Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 253, 2008
Михаил Карпович и русская историография в Америке[*]
Может быть, это очень нехорошо, но я как-то все больше отрываюсь от здешней жизни вместо того, чтобы пускать в нее корни. У меня такое чувство, что Америкой я насытился достаточно, и теперь мое пребывание здесь уже совсем случайно. Здесь обеспечено мое (и моих близких) материальное существование и здесь мне легче выжидать возвращения в Россию – и это все. Духовное мое возвращение на родину уже началось – вероятно, года полтора назад.
М. Карпович – Г. Вернадскому, 1923
Михаил Михайлович Карпович (1888–1959), профессор русской истории Гарвардского университета с 1937 по 1957 гг. и главный редактор «Нового Журнала» с 1946 г. по 1959 г., занимал уникальное место в формировании американской славистики и в культурной жизни русской эмиграции в Соединенных Штатах. Историк по образованию, Карпович приехал в Соединенные Штаты летом 1917 г. в качестве личного секретаря Б. А. Бахметева, посла Временного правительства. Эпизод этот широко известен: согласно договору, Карпович должен был вернуться в Россию к Рождеству того же года.1 Октябрьские события сделали возвращение невозможным. До 1922 г. он продолжал работать в посольстве, после его закрытия переехал в Нью-Йорк, где прожил до конца 1927 г. В 1923 г. к нему приехала его невеста, Татьяна Николаевна Потапова, и в октябре того же года они поженились. В этот период жизни Михаил Михайлович зарабатывает на жизнь чтением лекций по истории России в Нью-Йорке, пробует заниматься книжным делом, выполняет скучную канцелярскую работу.2
В конце 1927 г., неожиданно для него самого, Карповича пригласили на один семестр в Гарвард прочитать курс по русской истории. Для него, человека без степени, без печатных трудов и академического стажа, это была исключительная возможность войти в академическую среду.3 В феврале 1927 г. он начал читать свой курс по русской истории и остался в Гарварде на тридцать лет – вначале в качестве лектора, затем как Assistant Professor, Associate Professor, а с 1946 г. – профессор русской истории. В 1957 г. он вышел в отставку. 7 ноября 1959 г. Михаил Михайлович Карпович скончался.
Большая часть его жизни прошла в Америке. В Америке происходило становление его как историка, в Америке у него появилась семья, здесь родились его дети, в Америке он получил известия о смерти отца, потом матери. В этой стране сложились его дружбы. Здесь хранится его архив. Михаил Карпович был американским историком и американским гражданином, оставаясь при этом патриотом той России, из которой он уехал. Раздвоенности в нем не было: в нем уживались и взаимодействовали американский историк и деятель России вне России.
Эта статья не преследует цели рассказать биографию М. М. Карповича. Она всего лишь попытка дать абрис некоторых его взглядов на историю и его вклада в становление русистики в США; дать представление о деятельности либеральной интеллигенции в Америке в период «холодной войны» – фигура Карповича является яркой аналитической моделью для такого описания.
По случаю выхода М. М. Карповича в отставку его бывшие студенты в июне 1957 г. организовали прощальный вечер, во время которого, помимо речей присутствующих и чтения писем и телеграмм, ему преподнесли выпущенный славянским отделением Гарвардского университета сборник научных статей по русской и советской истории «Русская мысль и политика».4 Авторами статей были двадцать семь профессоров американских университетов, бывшие студенты Карповича. Тексту книги предшествует такое посвящение: «Этот том посвящается М. Карповичу его учениками в знак признательности, привязанности к нему и очень высокой его оценки». Книга снабжена фотографией Карповича и биографическим эссе Филиппа Мозли, профессора международных отношений Колумбийского университета и одного из первых студентов Карповича.
Редкой теплоты и проникновенности, обстоятельное биографическое эссе Мозли не упустило ничего из сделанного Карповичем за время его тридцатилетней карьеры в Гарварде и вне университета. Мозли отметил его участие в создании в 1947 г. региональной программы по изучению Советского Союза, заведование кафедрой славянских языков и литературы (1949–1954), которая, по словам автора эссе, «в основном благодаря мудрости, терпению и тактичному упорству профессора Карповича, стала одной из самых выдающихся в мире кафедр в области славянских литератур и лингвистики». Мозли подробно рассказал о Карповиче – преподавателе, Карповиче – редакторе «Нового Журнала» и, особенно, о Карповиче – «посреднике между двух культур», «бесценного интерпретатора России – американцам и Америки – русским». Он не забыл о тесном сотрудничестве Михаила Михайловича с издательством имени Чехова (1951–1956), о его отнимавшей много времени и сил обширной общественной деятельности, особенно после смерти Бахметева, когда он «более-менее единолично» занимался различными русскими культурными акциями. После войны ко многим обязанностям Карповича прибавились заботы и хлопоты по оказанию помощи новым эмигрантам из Советского Союза.
