Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 251, 2008
СУДЬБА ОСТАВШИХСЯ С СЕМЬЕЙ ПОСЛЕДНЕГО ЦАРЯ
2 марта 1917 года, сразу после отречения, Николай II записал в своем дневнике: “В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман!”
В Пскове началось, в Екатеринбурге завершилось…
Кто поддержал Николая II в Пскове, когда решался вопрос о его отречении от престола? Все командующие фронтами и посланцы Государственной думы, монархисты В. Шульгин и А. Гучков, убеждали его в необходимости отречения. Многие ли из свитского окружения остались с Николаем II после того, как он, уже арестованный, был доставлен в Царское Село? Полковник С. Кобылинский – комендант Царскосельского дворца, а затем начальник “отряда особого назначения” в Тобольске, свидетельствовал, что как только члены свиты вышли из поезда на станции Царского Села, большинство их постаралось быстро удалиться, озираясь по сторонам, боясь, что их узнают. “Сцена была весьма некрасивая.”
А Временное правительство? Оно не выполнило обещания отправить семью Романовых в Англию. Министры – П. Милюков, А. Керенский, М. Терещенко и другие – впоследствии, правда, утверждали, что это произошло из-за отказа англичан. Можно ли было организовать побег оказавшейся в заключении Царской семьи? В Тобольске, вероятно, это было еще возможно. Но ничего существенного ни тогда, ни позже, во время екатеринбургского заключения сделано не было. Мрачно выглядит и равнодушие обывательской массы.
3 апреля 1917 года Николай II (Романовы тогда еще находились в Царском Селе) записал в дневнике: “Толпа зевак опять стояла у решетки и от начала до конца упорно наблюдала за нами”. Так продолжалось до конца июля, т. е. до отправки Царской семьи в Тобольск. Работавшая в одном из царскосельских госпиталей В. Чеботарева записала в дневнике: “Отношение простого народа, солдат – враждебно-насмешливое. Утром пришла в 1-ю палату. Все ходячие спешно одеваются. Куда? Говорят: ▒Сегодня Николашку-дурачка увозят, идти поглядеть’…” Находясь под домашним арестом в царскосельском Александровском дворце, Царская семья вряд ли знала, какие политические страсти бушевали вокруг нее. В исполком Петроградского совета поступали телеграммы с резолюциями разного рода собраний, съездов, сходов и т. п. Они требовали перевести Романовых в Петропавловскую крепость, конфисковать их имущество, посадить на арестантский паек, учинить над ними суд. Но вот удивительное письмо, отправленное А. Керенскому 1 августа 1917 года, практически в день отправки Царской семьи в Тобольск: “Господин министр! Желаю быть назначенным на должность воспитателя-инструктора гимнастики или на подходящую должность к Великому князю Алексею Николаевичу и идти с ним не только в ссылку, но и на эшафот, если придется. О чем прошу сделать мне счастье, дав свое согласие. Штаб-ротмистр лейб-гвардии Гродненского гусарского полка, князь Эристов”.
В Тобольск с бывшим царем поехали 45 человек. Эристова среди них не было. Многие из бывшей свиты, придворных и прислуги отказались… 22 апреля 1918 года в Тобольск прибыл чрезвычайный комиссар ВЦИКа В. Яковлев. По указанию В. Ленина и Я. Свердлова он должен был увезти Царскую семью. Куда? Среди документов, находившихся в КГБ, имеется рукопись неоконченных мемуаров председателя исполкома Уралоблсовета А. Белобородова. Из них следует, что местные власти считали, что “нет даже надобности доставлять Николая в Екатеринбург, и если представятся благоприятные условия во время его перевода, он должен быть расстрелян в дороге”.
Из-за болезни Алексея Яковлев, согласовав с Москвой, решил срочно вывезти сначала Николая II, с которым поехали Александра Федоровна и дочь Мария (предполагалось, что Яковлев вернется в Тобольск за остальными). Сопровождать их вызвались бывший гофмаршал двора князь В. Долгоруков, лейб-медик профессор Е. Боткин, горничная Александры Федоровны А. Демидова, официант Царской семьи И. Седнев, камердинер Николая II Т. Чемодуров. По прибытии в Екатеринбург 30 апреля в “Дом особого назначения” вместе с Романовыми были размещены только Е. Боткин и А. Демидова. Остальные – арестованы и заключены в тюрьму, позднее (кроме Чемодурова) расстреляны.
