Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 251, 2008
Эта статья посвящена периоду формирования “русской Праги”, “русского Оксфорда”, периоду непродолжительному, с 1919 по 1926, в лучшем случае – 1928 год. Но именно благодаря этому периоду Прага навсегда вписалась в историю русской послереволюционной эмиграции. Несмотря на относительную малочисленность русских эмигрантов в ЧСР, Прага в эмигрантском сознании сравнялась с такими центрами как Париж, Берлин, Белград.
В современных работах об эмиграции применяются уже не эмигрантские критерии. Нынешние исследователи эмиграции, в благородном желании отдать ей должное, говорят прежде всего о вкладе, который внесла эмиграция в мировую культуру. Признавая правомерность такого подхода, я считаю необходимым изучать эмиграцию “изнутри”, с позиций, присущих ей в каждый данный момент целей. Прага была в течение пяти-шести лет центром подготовки кадров для будущей России. С этой точки зрения я и рассматриваю специфику “русской Праги” как эмигрантского культурного центра.
Прага как эмигрантский центр с присущими эмиграции целями – ставя вопрос таким образом, следует, видимо, начать со специфики формирования пражской русской колонии. Можно с уверенностью сказать, что молодая Чехословацкая Республика была единственной страной в мире, которая столь целеустремленно и последовательно формировала “свою” эмиграцию. Чехословакия не только и не столько ограничивала доступ эмигрантам, отсеивая нежелательных (это делали многие страны), но и приглашала желательных лиц, и это было широко задуманное государственное мероприятие. Приглашенные в Чехословакию составляли никак не менее четвертой части всей русской колонии.1 Такая политика позволила чехословацкому правительству определить и направленность деятельности русской эмиграции в Праге, но только после соглашения с достаточно влиятельными силами самой эмиграции. Это – первая отличительная черта Праги как духовного центра русской эмиграции: он сформировался как равнодействующая между политическим замыслом чехословацкого правительства и устремлениями самой русской эмиграции.
Эта особенность “русской Праги” восходит к перспективно задуманной и настойчиво осуществляемой “русской политике” Т. Г. Масарика. Конечно, способствовало этому и географическое положение Чехословакии, которая лежала вне обычных трасс беженцев, а в первое время и полная неизвестность этого нового государства. В 1919–1922 гг. Чехословакии гораздо легче было выбирать, так как на нее не было того стихийного давления, как на Германию, Францию, Сербию (хотя и разросшуюся в Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, но все еще воспринимаемую как единоверная Сербия, ради которой и вступила Россия в войну) или лимитрофы. И тем не менее то были всего лишь благоприятные условия, которые можно было использовать так или иначе, а можно было и вообще не использовать. В том, что они были использованы, и едва ли не наилучшим образом – бесспорная заслуга Масарика, однако заслуга, на наш взгляд, интерпретируемая неверно, однобоко, вследствие чего она одновременно и переоценивается и недооценивается.
Поэтому необходимо проследить процесс развития “русской политики” Масарика.2 Наиболее интересен с этой точки зрения так называемый “Токийский меморандум” Т. Г. Масарика, переданный американскому послу в Японии в апреле 1918 г. и предназначенный президенту Вильсону. Покидая Россию после годичного пребывания, будущий президент Чехословакии писал: “Все малые нации на Востоке (финны, поляки, эстонцы, латыши, литовцы, чехи, словаки и т. д.) нуждаются в сильной России, иначе они будут выданы на милость и немилость немцев и австрийцев: союзники должны поддерживать Россию во чтобы то ни стало и всеми средствами. После завоевания Востока немцы завоюют Запад”. В условиях Гражданской войны, однако, нужно было ответить на вопрос, какую Россию поддерживать. Масарик по этому поводу констатировал, что “монархическое движение слабо; союзники не смеют его поддерживать. <…> Союзники ожидали, что у Алексеева и Корнилова будет на Дону большой успех; я этому не верил и отказался с ними соединиться, хотя меня звали сами вожди. <…> Большевики удержат власть дольше, чем предполагали их противники. <…> Полагаю, что коалиционное правительство (социалистических партий и левых кадетов) могло бы через некоторое время добиться всеобщего согласия (большевики должны были бы тоже быть в правительстве)”.3 Масарик надеялся, что корпус удастся перебросить на Западный фронт, во Францию. Но в силу стечения многих обстоятельств – отсутствия последовательности и единства действий советских властей, первоначально разрешивших переброску корпуса на Запад, давления англичан, предпочитавших использование чешских частей в России, колебания французов, под командованием которых формально находился корпус, призывов подпольных антибольшевистских организаций оказать им помощь в борьбе с большевиками, желания части чешского командного состава принять участие в разгорающейся в России Гражданской войне и ряда чистых случайностей – Чехословацкий корпус увяз в мае 1918 г. в России и его политическое и военное руководство вынуждено было само начать осуществлять чешскую “русскую политику” в духе Масарика.
Подлинного единства в рядах корпуса не было. Я попытаюсь наметить основные политические вехи сквозь призму действий Вацлава Гирсы, который немедленно по прибытии в Чехословакию стал первым заместителем министра иностранных дел Бенеша, заведовавшим русскими делами, следовательно, явился воплощением последовательности развития русской политики масариковского руководства. Его недобровольный уход с этого поста в начале 1927 г. знаменует собой конец “политического” этапа помощи. С этого момента политика уже не играет существенной роли в гуманитарной акции.
Характерна биография Вацлава Гирсы. Гирса родился в семье волынских чехов в Шепетовке в 1875 г., учился в Чехии на медицинском факультете Карлова университета, вернулся на Украину, где быстро сделал карьеру. В 1910–14 гг. он уже главный хирург Киевской Кирилловской больницы. Вскоре после начала войны стал членом Чешского комитета, но особой политической активности не проявлял, и только в апреле 1917 г. он избирается от киевского чешского объединения членом так называемой Президиальной комиссии Русского отдела Чехословацкого национального совета (Odboиky иeskoslovenskй nбrodnн rady na Rusi – ОЧСНР). С этого времени он всецело посвящает себя политической работе. Характерен момент его активного включения в политику: это момент устранения “старых русофилов”, ориентирующихся на монархию, и решительной переориентации на масариковское руководство. После Октябрьской революции он на первых порах выступает за сохранение подчинения “законным органам Временного правительства”, но одним из первых, разочаровавшись в их дееспособности, предлагает вступить в переговоры с советскими властями о пропуске Чехословацкого корпуса во Владивосток. Это соответствует точке зрения Масарика, и тот назначает Гирсу представителем чешского войска во Владивостоке. К работе Гирса приступает в апреле 1918 г., с прибытием первых эшелонов Чехословацкого корпуса на Дальний Восток, но еще до этого, 24–25 марта на заседаниях ОЧСНР Гирса, совместно с комиссаром Максой и даже начштаба корпуса русским генералом Дитерихсом, отстаивал необходимость продолжать переговоры с большевиками, несмотря на требование разоружения корпуса. Вопреки решительному сопротивлению Б. Павлу, председателя временного исполнительного комитета корпуса, и некоторых других было принято решение пойти на частичное разоружение.
Еще характернее его поведение после начала боев между Чехословацким корпусом и разрозненными отрядами советских властей. Тогда еще капитан, но уже командующий восточной группой корпуса, Радола Гайда с 23 мая начинает развивать стремительное наступление из Ново-Николаевска (Новосибирска) на восток, Гирса стремится воспрепятствовать продолжению боев и обеспечить транспорт корпуса во Владивосток дипломатическим путем. Ему и его единомышленникам из частей корпуса, успевшим до конфликта прибыть во Владивосток, удалось договориться с местной советской властью и послать 1 июня совместную русско-чешскую делегацию на фронт для восстановления мира. Гайда ее в свое расположение не допустил. Конфликт стал необратимым. С этого момента и до конца 1918 г. “левый” Гирса и “правый” Павлу действуют совместно, в духе директив Масарика, стремясь создать всероссийское левое антибольшевистское правительство, которое могло бы привлечь крестьян на свою сторону, а при уступках со стороны большевиков и договориться с ними. Их усилия увенчались успехом. На Уфимском государственном совещании 23 сентября 1918 г. была создана Директория в качестве всероссийского правительства, в которой большинство было за правыми эсерами. Однако уже прямо в дни совещания произошел конфликт между относительно левой Сибирской думой и значительно более правым Сибирским правительством в Омске, которое по постановлению совещания оставалось у власти до организации центрального аппарата управления. Правительство потребовало роспуска Сибирской думы, Дума же требовала ареста двух “реакционных” министров. Но арестованы были в Омске не указанные министры, а делегаты Думы. Чехи предложили оказать помощь Директории, но от их помощи отказались. Фактически одновременно начали распространяться слухи о готовящемся перевороте. Вскоре прозвучало и имя диктатора, который должен был прийти на смену бессильной и безвольной Директории: адмирал Колчак. За несколько дней до омского переворота Колчак как министр Омского правительства объезжал войска. Русские офицеры его встречали восторженно, когда же он приехал в Челябинск, где была ставка Чехословацкого корпуса, его ждал гораздо менее теплый прием. В. Гирса и Б. Павлу 14 ноября его даже предупреждают, что если Директория будет свержена, чехословацкие части покинут фронт.
Несмотря на это, 18 ноября переворот состоялся. ОЧСНР немедленно протестовал. 21 ноября было опубликовано его открытое письмо Колчаку с требованием восстановления Директории, так как чехи борются за идеалы свободы и демократии, тогда как переворот направлен против таких идеалов. В этот период вынужденного союза с Колчаком, сопровождавшегося, однако, постоянными конфликтами, мы знаем о работе Гирсы довольно мало. Но с начала ноября 1919 г., когда поражение Колчака и Деникина уже вырисовывается достаточно ясно, он пишет страстное обличение всего режима Колчака и заявляет от имени чехов, что они уже не будут закрывать глаза на происходящие преступления. Заявление опубликовано 13 ноября за подписью Гирсы и Павлу, но все уверены в авторстве Гирсы. Позиция Павлу, выступавшего защитником более тесного сотрудничества с Колчаком, становится решительно неприемлемой и для военного руководства корпуса, Павлу отзывают из Сибири, его пост занимает значительно более популярный Гирса. Он возглавляет ОЧСНР до завершения эвакуации, ведя переговоры как с советскими, так и дальневосточными органами.4
Социально-психологические корни установок Гирсы, может быть, лучше, чем документы, написанные им по русскому вопросу, раскрывает оценка им Пилсудского. Покидая в 1935 году пост посла в Варшаве, который он занимал с 1927 г., Гирса писал, что для менталитета Пилсудского, в правящих кругах Польши сохранившегося и после смерти маршала, “мы навсегда останемся народом низшим, незначительным, народом спекулянтов и финансовых, и политических, народом плохо воспитанным, народом Швейков и Пепиков”. В Польше ближе всего к чешскому менталитету “менталитет хлопа [крестьянина]. Но когда он придет пусть не к власти, но хотя бы получит возможность высказаться, пока невозможно предсказать”.5 Но менталитет Пилсудского, сына богатого польского помещика, участника “шляхетского” по преимуществу восстания 1863 г., был близок Колчаку и кадровым военным из его окружения. Гирсе гораздо ближе были русские “хлопы”, особенно более зажиточные и культурные хозяева богатеющей Сибири, напоминавшие ему родных волынских чехов, представителей которых он видел в эсерах, а в эмиграции – и в демократической части казачества, не афиширующей своих сословных привилегий.