Один из разделов эссе был посвящен Карповичу-публицисту и историку. Подчеркнув особенности стиля его работ, Мозли объяснил и причины скромного их количества: «Конечно, чтобы оценить его плодотворное влияние на исследования других людей, придется подвергнуть внимательному анализу публикации многих его бывших студентов и друзей, с которыми он щедро делился своим временем и своими советами, а также и едва знакомых ему людей, перед которыми никогда не закрывались двери его кабинета». Другими словами, Карпович был слишком занят другими для того, чтобы иметь возможность заниматься собственными исследованиями.
В глазах многих уход Карповича в отставку стал сигналом конца не только его профессорской деятельности, но и конца своеобразной и важной эпохи в становлении русистики в Америке. Действительно, история эта была не совсем обычной и даже сегодня, спустя полвека, все еще способна удивить тех, кто с ней знаком. Надо представить себе чуть ли не полное отсутствие специалистов по русской истории в Америке, чтобы оценить факт наводнения американских университетов специалистами по России. Юбилейный сборник стал событием научной и институциональной жизни среди специалистов по России. Рецензий на него было не слишком много, да и не могло их быть много, поскольку, как не без скрытой улыбки отметил один из рецензентов, «авторы этого собрания статей монополизировали преподавание современной русской истории в американских университетах и колледжах, и квалифицированных специалистов, способных оценить его, осталось мало».5 Из четырех найденных рецензий стоит отметить две. Одна из них, указав на высокий научный уровень публикаций и широкий охват тем по русской истории, отметила, что «эта книга, прежде всего, является знаком признательности Михаилу Карповичу… любимого учителя русской истории в отражении исследований и мыслей его студентов».6 Для Роберта Бирнса, вклад которого в становление и развитие институциональных связей между Россией и Америкой трудно переоценить, сборник явился показателем достижений в области русистики в Америке и растущего интереса в стране к России. Наиболее важным материалом в сборнике для него, по его собственному признанию, оказалось эссе Мозли, «самого выдающегося студента Карповича, директора русской программы в Совете по связям с зарубежными странами». Функциональная значимость Карповича была также оценена должным образом: «Я не могу представить себе более эффективного моста, ведущего из России Ключевского, Богословского и Петрушевского к американским исследователям, учителям и американскому обществу в целом».7
Пользуясь этой метафорой, я перейду на «другую сторону моста», а именно, в русскую эмиграцию, к пространной, внушительной и предельно содержательной статье Е. Юрьевского (псевд. Н. Валентинов, Н. Вольский), написанной им к семидесятилетию Карповича.8 На статье Юрьевского, многолетнего корреспондента и друга Карповича, поклонника его публикаций в «Новом Журнале», его деятельности как редактора журнала,9 необходимо задержаться. Историографический ее характер придал статье статус «события», превратив в часть биографии Карповича.
Открывается статья Юрьевского тщательным описанием церемонии прощания с Михаилом Михайловичем: «Конечно, это было большим событием – признание научной Америкой Карповича послом русской культуры. Но его чествовали американцы как американского профессора и для нас – русских эмигрантов – в этом чествовании места не было. Но М. М. Карпович, хотя и американский гражданин, крепчайшим образом, неразрывно, душевно связан с русской эмиграцией». Тема места Карповича в русской эмиграции расширена и углублена в сравнении со статьей Мозли. «В русской эмиграции, – пишет Юрьевский, – сейчас нет ▒вождей’. <…> Но при отсутствии вождей, разъединенности, или очень малой объединенности эмиграции, в ее среде есть люди на примете, к которым ▒прислушиваются’, с их мнением, даже когда его не разделяют, считаются…» Карпович и был таким человеком – к нему прислушивались и с его мнением считались. Как и Мозли, Юрьевский затрагивает тему редактирования журнала: «Известно, сколько М. М. Карповичу приходится тратить усилий, нервов, чтобы обеспечить материальную возможность выхода журнала». Зачем это нужно Карповичу? – задает Юрьевский риторический вопрос. «Лично ему как литератору журнал не нужен», – отвечает Юрьевский, так как для печатания собственных произведений для него широко открыты страницы американской печати. «Журнал нужен нам, эмигрантам», не будь его, эмигрантам негде было бы печататься, это стало бы «потуханием культурной акции эмиграции. <…> М. М. Карпович делает все для него посильное, чтобы поддерживать огонь нашей культурной лампадки».
Семантический смысл «конечно», с которого начинался процитированный пассаж, проясняется, когда Юрьевский переходит к публикациям Карповича в журнале. Он специально перечитал их все, начиная с 1943 года, и пришел к выводу, что из напечатанного можно было бы составить «интереснейший сборник, дающий взгляды Карповича на целую серию первостепенной важности и остроты вопросов». В этой фразе и содержится объяснение невысказанного, но ощущаемого по тексту, несогласия с Мозли: вызвано оно неадекватной американской оценкой Карповича как историка. Юрьевский намерен осветить именно исторические взгляды Карповича, Карповича – не «интерпретатора и медиатора между двух культур», а интерпретатора и медиатора между историей России и ее действующими лицами. В некотором смысле, Юрьевский создает свой собственный, посвященный Карповичу Festschrift, отбирая для изложения исторических взглядов Карповича самые важные, с его точки зрения, статьи. Его интересуют взгляды Карповича на ряд основных вопросов русской историографии: трех русских революций, периода «конституционного эксперимента» и наиболее болезненного вопроса о революционном мессианизме Советского Союза и исторической преемственности его внешней политики. В отличие от Мозли, который, в соответствии с требованием жанра, написал биографию Карповича в контексте американского настоящего времени, Юрьевский вставляет Карповича в контекст русской истории. Таким образом, неожиданно постулируется значение эмиграции как источника исторических взглядов Карповича. Получается, что именно его опыт в качестве редактора эмигрантского журнала, как и его собственный опыт эмигранта, в конечном итоге, обусловили влияние его на американскую среду уже как американского профессора русской истории.
