Маленький цикл
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 252, 2008
НОЧЬЮ
Тогда они еще только купили свой дом у океана. Хотя это, конечно, сильно сказано – “у океана”. То есть океан, конечно, тут есть, и до того места на дороге, откуда уже видна вода, по-настоящему видна, простор, а не какой-нибудь там просвет между домами, – всего-то метров пятьдесят, а от того места до самой воды ходу всего минут десять, если средним шагом, никак не более, но все-таки не прямо на берегу. Не у самой воды… С другой стороны, это было бы раза в два дороже, да и продавались такие дома нечасто. Но все равно, весь их поселок считался расположенным на берегу и у океана, так что, значит, и их дом тоже – на берегу и у океана…
Ну да не в этом дело. Просто столько хлопот было с этой покупкой, что они добрых три месяца света Божьего не видели. Во-первых, дом был не так, чтобы уж очень новый, так что ремонт какой-никакой, а потребовался. На первом этаже пол поменять, потом потолок покрасить, потом туалет переделать, потом еще что-то. Да и на втором, хотя он и в лучшем состоянии был, тоже какая-то перестройка понадобилась. Потом мебель покупали и расставляли, потом все кухонное оборудование, потом телевизоры разные. И ведь по каждой мелочи приходилось из города приезжать – то у строителей какие-то вопросы, то диван очередной доставляют, то приходит мастер электричество проверять и новые розетки ставить, то еще что-то… Так что уматывались каждый раз до того, что по окрестностям побродить было некогда – закончили с очередной работой, перекусили на скорую руку – и спать скорее, чтобы с утра уже в городе на работе быть. И спали, естественно, как убитые.
А тот вечер впервые свободным выдался. Ни ремонта, ни доставок, ни электриков. Просто приехали немного прибраться, не спеша поужинать и получить, наконец, удовольствие от нового жилья в полной мере. И получили – побродили по всем комнатам, посдували пылинки, поужинали у камина под какой-то концерт по телевизору, даже почитали немного перед сном, а потом – и спать, как положено нормальным людям, а не загнанным лошадям. Красота…
Она разбудила его часа в два ночи.
– Послушай, у нас что-то гудит, а что именно – никак не пойму!
Он открыл глаза, попытался проснуться как следует, и прислушался. Сначала ничего необычного ему не услышалось – так, ветер за окном… Но через несколько секунд он действительно различил негромкий мерный гул откуда-то, казалось – из самой глубины дома.
– Действительно гудит, – удивленно сказал он, уже окончательно проснувшись. – А ты не помнишь, мы телевизор-то выключили?
– Выключили, выключили, – торопливо сказала она. – Я сама даже на всякий случай вилку из розетки выключила. Это что-то другое…
– Ну а чего тут другого-то? – задумался он. – Кондиционер да водяной насос… Может, мы воду где-то оставили, когда вчера краны проверяли?
– Да не оставили, – она говорила нетерпеливо и даже несколько испуганно. – Я сама вечером, когда ты еще в ванной был, все еще раз проверила. Нигде ничего не текло. И кондиционер мы не включали. Зачем он сейчас? Вот дверь на балкон открыта – и хватает…
Их голоса звучали в темноте слабо и одиноко…
– Слушай, а это не может быть общее отопление? Там же всегда что-то включено, даже если кондиционер не работает. Нам же мастер еще объяснял. Вдруг там что-то сломалось… Пожара от этого не может быть?
Пожаров она боялась всегда, так что он поспешил успокоить:
– Не может. Ведь тот же мастер говорил, что там какая-то блокировка стоит надежная. Если что не так, она тут же всю систему вырубает и тревога пиликать начинает. А тут ничего не пиликает. Давай еще послушаем минутку – если не поймем, я пойду весь дом посмотрю…
– Я с тобой! – она явно боялась и одна в спальне оставаться не хотела.
Они затихли и прислушались. И сразу всю ночь заполнил гул, который, им казалось, только усилился, пока они разговаривали.
– Я боюсь, – шепотом сказала она, прижимаясь к нему. – Сейчас с домом что-то случится. Это что-то плохое гудит…
– Не ерунди, чего тут плохого может быть? Приборы не работают, а привидений на свете нет. Что-то гудит, что и должно гудеть. Наверно, трансформатор какой-то.
– Нет, трансформаторы не так гудят. Они ровно гудят. А тут, послушай, как живое – то сильней, то тише…
Действительно, в гуле была какая-то равномерная неравномерность – как в дыхании. Только чье же это могло быть дыхание?..
– Подожди, дай я просто встану и стоя послушаю. Выходить пока никуда не буду, не бойся. Может, пойму, что здесь не так.
Он выбрался из кровати, встал и сделал несколько шагов по направлению к невидной в ночи балконной двери. Гул, казалось, усиливался по мере приближения к балкону. Он, как завороженный, откинул тяжелую штору и выглянул из комнаты наружу. Гул, который теперь уже явно был вне дома, только и ждал того, чтобы заполнить все пространство вокруг него и даже заглушить шум ветра и шелест колышущихся веток во дворе… Она даже вскрикнула. Но он уже понял…
– Слушай, – потрясенно сказал он. – Это же океан! Это же океан гудит!
– Какой океан?
– А вот этот самый! Наш! Который – о мрачные скалы!
– Да что ты несешь! – сказала она чуть спокойнее, но все еще недоверчиво. – Он же отсюда вон где.
– Зато вон какой! Чего там ему твое “вон где”, если он в три стороны на тыщи километров лежит!
– Я к тебе!
Она тоже встала и вышла к нему на балкон.
Они стояли и ошеломленно слушали голос океана, томясь от огромности этого голоса.
– Все равно как-то странно, – робко сказала она, как будто боясь, что океан ее может услышать. – Ведь когда около воды стоишь, он совсем по-другому звучит, даже когда волны… То сильнее, то слабее, то накатит, то откатит, и все это так отчетливо слышишь… А тут как-то почти ровно, только немного вверх-вниз… Почему это, а?
– А потому, что когда ты у воды стоишь, то ты только в этом месте его и слышишь. Вот и получается очень четко – то накатит волна, то откатит. А тут ты сразу от всего берега слышишь, а волны-то в разные места со сдвигом по времени накатывают, отсюда равномерный гул и получается. Ну, или с небольшими переливами. Понимаешь?
– Понимаю… А почему мы раньше его не слышали?
– Ну, днем-то понятно. Столько шумов вокруг, что не то что океан – граната разорвется и то не каждый раз услышишь. А ночью… Да какие у нас ночи-то все это время были – так уматывались, что хоть из пушек стреляй… А вот первый раз легли как люди, – он себя и показал…
– А красиво-то как шумит…
– Ну вот, а ты боялась… Теперь представь только, как тем слышно, кто в первом ряду прямо у воды живет? Никаких консерваторий не надо. Лежи и слушай…
– Ничего, мне и тут хватает. Тоже буду лежать и слушать. Пойдем обратно.