Гирса вернулся в Чехословакию в конце ноября 1920 г. и был сразу назначен заместителем министра иностранных дел. Хотя позиция МИД ЧСР в отношении эмигрантов из России была сформулирована уже в мае 1920 г. без его прямого участия, она, несомненно, была совершенно в духе его политики в Сибири. Прага должна была стать “центром прогрессивных русских”. Под ними подразумевались, прежде всего, эсеры, самые верные союзники чехов в Сибири. И Гирса без колебаний стал главным исполнителем этой программы, а в помощники себе привлек ряд своих единомышленников из Чехословацкого корпуса.
Пока продолжалось “сотрудничество поневоле” Чехословацкого корпуса в Сибири с правительством Колчака, руки у чехословацкого правительства были связаны. Они могли вывозить из Сибири своих союзников – эсеров, но широкомасштабной помощи оказывать им не могли. К тому же с июня 1919 г. в Праге находился посланник Колчака В. Т. Рафальский, который выполнял и консульские функции. После падения правительств Колчака и Деникина в качестве представителя Врангеля был назначен военный агент генерал М. Н. Леонтьев. Хотя Чехословакия не признала правительства Врангеля, она не могла его полностью игнорировать, пока Франция, ближайший союзник и гарант существования независимой Чехословакии, делала ставку на него.
Тем не менее уже в июле 1920 г. на основании соглашения А. Ф. Керенского с министром иностранных дел ЧСР Э. Бенешем чехословацкое правительство тайно выделило эсерам крупные средства. В качестве получателя этих средств на совещании парижских, лондонских и пражских эсеров в Париже 20–26 июля 1920 г. было создано “объединение” из представителей всех внутрипартийных групп эсеров.6 Затем на совещании в Праге в сентябре 1920 г. был избран Совет и Административный центр. В организационном плане объединения говорилось: “Группа как таковая никогда не выступает публично и не имеет никакого особого названия и программы (выделено мной. – И. С.), вообще группа всячески избегает возможности конкурировать с какими-либо партийными учреждениями, являясь организацией sui generis и предоставляя каждому из своих членов полную свободу в его отношениях к партиям”. По данным на 25 ноября 1920 г., во внепартийное объединение входил 51 человек в Праге и в Париже.7 Объединение ставило целью “организацию и сплочение демократических сил внутри России” для свержения большевиков и развития “принципов мартовской революции 1917 г.”.8
Прежде всего требовалось создание эсеровской прессы, которая затем переправлялась бы в Россию. Поэтому объединение начало финансировать “Волю России” в Праге, “Революционную Россию” в Ревеле (Таллинн), “Современные записки” в Париже. Часть средств тратилась на разведывательную деятельность в России и контакты с подпольными группами, причем целью было не “вспышкопускательство”, то есть террор или восстания, а постепенное собирание сил. В задачи объединения входило также информирование союзников, для чего в Париже начал издаваться орган на французском языке Pour la Russie. Гуманитарная деятельность, если ее можно так назвать, поначалу ограничивалась отстаиванием прав русских военнопленных в немецких лагерях, что было связано с усиленной агитацией среди них, чтобы воспрепятствовать набору в армию Врангеля.
Подлинно гуманитарная деятельность началась только с 24 ноября 1920 г., когда “Воля России” опубликовала призыв анонимной “инициативной группы” создать в Праге “Русское трудовое общество взаимопомощи”. В архиве “Внепартийного объединения” раскрыта тайна этой инициативной группы: это все то же “Внепартийное объединение”, которое через десять дней после начала эвакуации Крыма, то есть в момент, когда стало ясно, что эмиграция увеличится еще на полтораста тысяч человек, если не больше, начинает наконец обращать внимание и на эмиграцию.
Общество, по эмигрантским меркам, невероятно быстро было зарегистрировано властями и начало обрастать сетью полезных для эмигрантов учреждений: клуб, юридическая консультация, бюро труда, курсы иностранных языков, три мастерские, а 11 января 1921 г. открывает и дешевую столовую с русской кухней, в которой кроме блинов, пельменей, закусок и чая подают посетителям и “Волю России”. Такая разносторонняя деятельность немыслима без солидного, конечно, лишь по эмигрантским меркам, финансового обеспечения, а так как каких-либо следов значительных русских средств за этим мероприятием обнаружить не удается, можно, без опасения ошибиться, предполагать, что начинают действовать пока еще скромные – с точки зрения госбюджета – правительственные средства.
Секрет создания организации становится секретом полишинеля. 28 января на это событие отзывается возмущенной заметкой даже парижское “Общее дело”. В пражской русской столовой, по сообщению “Общего дела”,9 осуществляется “цензура русской прессы”, администрация допускает лишь эсерские издания. Конечно, эпизод со столовой не мог сыграть сколько-нибудь серьезную роль в решении чехословацкого правительства создать более “благовидного” получателя чешских средств. Решающим было то, что эвакуация Крыма создала принципиально новую ситуацию. Было ясно, что на порядок увеличится количество беженцев, которых Чехословакия должна будет принять. Однако если до сих пор значительную часть прибывавших эмигрантов составляли эсеры и другие русские, сотрудничавшие с Чехословацким корпусом в Сибири, теперь был поставлен вопрос о приеме соединений Врангеля. Внутриполитическая ситуация этого не допускала, так как две наиболее сильные партии – социал-демократическая и аграрная – были категорически против. Отказываться же было трудно, так как в рассредоточении армии была заинтересована Франция. Французским генеральным комиссаром в Стамбуле был в то время назначен генерал Пелле, который два года назад работал в Чехословакии и недолго, в период войны с Венгерской советской республикой, был даже командующим чехословацкой армией. Он немедленно согласился с аргументами чехословацкого представителя в Стамбуле и даже выразил сожаление, что Франция впуталась в “авантюру Врангеля”. Это произошло в марте 1921 г.10
Пока консульские функции в отношении беженцев в Праге выполняли представители Колчака и Врангеля, существовала опасность, что в Прагу будет поодиночке прибывать много людей, с точки зрения чехословацкого правительства, нежелательных. Следует помнить, что у большинства беженцев не было не только заграничных паспортов, но зачастую вообще никаких документов. Русские представительства поэтому должны были выдавать какие-то временные документы, подтверждающие их личность. Роль консульств таким образом чрезвычайно возрастала. По сведениям разведки, через Прагу налаживается связь между Врангелем и Берлином, готовится издание газеты для борьбы с “Волей России” и т. п.11
Здесь мы должны обратить внимание на еще одну ключевую фигуру всей этой истории. Премьер-министр Карел Крамарж, в 1915 году приговоренный за измену Австро-Венгрии к смертной казни и освобожденный по амнистии только к концу войны, естественно, до ее окончания выступать как активная политическая фигура не мог, но его исходная установка явно близка к установке Масарика. В одной речи он заявил: “Что бы ни происходило, без сильной национальной и славянской России в мире не будет мира и спокойствия. Никакие гарантийные пакты, сколь хороши бы они ни были и сколь красиво бы они ни были написаны, не обеспечат безопасности народам, находящимся под угрозой”.12 Но Крамарж делал из этого выводы, прямо противоположные Масарику. Масарик считал, что союзникам следует признать большевиков, чтобы иметь возможность влиять на них, так как большевики продержатся дольше, чем все предполагают. Монархическое движение слабо, кадеты и эсеры сами тоже ничего не добьются, но коалиционное правительство социалистических партий с участием большевиков и левых кадетов может рассчитывать на широкую поддержку. Бороться с немецким влиянием в России следует экономическими средствами и пропагандой, а не интервенцией. К. Крамарж, напротив, делал ставку на поддержку Белого движения и интервенцию. Э. Бенеш уже 16 февраля 1919 года сообщал из Парижа в Прагу, видимо, однопартийцу Крамаржа, министру финансов Рашину, что, по мнению русских (Политического совещания) и Крамаржа, можно из русских военнопленных в Чехии и Германии сформировать на средства Антанты стотысячный корпус, а затем стопятидесятитысячный чехословацкий добровольческий корпус, который бы вторгся в Россию под лозунгом освобождения чехословацкого корпуса из Сибири. Бенеш подчеркивал, что в мероприятие такого масштаба совершенно не верит, и поэтому сказал Б. Савинкову, что чехи согласны поддержать формирование русских частей из военнопленных на своей территории, “но с весьма ограниченными целями, т. е. формирование войска без больших политических планов и грандиозных походов на Россию <…> Я бы желал, чтобы у меня была реальная база прежде, чем я начал бы строить какие-либо планы и взял бы на себя какие-либо обязательства по проведению широкомасштабной акции в России, т. е. интервенции. Я решительно подчеркиваю эту свою точку зрения, которая лишь отчасти совпадает с подходом Савинкова и с планом Крамаржа”.13 В действительности это была ориентация на провал всего плана. Но в ходе мирной конференции Бенеш “считал нетактичным” прямо отвергать русские предложения, особенно в ситуации, когда их поддерживал официальный глава чехословацкой делегации.
Масарик в неофициальной переписке с Бенешем мог быть более откровенен. В письме ученику и другу (24 февраля 1919 г.) он пишет: “1) Русская армия, организованная здесь, это фантазия: допустим, что ее удалось бы организовать, в таком случае мы не можем быть уверены, что она не выступит – против нас. И небольшой корпус бы мог попробовать приготовить нам сюрприз, ведь в нем будут агитировать большевики и русские, и наши. Следовательно, мы не можем держать большую русскую армию. Придется посылать ее частями в Россию. И, конечно, в России они разбегутся. Поэтому я предлагаю: а) Пусть русских организовывают французы. Скажем, под командованием Пелле. У нас мы организуем собственную армию, а с организацией двух армий мы не справимся. б) Питание, обмундирование и т. д. должно быть поставлено. в) Насколько я знаю Антанту, это будет обсуждаться долго. Французы этого не могут сделать без ведома Америки и т. д. г) Если это получится (в небольшом масштабе), отдельные отряды будут посылаться хотя бы в Одессу. Там у Антанты должны быть свои люди. Посылать через Польшу не рекомендуется. Впрочем, это их дело. д) Мы этого не докажем, но дело затянется и кончится ничем само по себе”.14
В отношении Антанты Масарик оказался совершенно прав. Франция, Англия и США не только не желали выставлять собственные контингенты для развития интервенции, убедившись на опыте, что это приводит к росту революционных настроений в их странах, но не спешили и давать деньги. Без финансового обеспечения было легко сорвать и операцию по набору военнопленных в белые армии, к тому же в Чехословакии их было всего тысяч пятнадцать. Из них была сформирована одна учебная офицерская рота (100 офицеров, 28 добровольцев), которая должна была стать основой первого формируемого соединения, но этой ротой все дело и кончилось.