Чем был «Новый Журнал», читаемый Юрьевским? О журнале написано немало: имеются статьи, посвященные только ему,10 имеются и просто упоминания о нем в литературе. Подобно «Современным запискам», за годы своего существования «Новый Журнал» сформировался одновременно как источник исторических сведений о людях и событиях и источник самоописания эмиграции. Как таковой, он – неотъемлемая часть культурного пространства России и ее истории. Так его мыслил себе Карпович (речь идет о выпусках под его редакторством. De facto Карповича, на мой взгляд, вполне можно было бы считать редактором уже с 1944 г.).11 Журнал мог быть только «коалиционным органом», и «мы едва ли можем быть чем-нибудь другим, кроме ▒свободной трибуны’, – конечно, в определенных пределах, достаточно ясно намеченных с самого начала…».12 Себя он видит только в «роли ▒председателя свободной трибуны’» и ▒без малейшего в себе публицистического дара’». Но так как «в очень скромных и необходимых размерах мы стараемся делать общественное дело, то, совершенно не собираясь становиться «политическим руководителем журнала»,13 Карпович отчасти им стал, хотя, опять-таки, в необходимом масштабе. Свои политические и этические оценки он высказывал ясно, четко, иногда жестко.
По сути, Карпович сделал журнал форумом той России, из которой он уехал. Территория журнала была автономной и финансово независимой. Недолгое время журнал получал дотацию из фонда Форда. В память этой кратковременной помощи остался в журнале перевод статьи Джорджа Кеннана «Америка и русское будущее» (1951: 26), которую Карповичу в Фонде порекомендовали напечатать (перевод статьи также был сделан в Фонде).14 В том же выпуске, и не случайно, появилась в журнале новая рубрика «Комментарии». Публикаций Карповича до появления этой рубрики в журнале немного (о книжных рецензиях я не говорю). Статья – жанр четкий и обязывает к соблюдению определенных условий. Комментарии же – вольный отклик автора на что угодно или по поводу чего угодно – от конкретного исторического, политического или идеологического характера события до выходящих книг. Над идеей комментариев Карповича действительно витает тень Достоевского, но назвать свою рубрику «Дневник редактора» Карпович не рискнул: «Смахивает, – написал он, – на ▒Дневник писателя’ – дерзко». После некоторых колебаний и подсказки Р. Б. Гуля, тогда – секретаря журнала, он остановился на заголовке «Комментарии».
Почему возникла нужда в «Комментарии» именно в этом выпуске, догадаться несложно: продемонстрировать, кто в журнале хозяин, несмотря на фордовскую субсидию, было необходимо. Это во-первых. Во-вторых, по целому ряду положений статьи Кеннана у редактора были возражения. Отталкиваясь от публикации американского дипломата, Карпович излагает свои несогласия читателям, и заодно Кеннану. Возражает он против ошибочной оценки «роли частной инициативы в русском прошлом», сомневается в правильности рассуждений «о путях русского освобождения» и выражает довольно решительное несогласие с позицией Кеннана «в отношении проблемы возможного американского воздействия на ход событий в России». С точки зрения Карповича, антитоталитарная пропаганда, а речь идет о ней в статье Кеннана, должна быть более активная: «Западный мир вовлечен сейчас в острую политическую борьбу с советским тоталитаризмом, которая в значительной своей части есть борьба за человеческие души, и в этой борьбе боевая пропаганда есть оружие, от которого он без опасности для себя отказаться не может».15
Начиная с этого выпуска журнала, «Комментарии» появлялись регулярно, почти в каждой книге.16 По жанру эти публикации занимают некоторое промежуточное положение между популярной историей и популярной философией, нередко читаются как трактат на тему, имеющую касательное отношение к теме статьи. Отличительной их чертой была нетривиальная способность увидеть структуру замеченного явления целиком, так сказать, от корней, и извлечь из нее новый смысл. Так написана, например, статья «По поводу американских выборов» (НЖ. 1952: 31). Речь идет о выборах 1952 г., когда к власти после двадцатилетнего правления демократов пришла республиканская партия. Русская эмиграция в те годы традиционно голосовала за демократическую партию. «Кажется, я не ошибусь, – пишет Карпович, – если скажу, что по своей эмоциональной напряженности кампания этого года далеко превзошла все предыдущие, какие я наблюдал». Описав источники конкретных опасений и страхов избирателей – страх войны, потому что новый президент – генерал, страх фашизма, потому что во время избирательной кампании Эйзенхауэр не отмежевался от сенатора Мак-Карти, – Карпович переходит к самому для него главному. Задача автора – понять истоки эмоциональной реакции на выборы. Все отмеченные явления интересуют его не только сами по себе, но и в связи с давно занимающим его вопросом о роли «мифологии» в политической жизни современного мира. Именно политические мифы лежат в основе неадекватной реакции на выборы. Тенденция человека идентифицировать себя с политической партией, свою партию отождествлять «с историческим прогрессом, понимаемым как добро, и партии противников с реакцией, понимаемой как зло», – есть первый миф. Победа республиканцев, консерваторов, отождествляется с