Они легли, на этот раз не задвинув штору до конца, чтобы дать гулу свободно входить в комнату. Страхов больше не было, а шум прибоя был…
– Надо же – океан! – с восторгом пробормотала она.
И сразу уснула. И он за ней.
ВЫШКА СПАСАТЕЛЯ
Они обратили на это внимание еще той давней осенью, когда только поселились в своем доме и впервые вышли прогуляться вдоль океана. Осенний пляж был совершенно безлюден, и о том, что это именно пляж, а не просто широкий песчаный берег, говорили только высокие деревянные устройства с сиденьями, предназначенные для спасателей, – а с чего бы спасателям сидеть где-нибудь еще, кроме как на пляже? Сколько их было? Он прикинул – штук семь вдоль всего длинного, добрых полтора километра, пляжа, а потом для верности и пересчитал. Точно – именно семь.
– Странно, – вдруг сказала она, – почему это все вышки стоят прямо, и только одна покосилась. На ней-то и усидеть толком нельзя. Прямо Пизанская башня какая-то!
И действительно, одна из вышек – вторая справа, если смотреть в сторону воды, – действительно была так перекошена, что, казалось, еще немного, даже просто порывом ветра подтолкнуть, и она ляжет на песок, вместо того, чтобы, как положено, стоять прямо и давать спасателю необходимый обзор. И эта ее опасная перекошенность, похоже, была заметна не только им, людям: на всех остальных, как набалдашники на столбиках, державших перила, сидело по две крупные чайки на каждую вышку, и только на этой птиц не было – упасть на песок, что ли, боялись, видя, как отклонились эти столбики от вертикали… Кто их знает, сколько им секунд надо, чтобы взлететь, а рухнуть она может разом… В общем, им виднее…
– Ну мало ли, – откликнулся он. – Может, ее совсем недавно перекосило, когда спасатели уже дежурить перестали. Все равно – кому она зимой, кроме чаек, нужна. А как новый сезон начнется, так ее и поправят. Или, если упадет и сломается, – новую поставят…
– Наверное, – согласилась она.
Так они и ходили всю оставшуюся часть осени, и зиму, и весну мимо этой покосившейся вышки. А она стояла, как ни в чем не бывало, и не падала, и даже не наклонялась сильней, несмотря на все осенне-зимние ветра и штормы… Только вот чаек на ней они так никогда и не видели… Не по душе им было такое отклонение от нормы.
А потом снова подошел пляжный сезон. В течение нескольких дней по пляжу, у воды деловито ползали два бульдозера, разглаживая помятый зимними волнами песок и сгребая высокий песчаный валик между пляжем и автомобильной стоянкой, чтобы кто ненароком не залез колесами на территорию, предназначенную только для людей. И пляж снова стал ухоженным и аккуратным. И все больше людей появлялось, и уже не только с удочками, но и просто посидеть у воды, а то и поплавать, хотя вода еще и не полностью прогрелась. А одним утром на всех вышках появились человеческие фигуры в заметных красных жилетах – спасатели, а метрах в пятидесяти от берега закачались большие белые буйки, за которые заплывать, естественно, не полагалось. Лето началось… И только перекошенная вышка так и стояла, как была, – наклонившись так, что не усидеть на ней ни человеку, ни большой чайке, – но и не падая… А люди сидели вокруг нее так же плотно, как и вокруг всех остальных вышек, и, похоже, даже и внимания не обращали, что она одна какая-то не такая…
– Ничего не понимаю, – сказала она. – Что за проблема-то ее поправить? И техника тут была… Да и просто веревками и руками с лопатами ее выпрямить – работы всего ничего… А она так и стоит – перекошенная и безо всякой пользы. Даже вид портит… Как-то незаконченно весь этот вышечный ряд в результате выглядит… Согласен?
Он задумался…
– Знаешь, я читал где-то, что во многих культурах древние люди совершенства побаивались, считая, что полная законченность и совершенство это самое доступны только высшим силам, а если человек такое себе позволит, то может эти силы и разозлить, поскольку это ему не по чину… Вот и делали специально всякие мелкие нарушения – какую-нибудь мелкую башенку перекосить, или там какую-то плитку в орнаменте наперекосяк присобачить, или что-то еще в том же роде. Зато вся постройка века простоит или орнамент этот никогда не потускнеет, потому как высшим силам этим на все такие убогие постройки и недоделанные орнаменты плевать с высокой колокольни – не конкуренты… Они, если захотят, лучше сделают… Улавливаешь? А тут того хуже – океан! Не понравится ему, как аккуратно все на берегу, – такое может натворить, что не то что одна перекошенная вышка будет, а вообще ни одной не останется, да еще и пляж или размоет, или какими-нибудь камнями завалит, так что и в воду не войдешь… Так что пусть уж эта одна за всех отдувается… Может, не так уж и неправы эти древние были…
Она в сомнении хмыкнула… Шутит он, что ли…
А вышка перекошенная так и стоит который год. И не падает, и не выпрямляется. И никто, похоже, менять такого положения вещей не собирается – ни люди летом, ни океан зимой…
И так и нет на ней ни спасателей, ни чаек.
И они тоже так привыкли, что больше и не замечают…
ЗИМА
Непонятная погода возле океана… Особенно зимой… Бывает, что за целую зиму и крупинки снега не выпадет, – стоят себе голые деревья и стоят, и трава пожухлая и неживого коричневатого цвета торчит на опустевших полях для гольфа, и дороги чистить не надо, и, главное, на редкость обманчиво, то есть совершенно по-летнему, выглядит прибрежная песчаная полоса. Действительно, песок он и есть песок. Ему – что зима, что лето. Желтеет себе на солнце. И вода – ну пусть даже только на первый взгляд – но все равно очень похожа на ту, что летом бывает. Конечно, если присмотреться, то видно, что и цвет у нее как-то в темноту отдает, и пена на волнах не такая белая, и полоска над водой, у горизонта, густо-серая, а не легкая и дымчатая, как летом… Но все равно: если стоять на песке лицом к воде и не видеть голых деревьев и пожухлой травы сзади, то – чистое лето. Даже непроизвольно удивляешься: а чего это ты в куртке и ботинках, а не в шортах и шлепанцах?..
Но бывает и со снегом зима… Да с таким, что кажется, будто кроме этого снега ничего другого в мире и нет. Деревья так завалены, что ветки ломаются. А гибкая туя под тяжестью снега сгибается в дугу, почти касаясь земли, – как только она потом снова прямо растет… И никаких больше гольфовых полей – снежные поля. Белые и ровные. Глубина снега такая, что если собака побежит, то и с головой уйти может. Выскочит испуганная, отряхнется и дальше уж старается только по дороге. А с дорогами этими – особая статья. Пока расчистят, можно даже на пару дней в их поселке застрять – даже на вседорожнике не выехать, а уж на легковой-то – вообще… И ведь еще надо для машины выезд со двора на дорогу самим копать – на это помощников нет и техники не выделяют. Лопату – в руки, и кидай этот снег подальше в стороны. Такая вот зима бывает… Ну, и что угодно между этими двумя крайностями.