Борьба по русскому вопросу между премьер-министром Крамаржем, с одной стороны, и президентом Масариком и министром иностранных дел Бенешем, с другой, не могла ускользнуть от русских наблюдателей на Парижской мирной конференции. Может быть, именно по их инициативе в Прагу летом 1919 года начали прибывать официальные и неофициальные представители белых правительств, что могло укрепить пошатнувшуюся позицию Крамаржа. Но прибыли они поздно. 11 июля 1919 в Прагу прибыл официальный представитель правительства Колчака В. Т. Рафальский. Его выступления были дипломатически осторожными, однако его правые симпатии ни для кого не оставались секретом. Он, по видимости, не вмешивался во внутреннюю политику Чехословакии, но в период, когда чехословацкий корпус еще охранял сибирскую магистраль, как посол Колчака имел возможность влиять на состав эмиграции, так как имел право выдавать и заверять официальные русские документы.
За несколько дней до него в Прагу прибыла делегация “Союза объединенных славянских организаций в России” во главе с председателем исполнительного комитета А. Е. Ефимовским. Делегация расценивалась как неофициальное представительство Деникина, который, признав Колчака Верховным правителем Российского государства, не мог посылать дипломатических миссий. В определенном смысле это было преимуществом: у Ефимовского были с довоенных времен связи с чешскими кругами, он говорил по-чешски и, не будучи связан дипломатическим положением, мог попытаться вмешаться во внутреннюю политику Чехословакии. Он это и сделал. Ефимовский сразу организует общество “Русское единение”, но, главное, с 10 сентября начинает издавать чешско-русскую газету “Славянская заря” (“Slovanska zora”). Но только в нескольких первых номерах он выдержал лояльный тон по отношению к чешскому правительству. Уже 5 октября Ефимовский заявляет, что чехословацкое правительство все дальше отходит от “возрождающейся России” и только Крамарж и его последователи “остаются верными рыцарями России”. Но не случайно, что именно Крамарж устранен от дел. Если такая политика будет продолжаться, то возрожденная Россия должна будет отказаться от таких “друзей”, заключал автор в угрожающем тоне.
29 октября 1919 года Ефимовский выступил с докладом с недвусмысленным названием “Возрождающаяся Россия и ее враги”. У всех, кто хоть понаслышке знал о статьях Ефимовского, не могло быть сомнения в том, кто эти враги – Масарик, Бенеш и все правительство, стоявшее тогда у власти. И тем не менее доклад собрал многочисленную аудиторию, чешскую по преимуществу, которая встречала выпады докладчика бурными аплодисментами. На другой день после празднования первой годовщины самостоятельной Чехословацкой республики и обращения президента к народу это не могло расцениваться иначе, как провокация, если не как шантаж. Чешская пресса выражала свое возмущение этим выступлением, отмежевалась от него и первая русская газета в Праге, “Русское дело”, отметив, что “Исполнительный комитет Союза объединенных славянских организаций”, от имени которого Ефимовский выступал, “это фикция”.15 Тем не менее от этого выступления нельзя было и просто отмахнуться, так как оно свидетельствовало о том, что не только в Сибири отношения с русскими вконец испортились, но начинает портиться и отношение эмиграции к Чехословакии. А так как эмиграции приписывалась существенная роль в послебольшевистской России, то возобладание в ней античешских настроений могло представлять реальную опасность.
Но у чехов были в эмиграции и искренние друзья – эсеры. Первые прибыли, видимо, в сентябре 1919. 16 сентября 1919 г. состоялось торжественное чествование их лидеров: “бабушки русской революции” Е. К. Брешко-Брешковской, бывшего министра просвещения Комуча Е. Е. Лазарева, П. Д. Климушкина и других. Торжество было организовано Чешско-Русским объединением, культурно-благотворительным обществом, образованным с целью сближения чехов и русских в Чехословакии, но с речью на нем выступил и министр обороны ЧСР В. Клофач. Это было, пожалуй, первым определенным сигналом того, кому отдают предпочтение чешские правительственные круги. Чешско-Русское объединение затем организует доклады Е. Е. Лазарева, И. М. Брушвита, П. Д. Климушкина на такие животрепещущие темы, как “Что такое ▒Россия’”, “Русская революция 1917 года”, “Воспоминания о русской революции 1905 г.”. Интерпретация революции и перспективы будущей России излагались с эсеровской точки зрения, в существенных моментах противоположной точке зрения Ефимовского. Ефимовский поэтому, со свойственной ему резкостью, поставил вопрос ребром: “Почему в Праге имеют право на почетный прием только такие русские, кои разлагали Россию или теперь бросают палки в дело ее возрождения? Почему просто русские патриоты или русские, всегда работавшие для славянского сближения России и Чехии, должны или молчать, или стыдливо скрывать свой патриотизм, или, наконец, подвергаться обвинениям и всякого рода публичным поношениям?”16
Начиналась борьба за характер эмигрантской колонии в Праге. Вернувшись из Парижа 27 сентября 1919 г., Крамарж уже 30-го доложил, совместно с Бенешем, о результатах своей работы на мирной конференции. В своем выступлении он предупреждал, что возлагать особые надежды на Лигу Наций не следует. Судьба России оставалась для него на первом месте. Много позже, незадолго до смерти, подавленный кончиной жены (русской, урожденной Хлудовой), он написал: “Меня часто упрекали в том, что в Париже я больше заботился о России, чем о Чехии. Только теперь, может быть, видят, что я не мог лучше заботиться о будущем Чехословакии, чем тем, что я всеми силами старался приобрести союзников в деле помощи России и тем самым преодолеть препятствия, которые и у нас возводили по партийным и другим соображениям. Увы, все было напрасно, обманчивым оказался и оптимизм, с которым я вернулся после посещения генерала Деникина в Таганроге, и после нашего возвращения в Чехию были получены трагические известия о судьбе Белого движения”.17 Эти слова были написаны 4 февраля 1937 года, когда уже стали явными захватнические планы Гитлера и достаточно определенно – бессилие Лиги Наций.
Но вернемся к событиям 1920 г. Потеряв возможность действовать на международном форуме, Крамарж сосредоточился на борьбе на внутриполитической сцене и на поддержке русской правой эмиграции. Здесь у него были еще большие возможности, его партия потеряла, правда, массовую поддержку, но оставалась влиятельной в ведущих финансовых и промышленных кругах. Крамарж возглавил так называемый Крымский комитет в поддержку крымской эвакуации. Впрочем, первое воззвание к сбору средств было опубликовано уже 19 декабря 1919 года. До середины июня 1921 г. было собрано и распределено более 300 000 крон. Аналогичные сборы проводились и в бедной Словакии, где они дали к середине 1922 г. 39302 кроны. В первые годы ежемесячно тратилось от 5 до 40 тыс.18
Правительство же пока бездействовало. Только после выдачи Колчака и заключения соглашения с советским правительством о беспрепятственной эвакуации корпуса из Сибири, Министерство иностранных дел Чехословакии в мае 1920 года впервые четко определяет свою позицию: “Мы заинтересованы в образовании в Праге центра прогрессивных русских”.19 В понимании МИДа “прогрессивными русскими” были, прежде всего, эсеры. Одновременно оживились сношения с Советской Россией.
Пражская эмиграция хорошо знала о готовящихся изменениях в русской политике правительства, а так как большинство из собравшихся к тому времени в Праге русских не принадлежало к “прогрессивным русским”, по оценке МИДа, то это породило естественное беспокойство. Редактор первой русской газеты, прапорщик И. А. Тупиков, неоднократно ставивший на страницах “Русского дела” чехословацкую эмиграцию времен войны в пример своим соотечественникам на чужбине, вдруг разразился статьей, в которой писал, что “русская эмиграция в ближайшее время может быть поставлена перед фактом появления в Чехо-Словакии советских представителей, к которым придется установить то или иное отношение. В настоящий момент эмигрантская колония совершенно лишена какого-либо законного представительства своих интересов. Распыленная по отдельным кружкам и организациям трудового или культурного характера, раздробленная политическими несогласиями <…> русская эмиграция в целом представляет собой бесформенную массу, с которой сможет легко справиться развязный большевистский комиссар или любой представитель чешской власти. <…> необходимо единение. Если мы пропустим этот момент, мы докажем еще раз нашу проклятую русскую неспособность к организации”.20 Уже через четыре дня, 26 апреля 1920 г., действительно встретились представители разных групп и течений русской колонии в Праге и постановили образовать Русский комитет с целью объединить эмигрантов без различия политических убеждений, пола, вероисповедания, чтобы осуществлять представительство интересов эмиграции, вести учет эмигрантов, входить в сношения с правительственными органами и т. д.
Но в то же время Тупиков заявляет, что Ефимовский в своих выступлениях по аграрному вопросу дошел до таких глубин реакции, что несмотря на желание не дробить эмиграцию, нельзя не полемизировать. “Мы подошли к моменту, который в свое время Лев Толстой выразил словами:▒Не могу молчать!’”.21 Ефимовский немедленно вызвал Тупикова на литературный суд чести, Тупиков вызов принял, чтобы “доказать всю неприглядность поведения тех героев литературного и идейно-политического разврата, коих я наименовал ▒печальниками русского крестьянства’”.22
При таких “теплых” отношениях между ведущими представителями пражской русской прессы неудивительно, что мы не находим следов деятельности чаемого Русского комитета.
Начинается борьба за власть в колонии и развивается она по знакомым нам по Берлину и Югославии схемам. Проницательный Тупиков правильно оценил обстановку, считая, что с эмиграцией может справиться “развязный большевистский комиссар или любой представитель чешской власти”, пражская колония еще раз доказала “нашу проклятую русскую неспособность к организации”. Только слово “русскую” необходимо заменить на “эмигрантскую”, ибо все эмиграции со времен изгнания протестантов из Чехии и Франции в XVII веке и до антигитлеровской эмиграции середины 30-х годов прошлого столетия немедленно распадались на массу враждующих между собой ячеек.
Первым на сцене появился “развязный комиссар” в лице уполномоченного по репатриации военнопленных, но, вероятно, важнее были лица, не имевшие официального статуса. Во всяком случае современный исследователь А. Квакин со ссылкой на архив, но, к сожалению, без уточнения документа сообщает, что “среди конкретных направлений большевистской работы среди белоэмигрантов называлось создание в Берлине по образу Праги комячейки, которая взяла на себя работу по разложению эмиграции путем сменовеховской пропаганды”.23
Действительно, первый сборник “Смена вех” появился в Праге в июле 1921 г., но развития здесь сменовеховство не получило, и издание было перенесено в Париж. Нужно думать, что об этом в значительной степени позаботились чешские власти, так как с лета 1920 года в связи с советско-польской войной чрезвычайно обострилось внутриполитическое положение в Чехословакии. В Словакии и на Подкарпатской Руси было даже объявлено осадное положение, в социал-демократической партии Чехословакии, получившей на выборах в апреле 1920 г. более четверти всех голосов, левое крыло, в 1921 году преобразовавшееся в коммунистическую партию, завоевало большинство. Ввиду внутрипартийного раскола вынужден был уйти в отставку кабинет, возглавляемый социал-демократом Тусаром, и его место заняло “неполитическое” правительство из высших чиновников госаппарата. Оно затем подавило попытку организовать всеобщую забастовку, к которой призвала левая фракция социал-демократии. В этих условиях, естественно, была крайне нежелательна любая коммунистическая агитация, в том числе и среди эмиграции. При этом принять меры против нежелательных эмигрантов было значительно легче, чем против собственных граждан. Столь же нежелательно, однако, было и усиление правых групп. Ведь непосредственным поводом к обострению положения послужили именно призывы поддержать Польшу, с одной стороны, и имевшие место отказы железнодорожников и других рабочих перевозить оружие для польской армии и т. п., – с другой.