грядущей реакцией. «В основе этого отношения лежит другой политический миф – миф о непрерывном и прямолинейном прогрессе, казалось бы, достаточно разоблаченный всем историческим опытом, в особенности же опытом нашей эпохи, и все же остающийся очень живучим». Но мифологема прогресса оценивает новое в положительных терминах, старое – в отрицательных. И хотя «новое» ХХ-го века чудовищно, а в разрушенном «старом» было много положительных ценностей, иллюзии сумели выжить. «Усилия свободного от коммунистической тирания мира в значительной мере направлены сейчас к тому, чтобы сохранить те положительные старые ценности, которым эта тирания угрожает.» По направлению к этой фразе и развивался примерно весь ход рассуждений Карповича, она и есть конечный пункт его публицистического намерения. Американские выборы, как и многие другие темы, оказались поводом для разговора об относительных и абсолютных ценностях и основном грехе тоталитаризма, стремящегося абсолютизировать такие относительные ценности, как государство, раса, нация и т. д. М. М. Карпович напечатал около двадцати пяти комментариев (как правило, по два эссе в каждом). Так или иначе, их темы сводятся к свободе человеческой личности и к конечному триумфу свободной человеческой воли.
У Карповича, по сути, было две основных темы, из которых рождались все остальные: Россия как часть европейской цивилизации и революция. Как и большинство представителей либеральной, прозападной интеллигенции, Карпович верил в то, что со временем Россия станет полноправным членом западного мира. Она, конечно, отставала в своем развитии по сравнению с европейскими странами, но разница между Россией и Западом – это «разница степени, а не сути».17 Это одна из ключевых фраз Карповича – преподавателя русской истории и публициста. Россия не только уходила все дальше и дальше от режима автократии в течение XIX века, но «конституционный эксперимент» 1905–1914 гг. продемонстрировал ее способность к превращению в правовое государство европейского типа. Это убеждение определяло все написанное Карповичем и было в основе его исторических взглядов.
Для анализа исторических взглядов Карповича Юрьевский выбирает два комментария – первый из них посвящен пятидесятилетию революции 1905 г.; второй – сорокалетию Февральской революции. Сейчас подход Карповича к этим событиям никого удивить не может. С 1950-х на эту тему было написано много, в том числе и учениками Карповича. Но когда Юрьевский отметил, что для Карповича период после 1905 года и до начала войны был периодом стремительного развития во всех сферах русской жизни, это утверждение шло вразрез с принятой трактовкой тех лет.
Толкование Карповичем обеих революций лежит в русле либеральной историографии. «Согласно этому толкованию, – писал историк Марк Раев, один из студентов Карповича, – быстрые социально-экономические перемены превратили бы Россию в конституционно-демократическую, индустриальную и процветающую страну, если бы они шли своим естественным ходом и если бы не вмешалась злополучная Первая мировая война».18 В русле этой же либеральной историографии Карпович возлагал ответственность за политический кризис, вызвавший революцию, на близорукую, как он неоднократно повторял, более того – безумную политику власти (с. 233).
Пафос статьи «О Феврале»19 лежит, во-первых, в отказе признания неизбежности Февральской революции и, во-вторых, в безоговорочно положительном отношении к событиям Февраля. Неотвратимость революции Карпович не признавал, потому что был противником исторического детерминизМА. Но самым главным в этой статье, как и в статье о 1905 годе, было другое. Февральская революция была осуществлением мечты о свободе и потому она не могла быть случайна. «По своим историческим корням и своему смыслу» она являлась «завершением всего русского освободительного движения и воплощением стремлений русского народа к свободе и социальной справедливости» (с. 236). Дело не только в том, насколько корректно с исторической точки зрения это утверждение. Оно правильно и оправдано с этической точки зрения, и именно поэтому статья была так близка, скажем, Юрьевскому. В этом утверждении содержалось оправдание усилий нескольких поколений, и воскрешенный торжествующий момент свободы менял отношение к поражению. «Но сегодня, – пишет Карпович, – в сороковую ее годовщину, не пора ли вспомнить, чем она была для огромного большинства русского народа, и оценить ее значение в русской истории?» (с. 239). Она завершила процесс, начатый освобождением крестьян и продолженный конституционными реформами начала века, раскрепостила народную самодеятельность, дала возможность ощутить вкус человеческого и гражданского достоинства. Во всем этом ее громадное моральное значение. С той же убежденностью Карпович встает на защиту «конструктивной деятельности» Временного правительства, напоминая, что именно это правительство «вело страну к Учредительному собранию и народоправству, к радикальной аграрной реформе, к переустройству России на федеральных началах» (с. 240). Революции 1905 года и Февраля раскрепостили творческий импульс народа, который совсем не обязательно должен оказаться «творчески бесплодным». Ни окончательных побед, ни окончательных поражений история не знает.