В тот год снега было много. Не безумно много – и деревья не гнуло, и на крышу не надо было лазить снег сбрасывать, и для машины выезд расчистить – на двадцать минут делов, но много. Траву на полях так закрыл, что до нее докапываться надо, и на ветках аккуратными гребешками лежал, и даже песок на берегу завалил… Правда, у самой воды всегда все по-другому. Там, куда волны достают, они снег быстро слизывают, сколько бы его ни нападало. И картина получается совершенно замечательная – вот снег по колено вдоль берега, вот темная зимняя вода, но между ними упрямо желтеет узкая полоска очищенного волнами песка. Как трехцветное полотнище натянуто…
Они брели по снегу вдоль берега – им нравилось одним ходить зимой по заснеженным полям, подходить к воде, потом снова возвращаться к деревьям, потом снова к воде – и так, пока ноги от усталости не начинают подкашиваться. Тогда и домой можно. Но тут пока еще только где-то посередине прогулки были.
– Смотри, – вдруг сказала она, – что это?
И показала рукой куда-то вниз и к воде. Он пригляделся.
– Что за черт! Выглядит совершенно как лыжня!
– Похоже, что лыжня и есть.
– Да откуда? Тут же никто на равнинных не катается. Если лыжи, так обязательно в горы.
– Значит, не все так. Откуда-то же эта лыжня взялась.
– Да уж который раз мы по снегу бродим – сотый, наверное, и никогда никаких лыжников не видели.
– Ну а теперь завелся какой-то любитель. Или даже любители. Лыжня-то глубокая. Похоже, как минимум двое прошли…
А лыжня действительно была замечательная – аккуратная, геометрически четкая и такая глубокая, что выпуклые полоски от ложбинок на нижней стороне лыж еле виднелись в тени, отбрасываемой краями лыжни. И только по бокам от двух ровных канавок лыжни через одинаковые интервалы виднелись глубокие круглые дырочки от палок с коническими следами вывороченного палками снега.
– Но самое главное – ты посмотри, где они шли! Какая им красота открывалась!
И правда, лыжня шла буквально в двух ладонях от того края снежного покрова, где он был разъеден водой и где начиналась полоска золотого песка, неровной границей входящего в поблескивающую под зимним солнцем темно-серую воду, так что стоило скользящему по снегу лыжнику чуть повести глазами, как от свежего белого цвета он переходил к свинцовому, и только узенькая золотая лента между ними каким-то непостижимым образом связывала воедино преходящесть снега и вечность океана… По этой прибрежной лыжне можно было скользить без конца… И смотреть… Не то что им, неуклюже и с трудом пробиравшимся по глубокому снегу, оставляя за собой не аккуратную лыжню, а неопрятные ямы следов, и от тяжести своей ходьбы даже забывавшим видеть, какая красота их окружает…
– Посмотри, – она неожиданно махнула рукой вперед, в сторону солнца. – Видишь, там кто-то идет. Наверное, эти самые лыжники…
Действительно, далеко впереди виднелись две маленькие темные точки, двигавшиеся вдоль берега, но они были так далеко, что нельзя было понять, идут ли они на лыжах или, как и они сами, просто топчут глубокий снег неуклюжими своими ногами…
– Надо бы и нам лыжи купить, – мечтательно сказала она. – Тоже бы вдоль океана ходили и на воду смотрели…
– Неплохо бы, – согласился он. – Живы будем – купим…
Пока живы, но лыж еще не купили… Так и ходят вдоль океана по снегу, когда его достаточно выпадает. В конце концов, надо же о чем-то и помечтать… О том, например, как скользишь на лыжах вдоль воды, и вокруг тебя белое, желтое и серо-стальное, а над тобой синее… и конца этому нет…
БЛУ-ФИШ
Уж как-то особенно плохо все сошлось в ту неделю. Все неприятности, какие только воможно, – разом. Ну просто не бывает такого – что ни звонок, то какая-нибудь проблема, и что ни стук в дверь его кабинета – так обязательно с порога возникало что-нибудь прямо противоположное тому, что он ждал или на что рассчитывал. И к вечеру среды он понял: если все это так и будет продолжаться, до вечера пятницы он просто не продержится. Что именно с ним может произойти, он даже не очень и понимал, а просто чувствовал – не продержится. И лучшее, что могло прийти ему в голову, – это просто плюнуть на все и смотаться – хоть только и середина недели, хоть на денек – в свой загородный дом у океана. Не зря же каждый раз, когда вечером в пятницу он проезжал развязку, от которой, собственно, и начинался последний отрезок его пути к этому дому, отчетливо ощущал – все проблемы остались где-то прямо на этой развязке и теперь уже им его не догнать… И сегодня не догонят, тем более, что никто даже и не узнает, где именно он проводит свой четверг… А в пятницу рано утром обратно… А там уж чего, всего один рабочий день – и конец недели…
Так что не прошло и часа, как он уже гнал по красно-желтой от машинных фонарей вечерней дороге к своему дому и от своих неприятностей. И хоть приехал не слишком поздно, но рассиживаться не стал, а, наскоро перекусив чем было, завалился спать со сладким чувством, что теперь уже до него никаким проблемам не добраться.
А рано утром, выйдя из дома, чтобы по утренней прохладе прогуляться до океана и бездумно попялиться на никогда не надоедавшую ему воду, он увидел стоящего у своего гаража соседа из дома через дорогу. Симпатичный мужик – даже выпивали пару раз вместе в баре, что прямо около въезда в их поселок. Тот помахал рукой:
– Привет!
Он ответил.
– Чего это ты сюда среди недели?
– Да как-то допекло все там, вот решил тут денек отсидеться.
– Ну и правильно. Всех дел не переделаешь, а тут всегда хорошо. Какие-нибудь специальные планы есть или просто отдышаться?
– Да какие там планы… Так, до воды дойти…
– Слушай, а давай со мной на рыбалку! Я прямо сейчас собираюсь. Вот только снасти из гаража вытащу. Говорят, что блу-фиш эти дни берет как сумасшедшая!
– Звучит неплохо, но только из меня рыбак еще тот, тем более по морской рыбе. Я ее никогда и не ловил-то, блу-фиш эту самую.
– Да чего там ее ловить! Она сама на крючок идет. Только правильное место найти надо. Ну, так мы на лодке будем, найдем!
Он знал, что у соседа есть катер, который он держит на яхтенной стоянке в их поселке и на котором то и дело ходит на океан – то порыбачить, то просто по воде послоняться, то с какой-нибудь приехавшей в гости компанией. Но сам с ним ни разу не езил, хоть тот и приглашал часто, да все как-то не складывалось. А тут… Почему бы и нет?.. Тем более, что на воде его точно никакие запятые не достанут!
– Ну спасибо. С удовольствием. Попробую, если научишь. Чего брать-то с собой?
– Да ничего. Кроссовки, чтобы ноги по палубе не скользили, бейсболку, очки темные, да ветровку накинь, а то на воде может свежо быть – вот и все. А снастей у меня на пять человек хватит. Так что бери все и давай в машину. И мне веселее.