Давление на правых прослеживается даже более явно. Летом 1920 г. закрывается “Славянская заря”, к концу года и “Русское дело”. Если из Югославии выталкивались либералы и левые, то из Праги начали выталкивать правых. О зачинателе русской прессы в Праге, И. А. Тупикове, мне с 1920 года ничего не известно, видимо, он покинул Прагу. Е. А. Ефимовский ее покинул совершенно определенно. С 1921 года он развернул бурную деятельность в Берлине, затем в Париже. Особенно характерно сообщение агента ВЧК от 28 сентября 1920 г. Агент сообщает, что из Праги в Берлин прибыл князь А. А. Ширинский-Шихматов, один из влиятельнейших членов Тайного Верха “Союза Верных”, и дает этому следующее объяснение: “Сейчас в Праге, где значительный перевес на стороне русских эсеров, его пребывание непродуктивно, в Берлине же – необходимо”.24 Слово “непродуктивно” мне кажется весьма удачным. Правые были лишены печатных органов, финансовая поддержка из частных средств была ненадежна, количество эмигрантов по сравнению с Парижем, Берлином или Белградом – незначительно. Действительно, им было трудно найти приложение своим силам, даже если не предпринималось никаких полицейских мер. После гибели “Славянской зари” покинул Прагу и А. Д. Билимович, но направился не в Берлин, а в Любляну.
Процессы в эмигрантском сообществе в Чехословакии напоминают аналогичные процессы в Югославии, но их политическая направленность прямо противоположна. Есть и другие существенные различия. Югославия принимала сформировавшиеся контингенты беженцев, а затем и воинские части и использовала наличные или сформировавшиеся на ее территории эмигрантские структуры, лишь ограничивая (может быть, в некоторых случаях и не допуская) формирование неугодных ей организаций. Чехословакия же с 1920 года начинает более или менее целенаправленно формировать “свою” эмиграцию. Вначале это происходит спонтанно, так как Чехословацкому корпусу в Сибири приходится спасать своих союзников после Колчаковского переворота в Омске, но с 1920 года эта деятельность принимает все более планомерный характер.
На первом этапе правительству представляются наиболее желательным элементом право-социалистические течения. Они больше всего соответствовали преобладающим настроениям населения, а тем самым были и наиболее убедительными для него критиками большевизма. Им и была предназначена ведущая роль в русской колонии.
У “прогрессивных русских”,25 от меньшевиков до кадетов, были многочисленные связи в Париже, Лондоне, Берлине, и они, естественно, тянулись к мировым центрам. Для подлинной элиты Прага была слишком провинциальной, отсюда трудно было влиять на мировую политику. Не очень это удавалось и в мировых центрах, но шансы все же были больше. Масарик это понимал с самого начала и в рамках своей “русской политики” давал деньги на поддержку “прогрессивных русских” во всей диаспоре, не связывая ее с пребыванием в Праге. Но эта поддержка проводилась более или менее секретно, во всяком случае не стала предметом широкого обсуждения как последующая “Русская помощная акция”, которая ее оттеснила на задний план и заставила почти позабыть о ней историков. Одно можно предполагать, что не будь устойчивой связи с левокадетскими и правоэсеровскими центрами в Париже и Берлине, а поначалу и Прибалтике (в Ригу стремилась перебраться “Воля России” и воспрепятствовали этому не чешские, а латвийские власти), Масарик стремился бы по-другому формировать “свою” эмиграцию в Праге. Только установив прочные связи с эсерами и “милюковцами” в других центрах российского рассеяния, можно было уже не стремиться привлекать их в Чехословакию. Прага могла быть использована иначе.
К моменту, когда выяснилась новая расстановка сил в эмиграции после окончания Гражданской войны и эвакуации белого Крыма, за Прагой уже утвердилась слава эсеровского центра. “Уже давно левая печать вела кампанию против Белого движения и против русской армии, боровшейся в Крыму. Партийные деятели эсеров, находившиеся заграницей, в чешском, тоже социалистическом, правительстве и особенно в президенте Масарике и министре Бенеше нашли себе поддержку и покровительство. Они избрали Прагу своим центром, где и начали издание газеты ▒Воля России’”, – писали авторы “официального” отчета “Русская армия на чужбине”, В. X. Даватц и Н. Н. Львов еще в 1923 г., когда в Праге уже собралось более 2 тысяч русских студентов, большинство из которых сражалось в рядах белых. И в другом месте: “К прошлому возврата нет, – злорадствует какой-нибудь преуспевший демократ. Вот мы поняли дух времени, – жужжат все эти приспосабливающиеся и уже приспособившиеся к духу времени. А если где-нибудь пропоют русский гимн (то есть “Боже, Царя храни”. – И. С.), тотчас же летит донос о политической демонстрации. Пожалуйста, не создавайте осложнений, настаивает осторожный дипломат. А какой-нибудь лидер передовой демократии, развалясь в своем кресле в редакторском кабинете, самоуверенно наставляет: Революция совершилась… Вот мы приемлемы для демократии, у нас радикальные друзья в Англии, с нами разговаривают, мы желанные гости в Праге, нас принимает президент республики… А что такое вы? – хлам реакции. Так рисовалась Прага очень и очень многим”. За полтора года до этого генерал Врангель приказал знакомить армию не только с героями, но и с предателями, которых представляли в его глазах две газеты, “Воля России” и “Последние Новости”. Книгу Даватца и Львова рассылало по всему миру “Общество Галлиполийцев”, по существу, ядро возникшей позже наиболее массовой эмигрантской организации “Русского Обще-воинского Союза” (РОВС), объединившего в момент расцвета около 30 тысяч человек. Авторы довольно точно отражали переживания большинства бывших воинов белых армий. Масарик считал, что эти настроения необходимо переломить и, в частности, радикально изменить взгляд большинства эмиграции на Чехословакию.
Явная поддержка эсеров не устраивает чехословацкое правительство, это вызвало бы бурю негодования как справа, со стороны партии К. Крамаржа, которая полностью на стороне Врангеля, так и слева, где в самой сильной чешской партии, социал-демократической, коммунисты постепенно завоевывают большинство. Русским партнером правительства в его стремлении придать помощи эсерам благовидный вид помощи беженцам безотносительно от их партийной принадлежности становится то же “Внепартийное объединение”, в архиве которого значится, что оно организует “отделение Земгора” в Праге.26 Настоятельной задачей чехословацкого правительства было создание русского консульства из “прогрессивных русских”, которые обеспечивали бы визами совсем других людей, чем В. Т. Рафальский. Это и стало первой и главной функцией Земгора, позволило вскоре министерству внутренних дел ЧСР аннулировать документы, выданные миссиями В. Т. Рафальского и генерала Леонтьева. В циркуляре МВД от 13 августа 1921 г. политическим управлениям земель, на которые тогда делилась ЧСР, утверждалось, что благодаря выданным этими миссиями удостоверениям личности в Чехословакии проживали лица, которые “часто вмешиваются, злоупотребляя предоставленным им гостеприимством, в общественную жизнь, пропагандируя монархизм, а зачастую занимаются и финансовыми или торговыми махинациями, наносящими вред нашим экономическим интересам”. Поэтому выданные указанными миссиями документы объявлялись недействительными, если они не заверены русским отделом МИД, и лицам с такими удостоверениями запрещалось выдавать вид на жительство. Одновременно оно потребовало от местных органов проведения перлюстрации всех иностранцев, “особенно русских”, и высылки не имеющих утвержденных документов.27 Чтобы избежать подобных нежелательных явлений в будущем, МИД решил выдавать официальные документы прямо или через посредство Земгора, а представителям ЧСР за границей запретил выдавать русским визы без согласия МИД (циркуляр за подписью Гирсы всем представительствам в европейских странах, а также в Константинополе и Александрии от 13 августа 1921 г.).
Решая аналогичную задачу во Франции, по желанию французского правительства Совет послов остановился на представительстве земских и городских деятелей, которое было избрано уже 27 января 1921 г. на их съезде в Париже. Поэтому Гуревич был совершенно прав, сообщая в Париж, что Пражский Земгор не присвоил себе функций русского посланника. Он был создан правительством, в частности, для того, чтобы ему передать эти функции. Тут прямая аналогия между Парижским Земгором и органами Врангеля: Франция нуждалась в Земгоре (или ему подобной организации), чтобы ограничить или ликвидировать влияние Врангеля.
Этому примеру последовали и в Чехословакии. С января происходят некие частные совещания, а на собрании девяти эсеров-земцев 17 марта учреждается Объединение российских земских и городских деятелей в Чехословацкой Республике, получившее известность как Пражский Земгор. Была избрана комиссия для выработки устава, которая выполнила это поручение с изумительной быстротой и устав нового объединения был представлен для регистрации соответствующим властям. Второй целью создания Пражского Земгора как беспартийной гуманитарной организации было удержать за чехословацким правительством и его союзниками-эсерами распределение средств в своих руках, не допустить централизации всех средств, “которые русские могут достать” в руках Парижского Земгора. Тому было несколько причин. Прежде всего, конечно, желание обеспечивать гуманитарную помощь беженцам, проживающим на территории Чехословакии. Обеспечение приличного существования беженцев в Чехословакии должно было, естественно, способствовать восстановлению престижа Чехословакии среди эмиграции, сильно пострадавшего от выдачи Колчака “Политическому центру” в Иркутске, что вряд ли могло кончиться чем-нибудь другим, чем его гибелью. Побочной целью было стремление сохранить в своих руках все дела о возможных исках со стороны беженских организаций к Чехословакии. Договориться с Пражским Земгором, полностью финансирующимся правительством, было, конечно, проще, чем с заграничными организациями.
Нельзя забывать, что вопрос о взаимных расчетах был наиболее острым и неразрешимым по всем линиям: между Антантой и Советской Россией, которая заявляла, что готова выплатить долги царского правительства, если Антанта возместит убытки, нанесенные интервенцией; между Врангелем и Францией, между Земгором и США. Решения аналогичных вопросов по отношению к Чехословакии могли неожиданно и некстати отразиться на международной арене. Как отмечает В. В. Руднев в письме В. Я. Гуревичу от конца сентября 1921 г.: “Спасти на несколько месяцев беженское дело от катастрофы можно при условии получения денег не только от Чехо-Словацкого Правительства, но и из Америки, где имеются большие имущества Земского Союза. Причем положительное хотя бы в принципе решение в Чехо-Словакии, подтвержденное официально, неизмеримо облегчит хлопоты в Америке”. А в другом месте Руднев подчеркивает, что такой документ имел бы “колоссальное, думаем, даже решающее значение для наших хлопот в Америке”.28 Но Чехословакии было невыгодно создавать такой прецедент для своих союзников, в частности, для Франции, под командованием которой официально находился Чехословацкий корпус. Опасно это было и с точки зрения самой Чехословакии, так как признание одного долга могло повлечь целую серию претензий со стороны других беженских организаций, считающих себя правопреемниками той или иной российской стороны, или, как отмечал в переписке Гуревич, протестовать могло Советское правительство.