Получив сообщение о том, что часть семьи Николая II находится под арестом в “доме особого назначения”, Свердлов особой телеграммой распорядился “содержать Николая самым строгим образом”. 4 мая на эту телеграмму председатель исполкома Уралоблсовета А. Белобородов ответил, что принимает приказ к исполнению, и добавил, что у арестованного В. Долгорукова были обнаружены материалы, свидетельствующие о существовании “плана бегства” Царской семьи. Ничего подобного в действительности не существовало. Сохранились письмо В. Долгорукова в Петроград бывшему обер-гофмаршалу П. Бенкендорфу и заявления на имя А. Белобородова, свидетельствующие о том, что последний дезинформировал Москву. Вот текст письма Бенкендорфу от 30 апреля 1918 года: “Дорогой мой Павел! Сегодня я приехал в Екатеринбург после ужасной утомительной дороги, в тарантасе. 270 верст ехали 2 дня, и я очень разбит. Нас очень торопили, не знаю – почему. Но это еще ничего. Приехав сюда, меня без всякого допроса и обвинения арестовали и посадили в тюрьму. Сижу и не знаю, за что арестован. Я написал заявление в областной совет, прося меня освободить и разрешить выехать к больной матери в Петроград. Всею душой надеюсь скоро вас повидать и обнять. Бедную маму не пугай моим арестом, она стара, и надо ее беречь. Скажи ей только, что, Бог даст, я скоро ее увижу”. В заявлении на имя Белобородова Долгоруков писал: “Сего числа, прибыв в Екатеринбург, меня арестовали и посадили в тюрьму № 2. Ввиду того, что мне не предъявлено никакого обвинения, я прошу меня освободить и дать возможность поехать к больной матери в Петроград”. 4 мая Белобородов ответил Долгорукову, что он арестован “на основании общественной безопасности”. В повторном заявлении арестованный указал, что он этого не понимает, так как “всегда был далек от политики”. Поняв, что в Петроград его, конечно, не отпустят, Долгоруков просил перевести его в “Дом особого назначения”: “Во имя человеколюбия не откажите это исполнить. С совершенным почтением, гражданин Долгоруков”. “Исполнено” не было. В тюрьме Долгоруков был расстрелян.
23 мая 1918 года матрос П. Хохряков доставил в Екатеринбург остальных членов семьи Николая II и некоторых из числа окружения и прислуги. В “Дом особого назначения” допустили повара И. Харитонова, “дядьку” Алексея – матроса К. Нагорного и племянника И. Седнева – поваренка Леню Седнева. На другой день Чемодурова заменили на прибывшего 23 мая лакея Николая II. А. Труппа, а Нагорного и И. Седнева забрали в конце мая, после чего назад они уже не вернулись (были расстреляны). Остальных прибывших либо отправили в тюрьму, где они позднее тоже были расстреляны, либо разрешили поселиться в городе. Среди них находились воспитатели Алексея – швейцарец П. Жильяр и англичанин С. Гиббс. Со всех допущенных в “Дом особого назначения” взяли расписки. Сохранились расписки Нагорного и Труппа. Вот расписка Нагорного: “Я, нижеподписавшийся, гражданин Нагорный Климентий Григорьев, Киевской губернии, Свирского уезда, Антоновской волости, село Пустоваровка, даю настоящую расписку, что, желая продолжать служить при бывшем царе Николае Романове, обещаюсь подчиняться и выполнять распоряжения Уральского областного совета, исходящие от коменданта дома особого назначения, и считать себя на равном состоянии, как и остальная семья Романовых. 24 мая”. Точно такую же расписку написал А. Трупп. “Равное состояние” с семьей Романовых оба выдержали до конца…