Второй темой Карповича был Октябрьский переворот – не как объект изучения, а как причина «нашего исторического несчастья» и «нашей национальной катастрофы». Долгие годы русская эмиграция в буквальном смысле слова жила на чемоданах, ожидая конца катастрофы и возможности возвращения. Михаил Михайлович «возвращенцем», в том смысле, в котором этот термин использовался в эмиграции, не был. Но жизни вне России на всю оставшуюся жизнь представить себе не мог. В 1927 году, в связи с приглашением в Гарвард, Бахметев писал ему: «Ничего лучшего до момента, когда Вам откроется настоящее поле в России, Вы ожидать не могли. Гарвард все же лучший университет в Америке; а где, в какой стране можно было бы теперь думать о настоящем поле деятельности для молодого русского историка».20 Пока он, и эмиграция в целом, оставались вне пределов своей России, его и их поведение определялось двумя стратегиями: действовать и говорить надо было так, чтобы не принести вреда России, т. е. народу своей страны, другими словами, защищать Россию прошлого и русский народ было долгом. Вторая стратегия сводилась к пониманию необходимости распространять знание о прошлом России, о котором у американцев было весьма приблизительное представление. Вклад Карповича в эту акцию оценить и даже описать почти невозможно. Чтение писем к нему с просьбами, запросами, вопросами создает впечатление, что в Америке был только один человек, способный дать нужную информацию о России, – Михаил Михайлович Карпович. Вся его деятельность носила характер просветительский, вне зависимости, была ли она обращена на эмигрантов, американцев, желавших получить ответы на свои вопросы и сомнения, связанные с Россией, или на студентов. В некрологической статье о Карповиче Керенский вспоминал: «Когда Россия превратилась в тоталитарное государство, а США стали руководящей мировой державой, туманное пятно в сознании американского общественного мнения на месте России нужно было в жизненных интересах обеих стран – уничтожить. Этого сделать ▒со стороны’ было нельзя. Нужно было создать внутри самих Соединенных Штатов ядро авторитетных людей, знающих прошлое и настоящее России. Для этого прежде всего нужно было подготовить для правильного понимания России студенческую молодежь – будущих педагогов и ученых, будущих дипломатов и государственных деятелей».21
Пик деятельности Карповича приходится на военные и, особенно, послевоенные годы. В 1941 г. он становится соредактором первого в Америке полунаучного-полупопулярного англоязычного журнала Russian Review. Начиная с 1943 г. он принимает активное участие в «Новом Журнале». Военные годы совпали с активизацией его преподавательской деятельности, поскольку интерес к России стремительно возрос с началом войны между Германией и Россией и вступлением в войну Америки. Наконец, в 1946 и 1947 гг. он проводит семинары, ставшие вехой в становлении русистики и непременным атрибутом всех текстов, об этом повествующих. Для Карповича было важно, чтобы его студенты (слушатели, собеседники) имели правильное представление о прошлом России. Что он считал правильным, видно из описания его преподавания Мартином Малией. Как преподаватель русской истории, Михаил Михайлович «стремился подчеркнуть наиболее либеральные элементы в прошлом России, равно и те составляющие ее истории, которые были общими у нее с Западом, и оставлять в тени наиболее экстравагантных ее революционеров и реакционеров. Но это не означало, что, оглядываясь назад, он выдавал желаемое за действительное, как некоторым иногда казалось. Это была попытка вернуть России в глазах американцев ее полнокровный исторический облик, – и делал он это, преодолевая невежество и тенденцию к вульгарному упрощению».22
Свидетельств об эффективности преподавания Карповича сохранилось много, наиболее убедительным является тот факт, что в главных американских университетах профессорами были его бывшие студенты. Согласно общему мнению, Карпович не создал своей школы, но ему удалось направить изучение русской истории в Америке в выбранном им направлении. Тем, что Карпович поместил историю России в контекст европейской истории, он задал определенную парадигму своим студентам, обусловил их исследования темами, связанными с проблемами реформ в России и прогрессом в области общественных движений. Он определил эти темы как наиболее важные и существенные и тем самым структурировал интересы своих студентов, даже в тех случаях, когда их взгляды расходились с его собственными. «То, что нам было сообщено и вручено, – писал Малия много лет спустя, – это было отношение к русской истории, при этом любого периода, отношение, в котором сочетались интеллектуальная трезвость и культурные симпатии по отношению к предмету, который легко мог показаться варварским или экзотическим, или предстать как случай застывшего восточного деспотизма, в которое верило американское общественное мнение, или – источником глубокой духовности, образ, распространяемый Николаем Бердяевым».23
К передаче знаний и определенного отношения к своему предмету Михаил Михайлович относился, как к военным действиям относится полководец, впрочем, без агрессивности. Действительно, стоит вспомнить, что пик его преподавательской активности пришелся на период интенсивной конфронтации между Западом и Советским Союзом, что осложняло его положение, поскольку, с одной стороны, Россию требовалось «защищать», а советской идеологии требовалось противостоять. Влияние Советского Союза необходимо было нейтрализовывать. В деятельности Карповича и его отношении к тем идеям и концепциям, которые он считал важными для правильного понимания России, было нечто сродни миссионерскому упорству. Концепция России как части европейской цивилизации требовала неослабного внимания к тому, что писалось и говорилось о ней – его американскими коллегами, эмигрантскими авторами и друзьями, американскими газетами. Среди концептуальных представлений о России самым опасным Михаил Михайлович считал утверждение об особом пути России. По логике рассуждений Карповича, это было и неверно, и представляло собой потенциально опасное убеждение. Если Россия была частью Запада, то ни о каком особом пути рассуждать было негоже. Она могла развиваться только по путям, по которым развивались западные государства.