Юридически Чехословакия, вероятно, могла бы выиграть возникающие дела, так как правопреемство зачастую было сомнительным, Чехословацкий корпус был под командованием французов, разные организации, начиная с Комуча, просили вмешаться в русские дела и, следовательно, должны были обеспечить снабжение и т. п. Как и у французов в отношении Врангеля, так и у чехов в отношении Сибири, однако, помимо юридической стороны дела была и моральная, которая могла быть и действительно была использована. А о том, что с этой точки зрения было далеко не все благополучно, писал заведующий снабжением корпуса майор Ваврох в чешской газете в Екатеринбурге уже в сентябре 1918 г. Констатируя, что части корпуса проводят многочисленные реквизиции, он заявил: “Многие братья (таково было официальное обращение солдат и офицеров корпуса между собой, которое очень напоминало советское ▒товарищи’ и раздражало кадровых офицеров. – И. С.), как добровольцы, так и офицеры, убеждены в том, что это военная добыча, но в этом они, однако, ошибаются; это имущество не большевиков, а русского народа и счета за него нам будут предъявлены, впрочем, их уже начинают предъявлять”.29
На фоне муссированных слухов о краже чехами чуть ли не всего русского золотого запаса всякое новое дело грозило подорвать и так уже пошатнувшуюся репутацию чехов среди эмиграции, а между тем в то время почти все считали, что эмигранты скоро вернутся на родину и займут там ведущие посты. Вся концепция Праги как центра “прогрессивных русских” строилась на том, что эти “прогрессивные русские” станут частью правящей элиты и обеспечат Чехословакии стабильно хорошие отношения с будущей демократической Россией. Можно сделать вывод, что если Парижский Земгор был с самого начала организацией по мобилизации сил и средств для гуманитарной помощи эмигрантам с побочной политической целью ограничения влияния Врангеля и созданных им органов на эмиграцию, то Пражский Земгор был сначала организацией политической, призванной использовать крупные средства, направляемые чехословацким правительством на поддержку эмиграции для выполнения целей чехословацкой “русской политики”, которая совпадала в основном с целями эсеровской эмиграции.
Воспрепятствовать монополии эсеров в распределении государственной помощи эмигрантам попытался Союз русской трудовой интеллигенции, объединявший, по меркам тогдашней “русской Праги”, большое число эмигрантов – 52 человека. В апреле делегация Союза вручила министру иностранных дел Э. Бенешу меморандум, в котором настаивала на том, чтобы правительство сохранило распределение средств в своих руках, эмигрантские организации должны были ему оказывать лишь техническую помощь. Одновременно Союз пригласил на 20 апреля двенадцать русских пражских организаций на совместное заседание с целью создания представительного органа русской эмиграции, который бы мог сотрудничать с правительством. Но 19 апреля представители еще не зарегистрированного и, следовательно, юридически не существующего, Земгора успели войти в переговоры с близким правительству Легиобанком о миллионном кредите для “единой и централизованной помощи русским гражданам в Чехословакии”30 на невероятных условиях – возвращения денег в момент, когда в России будет восстановлен Всероссийский Земгор, который, несомненно, признает долг девяти своих пражских членов!
Хотя договор был подписан лишь 27 мая, эсеры были настолько уверены в успехе, что на собрании 20 апреля повели себя как полные хозяева положения, заявив, что образовывать какой-то общеэмигрантский комитет нет смысла, ибо он уже существует в их лице. После этого шесть организаций в знак протеста покинули собрание, оставшиеся поддержали Земгор. Победители имели наглость, иначе не скажешь, заявить, что “объяснение попытки создания ▒Делового Комитета’ при существовании центрального органа помощи беженцам Земгора (напомним, еще даже не зарегистрированного и никем официально не признанного) совещание усматривает не в желании объединить общественную помощь беженцам, а в желании политического влияния и закулисных интриг”. Ушедшие организации вовлекают “беженские массы на путь политической розни, закулисных интриг и антагонизма”.31
Противники Земгора не сдавались. 8 августа 1921 года в Праге начала выходить новая русская еженедельная газета – “Огни”. Она остро выступала против всесилия Земгора. “Политически русская колония в Праге до сего времени представлена кружком партии эсеров, группирующихся около пресловутой <…> ▒Воли России’ и вокруг того Земгора, который возглавляется теми земскими и городскими гласными <…>, которые были у дел в эпоху разгара керенщины <…>. Мы не думаем, чтобы партия эта, если она будет лишена той материальной базы, какую она нашла, по признанию Чернова, в Праге, могла иметь какое-либо, хотя незначительное и ничтожное влияние, среди русской эмиграции. Будущие кадры русских эмигрантов в Чехо-Словакии, о которых мы осведомлены, конечно, не пойдут в эсерскую идейную кабалу”.32 Однако воинственные “Огни” гаснут на 14 номере, 10 ноября 1921 г.
Такой характер Пражского Земгора был для эмиграции очевиден, и это немедленно породило существенные нападки на него, многочисленные предложения организовать распределение гуманитарной помощи по другим каналам, через Красный Крест, какой-нибудь выборный комитет из эмигрантов, находящихся в Чехии, через Согор, который начал действовать в Чехословакии параллельно с Земгором. В декабре предпринимаются последние попытки вырвать помощь беженцам из рук Земгора. Новая делегация в новом составе обращается уже не к Бенешу, а, минуя МИД, прямо к президенту и старается убедить его передать дело помощи в руки Чехословацкого Красного Креста, который возглавляет его дочь, Алиса Масарик. Крамарж в то же время протестует в парламентском комитете по иностранным делам против того, что героические воины белых армий должны отмечать документы в Земгоре, который их оплевывал,33 а восемь русских организаций в Праге 13 декабря обращаются к Рафальскому с просьбой, чтобы он настаивал на своих правах выдавать документы (а не только Земгор или Мостовенко, возглавивший советскую миссию в Праге).34
Но все эти шаги не привели к чаемым результатам. “Несмотря на все усилия правых повлиять на чешские руководящие круги и добиться от них отказа от дальнейшей поддержки демократических русских организаций, смета Пражского ▒Земгора’ на 1922 год уже рассматривается в МИДе Чехословацкого правительства, и хотя и произведены некоторые сокращения, но только не идущие <…> вразрез с основным планом работы, намеченным ▒Земгором’”.35
2 сентября 1921 г. явно непричастного к гуманитарной деятельности В. М. Зензинова на посту председателя сменил В. Я. Гуревич (1876–1940). Он отнюдь не был таким уж “рядовым” эсером, как писали оппозиционные по отношению к Пражскому Земгору “Огни”. Был депутатом Дум во фракции трудовиков, в 1915 г. сослан в Сибирь. В 1917 г. был председателем Красноярского и Ачинского крестьянских съездов, товарищем председателя Всероссийского крестьянского съезда, товарищем министра внутренних дел с июля по октябрь. В Сибири он стал представителем Комуча при Сибирской областной думе, то есть обеспечивал сотрудничество двух организаций, тесно связанных с чехами. В конце своей деятельности в России он исполнял обязанности председателя Дальневосточного отделения Сибземгора и особоуполномоченного последнего. Но и это не особенно повысило доверие к Земгору. Тем не менее противостоять ему в условиях Праги было трудно, так как только у него находились достаточно крупные средства, предоставленные ему правительством, и только он мог, следовательно, проводить масштабную гуманитарную деятельность.
Таким образом этап “классической” борьбы за власть в эмигрантской колонии кончается полной победой эсеров. Нужно отметить, что недемократические правые силы пришли к власти в русской общине в Югославии более демократическим путем, за ними было действительно большинство колонии, чем право-социалистические силы в Чехословакии. Как некогда в Самаре эсерскому Комучу, так и теперь в Праге эсерскому Земгору власть была вручена их чешскими друзьями. Эта победа мидовской концепции строительства в Праге центра “прогрессивных русских” могла стать для общей русской политики поистине пирровой победой. Отношение эмиграции к Чехословакии становилось все хуже.
Уже в декабре 1920 г. в статье Г. Лукьянова “Международное положение в 1920 г.” автор заявляет: “Это случайно созданное государство, искусственно склеенное из областей, населенных враждебно настроенными друг к другу народностями <…> Керенский оказался лучшим гостем нынешней Чехии”.36 Некто Петров позже уточнил уже прямо в связи с Земгором: эсеровский Земгор, выступающий как беспартийный, получил право выдачи паспортов, удостоверений на право въезда и проживания в ЧСР и субсидии и проч. Эти права “делают эсеров как бы своего рода субсидиарным правительством для русских, своего рода филиальным отделением чешского правительства по русским делам”.37 Эсеры – “эксперты и советчики по русским делам” в чешских канцеляриях и спешат использовать это положение для борьбы со своими “внутренними врагами”, в частности – монархистами и правыми вообще. Такое же отношение демонстрировало и более распространенное и влиятельное “Новое время”, ставшее центральным русским органом в Югославии, напечатавшее, например, краткое изложение брошюры “Славянофила” “Чешские аргонавты в Сибири”, вышедшей в Токио и ставшей на первых порах основным источником аргументов для античешских филиппик38 и т. д. Земгор критиковали и правокадетский “Руль”, и сменовеховское “Накануне” в Берлине. К этому хору присоединялась проврангелевская пресса в Болгарии. Берлинский “Новый мир” заявлял, что милюковцы получили “темные деньги” от их союзников – пражских эсеров; происходят же они из “золотого запаса, захваченного при Колчаке членами эсеровской директории совместно с чехословаками и из раскраденного после падения Владивостока многомиллионного имущества”. Это сообщение охотно перепечатало “Новое время”.39
Одностороннюю ориентацию чехов на эсеров отмечают даже идейно близкие к Масарику приверженцы Милюкова в кадетской партии. На заседании парижской демократической группы Партии народной свободы еще 19 апреля 1923 г. по поводу приглашения Милюкова в Прагу на открытие республиканско-демократического клуба П. П. Гронский сказал: “Поездка же П.Н[иколаеви]ча [Милюкова] в Прагу желательна не только с точки зрения организационно-объединительной, но и в целях установления связей с чехами, которым необходимо показать, что существует несоциалистическая демократическая русская общественность, а не одни только эсеры, с которыми они до сих пор, главным образом, имели дело”.40 Но к этому времени положение существенно изменилось. Война кончилась, и крымская эвакуация выбросила на чужбину еще полтораста тысяч россиян. При этом впервые удалось сохранить организованное боеспособное ядро армии. Парадоксально, но факт: армия на чужбине, борьба за ее сохранение стала тем организующим фактором, которого недоставало правым в эпоху существования многочисленных и разнородных антибольшевистских правительств. На короткое время подавляющее большинство эмиграции объединилось вокруг воинов, сражавшихся до конца на родине и желающих вернуться на нее в строю и с развернутыми знаменами.