14-летний Алексей Романов прибыл в Екатеринбург совершенно больным. Уже находившийся в “Доме особого назначения” доктор Боткин обратился в исполком Уралоблсовета с прошением: “В областной исполнительный комитет. Господину Председателю. Как врач, уже в течение 10 лет наблюдающий за здоровьем семьи Романовых, – находящийся в настоящее время в ведении областного исполнительного комитета, – вообще, а в частности, Алексея Николаевича, обращаюсь к Вам, господин Председатель, со следующей усерднейшей просьбой. Алексей Николаевич, лечение которого ведет доктор Владимир Николаевич Деревенко (он прибыл в Екатеринбург из Тобольска 23 мая и проживал в городе. – Г. И.), подвержен страданиям суставов под влиянием ушибов, совершенно неизбежных у мальчика его возраста, сопровождающимися выпотеванием в них жидкости и жесточайшими вследствие этого болями. День и ночь в таких случаях мальчик так невыразимо страдает, что никто из ближайших родных его, не говоря уже о хронически больной сердцем матери его, не жалеющей себя из-за него, – не в силах долго выдерживать ухода за ним. Моих угасающих сил тоже не хватает. Состоящий при нем Клим Григорьевич Нагорный, после нескольких бессонных ночей, сбивается с ног и не в состоянии был бы выдержать вовсе, если бы на смену и помощь ему не являлись преподаватели Алексея Николаевича г-н С. Гиббс и, в особенности, воспитатель его г-н П. Жильяр. Спокойные и уравновешенные, они, сменяя один другого, чтением и переменой впечатлений отвлекают в течение дня больного от его страданий, облегчая ему их и давая тем временем родным его и Нагорному возможность поспать и собраться с силами, для смены их в свою очередь. Г-н П. Жильяр, к которому Алексей Николаевич за 7 лет, что он находится при нем неотлучно, особенно привык и привязался, проводит около него все время болезни, иногда и целые ночи, отпуская измученного Нагорного выспаться. Оба преподавателя, особенно, повторяю, г-н Жильяр, являются незаменимыми, и я, как врач, должен признать, что они зачастую приносят больному больше пользы, чем медицинские средства, запас которых для таких случаев, к сожалению, крайне ограничен. Ввиду всего изложенного, я решаюсь в дополнение к просьбе родителей больного беспокоить областной исполнительный комитет усерднейшим ходатайством допустить господ Жильяра и Гиббса к продолжению их самоотверженной службы при Алексее Николаевиче Романове, а ввиду того, что мальчик как раз сейчас находится в одном из острейших приступов своих страданий, особенно тяжело им переносимых вследствие переутомления путешествием, не отказать допустить их, в крайности хотя бы одного г-на Жильяра, к нему – завтра же. Доктор Евгений Боткин. 24 мая 1918 г.” На прошении имеется резолюция коменданта “Дома особого назначения” А. Авдеева: “Просмотрев настоящую просьбу доктора Боткина, считаю, что и из этих слуг один является лишним, т. е. дети все взрослые и могут следить за больным, а поэтому предлагаю председателю областкома немедля поставить на вид этим зарвавшимся господам ихнее положение”. Председатель областного комитета А. Белобородов согласился с резолюцией Авдеева. Жильяр и Гиббс не были допущены в “Дом особого назначения”. Этим Авдеев и Белобородов невольно спасли им жизнь. В противном случае они, вероятнее всего, были бы убиты в подвале этого дома, как и все остальные его обитатели…
В начале июля Авдеев был освобожден от обязанностей коменданта “Дома особого назначения” из-за обнаружившихся фактов воровства имущества заключенных. Его сменил Я. Юровский. Воровство прекратилось, но, как записал Николай II в своем дневнике, “жизнь нисколько не изменилась и при Юровском”. Письма с воли пропускали только от родственников. Остальная корреспонденция задерживалась комендантом. Впрочем, много ли ее было? Сохранилась открытка, текст которой следует нужным привести: “Дорогой Государь! Все, что есть лучшего в душе у женщины, что мы можем только передавать своему ребенку, мы, русские женщины, кладем к Вашим ногам. Душа русской женщины ожесточилась, полна мраком и ужасом. Все святое ушло из ее жизни – ушло вместе с Вами, Государь! Спасибо Вам за лучшие годы жизни, когда мы любили нашу родину и верили в людей, спасибо Вам за отношение к женщине. Пусть царица целует Ваши прекрасные, чистые глаза. Если бы не боялись повредить Вам, мы, женщины, протянули бы Вам руки и вынесли бы Вас на наших руках… Вы, Государь, на нашем родном Урале, среди нас, в простой квартире, как и мы, и что-то светлое оживает в душе. Мы молимся за Вас, за Государыню, за Ваших детей. Живите, Государь, дышите одним воздухом с нами. Мы все готовы умереть за Вас!” Это письмо, конечно, не дошло до отрекшегося царя, оно дошло до нас…