Вот и получилось, что уже через десять минут они шли по мосткам к лодке соседа, а еще через пять сосед осторожно выруливал свой катерок – ого, метров десять в длину, да еще с двумя каютами и шикарной капитанской рубкой высоко над палубой – по узкой протоке, соединявшей лодочную стоянку с открытым океаном.
Когда уже порядочно вышли в океан и отошли от берега и других лодок и катеров, сосед сказал:
– Давай снасти подготовим – размотаем, блесны проверим, катушки, ну и все такое, и у бортика или у рубки поставим, чтобы наготове были, когда понадобится.
И, разматывая аккуратно собранные соседские удочки, теперь уже он спросил:
– А как ты узнаешь, когда понадобится? Почему, например, сразу не начать тут ловить? Рыба-то и везде, и нигде – под водой все равно не видать. А если наугад, то любое место хорошо…
– Нет, мы с тобой наверняка ловить будем. Нам чайки покажут.
– Подожди, как это – чайки? Они что, на блу-фиш тоже охотятся? Она же довольно здоровая, как ее чайки ловят-то?
– Нет. Тут все не так просто. Сейчас объясню. Чайки, конечно, на блу-фиш не охотятся. Велика она для них. Разве что дохлую в воде или на берегу подберут. Но вот сама блу-фиш, поскольку хищница, на другую рыбу охотится. На мелкую, разумеется. А поскольку блу-фиш стаями ходит – ну, конечно, не такими косяками, как, скажем, треска, сельдь или салака, но тоже довольно большими, – то им и мелкой рыбы здоровенный косяк нужен, чтобы всем нажраться. Ну вот, находят они такой косяк мелочи, чтобы подкормиться как следует, и начинают его гнать и мелочь эту хватать. А та от ужаса и куда деваться не знает. Даже начинает из воды выпрыгивать. И поскольку косяк-то этой мелочи здоровенный, то и выпрыгивает ее из воды немало. А вот такое дело чайки немедленно замечают. Всей толпой туда и давай эту обезумевшую мелочь прямо в воздухе хватать. Так что блу-фиш мелочь гонит, та убегает и в воздух выпрыгивает, а чайки за этим гоном следят и выскакивающей мелочью кормятся. Так и кружат по океану. Так что наше дело только увидеть, где много чаек над водой кружится и все они то и дело что-то с воды хватают. Значит, там и гон идет. По верху воды – мелочь, а чуть поглубже – блу фиш. Мы сразу гоним в середину этой толпы и забрасываем блесны. Блу-фиш от погони озверелая – чуть что блеснет, сразу хватает. А ты только не зевай – чуть ощутил удар, сразу подсекай и тащи. Понял?
– Да, – ошарашенно сказал он, – вот она, дикая природа. Можно сказать, по косвенным уликам ловим.
– Вот-вот, – согласился сосед, не перестававший шарить глазами по воде, и тут же закричал:
– Вон они!
Он ткнул пальцем в какое-то чуть заметное полупрозрачное облачко чуть не на горизонте и тут же рванул к этому облачку, вдавив педаль газа в пол рубки. Катер понесся с какой-то, как показалось ему, невероятной скоростью. И по мере того, как они приближались, ему становилось все виднее, что никакое это не облачко, а густая стая средних по размеру чаек, которая постепенно перемещается над водой справа от них, а сами чайки то и дело пикируют к самой поверхности воды, явно что-то с нее или около нее хватая.
– Так, – взбудораженный азартом, громко говорил сосед, закладывая крутой вираж, чтобы оказаться прямо в середине стаи. – Я сейчас торможу, мы останавливаемся и, пока еще скользим, сразу бросаем блесны. Брать будет, как не знаю что. Сердцем чую.
Он выключил двигатель, и катер, постепенно теряя скорость, заскользил по воде на даже не обративших на них внимания чаек. Сосед мгновенно схватил одну из подготовленных ими и прислоненных к рубке удочек, отцепил леску с блесной и тут же с размаху метнул блесну далеко в воду. Блесна, казалось, только чуть исчезла под поверхностью воды, а сосед уже восторженно завопил:
– Тут она, милая! – И стал быстро наматывать леску обратно на катушку, а леска уже не висела прогнуто и безвольно, а была так натянута, что чуть не дугой согнула удилище, да еще и ходила по воде кругами… А сосед кричал что-то невнятное, и крутил катушку, и тянул, пока из воды не показалась длинная рыбья морда…
Тут и он сам наконец разобрался со своей снастью и тоже метнул блесну в воду, хотя, конечно, не так умело и далеко, как сосед. Но оказалось, что сосед был прав и особого уменья и не надо, – чуть коснулась блесна воды, как он почувствовал сильный рывок, резко потянул на себя и тут же стал накручивать леску на катушку, а леска точно так же натягивалась, гнула удилище и ходила кругами, как он только что видел у соседа. Хотя все-таки отсутствие опыта сказывалось, и сосед уже перебрасывал через борт третью рыбину, когда он в конце концов доводил свою, вытянул ее из воды и аккуратно перенес сгибающееся чуть ли не в кольцо тело через поручень на палубу…
И, внимательно разглядывая бьющуюся о доски, все еще с блесной в пасти, узкую, мощную, цилиндрическую, в легкую полоску, хорошо за полметра длиной свою блу-фиш, он как-то совсем не азартно думал: “Никуда никому не спрятаться… Вот ты, казалось бы, глубоко в воде, и не видно тебя, и не слышно, а все равно достали. Ты за мелочью, мелочь – к чайкам, за теми – мы, и вот уже ты у меня на крючке с такой же верностью и неизбежностью, как если бы я тебя в рыбном садке в магазине выбирал. Так что, вроде и нет тебя на виду, а все равно как в аквариуме… Убегай, таись под водой, а если надо – все равно отыщут – и на крючок…”
И в этот момент в кармане его ветровки омерзительно затрезвонил мобильник, который, как ему казалось – неужели только казалось! – он выключил, когда еще только выезжал из города…
Н-да… Одно слово – блу-фиш…
МАШИНЫ
Как только заканчивается купальный сезон, машины начинают вести себя странно. Хотя, может быть, они и до этого вели себя точно так же, но просто за суетой пляжной жизни этого никто не замечал. Ведь в самом деле, что такое пляжная автостоянка летом? Нет, речь не о том, что она в четыре разлинованных белыми пoлосами ряда с двумя проездами между ними, – сначала ряд прямо перед большими валунами, отграничивающими саму стоянку от пляжного пеcка и его обитателей, потом проезд, потом два машинных ряда нос к носу, потом опять проезд, а потом уж самый последний ряд, смотрящий на болотную траву, что тянется добрых метров двести – до невысоких на песчаной почве деревьев, узкой полоской отделяющих прибрежную зону от дороги, по которой, собственно, до этой прибрежной зоны доехать и можно. Это все только геометрия – план, чертеж.
