколько уже? – спрашивает Антти.
– Пять, – отвечает Вилле, заглядывая в ведро: оно стоит к нему ближе.
– Еще будем или хватит? – спрашивает Антти.
– Давай еще!
– Клев плохой сегодня.
Они сидят, пока солнце совсем не повисает над горизонтом, голодные и продрогшие. Потом опять слышат голос Мариты:
– Вилле!
– Поехали обратно! – оборачивается, наконец, Вилле, щурясь от солнца, – оно бьет ему прямо в глаза. – Она уже отвезла ее на станцию.
Они гребут к берегу, выскакивают из лодки и бегут по тропинке вверх к дому. Из ведра выплескивается вода, на тропинке остаются мокрые следы, рыбки болтаются из стороны в сторону, готовые выплеснуться. У дома на травке сидит кот Дикси. Завидев их, он встает и поднимает хвост трубой: чует рыбу. На крыльце стоит Марита и, сложив на груди руки, ждет их. Они взбегают по ступенькам на крыльцо, скидывают мокрые сандалии.
– Ну, много наловили? – Марита заглядывает в ведро и смеется. – У Дикси сегодня пир будет!
Хельсинки