Сохранился “Журнал исходящих бумаг” 1918 года по “Дому особого назначения”. Под датой 17 июля записано: “В военный комиссариат, отдел вооружения. Просьба выдать нагановских патронов 520 штук и маузера 4 обоймы”. Скорее всего, эти патроны должны были восполнить истраченные при расстреле в подвале Ипатьевского дома в ночь на 17 июля…
Известие о расстреле Николая II было встречено в Москве и Петрограде с усталым безразличием. Марина Цветаева свидетельствует: “Стоим, ждем трамвая. Дождь. И дерзкий мальчиший петушиный выкрик: ▒Расстрел Николая Романова! Расстрел Николая Романова! Николай Романов расстрелян рабочим Белобородовым’. Смотрю на людей, тоже ждущих трамвая и тоже (тоже!) слышащих. Рабочие, рваная интеллигенция, солдаты, женщины с детьми. Ничего. Хоть бы кто! Хоть бы что! Покупают газету, проглядывают мельком, снова отводят глаза – куда? Да так, в пустоту…”
Жестокое убийство Царской семьи стало результатом яростной борьбы за власть, безотчетного страха, безнравственного политиканства и равнодушия к судьбе поверженных – всего того, что присуще социальной смуте, называемой революцией.
В 1928 году в Вене вышла книга корнета Крымского конного полка Сергея Маркова. Зимой 1918 года он участвовал в попытках установить связь с находившимися в Тобольске Романовыми и вызволить их оттуда. Эти, как, впрочем, и другие попытки, ни к чему не привели. Марков описал свою сибирскую эпопею, назвав книгу “Покинутая Царская семья”. Увы, мало кто захотел разделить ее судьбу.
Июнь 2008
Жизнь и смерть доктора Боткина
В ГА РФ хранится фонд┌ в котором собраны материалы, связанные с жизнью и деятельностью лейб-медика семьи последнего царя – Евгения Сергеевича Боткина. В ночь с 16 на 17 июля 1918 г. он был расстрелян в том же подвале Ипатьевского дома в Екатеринбурге, в котором убили Николая II и Семью. Но и сегодня, после того, как о екатеринбургском кошмаре написаны десятки книг, мало что известно о докторе Боткине.
Два сына чаеторговца Петра Боткина прославили эту фамилию и Россию. Василий Петрович (1811–1869) – “западник”, либерал, друг Герцена, Белинского, Бакунина. Был знаком с К. Марксом, Луи Бланом, широко известный искусствовед и литературовед. Сергей Петрович (1832–1889) – светило русской медицины первой величины. Это он создал основы российской клинической медицины, положил начало организации бесплатной медицинской помощи и пропаганды среди населения. Борец за равноправие женщин, организовал женские врачебные курсы. Добивался и добился постройки в Петербурге бесплатной больницы, которую открыли в 1880 г. Тогда ее называли Александровская барачная больница. Теперь, не раз перестроенная и расширенная, она носит имя ее основателя – доктора Боткина. Это имя больнице было присвоено уже при большевиках, но не все знают, что при большевиках же был убит его сын – Евгений Сергеевич Боткин, тоже доктор, тоже профессор медицины.
Сергей Петрович, помогая всем больным и страждущим, был еще и лейб-медиком императоров Александра II и Александра III. Преемником его долгое время состоял доктор Г. Гирш. Когда он умер, императрицу Александру Федоровну спросили, кого бы она хотела видеть на его месте. Она сказала: “Боткина, – и добавила – того, который был на войне”. Евгений Сергеевич всю Японскую войну провел на театре военных действий, отличился самоотверженной работой и личной храбростью. Он написал интересные воспоминания – “Свет и тени русско-японской войны 1904–5 гг.” (СПб, 1908 г.), которые и сегодня читаются с большим интересом.
Е. С. Боткин всего лишь два или три раза ездил с царем в Ставку, он почти постоянно оставался в Царском Селе. Николай II говорил, что “желает его видеть при Ее Величестве и детях”.