Особой его заботой стала борьба с мессианскими идеями, особенно после войны, когда неумеренные территориальные претензии Советского Союза часто объяснялись заложенной в национальном сознании мессианской идеей. Только в одном «Новом Журнале» он посвятил этому вопросу несколько отдельных публикаций. Даже в своей частной корреспонденции он настаивал на разумном подходе к выражению русской особости. Известный историк Ганс Кон обратился к Карповичу с просьбой помочь ему перевести одну из строчек тютчевского «Умом Россию не понять…» Разъяснив строчку, Карпович написал к стиху свой комментарий: «Это четверостишье – любимое среди русских славянофилов, евразийцев и националистов разных оттенков. Мне нравится его эпиграммическая точность, но я возражаю против его эмоциональной направленности. Ни одну страну в мире нельзя понять исключительно разумом или измерить общим аршином по всем ее параметрам. У каждой есть своя собственная особость, и, в некотором смысле, в будущее абсолютно каждой из них можно только верить. С другой стороны, в пределах, свойственным всем странам, Россию можно и нужно понимать разумом и желательно измерять общим аршином. Я не могу понять, почему некоторые из моих компатриотов находят такое удовлетворение в мысли, что их страна находится вне разума и не подвластна никаким общечеловеческим нормам».24
Понять такого рода настойчивость невозможно, не учитывая, что Карпович был современником «конституционной интерлюдии» и жертвой Октябрьского бедствия. Неустанно повторяя, что Россия могла бы стать конституционной демократией, если бы не война и не преступная глупость российских имперских властителей, Карпович как будто верил в то, что слово претворится в дело, что та Россия, которая существовала только в сознании все уменьшавшейся группы эмигрантов, восстанет. Его почти лихорадочная деятельность, направленная на отделение образа России от тени, отбрасываемой Советским Союзом, достигла своего апогея в конце 40-х – начале 50-х годов, когда вопрос о природе большевизма и преемственности (или отсутствия ее) между имперской Россией и Советской стал постоянным предметом дискурса на многочисленных научных конференциях. Признать, что советская экспансия хоть как-то являлась продолжением политики русского империализма, значило согласиться с утверждениями большинства, что в стране и ее народе было что-то специальное, была особость. И это был вопрос не только индивидуальной идентичности, когда особость страны переносилась на индивидуальный уровень, но и вопрос будущего России и русского народа, что было куда важнее, потому что «в русской интеллектуальной истории <…> дискуссия об отношении России к Западу прежде всего является дискуссией о будущем России».25
Трудно представить, какое громадное место занимал вопрос о преемственности советской внешней политики в умах и сознании ученых гуманитариев и политиков в эти годы. Карпович писал по этому вопросу уже в 1946 году: «Я отказываюсь присоединиться к распространенному сейчас взгляду, что эта экспансия (речь идет о ▒присоединении’ в 1939 г. части Польши и Балтийских стран. – А. З.) есть не что иное, как простое продолжение ▒исконного русского империализма’».26 В 1947 г. Карпович был приглашен в качестве основного докладчика на секцию по современной европейской истории в рамках Американской исторической ассоциации. Тема его доклада: «Проблема государства в истории России», основная мысль доклада: опасность в современных условиях тенденции преувеличивать роль диктаторских элементов правления в дореволюционной истории России. В этом докладе, как и во всех своих устных и письменных текстах, Карпович приводил примеры из европейской истории, показывая, что имперская история России на общем фоне не составляла исключения из мировой истории.27
Насколько злободневным стал этот вопрос, можно судить по письму бывшего студента М. М. Карповича, политолога и профессора Йельского университета Федерика Баргхорна. Написанное в конце 1949 года, оно состоит из ряда вопросов на тему: «Что вообще из дореволюционной России было заимствовано Советской Россией? Является ли Россия сегодня более-менее ▒западной’ страной? На какие аспекты русской истории надо обращать специальное внимание, чтобы способствовать понимаю СССР? Думаете ли Вы, что существует русский ▒национальный характер’ и остался ли он, в основном, неизменным при советском режиме или возник ▒советский характер’»?28
Ответы на эти вопросы легли в основу серии лекций Карповича на тему «Русский империализм или коммунистическая агрессия?», прочитанных в Нью-Йорке и других городах и несколько позже – напечатанных под одноименным заглавием.29 Две цели определяли его выступления. Первая – убедить аудиторию, что советская система являлась тоталитарным государством с угрожающей программой и агрессивными действиями. Второе – доказать аудитории, что русский народ не повинен в характере своего режима, что идеологические, общественные и политические формы правления имперской России не являлись источником для Советской России. Вторая часть выступления должна была сделать первую более убедительной. В глазах Карповича старая Россия становилась защитницей Запада и его либеральных ценностей.