Эти настроения отнюдь не преобладали в эмигрантской прессе. Напротив, в ней ускоренно укрепляется левое (милюковское) крыло кадетов и эсеры. Кадеты приобретают с 1 марта 1921 года парижские “Последние новости”, а с 5 августа – берлинский “Голос России”. Эсеры к “Воле России” (1920) с февраля 1922 года прибавляют “Голос России”, который в октябре заменили “Дни”. С 1 января 1922 года редактором рижского “Сегодня” стал М. И. Ганфман, идейно близкий Милюкову. Напротив, “Общее дело”, наиболее воинственный орган, отстаивающий Белое дело, прекращает выход в июне 1922 года. Остается более умеренный и осторожный правокадетский “Руль” и белградское “Новое время”, да еще множество местных газет, как правило, без профессионального руководства, с недостаточными связями и, главное, надеющихся заработать на газете. А эмигрантские газеты почти всегда убыточны. В результате, жизнь этих газет была весьма недолговечна.
В современной литературе об эмиграции преобладает мнение, что левые течения победили в состязании прессы благодаря обилию талантов. Что перевес публицистических талантов был на стороне левых, вряд ли можно оспаривать. Даже В. Х. Даватц в 1930 году с унынием пожаловался баронессе М. Д. Врангель: “У меня опять возникает в сотый раз мысль: почему у нас левые так подлы, а правые – так безнадежно глупы! Поверьте мне, что я редко видел среди правых умного человека…”.41 Но тем не менее не только благодаря этому и даже не благодаря этому, левая пресса возобладала вопреки настроениям эмигрантской массы. Решающую роль играли деньги. Вторая по значению парижская русская газета, “Возрождение”, приносила в первые годы убыток в сумме 1600 000 франков в год и лишь постепенно он был сведен к 350 тысячам. Финансировал газету богатейший из русских эмигрантов, нефтепромышленник А. О. Гукасов, но и он не выдержал таких убытков. Длительные и крупные субсидии могли себе позволить лишь государства или крупные общественные организации богатых стран, вроде YMCA. Действительно, эмигрантская пресса получала, особенно в первые годы, от некоторых государств субсидии, однако, как правило, незначительные. Единственным государством, которое оказало, на мой взгляд, решающее влияние на облик эмигрантской прессы, была Чехословакия. Однако об этом мало известно, так как официальная “Русская акция” заслонила не только от современников, но и от исследователей более широкомасштабную “русскую политику”, направленную на всю эмиграцию, центральным звеном которой была поддержка русской демократической прессы.
Вот как о начале этой “тайной” акции вспоминал М. В. Вишняк: “Благодаря личным связям и авторитету, А. Керенскому удалось добиться у Томаса Масарика и Эдуарда Бенеша обещания оказать материальное содействие делу русской свободы и культуры. Этот дружественный акт был тем более великодушен, что в отличие от последующей чешской ▒акции’ <…> он не был связан с обязательством пребывания в Чехо-Словакии лиц и учреждений, которым оказывалась помощь. Закончив переговоры в Праге, Керенский в начале июля 1920-го года созвал в Париже совещание единомышленников”,42 на котором были обсуждены открывающиеся возможности.
Насчет “авторитета” Керенского – это личное восприятие Вишняка, Масарик, как известно, о нем отзывался пренебрежительно. Но президент действительно был заинтересован в деле “русской свободы и культуры”. Масарик всегда стоял на той точке зрения, что всякой социальной революции должна предшествовать “революция голов и сердец”. Воспитание в демократическом духе он считал делом первостепенной важности и для Чехословакии, для будущей же России, которая могла бы стать желанным союзником и одной из опор молодого государства, еще гораздо важнее. Педагогоцентрическая направленность более поздней “Русской акции” бросается в глаза. Но Масарик не хотел влиять лишь на пражскую колонию и понимал, что на всю эмиграцию влиять только из Праги трудно. Поэтому он охотно пошел на соглашение с Керенским в вопросе частичного финансирования эсеровской прессы.
Результатом этой чешской финансовой инъекции и стало появление “Воли России” в сентябре и “Современных Записок” в ноябре того же 1920 года. “Воля России” затем “вросла” в комплекс русских институтов, созданных в рамках “Русской акции”, но на начальном этапе она не связывалась с Прагой. Ввиду напряженной внутриполитической ситуации Масарик даже приветствовал бы ее переезд в Прибалтику, во всяком случае просоветский “Новый путь” писал в 1921 году об этом.43 Это известие затем подтвердил министр иностранных дел Латвии З. Мейеровиц. В интервью газете “Руль”, опубликованном 6 апреля 1922 он заявил: “В Латвии имеется достаточное количество эмигрантов, и мы не можем заставить их признавать Советскую власть. Конечно, активный антибольшевистский элемент, т. е. лица, желающие превратить территорию Латвии в арену политической борьбы, в Латвию допущены не будут. Поэтому мы и не допустили перенесения эсеровской газеты из Праги в Латвию, ввиду того, что это явилось бы в своем роде идейной интервенцией”. В 1922 году, то есть уже в разгар “Русской акции” чехи еще приобрели для эсеров берлинский “Голос России”, затем субсидировали “Дни”, выходившие там же, с июля 1923 года значительную субсидию получали парижские “Последние новости”. Чехи некоторое время финансировали и центральный орган партии социалистов-революционеров “Революционная Россия”, единственный орган, который открыто объявлял себя партийным, выходивший сначала в Таллинне (1920 – начало 1922 г.), затем в Берлине, а с конца 1923 года – в Праге. Но началось ли финансирование только в Праге, мне неизвестно.44
“Тяге беженства в Чехословакию Правительство <…> противопоставляло известную сдержку, вытекающую <…> из стремления активно регулировать беженский поток в соответствии со своим общим планом. Руководствуясь в своем отношении к русским беженцам не одними гуманными соображениями, но преследуя при этом отдаленные государственно-политические цели, Чехословакия предпочитала сосредоточивать у себя <…> лишь определенные категории беженцев (студенчество, ученых и писателей, земледельцев и пр.). Не ограничиваясь фильтрованием по особому подбору самостоятельно устремляющихся в Чехословакию беженцев, чехословацкое правительство само активно содействовало переселению в свою страну соответствующих квалифицированных элементов беженства из других государств. Такой характер отношений чешского правительства к беженству придавал мероприятиям чехословацкого народа особое значение, далеко выходившее за пределы местного начинания, значение общебеженское, а в конечном счете и общероссийское. Прага становилась важнейшим культурным центром всей русской эмиграции”.45
Но почти весь 1921 год ушел на то, чтобы найти практические пути осуществления этой программы в условиях столкновения различных требований и пожеланий со стороны союзников, различных чешских политических и экономических группировок, эмигрантских организаций и течений.
Вспомним: первой “заявкой” на отсылку в Чехословакию русских была просьба генерала Врангеля принять некоторые части эвакуированной из Крыма армии. Ее передал чехословацкому представителю в Константинополе французский генеральный комиссар в побежденной Турции генерал Пелле. В марте 1921 года доктор Светлик доложил об этом разговоре в Прагу. Сообщив существо просьбы, дипломат писал: “Я указал на трудности содержания и размещения войска, а также на существующую внутриполитическую обстановку в Чехословацкой Республике, которая едва ли позволит чехословацкому правительству удовлетворить желание генерала Врангеля. Генерал Пелле отметил, что об этих трудностях хорошо знает и <…> что он очень сожалеет, что французское правительство ввязалось во врангелевскую авантюру, которая теперь приносит Франции столько хлопот и расходов”.46 Понять генерала Пелле легко: в 1919 году он был начальником штаба формирующейся чехословацкой армии, в период борьбы с Венгерской Советской Республикой – даже главкомом, не говоря уже о том, что в Праге нашел себе невесту. Но его сочувствие еще не означало, что Франция перестала рассчитывать на Чехословакию в деле размещения остатков эвакуированной армии. И после отказа Чехословакии принять на свою территорию воинские части Врангель не терял надежд на укрепление своих позиций в молодой республике. Чехословакия, вытянувшаяся далеко на восток, представляла собой и интересный плацдарм с точки зрения организации нового похода в Россию, вместе с тем именно в Праге формировался опасный для Белого дела политический центр противников интервенции и продолжения Гражданской войны, который желательно было нейтрализовать.
Для этого в Чехословакии были некоторые предпосылки. Хорошо информированная русская военно-морская разведка в Лондоне, созданная в 1919 году Колчаком, в своем аналитическом обзоре, датированном 28 мая 1921, сообщала в связи с отношением русского дипломатического корпуса к Врангелю и его претензиям на преемство законной русской власти: “Положение Рафальского несколько более затруднительно. Дело в том, что, с одной стороны, Рафальский был долгое время личным секретарем его (по контексту получается Врангеля. – И. С.), а затем секретарем посольства у М. Н. Гирса и является его учеником, не только не порвавшим с Гирсом связи, но и до сих пор ведущим с ним деятельную переписку. С другой стороны, Рафальский находится в переписке с генералом Шатиловым, ближайшим помощником Врангеля, устраивал в Праге и вообще в Чехии все задания, которые давались Врангелем, устроил известный обмен письмами между доктором Крамаржем и Врангелем (письма были напечатаны в “Общем Деле”), помогает в получении виз для агентов Врангеля, с одной стороны, и для агентов правых организаций, с другой стороны, что ему нетрудно, т. к. он является старшиною и председателем клуба дипломатов в Праге. Это двойственное положение Рафальского заставляет его пока лавировать и чаще сноситься с М. Н. Гирсом для уяснения обстановки. Его помощник Вл. Евг. Беланович <…>, является определенно связующим звеном между врангелевской группой (через Штрандтмана в Белграде) и берлинскими монархистами (через барона Таубе, барона Шелькинга <…> и Евгения Амвросиевича Ефимовского). Благодаря этому поведение ▒пражских дипломатов’ тоже довольно неопределенное. Но во всяком случае, <…> сейчас эти дипломатические представители употребляют все усилия для того, чтобы <…> наладить союз между Берлином и Врангелем, и к этому их принуждает, с одной стороны, все расширяющееся советское представительство, а с другой стороны – перспектива всевозможного распада и разделения по различным лагерям. Эта задача для них в данное время является главнейшей”. И в другом месте: “…здешние сторонники Врангеля упорно советуют ему иметь в Праге свой печатный орган для непрерывной полемики с ▒Волей России’ и что этот вопрос, как надеются, получит благоприятное разрешение, как только выяснится возможность издания газеты в Праге (возможно ▒Вечернее Время’)”.47
Известно и о подготовке издания проврангелевской газеты в Праге. Писатель А. В. Амфитеатров в письме Струве от 15 июня 1925 вспоминал: в начале 1922 года Крамарж собирался финансировать большую русскую газету, “да, на грех, прорвало у него какую-то мельницу в горах с убытком на миллион”.48 Прага была и после победы Земгора в русской колонии не только “бастионом эсеров”, но и важным связующим звеном между берлинскими монархистами и Врангелем, а на перспективу ей отводилась правыми еще более значительная роль. Ввиду хорошо известной связи Рафальского с Крамаржем и вообще чешскими правыми кругами эти замыслы казались вполне выполнимыми.
Но может быть убыток на миллион был и не единственной причиной отказа Крамаржа от плана издавать вторую русскую газету в противовес “Воле России”. Многое указывает на то, что между правыми и левыми чешскими партиями было достигнуто соглашение на основании компромиссной концепции начинающейся “Русской акции”.