А о том речь, что летом, в солнечный день, да, впрочем, и в не очень солнечный тоже – лишь бы дождя не было, этой стоянки как-то и не замечаешь, ну, она есть, конечно, но как бы не сама по себе. Людей днем полно, и они в машины то и дело заглядывают, хлопают дверьми, усаживаются сами, усаживают детей и стариков, вылезают, высаживают других детей и других стариков, что-то вытаскивают, что-то втаскивают – сумки, рюкзаки, пляжные зонтики, раскладные стулья, бумажные змеи, доски для катания на волнах, даже велосипеды, и машины как бы существуют не сами по себе, а только как то, что они, собственно, и есть: приспособления для езды и перевозки людей и грузов, и место им отведено соответствующее – стоянка в четыре ряда с двумя проездами, и даже шевелиться и двигаться они начинают, только когда кто-то хорошо видный через открытое по жаре стекло появляется за рулем и, маша рукой остающимся, начинает осторожно продвигаться в разрешенном нарисованной на асфальтовом покрытии толстой белой стрелой направлении на выезд.
Но вот осенью, когда больше нет купальщиков и людей на пляже… Вот тогда остаются только машины. Их, конечно, куда меньше, чем летом, но людей-то уже совсем никого. Теперь только стоянка и есть. Причем только для них. И машины уже не расползаются по всем нарисованным на стоянке прямоугольничкам, а занимают только первый ряд с видом на океан, да и здесь стараются встать друг от друга подальше. Въезжают, не обращая больше внимания на белые стрелы на асфальте, свободно пересекают любые полосы – толкотни нет больше, и людей, которых так легко ненароком повредить, тоже нет, так что чего бояться… И становятся у валунов, глядя на воду. Стоят, смотрят… Все окна закрыты, и у всех – тонированные, никаких лиц за ними не мелькает, а может и нет их… Сами приехали, сами встали, сами смотрят на посеревший от холода океан… Кто их знает, о чем они думают… Может о том, что когда-то и они жили в воде или на воде и были наподобие вон тех белых катерков, что все еще иногда пролетают по волнам в каком-нибудь километре от берега, и тоже без людей. А потом что-то такое случилось… или еды не хватало, или кто-то посильней вытеснил, но пришлось выбираться на берег, учиться двигаться по сухому, обрастать колесами, менять окраску и превращать острый, рассекающий воду нос в широкий радиатор. Но какая-то далекая память о том, как оно было когда-то, осталась, вот они и съезжаются осенью к воде…
Темнеет… И вдруг какой-нибудь мощный внедорожник – почему-то всегда первыми это делают мощные внедорожники, должно быть, они такие большие и сильные, что ни на кого не равняются, а просто делают что хотят, – включает свои фары, и вырвавшиеся из них горизонтальные столбы света летят над водой, высвечивая самые верхушки волн, пока не пропадут в океанской дали, рассыпавшись на мелкие блестки. Потом второй, третий… хотя всегда остается кто-то, кто своего света не зажигает, а так и смотрит без фар на постепенно исчезающий в темноте океан… Или чужого света хватает… И чем темнее становится, тем менее видны эти самые незажегшиеся, пока совершенно не растают в ночи. Да и от остальных остаются только огни, и кто там сзади, за этими огнями, уже и не понять. И пропадает разница между большими и поменьше, “пикапами” и “седанами”, “фордами” и “ниссанами”, “шевроле” и “фольксвагенами”. Только фары смотрят на ночной океан…
И вдруг какие-то огни начинают медленно шевелиться. Сначала отодвигаются назад, потом уходят вбок, выхватывая из темноты асфальт стоянки и пучки пожухлой травы на ее другой стороне, потом вообще пропадают, и о том, что они еще все-таки есть, можно догадаться только по тому, как мечутся какие-то отблески, уходя прочь от берега. И даже мотора не слышно – мало что можно расслышать в непрерывном рокоте ночного океана… Потом другие огни уходят, потом еще одни, потом еще… И все меньше и меньше света падает со стоянки в океан, пока не уедет последняя машина и не останется океан один на один с ночью…
Что и говорить, странно все это… И полупустая стоянка, и машины без людей, и огни фар над водой… Жутковато даже…
АКУЛА
– Ты только послушай, – потрясенно сказала она и повернулась к нему с раскрытой утренней газетой в руках. – У нас тут, оказывается, акула появилась!
– Прямо у нас? – иронически отозвался он. – В кухонной раковине, что ли? Чего-то сразу в глаза не бросается… Маленькая, наверное… А уже и в газете написано – вот что значит настоящих новостей нет!
– Да ну тебя! Тебе бы только шутки шутить. У нас, около берега. Ее с вертолета полиция заметила. Даже определили, какая, – она ткнула пальцем в газетный лист. – Вот тут прямо и написано: “большая белая”… Самая хищная и опасная для человека… Плавает взад-вперед вдоль соседнего пляжа – это же всего какой-то километр от того места, где мы купаемся. Кошмар! Вот так войдешь в воду, а она тебя – раз… и все!
– Ты “Челюсти” пересмотрела… С чего это большой белой к самому берегу подплывать? Она же действительно большая, а там, где мы плаваем, и двух метров глубины не будет. Ей там толком-то и не развернуться. Пасть откроет, чтобы кого-нибудь сцапать, и нижнюю челюсть о дно разобьет… Она где поглубже будет свою рыбку ловить. Так что плавай спокойно.
– Поплаваешь теперь… Вон, там дальше пишут, что купальщики в воду не идут, а все стоят на берегу и ждут, пока ее плавник над водой покажется. Какие-то предприимчивые владельцы лодок уже катание устраивают к тому месту, где она может близко к поверхности подойти.
– Ну, не знаю… Я читал где-то, что у нашего побережья за последние триста лет было всего то ли три, то ли четыре акульих атаки на людей. И то – только одного кого-то съели. А остальным – так, или кожу ссадили, или за ногу тяпнули без особых последствий… Так что статистика на нашей стороне!
– Не знаю я ничего про твою статистику, но плавать не пойду и тебя не пущу!
– Но на берег-то хоть пойдешь? Или боишься, что она и на песок ради тебя вылезет?
– На берег пойду…
На берегу народу было заметно больше, чем обычно, хотя день не такой, чтобы очень – солнца нет и ветер сильный, по таким волнам, что он развел, особенно и не поплаваешь. Только воды наглотаешься… Но, похоже, плавать никто и не собирался. Все высматривали акулу…
– Вот что значит толпа, – тихо сказал он ей, – ведь черным же по белому написано: акула эта пасется у соседнего пляжа. А они все пришли сюда, потому что живут здесь и далеко тащиться неохота.
Но местный народ подобные соображения, похоже, не смущали. Все стояли, вытянув шеи, и вглядывались в воду. Иногда кто-нибудь вытягивал вперед руку и неуверенно говорил:
– А вон там, чуть левее (или чуть правее), что такое – не плавник?
Все послушно поворачивали головы в направлении, указанном рукой, и снова смотрели, пока кто-нибудь в толпе не выносил свой приговор:
– Да нет, какой это плавник… Мусор какой-то плавает… Вон он на одном месте стоит, а акула быстро перемещается…
И все опять начинали водить глазами по сторонам.