Чтобы быть максимально убедительным, Михаил Михайлович менял тактику аргументации, пробуя разные подходы к теме. Он, к примеру, скептически относился к теории длительной исторической причинности: чтобы понять Сталина, не нужно ссылаться на Петра I; не нужен пример Чаадаева, чтобы понять, что такое принудительное психиатрическое лечение; Третий Интернационал не родился из формулы «Москва – третий Рим». В своих лекциях Карпович подчеркивал важность контекста – история никогда не повторяет себя: правление Николая I было деспотичным, что не означает, что советский режим можно уравнять с периодом правления Николая I. Карпович подчеркивал важность концепции «различие-сходство»: искать в прошлом подобия настоящему естественно, но исторические процессы отличаются разнообразием и разницу между ними не следует игнорировать, так как это может привести к искажению исторического фона.
Из серии вопросов Баргхорна Карпович выбрал два: «Что из дореволюционной России вообще было заимствовано Советской Россией?» и «Какие аспекты истории России могут помочь понять СССР?». Ответ, найденный Карповичем, по-настоящему оригинален: «Прошлое может определить настоящее не только положительно, но и отрицательно… Этот тип связи между прошлым и настоящим, являющийся отрицательным, а не положительным, я позволю себе обозначить как… ▒отрицательную преемственность’. Советская система управления не много заимствовала у старой России, она не заимствовала формы деспотического правления и способы подавления свободы. Что она действительно унаследовала от старой России, было не наличие параллельных структур, а их отсутствие, отсутствие укорененных и развитых демократических и либеральных тенденций, а также отсутствие знания, как защищать свободу от той опасности, которая появилась во второй фазе этой революции».30
Но что же такое «отрицательная преемственность» в контексте не лекции Карповича, а его жизни и жизненного опыта? На этот вопрос можно ответить по-разному. Один из практикуемых ответов: Карпович пытался найти неидеологический, аналитический термин, который позволил бы ему перевести его собственное понимание развития истории России в академический дискурс.31 Не отрицая этого объяснения, я хотела бы предложить другое. Ко времени упомянутой лекции было использовано им такое количество ходов и аргументов, отрицающих принцип преемственности, что формулировка Баргхорном вопроса «Что из дореволюционной России вообще было заимствовано Советской Россией?» могло подсказать этот парадоксальный ответ: отсутствие присутствия. Может быть, это и не было настоящим ответом, но только попыткой избежать его.
К 1953 г. Карпович был одним из немногих, по крайней мере, в западной академической среде, по-прежнему настаивающих на отсутствии преемственной связи между старой и новой Россией, особенно в области внешней политики. К тому времени убеждение, что «российский традиционный национализм полностью слился с современным коммунизмом» и что «цели России и цели коммунизма стали неразличимы», стало в академической науке общим положением.32
Я бы хотела закончить статью пересказом короткого, напечатанного посмертно эссе Мартина Малии. Называется оно «Историографическое наследие Теренса Эммонса».33 Терри Эммонс был студентом Малии, как в свое время последний был студентом Карповича. Четырехстраничное эссе формально сводится к разнице условий, в которых занимались изучением истории России студенты поколения Малии, и поколения, последовавшего за ними. Вторым учителем Эммонса был Николай Рязановский, также бывший студент Карповича, что означает: до Эммонса доносилось не раз эхо взглядов Карповича на развитие России. Когда Эммонс поехал в Москву на стажировку, его ментором оказался Петр Андреевич Зайончковский. Переплетая политические и исторические сюжеты в своем рассказе, Малия выстраивает парадигму, в которой историк Эммонс, в частности, его две книги о либеральных интерлюдиях в русской истории, оказался прямым наследником историографии дореволюционной России. Малия повторил в своем эссе еще раз: начало серьезного изучения русской истории в Соединенных Штатах восходит к двум основополагающим семинарам 1946 и 1947 годов в Гарвардском университете под руководством Михаила Карповича и что именно Карпович, «больше, чем кто-либо другой, снабдил послевоенные занятия русской историей первой парадигмой», и лучшего основателя дисциплины русской истории Америка не могла бы желать. Позиционируя Карповича, историка и учителя, в контексте «колоссального американского невежества о России», а затем позиционируя Зайончковского в контексте задушенного советской идеологией представления о русском прошлом, в котором «его честолюбивым желанием в жизни было оправдание современной русской истории», Малия создал свою собственную парадигму. Он провел параллель между миссионерской деятельностью двух историков, целью создания которой, как мне кажется, было некое примирение, соединение двух историографий. Мост, о котором говорил Роберт Бирнс, соединил в нарративном пространстве двух историков, живая встреча которых в разведенном идеологией мире состояться не смогла.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Подробные биографические данные М. М. Карповича см. Н. Н. Болховитинов. Русские ученые-эмигранты (Г. В. Вернадский, М. М. Карпович, М. Т. Флоринский) и становление русистики в США. (М. РОССПЭН, 2005). Также: Philip E. Mosely, Martin E. Malia, William Henry Chamberlin, Dimitri von Mohrenschildt. Michael Karpovich, 1888–1959 // Russian Review. 1960. Vol. 19. № 1. Pp. 56-76.