Выяснилось, что в эмиграции второго крымского исхода очень мало сочувствующих эсерам. Попытки В. Гирсы вывезти из Константинополя только “прогрессивных” русских или собрать в Праге съезд “прогрессивных” студентов приносили лишь скромные результаты. Королевство СХС (Югославия) и Болгария давали приют гораздо большему числу беженцев, масса беженцев скапливалась и в Берлине. Важно было найти какой-то ход, который бы резко поднял престиж Чехословакии среди эмиграции, и он был найден в создании в Праге русских высших учебных заведений и в открытии чешских вузов для русских стипендиатов. Но инициатива исходила от “правых”, по отношению к эсерам, кругов. И они, во главе с правым кадетом, инженером А. С. Ломшаковым сумели организовать это дело, создали Комитет по обеспечению русских студентов в ЧСР, доведя их численность в течение двух с чем-то лет с 366 до 3245.
Алексей Степанович Ломшаков, человек исключительно много сделавший для эмиграции и вместе с тем почти полностью забытый ею, предложил совершенно новый подход. Впрочем, это судьба многих подвижников эмиграции, которые не выставляли политических программ, не произносили громогласных речей, писали мало и сухо, только о делах. Но этими самыми делами занимались, не щадя сил. Всех их роднили некоторые общие черты: энергичность, деловитость, отвращение к пустословию, человеколюбие не на словах, а на деле, скромность в личной жизни, требовательность – в общественной.
Ломшаков был правым кадетом, с января 1906 г. – членом кадетского ЦК. Но в первую очередь он был инженером-изобретателем. Его топка получила “золотую медаль” на Парижской всемирной выставке, запатентована и использовалась в наиболее развитых странах. Был он и первоклассным организатором, директором правления Русско-Балтийского Акционерного Общества, одного из крупнейших в России, возглавлял инспекцию паровозных котлов, во время войны активно включился в перестройку промышленности в интересах обороны. Вместе с тем уже в тридцать три года стал профессором петербургского Политехнического института, вскоре возглавил Союз инженеров. После Октябрьской революции он занял резко антибольшевистскую позицию, поддерживал Белое движение и приветствовал интервенцию, вошел в правительственный аппарат Деникина. Правительство Деникина и командировало его в Прагу, но прибыл он сюда лишь в апреле 1920 года, когда Деникинский фронт рухнул и Деникин вынужден был передать власть Врангелю. Ломшаков стал представителем несуществующего правительства.
Ему тогда исполнилось точно пятьдесят лет и он был полон сил и энергии, тяжелые переживания лет революции и Гражданской войны его не сломили, и он не думал сдаваться. В отличие от эмигрантской массы ему не приходилось беспокоиться о собственной судьбе. Его сразу охотно принял крупнейший чешский машиностроительный завод “Шкода”, вскоре он стал и профессором пражского чешского Политехнического института. Как представитель Деникина он был тепло принят Крамаржем и его единомышленниками, у которых не было массовой поддержки, но которые занимали видные позиции в финансовых и промышленных кругах. Но его беспокоила судьба менее знаменитых коллег и, главное, судьба русской молодежи, попавшей, недоучившись, на фронты сначала Мировой, затем Гражданской войны. Он быстро сориентировался в обстановке, способствовал приглашению в Чехословакию ряда русских инженеров, в мае 1921 г. организовал и возглавил Общество русских инженеров и техников в ЧСР. Расширив круг своих связей в чешских политических и торгово-промышленных кругах, Общество выдвинуло проект приглашения в Чехословакию 250 студентов-техников и 700 студентов университета. Проект нашел поддержку в правых чешских кругах, с которыми был связан Ломшаков. Был образован Комитет по обеспечению образования русских студентов в Чехословацкой Республике (КООРУС), учредительное собрание которого состоялось 12 августа. На нем было доложено об организационно-технической подготовке приема тысячи студентов в сотрудничестве с МИД, банками, промышленными предприятиями, Пражским муниципалитетом и отдельными лицами.49 Довольно необычная ситуация, когда на учредительном собрании докладывают уже о большой проведенной работе в области, которой должен лишь заняться учреждаемый Комитет. Складывается впечатление, что МИД, на который было возложено дело оказания помощи русским эмигрантам, в данном случае поставили если не перед совершившимся, то, во всяком случае, перед совершающимся фактом.
“Воля России” повела было страстную борьбу с Комитетом, заявляя, что Ломшаков и иже с ним вводят в Праге “кутеповщину”, но их протесты остались безрезультатны. Чешские власти хорошо понимали, что именно деятельность Комитета принесла славу Праге среди русской эмиграции, и основные средства стали направляться ему. По моим, не претендующим на полную точность, но верно отражающим тенденцию, расчетам доля чехословацких средств, поступающих Земгору и Комитету, менялась следующим образом: в 1921 г. (включая ссуду от Легиобанка) примерно 17–18% от общих правительственных затрат, данных о Комитете нет; в 1924 г. Земгору – примерно 9%, тогда как на Комитет (без Совета профессоров) – более 22%. В 1927 г. Пражскому Земгору менее 1%, тогда как Парижскому Земгору еще 1 200 000, т. е. 3,2%, а Комитету – 45,7%. Конечно, падение значения Земгора связано не только с получившей особое значение организацией высшего образования для русских эмигрантов в Праге, которую из-за узости своих партийных установок эсеры организовать не сумели, но это было главным. Можно утверждать, что первично политическое предназначение Пражского Земгора, хотя эта его роль постепенно отходила на задний план, ограничило его возможности, и 14 апреля 1933 г. было принято решение о его ликвидации. (Парижский Земгор, как известно, существует до сих пор.)
Одновременно аналогичная акция проводилась и МИД Чехословакии, но с совершенно определенными политическими целями. Эта акция органически вписывалась в программу создания центра “прогрессивных русских”. В рамках акции МИД в Прагу приглашалось 800 русских студентов из Константинополя, которые должны были быть отобраны в сотрудничестве с А. В. Жекулиной, заведующей школьным делом в Союзе городов, и либеральным Комитетом профессоров в Константинополе.
В телеграмме В. Гирсы (ведавшего в МИД Чехословакии русскими делами) от 3 августа 1921 г. чехословацкому представителю в Константинополе говорится о “студентах”, но по-чешски под студентами подразумеваются и гимназисты. Жекулина ведала именно “детскими” школами до гимназии включительно. Действительно, через несколько месяцев из Константинополя в Чехословакию прибыла русская гимназия, размещенная в Моравской Тршебове (602 ученика) и 142 тщательно отобранных студента вузов. О строгости отбора говорят три телеграммы, посланные Гирсой в Константинополь в сентябре. В них он требует воспрепятствовать прибытию в Чехословакию под видом студентов “слишком правых”, “слишком левых” и “людей Врангеля”. Такое явное беспокойство нельзя объяснить иначе, чем началом бурной деятельности Ломшакова. Нужно думать, что первые шаги Ломшаков предпринял уже в мае–июне 1921 г., во всяком случае уже 21 июля было разослано приглашение на совещание “представителей чешской общественности” по вопросу о “принятии мер для того, чтобы русское студенчество, бедствующее ныне в Константинополе, могло продолжить свое образование у нас”, то есть в Чехословакии. Приглашение было подписано президентом и генеральным директором предприятий “Шкода” И. Шимонеком и – профессором Ломшаковым. Не менее показательно, что совещание должно было состояться в зале заседаний крупнейшего чехословацкого банка.50 В этом документе обращают на себя внимание два факта: в мероприятии принимают участие сразу и крупнейший чехословацкий банк и крупнейшее чехословацкое промышленное предприятие и, наконец, то, что он “на равных” подписан русским эмигрантом, прибывшим в Чехословакию всего три месяца назад.51 Эти особенности трудно расценить иначе, чем стремлением поставить все дело на более солидной основе, нежели частная благотворительность, и соединить усилия чешских влиятельных кругов с эмигрантской “самодеятельностью”. Заслуживает внимания и факт, что к делу формально не привлекался К. Крамарж, наиболее активный защитник интересов правой части русской эмиграции в Чехословакии. Напрашивается вывод, что сделано это было в интересах облегчения сношений с правительственными кругами и президентом, отношения которых с Крамаржем были к тому времени резко враждебными. Как бы то ни было, ясно, что Ломшакову уже явно обеспечена поддержка влиятельных финансовых и промышленных кругов и умеренно правых чешских политических групп и что Ломшаков воспринимается как связующее звено со значительными (“деловыми”) группами русской эмиграции.
Ломшаков рассылает письма о зарождающейся “Русской акции” по всей диаспоре и особенно заботится о молодых воинах Русской армии, дисциплинированных и стойких, которые, по его мнению, имеют все предпосылки стать лучшими студентами. А. С. Ломшаков информировал именно “людей Врангеля” о возможностях обучения в Чехословакии и в их среде нашел живейший отклик. Однако для того, чтобы можно было принять этих людей, “дисциплинированных и стойких”, которые могут составить “лучший материал для комплектования студенчества”, по мнению Ломшакова,52 нужно было отказаться от политических критериев отбора. Это было сделано в октябре-ноябре 1921 года, вероятно, и под впечатлением того, что студенческие контингенты на основании политической фильтрации набирались очень медленно и в перспективе не могли превратить Прагу в сколько-нибудь значительный русский университетский центр. Так к 1 ноября 1921 года в Праге собралось всего лишь 366 русских студентов, то есть почти половина того количества, которое обучалось в немецких вузах (к 1922 году – 700). Так как наблюдающееся русско-немецкое сближение (причем по обеим линиям – советско-германского и немецко-эмигрантского неправительственного) представляло потенциальную угрозу для Чехословакии, то это, видимо, повлияло и на решение несколько изменить концепцию “Русской акции”, отдав ее академическую часть, по существу, созданному при КООРУСе Совету русских профессоров. Совет, возглавляемый тем же Ломшаковым, получил право приглашать в Чехословакию бывших преподавателей русских вузов для продолжения научной и педагогической работы, а эти профессора затем проводили чисто профессиональный опрос желающих поступить в чешские или русские вузы в Чехословакии, выясняя только соответствие их подготовки требованиям обучения в учебных заведениях университетского уровня.
Не “лучше” Ломшакова были и другие ведущие деятели Совета, скажем, П. Б. Струве, который приглашал ученых даже самых “реакционных”, вроде И. А. Ильина (тот, правда, ехать отказался), или прот. Сергия Булгакова. Эсеровская пресса называла прибывающих на учебу студентов “врангелевскими гардемаринами”,53 людьми из врангелевских тылов “со всеми отбросами: контрразведками, ▒освагами’ и пр.”, “опиравшимися на врангелевские штабы”.54 Эти контингенты, естественно, избирают почетными членами “отъявленных реакционеров”, как группа из 11-го армейского корпуса в Пловдиве, где почетными членами числятся генералы Врангель и Кутепов и профессор Ломшаков.55
Нет сомнения, что среди прибывших было немало подлинных “реакционеров”. Так, С. Варшавский вспоминал, что “не хотели простить даже ▒кающихся интеллигентов’. Среди русских студентов в Праге случалось слышать разговоры, что первый, кого нужно повесить по возвращении в Россию, – это Петр Струве”,56 но, пожалуй, самым ярким проявлением реакционности, которому уже не находилось никаких оправданий, был демонстративный отказ примерно 90% студентов (информация, правда, “Воли России”), присутствовавших на открытии русского клуба, подписать сочувственную телеграмму семье убитого В. Д. Набокова, кадетского лидера, бывшего в оппозиции к царскому режиму, но поддерживавшего Белое движение и интервенцию. Сочувственные телеграммы семье погибшего направили Врангель, съезд русских монархистов в Рейхенгалле, из присутствующих на открытии клуба в Праге – лидер чешских правых К. Крамарж, А. Амфитеатров и другие.