– Послушай, – не выдержал он. – Ты как хочешь, а я в этом коллективном идиотизме участвовать не хочу. Купаться из-за волн все равно нельзя, а плавники высматривать – ну их… Хочешь – оставайся, а я домой пошел. Придем попозже по берегу погулять, когда народ разойдется.
Народ разошелся, только когда уже начало темнеть, и не то что узкий акулий плавник вдалеке, но даже здоровенные пляжные буйки было уже почти не разглядеть. Так что гулять им пришлось уже совсем в темноте.
На следующий день газета опять сообщила, будто акулу снова видели с вертолета все у того же, соседнего пляжа – ей там медом намазано, что ли? – и снова на их собственном пляже стоял народ и отчаянно пялился на воду, хотя погода была не в пример лучше, чем вчера, и искупаться сам Бог велел.
– Акула акулой, – решительно сказал он ей, – но я все-таки пойду поплаваю. Черт не выдаст, акула не съест…
– Не надо, ладно? А то будешь выглядеть перед всеми не то идиотом, не то пижоном. Пальцем будут показывать, как на акулу эту. Надо тебе это?
Ни идиотом, ни пижоном он выглядеть не хотел, да и когда на него пальцем показывали, тоже не любил, так что с ней согласился и тоскливо побрел домой.
На третий день объявлено было, что акула отплыла в открытый океан. Полицейский вертолет сопровождал ее до тех пор, пока что-то еще можно было с него рассмотреть, после чего удовлетворенная полиция вернулась на берег и объявила отбой акульей тревоги, хотя и на то время, пока эта несчастная большая белая паслась у берега, тоже никаких официальных запретов не объявлялось.
Народ с заметным разочарованием вернулся к обычной пляжной жизни. Дети резвились на песке и на мелководье у берега, взрослые бесстрашно рассекали воду разнообразными стилями, но некоторое огорчение от того, что ничего особенного увидеть за прошлые дни так и не удалось, витало в воздухе и рассеивалось медленно…
– Слушай, – делился он с ней своим удивлением, – далась им эта акула! Даже если она и правда где-то здесь. Даже если к нашему пляжу подплывет. Чего они увидят-то? Ну в лучшем случае – плавник этот самый! И то – мелькнет что-то на пять секунд, а они потом будут месяц спорить, что это было… Делов-то!
– Ну, не знаю… Тут жизнь почти курортная. Кроме открытия и закрытия сезона для гольфа ничего больше и не происходит… Вон, в прошлом году какой-то обкурившийся на бензоколонке мелочь стащил, так об этом целую неделю писали… А тут – акула. Да еще у берега…
– В общем, по-твоему, если бы этой акулы вообще не было, то ее надо было бы выдумать?
– Наверное, так, – неуверенно ответила она. – Акула все-таки…
ДОМ
Да, это был дом… Даже не дом, а Дом. Всем домам дом. Во всяком случае, в их поселке. Большой, в три этажа, с гигантскими окнами, через которые – в тех случаях, когда огромные сборчатые драпировки были подняты к самому верху, можно было рассмотреть, что гостиная внутри высотой как раз во все эти три этажа, а собственно этажные перекрытия начинаются уже где-то в глубине, да еще к самому окну первого, а для гостиной и единственного, этажа придвинут тоже гигантский белый рояль, на котором стояли соответствующего размера и необыкновенно изящной формы стеклянная ваза и керамический сосуд с затейливым набором сухих стеблей и веток.
А уж стоял он как! На самом красивом месте, которое только можно было найти в округе. На самом краю поселка, на холме, там, где океанский берег делает плавный изгиб, и тому, кто смотрит изнутри дома в окно, или, точнее, по сути сквозь стеклянную стену, открывается вид просто необыкновенный. В одном кадре видны – рукой подать – океан, гольфовые поля и полоска мелких озер, отделяющих эти поля от прибрежного леса. И океан этот – белые пунктиры волн или ровная серая поверхность, по которой бежит солнечная полоска, а по бокам от этой полоски – того, что в ней, все равно не разглядеть от переливчатого водного и солнечного блеска – весело снуют, подпрыгивая на волнах, разнообразные лодки и кораблики – как-то мгновенно переходит в светло-зеленые овалы и круги вокруг гольфовых лунок, соединенные темно-зелеными пространствами травы, и все эти светлые пятна и темно-зеленые пространства объединены в несколько самостоятельных трасс, отделенных друг от друга группами ухоженных деревьев и расходящихся в стороны от здания гольф-клуба, как раздвинутые длинные пальцы одной руки, и поля эти, в свою очередь, так естественно обрамляются цепочкой озер, на поверхности которых все время перемещаются ленивые пестрые утки, тугие канадские гуси и немногочисленные элегантные лебеди, не говоря уже о всякой крылатой мелочи, что можно смотреть и смотреть… А если еще к корабельной океанской и птичьей озерной жизни добавляются игроки на гольфовых полях, то с этими игроками – группами людей возле лунок, светло выкрашенными электромобильчиками для передвижения от лунки к лунке, случайным мгновенным блеском клюшки в момент мастерского удара – картина выглядит так полно и законченно, как целая Вселенная… И даже зимой, когда все зеленое порой уходит под белизну и безжизненность снега, эта белизна так гладка и совершенна, что даже трудно сказать, а хочется ли, чтобы она снова сменилась зеленью и людьми… И все это – из одного окна!
Странно только, что никого и никогда в этих окнах видно не было. Нет – кто-то там, несомненно, бывал – поднимались и опускались шторы, слегка перемещались по крышке рояля вазы и букеты, на зиму затягивалась брезентом поверхность бассейна перед домом, ну и все такое прочее. Но делали ли все это сами неведомые хозяева или столь же неведомая прислуга, так и оставалось неизвестным, поскольку ничьим глазам заметить ни хозяев, ни прислугу не удавалось, что служило предметом постоянного и жгучего интереса всего поселка.
Даже они поддались этому интересу и порой гадали, кто же скрывается там, в глубине дома, и смотрит из этой глубины на океан, поля и озера…
– Миллионер-мизантроп… Заработал как следует, но люди ему за это время настолько опротивели, что он их и видеть больше не хочет…
– Нет, видно какой-то богач из совершенно других мест, который просто купил этот дом как вложение денег, а у самого таких еще десяток по самым красивым местам в мире.
– Или художник-абстракционист! Он на натуру смотрит исподтишка, а потом в какой-нибудь задней темной комнате превращает ее в цветные пятна или переплетение зигзагов на холсте.
– Ну, это уж тебя заносит… Может просто какой-нибудь очень занятой человек. Приезжает сюда затемно, так что никто его и не видит. Встает рано, любуется своими видами минут пятнадцать в день и на работу мчится, пока все мы еще спим.