Евгений Сергеевич Боткин беззаветно любил своих детей. Без какого-либо труда он мог оставить всех их “при себе”, когда началась война. Но один из сыновей – хорунжий лейб-гвардии Его Величества Казачьего полка Дмитрий Боткин не уклонился от передовой. В декабре 1914 г. во главе казачьего разъезда ворвался в деревню, занятую противником. Во время отхода был ранен, упал с лошади. Он мог сдаться в плен, но вел огонь из пистолета по приближавшимся немецким солдатам и был застрелен. Посмертно был награжден орденом Святого Георгия, 4 степени. Протопресвитер армии и флота Георгий Шавельский 25 января 1915 г. переслал Е. С. Боткину предсмертное письмо сына – исповедь, и от себя писал: “Сама исповедь может только свидетельствовать о кристальной чистоте его души и предчувствии перехода в иной мир… Молюсь за Вас, чтобы Господь укрепил и утешил Вас. Храни Вас Господь всегда и во всем”.
Когда в Петрограде и в Царском Селе начался “февральский обвал”, Е. С. Боткин, выполняя свой долг, днем и ночью оставался в Александровском дворце. В Петрограде власть уже фактически рухнула. Оттуда шли вести одна хуже другой, и как на беду один за другим заболевали тяжелой корью царские дети. Николай II выехал из Ставки (Могилев) в Царское Село. Между тем, останься он в Ставке, скорее всего не потерял бы контроля за развитием событий, как то случилось во время блуждания его поезда между Могилевом, Малой Вишерой, Бологим и Псковом.
Доктор Е. С. Боткин находился под арестом в числе немногих оставшихся при отрекшемся царе до конца мая. Его выпустили домой для лечения опасно заболевшей жены сына. Когда опасность для нее миновала, он обратился к коменданту царскосельского дворца полковнику Е. Кобылинскому с просьбой убедить А. Керенского разрешить ему вернуться к арестованной Царской семье. Керенский вызвал Боткина к себе. О чем они говорили – неизвестно. “Но 30 июля, – писала в своих воспоминаниях дочь Боткина Татьяна Мельник, – мой отец вошел к арестованным в Александровский дворец, а в ночь с 31 июля на 1 августа Их Величеств увезли в Тобольск, причем до Тюмени они не знали, где их конечная остановка…” Из этого можно заключить, что Боткину, скорее всего, было известно о предстоящей далекой ссылке Романовых. Он не поколебался в своем решении. Кроме него, в далекую Сибирь согласились поехать генерал-адъютант И. Татищев, гофмаршал В. Долгоруков, воспитатель наследника швейцарец П. Жильяр, фрейлина графиня А. Гендрикова, гофлектрисса Е. Шнейдер. Позднее в Тобольск прибыли учитель английского языка англичанин С. Гиббс, доктор В. Деревенько, фрейлина баронесса С. Буксгевден.
Более или менее свободная жизнь в Тобольске (осенью к Боткину приехали дочь Татьяна и сын Глеб) продолжалась до тех пор, пока Тобольск не захватила волна петроградского октябрьского переворота. Тогда режим стал ужесточаться. Из Москвы с отрядом красногвардейцев прибыл чрезвычайный комиссар В. Яковлев. Он никому не говорил, куда повезет Царскую семью. Думали, что либо в Москву, либо через Москву в Петроград, а затем и в Европу. На самом деле местом нового временного заключения должен был стать Екатеринбург. Теперь это известно из рассекреченной переписки руководителей Уралоблсовета с председателем ВЦИКа Я. Свердловым. Свердлов писал им: “Задача Яковлева – доставить Николая в Екатеринбург живым и сдать председателю Белобородову или Голощекину”. В Тобольске Яковлев заявил членам комитета Отряда особого назначения, охранявшего Царскую семью: “Жизнь пленных гарантируется головами всех, кто не сумеет уберечь, и всех, кто сделает покушение на жизнь бывшего царя”. Это было зафиксировано в протоколе заседания. Яковлев очень торопился и, когда стало известно, что Алексей Романов болен, решил увезти хотя бы часть семьи. С Николаем поехали Александра Федоровна, дочь Мария, В. Долгоруков, доктор Боткин и трое из прислуги: камердинер В. Чемодуров, горничная А. Демидова, официант И. Седнев. По свидетельству Татьяны Мельник, Боткин мог не поехать, вызвался сам, оставляя в Тобольске своих детей.