2. См. М. М. Карпович – ГеоргиюВернадскому, 1 сентября 1927 г. // BAR Vernadsky Papers.
3. Ibid.
4. Hugh McLean,
Martin E. Malia, George Fischer (Eds.). Russian Thought and Politics. (Harvard
Slavic Studies, Vol. IV).
5. Theodore H. Von Laue. Review // Journal of Modern History. 1958. Vol. 30. № 3. C. 245.
6. Ibid.
7. Robert F. Byrnes. Review // The Slavic and East European Journal. 1958. Vol. 17. № 2. C. 142-143.
8. Е. Юрьевский. Семидесятилетие М. М. Карповича // Русская мысль. 1958. № 1249, 1251. Август 9, 14. 3-го августа Карповичу исполнилось 70 лет.
9. Об отношениях Вольского и Карповича см.: Алла Зейде. «…Душевно тянусь». Письма Н. В. Вольского М. М. Карповичу (1956–1957). Публ., вступ. статья и прим. Аллы Зейде // Диаспора. 2007. Т. 9. С. 355-373.
10. См.: М. М. Карпович и «Новый Журнал» // Отечественная история. 1999. № 5. С. 124-134; № 6. С. 112-116.
11. Об этом Карпович упоминает в письме М. В. Вишняку от 8 апреля 1944 г.: «Почему же я могу считать, что мое мнение является ▒мнением журнала’ <…>? Только потому, что мне присвоено высокое звание ▒редактора’? Соглашаясь взять на себя эту роль, я ни одной минуты не думал, что стану политическим руководителем журнала. Помимо технических функций, я мог думать только о роли ▒председателя свободной трибуны’». См. Hoover Archive. Vishniak Fund. 4-71.
12. Ibid.
13. Ibid.
14. См. на эту тему переписку Джорджа Фишера и Карповича // BAR Karpovich Papers. Box 6/2. Folders Novy Zhurnal.
15. По поводу статьи Джорджа Кеннана // НЖ. 1951. № 26. Сс. 281, 283, 285.
16. См.: Марк Раев. М. М. Карпович и его «Комментарии» в «Новом Журнале» // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Серия 7. Литературоведение. Реферативный журнал. 2001–2004. Москва, 2001. С. 8-18.
17. См.: Martin Edward Malia. Historian of Russian and
European Intellectual History. An oral history conducted in 2003 by David
Engerman. Regional Oral History Office, The Bancroft Library,
18. Марк Раев. Понять дореволюционную Россию. Государство и общество в Российской империи. Пер. с фр. Ярослава Горбаневского и Натальи Дюжевой. Пред. Михаила Геллера. Лондон, 1990. С. 211.
19. «НовыйЖурнал». № 48, 1957.
20. BAR Coll
Bakhmeteff Papers.
21. А. Керенский. М. М. Карпович // НЖ. 1959. № 58.
22. Philip E. Mosely, Martin E. Malia, William Henry Chamberlin, Dimitri von Mohrenschildt. Michael Karpovich, 1888–1959 // Russian Review. 1960. Vol. 19. № 1. P. 56-76.
23. Martin Malia.
Clio in Tauris. American Historiography on
24. BAR Karpovich
Papers.
25. Terence Emmons.
The problem of «
26. М. Карпович. Осмыслемеждународногокризиса. // НЖ. 1946. № 14. С. 188.
27. Announcements // The Journal of Modern History. 1948. Vol. 20. No. 2. Pp. 194-195.
28. См. BAR Karpovich Papers.
29. Russian
Imperialism or Communist Aggression // The New Leader. 1951.
30. The Heritage
from Tsarist
31. Марина Могильнер, частная переписка с автором.
32. Hans Kohn. Book Reviews // American Journal of Sociology. 1946. Vol. 52. № 1. P. 85.
33. Martin Malia. The Historiographical Legacy of Terence Emmons // Russian History/Histoire Russe. 2005. Vol. 32. № 2. P. 133.