Вот так и развлекались. И кто его знает, чей это был дом на самом деле. Но многих жителей поселка эта неясность раздражала сильно. Настолько, что как-то раз, когда они стояли в маленькой очереди за мороженным, которое продавали из мини-грузовичка, расположившегося на соседнем пригорке, откуда этот дом был прекрасно виден, кто-то из стоявших перед ними местных злорадно произнес, показывая рукой в сторону дома и поблескивающих под солнцем озерков:
– Все. Кончается их лафа. Вчера в газете написано, что вон там, прямо за средним озерцом, шесть новых домов строить разрешили. Пять лет владельцы земли за это разрешение бились. Вырвали-таки. Теперь быстро построят. И тогда у них из всего вида только океан и останется. А справа только дома будут видны. Как и всем нам. Один океан – у кого тут только на него вида нет!
И очередь согласилась, что это справедливо…
ТУМАН
Иногда с океана приходил туман. Почему-то всегда с океана, хотя потом, когда туман решал рассеяться, его отдельные куски еще долго лениво ворочались как раз на суше – то на дороге, то над прибрежными озерцами, то просто в ложбинках между дюнами, когда над водой было уже совсем чисто и прозрачно. А поначалу туман понемногу сгущался где-то на полпути между берегом и видневшимся на горизонте островом, потом все более стремительно тяжелел и начинал свое движение к пляжному песку. Когда он увидел это в самый первый раз, то поначалу ему показалось что-то не так с его глазами… С чего это вдруг только что четко прорезанные в небе над горизонтом очертания острова – гряда холмов с почти доходившими до воды провалами между ними и даже светлая палочка маяка на самом левом его конце – вдруг потеряли четкость рисунка, как будто устали поддерживать всю свою геометрию, и начали еле заметно покачиваться и расплываться… Он пытался проморгаться, но не помогало… И только когда целый кусок острова почти растворился в неизвестно откуда взявшемся прямо над водой лохматом клубе чего-то невнятно-беловатого – как будто кусок фотографического изображения исчезал под каплей ацетона, невесть откуда брызнувшего на глянцевую поверхность картинки – он сообразил, что это просто туман собирается над невысокими океанскими волнами…
Но это был не просто туман. Это был всем туманам туман. Он матерел так быстро и мощно, что просто трудно было поверить тому, что видишь. Там, где только что с трудом можно было различить в воздухе отдельные, еще почти прозрачные сгущения – то ли они есть, то ли кажутся, – уже поднималась к небу, прижималась к волнам и расползалась по сторонам плотная белая стена и с такой неотвратимостью надвигалась на берег, что возникало даже некое паническое чувство. Но сбежать все равно не удавалось – мягкое влажное прикосновение к плечам, и эта стена уже пропускала тебя сквозь себя, оставляя в том, что следовало за ней… А за ней следовало все то же неслышное и белое, что обволакивало и обездвиживало тебя, оставляя, может быть, по какому-нибудь жалкому метру видимости в каждую сторону. Мир исчезал…
Туман на берегу – совсем не то, что туман на суше. Там, на обычной земле, в общем-то, не так уж много в тумане и пропадает, каким бы плотным он ни был, поскольку и пропадать-то особенно нечему… Ну что там такого – даже и без тумана видно: так, дорога, лес, деревья, дом, ну, еще что-то. Так все это и так было близко, рукой подать, а что там за ними все равно не видать. Так что, пусть и туман – все равно знаешь, что десять шагов прямо – и вот она, кирпичная стена, а найти в ней дверь, и не видя ничего, недолго. Даже если что-то более просторное, ну, скажем, поле, – но за полем-то все равно опушка леса, и снова лес ограничивает пространство, украденное туманом… ну и Бог с ним, с пространством этим… А тут пропадает целый океан – тысячи и тысячи километров… можно сказать – бесконечность пропадает… Была – и нет ее… На полвзгляда в каждую сторону – вот и все, что тебе остается. Да и этим полувзглядам смотреть особенно нечего – так, чуть-чуть песка под ногами. Разве, если повезет, выглянет из тумана около ноги выброшенный случайной волной на песок и совершенно уже побуревший и скукожившийся от солнца клок морской травы или высунется слегка из песка выбеленная раковина. Немного песка, комок травы да раковина – вот и весь оставшийся тебе мир… А все, что выше, – белое, влажное и совершенно чужое в своей абсолютной беспредметности…
И все звуки вдруг тоже исчезают. Как будто смело их туманом. Даже если и сидели где-то неподалеку у воды другие люди – не видно их теперь и не слышно. И птиц не слышно, и даже волн не слышно, хоть они где-то рядом – всего несколько шагов вперед… или вбок… или назад… В общем, исчезают звуки – и не то чтобы замедлился их равномерный ход сквозь наполненный капельками тумана воздух, и эти капельки своей тяжестью вгоняют растерявшиеся звуки в молчаливый песок, а просто исчезают… Не хотят звучать, когда все равно никому не понять, кем и где они рождены и к кому и куда направляются… И только, если уж очень долго туман не уходит, вдруг в полном отчаянии прокричит сквозь молчание какая-нибудь чайка, истомленная непрозрачностью воздуха и страхом взмахнуть крылом в непонятном белом – пробьет ли его крыло… Не держится долго память о прошлых туманах в мелкой птичьей голове…
А ты вот помнишь, что так уже было. И не раз, и даже не два. И когда-нибудь начнет туман разваливаться на отдельные клубы и полосы. И снова замелькают между ними птицы, люди и океан. А потом, может, и остров впереди различишь. И даже светлую палочку маяка на самом левом его конце… На это только и надежда, об этом только и думаешь, когда туман…
НОЯБРЬСКИЙ БЕРЕГ
Ночью ему приснился берег. Ничего экзотического – тот самый океанский берег в пяти минутах езды от их дома, на котором он так любил стоять и смотреть – на воду, на песок, на чаек, на куличков, на далекую полоску острова километрах в пяти, на облака над этой полоской… И, главное, приснился так отчетливо, как редко что ему снилось. Ведь как оно обычно в снах бывает – кусочек отсюда, кусочек оттуда, а потом что-то вообще несусветное, даже и не поймешь, что оно и зачем – не к психоаналитику же каждый раз идти. Особенно при его уравновешенном характере. А тут – берег. Ни сюжета какого-нибудь, ни там людей рядом или разговоров, а просто берег. Точно такой же, каким он видел его уже несчетное количество раз и все не уставал смотреть. Ну, может, и не точно такой же – он и в реальной жизни каждый раз слегка по-другому выглядит – то водорослей на песок нанесет, то вместо облаков сплошное солнце, то из-за какой-то дымки острова не видно, только вода и вода, то все чайки в небе, а кулички у воды, то наоборот, но все равно, именно этот его берег… Океан тут везде – можно в любую из трех сторон по прямой от дома за десять минут дойти, все-таки на полуострове живут. Но ему все равно именно тот берег, до которого чуть подъехать надо, больше всего нравился. В других местах то камней полно, то полоска песка слишком узкая, то людей многовато бродит, то еще что-то не так. А там все как надо… Ну, как ему надо…
И когда он проснулся, то берег этот все еще стоял у него перед глазами, и он понял, что просто надо туда подъехать, и поскорее. Раз уж так настойчиво приснился… Пока он лежал и представлял себе, как подходит к воде, рядом проснулась жена и сонно спросила его:
– Сколько сейчас?