Путь от Тобольска до Тюмени, где предстояло сесть в поезд, был очень тяжелым. Уже начиналась распутица, повозки проваливались в воду. Боткин чувствовал себя очень плохо, у него начались приступы желчнокаменной болезни. Но несравненно хуже была угроза, которая нависла со стороны екатеринбургских красногвардейских отрядов, по пятам шедших за группой Яковлева. Председатель Уралоблсовета А. Белобородов в своих неоконченных воспоминаниях, которые только теперь стали известными, писал: “Мы считали, что, пожалуй, нет даже необходимости доставлять Николая в Екатеринбург, что если представятся благоприятные условия во время его перевода, он должен быть расстрелян в дороге”. С большим трудом, связавшись со Свердловым, который потребовал, чтобы в Екатеринбург “груз” был доставлен в полном порядке, Яковлеву удалось осуществить свою миссию.
30 апреля вся группа прибыла в Екатеринбург. В “Дом особого назначения” (особняк инженера Ипатьева) были отправлены Николай II, Александра Федоровна, их дочь Мария, доктор Боткин, несколько слуг и А. Демидова. Остальные были арестованы и заключены в тюрьму.
23 мая 1918 г. председатель исполкома тобольского Совета бывший матрос П. Хохряков доставил в Екатеринбург остальных членов семьи бывшего царя и некоторых лиц из их окружения и прислуги. В “Дом особого назначения” допустили повара И. Харитонова, “дядьку” Алексея – матроса К. Нагорного и племянника И. Седнева – поваренка Леню Седнева. Чемодурова заменили на А. Труппа; Нагорного и И. Седнева забрали из “Дома особого назначения” в конце мая. Остальных прибывших либо отправили в тюрьму (И. Татищева, А. Гендрикову, Е. Шнейдер и др.), где они позднее тоже были расстреляны, либо разрешили поселиться в городе, по-видимому, “для наблюдения”. Среди них были доктор Деревенько и иностранные подданные – Жильяр и Гиббс.
Алексей Романов приехал в Екатеринбург совершенно больным. Сохранился уникальный документ – обращение доктора Боткина в исполком Уралоблсовета. Черновик называется “прошением”, но, переписывая его набело, Боткин вычеркнул слово “прошение”. Он беспокоил Областной исполнительный комитет усердным ходатайством и просил допустить Жильяра и Гиббса к продолжению их службы при Алексее Романове. Ему отказали.
В дневниках бывшего царя и Александры Федоровны царскосельского, да и тобольского периодов имя Е. С. Боткина встречается нечасто. Но их же дневниковые записи во время екатеринбургского заточения упоминают его неоднократно. И это вряд ли случайно. По мере того, как тюремные условия становились все более жесткими, значение такой благородной и умиротворяющей личности, как доктор Боткин, не могло не расти. Теперь фактически только через него шли все переговоры с тюремщиками из охраны “Дома особого назначения” и исполкома Уралоблсовета.
Последние записи Николая II с упоминанием имени Боткина относятся к 9, 10 и 12 июня. 9-го: “По письменной просьбе Боткина нам разрешили полуторачасовые прогулки…” и 10-го: “Евг. Серг. (Боткин) заболел почками и очень страдал…”; 12-го: “Евг. Серг. гораздо лучше, но он еще лежит”, а 9 июля, за неделю до страшной ночи в ипатьевском подвале, Евгений Сергеевич начал писать длинное письмо “доброму другу Саше”, как можно судить, своему однокашнику по учебе в Медицинской академии выпуска 1889 г. В этом письме – весь Е. С. Боткин.
“Дорогой мой, добрый друг Саша, делаю последнюю попытку писания настоящего письма, – по крайней мере отсюда, – хотя эта оговорка, по-моему, совершенно излишняя: не думаю, чтобы мне суждено было когда-нибудь еще писать, – мое добровольное заключение здесь настолько же временем не ограничено, насколько ограничено мое земное существование. В сущности, я уже умер, умер для своих детей, для друзей, для дела…
Когда мы еще не были выпуском, а только курсом, но уже дружным, исповедовавшим те принципы, с которыми мы вступили в жизнь, мы большей частью не рассматривали их с религиозной точки зрения, да и не знаю, много ли среди нас и было религиозных. Но всякий кодекс принципов есть уже религия, и наш… так близко подходил к христианству, что полное обращение наше к нему, или хоть многих из нас, было совсем естественным переходом. Вообще, если ▒вера без дел мертва’, то дела без веры могут существовать, и если кому из нас к делам присоединялась и вера, то это уже по особой к нему милости Божьей. Одним из таких счастливцев, путем тяжелого испытания, – потери моего первенца, полугодовалого сыночка Сережи, – оказался я. С тех пор мой кодекс, значит, еще значительно расширился и определился, и в каждом деле я заботился не только ▒о курсовом’, но и ▒о Господнем’. Это оправдывает и последнее мое решение, когда я не поколебался покинуть своих детей круглыми сиротами, чтобы исполнить свой врачебный долг до конца…
Ты с драгоценным для меня доверием поинтересовался моей деятельностью в Тобольске. Что же? Положа руку на сердце, могу тебе признаться, что и там я всячески старался заботиться ▒о Господнем’, ▒како угодить Господу’, а следовательно, и о курсовом, – ▒како не посрамити выпуска 1889 г.’ И Бог благословил мои труды, и я до конца дней своих сохраню то светлое воспоминание о своей лебединой песне. Я работал там изо всех своих последних сил, которые неожиданно разрослись там, благодаря великому счастью совместной жизни с Танюшей и Глебушкой, благодаря хорошему, бодрящему климату и сравнительной мягкости зимы, и благодаря трогательному отношению ко мне горожан и поселян… Число желающих получить мой совет росло с каждым днем, вплоть до внезапного и неожиданного моего отъезда.
Обращались все больше хронические больные, уже лечившиеся и перелечившиеся, иногда, конечно, и совсем безнадежные…
Принимать в том доме, где я помещался (Дом купца Корнилова. – Г. И.), было неудобно, да и негде, но все же с 3-х до 41/2 – 5-ти я всегда был дома для наших солдат, которых я исследовал в своей спальной комнате – проходной, но т. к. через нее проходили свои же, то это их не стесняло. В эти же часы ко мне приходили мои городские больные… Приходилось делать исключения для крестьян, приезжавших ко мне из деревень за десятки и даже сотни верст (в Сибири с расстоянием не считаются) и спешивших обратно домой. Их я вынужден был обследовать в маленькой комнате перед ванной, бывшей несколько в стороне, причем диваном мог служить наш старый сундук. Их доверие меня особенно трогало, и меня радовала их уверенность, которая их никогда не обманывала, что я приму их не только как равных себе, но в качестве больных, имеющих все права на мои заботы и услуги. Кто из них мог переночевать, того я навещал на следующее утро пораньше на постоялом дворе. Они постоянно пытались платить, но т. к. я никогда с них ничего не брал, то пока я был занят в избе с больным, они спешили заплатить моему извозчику. Это удивительное внимание… было иногда в высокой степени уместным, т. к. в иные периоды я был не в состоянии навещать больных вследствие отсутствия денег и быстро возраставшей дороговизны извозчиков… Приехал как-то вечером ко мне муж одной из моих пациенток с просьбой безотлагательно навестить ее, т. к. у нее сильные боли (в животе). По счастью, я мог исполнить его желание, – правда, за счет другой больной, но которой я не обозначил дня своего посещения, – и поехал к ним на том же извозчике, с которым он ко мне приехал. Дорогой он начинает ворчать на извозчика, что он не туда едет, на что тот ему резонно от…”
Письмо оборвано на полуслове. Боткин не дописал его. Как свидетельствовал комендант “Дома особого назначения” Я. Юровский, Боткин не умер сразу. Его пришлось “пристреливать”.
Е. С. Боткина убили невежество и ненависть – убило то, чему он всю жизнь противостоял. Всегда думавший “о Господнем”, он не исключал и их торжества. “Иллюзиями не убаюкиваюсь и неприкрашенной действительности смотрю прямо в глаза”, – писал он.
* * *
“Итак, неужели доброе сделалось мне смертоносным?” (Апостол Павел к римлянам, гл. 7; 13)
Монреаль