Он посмотрел на будильник у изголовья:
– Восемь.
– И чего тебе не спится? Ведь суббота же!
– Да выспался вроде. И вообще, откуда ты знаешь, что я проснулся – я же тихо лежу. Даже не ворочаюсь.
– Дышишь по-другому. Как ты начинаешь так дышать, то для меня это вместо будильника – сразу просыпаюсь…
– Слушай, давай прямо сейчас, еще до завтрака, на наш берег съездим у воды постоять. Вернемся – позавтракаем. А?
– Да чего там делать, в ноябре-то? Холод, ветер и вода серая! А если уж тебя торкнуло, то сходи куда поближе, пока я завтрак собираю. Как раз обернешься.
– Да нет, я тут не люблю. Ты же знаешь. Я там люблю. Поехали. В полчаса обернемся.
– Господи, ведь теперь замучаешь! Чего тебе вечно неймется? Даже по субботам. Сидели бы дома в тепле…
Но он чувствовал, что она сдается. Конечно, он мог съездить и один, но знал, как она бывает недовольна его индивидуальными вылазками, что он, неженатый, что ли, чтобы одному куда-то мотаться, как будто ее рядом нет! – хотя порой и высказывала недовольство малозначащими, на ее взгляд, поводами для его выходов из дома… Вот как сейчас…
– Поедем, поедем. Доставь мне удовольствие. Ты же знаешь, какая у меня неделя тяжелая была. А на берегу мне всегда как-то лучше становится.
– Ну ладно, давай уж поедем… А то целый день на меня так смотреть будешь, как будто я тебя в гроб вгоняю!
– Тогда встаем?
– Ну не лежа же мы поедем!
Встали, быстренько привели себя в порядок, оделись и вышли из дома. Было прохладно, даже холодно, и она недовольно сказала из-под закрывавшего ей рот шарфа:
– И почему это мы из-за твоих капризов вечно какие-то глупости делаем? Ну посмотри – никого же кругом! Ни души! Ни шевеления! Кто еще в такой холод, да еще и в субботу из дому полезет, чтобы на берег тащиться!
Он не отвечал, а просто смотрел вокруг и тем странным видением, которое иногда ни с того и ни с сего появлялось у него, видел все то вокруг живущее, чего она не хотела замечать.
С белесого придвинувшегося поближе к земле осеннего неба горстью семечек осыпалась стайка мелких темных птиц и на удивление бесшумно исчезла в еще плотной, но уже потерявшей даже воспоминание о зеленом цвете кроне дерева, стоящего у дороги прямо напротив их дома… На ветках еще не облетевшего молодого дубка слева мгновенные вспышки синего цвета открыли ему двух голубых сорок, которые иногда прилетали к их дому то ли в поисках чего-нибудь съедобного, то ли просто потому, что им этот дубок нравился, поскольку больше ни на одном из деревьев вокруг он их не замечал…
У заднего колеса машины сидел похожий в своей затаившейся неподвижности на сухой кленовый лист бурундук, не отрывая от них темных капелек глаз и готовый при малейшем подозрении на опасность мгновенно обрести необыкновенную стремительность и тут же скрыться в высоких пожухлых кустах за машиной…
– Ну поедем мы или нет, раз уж вышли? – недовольно спросила она.
Бурундук исчез, а они сели в прохолодавшую за ночь машину и под ее негромкое и невнятное – не придерешься, но явно неодобрительное бормотанье он вывел машину на дорогу.
Привычный до автоматизма путь занял, как обычно, минут пять. Они остановились на большой, летом всегда переполненной, а сейчас совершенно пустой – конечно, она права, кто еще в субботу в восемь с четвертью к ноябрьскому океану потащится – стоянке, он заглушил мотор и, даже не запирая за собой машину – и то, кого тут сейчас можно опасаться, – перевалил через небольшой песчаный бруствер, каждую осень сгребаемый местными властями, чтобы уменьшить размывание пляжа и вот этой самой стоянки, и остановился около воды… Она догнала его и встала за его правым плечом. Оба молчали…
Волнения не было, и вода накатывалась на берег почти беззвучно и недалеко. И выглядело это так, как будто под гладкой шкурой океана слегка даже не перекатывались, а просто легонько и плавно пошевеливались невидимые с земли мышцы… И только слабое шевеление узкой полоски пены на краю океана напоминало о прибое и о том, каким он может быть, если мышцы эти поработают всерьез…
“Утренняя разминка”, – подумал он.
Хотя солнце оставалось за облаками, воздух был чист. Нередкая здесь туманная дымка не висела, и темная полоска острова чуть правее виднелась так отчетливо, что ему даже показалось, что он видит дома на берегу. Как будто пять не километров, а метров, от силы пятьсот. По самой полоске горизонта к острову направлялся большой белый корабль. Вернее, это он знал, что корабль большой и белый, – в это время к острову с берега отправлялся первый паром, на котором он и сам нередко ездил, но сейчас громадный этот многопалубный паром – на добрую сотню машин и полторы тысячи пассажиров – виделся только маленьким темным и совершенно двумерным из-за расстояния силуэтиком… Словно вырезан из бумаги и налеплен сверху на ниточку горизонта.
В нескольких шагах от него вдоль самой воды бродили крупные чайки и оставляли за собой на песке быстро осыпающиеся или тающие в лениво протиравшей самый краешек берега воде крестики следов. Несколько других чаек – поменьше – кружили в воздухе над одним местом и пронзительно покрикивали. Похоже, заметили стайку мелкой рыбы, на которую охотилась рыба покрупнее, так что мелочь эта, спасаясь, поднялась к самой поверхности, но именно там ее эти чайки и поджидали… А по воде – там, где она уже, кажется, и не вода, а только тоненькая пленка поверх желтого песка и мелких коричневых камешков – сновали крошечные кулички, то и дело ударявшие длинными клювиками в кучки чуть шевелящейся от тихого прибоя, прибившейся к берегу травы, изредка, по-видимому, при удачном ударе – что-то ведь вылавливали они в этой траве – негромко попискивая…
Они стояли на его берегу так тихо, что их вроде бы и не было, и вода, чайки и кулички подходили к самым их ногам…
– Ну что, насмотрелся? – спросила она минут через десять.
– Пожалуй… – согласился он.
– В машину и домой?
– Давай в машину…
Вернулись к машине, сели, и он, не торопясь, стал разворачиваться.
– И что? – спросила она с чуть заметным раздражением. – Вода как вода.
– Вода… – согласился он.
– И стоило ехать? – впрочем, это был даже не вопрос, а утверждение. Так что она оставила последнее слово за собой, и в этом слове явно слышалось, что ехать, разумеется, не стоило.
Он промолчал, выводя машину с песка на дорогу…
А сзади, у берега, слегка пошевеливалась очередная в белой опушке волна, сновали вдоль нее кулички, и над серой ноябрьской водой то и дело смятенно вскрикивали чайки…
Бостон, 2007