Странная получается картина в первые месяцы развертывания чешской “Русской акции”, то есть планомерного строительства русского культурного центра в Праге. Она идет по двум линиям: с одной стороны, МИД Чехословакии требует “не допускать” людей Врангеля, с другой – некий профессор Ломшаков заботится о том, чтобы именно их “привлекали”.57
Так долго продолжаться не могло, предпочтение должно было быть отдано одной из противоборствующих ориентаций. Как ни странно, победа осталась за профессором Ломшаковым. Установка Масарика на то, чтобы “собрать, беречь и поддержать остаток культурных сил”, вышедших в эмиграцию,58 “приучать русскую интеллигенцию и особенно молодежь к систематическому труду, чтобы она избежала фантазий и деморализации страшной эмиграции”,59 не могла быть выполнена, если бы привлекались только “прогрессивные русские”. Масарик верил в силу просвещения и воспитания и был убежден, что жизнь в демократическом государстве и учеба в университете преодолеют силу “воспоминаний и переживаний”. Нужно было только найти способных единомышленников в эмигрантской среде – первым стал с 1922 года А. С. Ломшаков, самый частый гость у президента из русских, – и воспрепятствовать “эмигрантским фантасмагориям”, то есть политическим дрязгам. Как мы увидим, на несколько лет удалось и это.
С точки зрения поверхностного политологического анализа, это – абсурд. На стороне МИДа была не только институциональная сила исключительно важного правительственного учреждения, но и политическая ситуация в стране. Чехословакия, возникшая на обломках Австро-Венгрии, только что освободившаяся от власти Габсбургов, была республиканской и левой; преобладающие настроения эмиграции, мягко говоря, ей были несозвучны. Это именно в Чехословакии пение “русского гимна” вызывало не только доносы, но и нападки в прессе.60
Мне кажется, что объяснить это, по меньшей мере, странное явление можно, только допустив, что кто-то с чешской стороны, верно оценив распределение сил в эмиграции, отказался от прямолинейного осуществления “русской политики” Масарика и решил, что прежде всего следует радикально улучшить отношения с эмиграцией, идя ей навстречу, а затем уже влиять на нее в политически желательном духе. Пока не выявлены документы, – а может быть, они и никогда не будут обнаружены, – кто и как добился этого изменения чехословацкой политики по отношению к эмиграции. Однако в нашем распоряжении имеется достаточно фактов, которые позволяют обосновать такое изменение политики.
МИД не ограничился отбором политически желательных потенциальных студентов среди константинопольских русских эмигрантов. Он организовал при посредстве пражского весьма малочисленного Русского студенческого союза созыв общеэмигрантского студенческого съезда и предоставил его делегатам, также политически проверенным, хотя и гораздо более сложным путем и далеко не столь последовательно,61 такие выгодные условия продолжения учебы, что многие остались в Праге. Наконец русское студенческое общество в Праге было пополнено 85 русскими чехами, по большей части русскими по культуре, но не разделяющими политических настроений эмиграции. Все эти мидовские мероприятия увеличили численность русских студентов на иждивении чехословацкого правительства с 61 до 366. Эта цифра была ближе к числу обучающихся русских студентов в Греции, (о наличии которых в диаспоре никто почти и не знал), чем к количеству обучающихся в дружественной Югославии. Там русских студентов насчитывалось уже почти 2000. Еще более тревожным, с точки зрения чешской русской политики, было то, что в Германии обучалось примерно в два раза больше русских (более 700), а сближение послебольшевистской России с немцами, которое реально намечалось к 1921 г., в силу разочарования эмигрантов в Антанте, было кошмаром чешской политики.
Результаты усилий МИДа говорили об одном: предложенные принципы отбора студентов (и профессоров) не могут привести к созданию в Праге крупного русского университетского центра, который заставил бы пересмотреть отношение основной эмигрантской массы к Чехословакии. Нужно было избрать другой принцип отбора, неполитический, предложенный Ломшаковым. И чешские власти пошли на это. Результаты проявились незамедлительно. После “призыва Ломшакова” к 1 февраля 1922 г. количество русских студентов возросло до 1457, и о Праге с надеждой и уважением заговорили по всему рассеянию. Маленькая Чехословакия вдвое обогнала большую Германию, а к концу – и дружественную русским Югославию, которую поначалу очень часто противопоставляли Чехословакии.
Масарик сформулировал “основную идею” чешской помощи русским эмигрантам в документе от 10 февраля 1922 г., предназначенном для западных союзников. В результате, указывал президент, “через некоторое время в Россию могло бы возвратиться значительное количество подготовленной русской интеллигенции”.62 Но Масарик шел еще дальше и информировал союзников, что в Праге можно было бы сосредоточить всех русских студентов-эмигрантов, если союзники окажут Чехословакии финансовую помощь в этом деле. Это уже ничего общего не имеет с концепцией “центра прогрессивных русских” и, напротив, очень близко установкам Ломшакова. Ломшаков же выступал и на международных форумах с разъяснением чешской программы помощи эмигрантам; уезжая в США для сбора денег в поддержку русских академических организаций за границей, он был снабжен рекомендательным письмом президента.
Что касается студенчества, то общую картину попытался дать М. М. Федоров63 уже в 1933 году. По данным Федорова, из всех средств, затраченных из государственных фондов и частной благотворительности на высшее образование русских эмигрантов в Европе и США за период 1920/21 – 1931/32 уч. годы, Чехословакия затратила 63,5%, и вузы (русские и чешские) в Чехословакии окончило 42,4% всех окончивших их за рубежом (ЧСР – 3000 студентов и 120 млн. фр.; для сравнения: Югославия – 740 и 23; США – 352 и 14). Данные Федорова неточны. Например, по Франции они явно и преднамеренно завышены,64 доля окончивших в Чехословакии была меньше, порядка 40%, тогда как расходы никак не меньше, так как Чехословакия субсидировала и Парижский Земгор, и белградское отделение Пражского Земгора. Мне кажется несомненным, что окончательную форму приобрела идея если не всей “Русской акции”, то ее “академической” части, на основании соглашения Ломшакова с Масариком.
Рассмотрим ближе ее “основную идею”: в положительной части это “снова приучить интеллигенцию к систематическому труду”. Под этим трудом мыслилась в первую очередь учеба, преподавательская и научная работа, так как ограниченный чехословацкий рынок труда никак не мог впитать сколько-нибудь значительного числа высококвалифицированных эмигрантов, и МИД об этом заблаговременно информировал своих русских партнеров. Эта положительная задача могла быть успешно выполнена лишь при условии, что эмиграция избежит “фантасмагорий и деморализации”. Под фантасмагориями следует понимать эмигрантскую политику, которая во всех эмиграциях неизбежно ведет к постоянному дроблению, опускаясь до склоки.
Прекращение эмигрантской политики – первый шаг на пути реализации “Русской акции” в ее окончательном варианте. В ноябре 1921 г. прекращается издание последней “белой” газеты в Праге, но, что удивительнее, с начала 1922 года преобразуется и “Воля России”, любимица МИДа. Из ежедневной газеты она превращается сначала в еженедельник, а с середины года начинает выходить два раза в месяц, отчетливо набирая курс на превращение в классический “толстый журнал”. В Праге с 1922 по 1928 год не было русской газеты, то есть органа, приносящего текущую политическую и прочую информацию! Где бы ни собиралось хоть несколько сотен русских эмигрантов, делались попытки издавать именно газету. А вот в Праге, где только действительных членов Союза русских писателей и журналистов насчитывалось 70, такой попытки с 1922 по 1928 год предпринято не было.
Такую же странность мы наблюдаем и в отношении политических организаций. Очень характерна в этом смысле история Галлиполийского землячества. В 1924 г. землячество вступило в РОВС, общеэмигрантскую, тоже криптополитическую организацию. Но это вступление, если оно вообще формально состоялось, было проведено секретно, так как формально отдел РОВСа, в Чехословакии числится с 1930 года. Еще характернее, что и эсеры и милюковское Республиканско-демократическое объединение, поддерживаемое чехословацкими властями, не особенно афишируют свою деятельность. “Крестьянская Россия”, оформившаяся как направление из правого крыла эсеров и начавшая издавать в Праге интересные сборники уже с 1922 года, оформилась как партия на съезде в Праге лишь в декабре 1927 года, хотя и к ней чешские власти благоволили. Можно привести и другие примеры. Нельзя не обратить внимания на удивительное “спокойствие” на поверхности русской пражской колонии в 1922–26 годах. Споры уходили вовнутрь, происходили негласно.
Результативность чешской политики могла быть и была обеспечена лишь сотрудничеством с группой выдающихся русских эмигрантов, подвижников эмиграции, которые предложили новую концепцию “Русской акции”, согласовали ее с Масариком, идя, вероятно, на компромиссы, и затем с трудом пробивали ее в эмигрантской среде. Наряду с Ломшаковым к этой группе принадлежали П. И. Новгородцев, А. В. Жекулина, М. М. Новиков, гр. С. В. Панина и ряд других.
Победа Ломшакова была оформлена в октябре 1921 года, когда он возглавил Комитет по обеспечению образования русских студентов в ЧСР и Совет профессоров при нем. Таким образом, он начал осуществлять контроль над приемом студентов на чехословацкое иждивение и над приглашением профессоров в качестве преподавателей в планируемых русских высших учебных заведениях в Праге. Это означало конец эсеровской власти над пражской русской колонией, которой эсерам удалось добиться в мае того же 1921 года, когда был организован Земгор, неполитическая организация, “по воле случая” поначалу состоявшая из одних эсеров, которой была передана львиная доля государственных средств для финансирования эмиграции, не говоря уже о громадном (по эмигрантским масштабам) займе от Легиобанка, учреждения, мягко говоря, очень близкого к так называемой группировке “Града”, то есть к президенту.
Ломшаков первым делом исключил из критериев приема политические аспекты. Вторым его шагом было начало последовательного проведение в жизнь требования аполитичности студентов. Когда Ломшаков начал проводить его в жизнь в русских студенческих общежитиях, это был удар по эсерам. Для них он стал врагом № 1.
Следует признать, что Ломшаков сильно недолюбливал эсеров и не скрывал этого. Он не только приехал в Прагу как представитель Деникина, не только добился приглашения в Прагу студентов из военных лагерей в Галлиполи, но и не отказался от чести быть почетным председателем немедленно возникшего Галлиполийского землячества в Праге. Но прежде всего он требовал работы, настойчивой, усидчивой работы, ему претила разболтанность политиканов, а эсеров он воспринимал как квинтэссенцию этой разболтанности, неспособности к действию, которая даже главнокомандующего превращает в “главноуговаривающего”, как начали называть Керенского еще до Октябрьской революции. Все материалы, которые мне удалось обнаружить, свидетельствуют о том, что хороший студент мог рассчитывать на его поддержку безотносительно к его политическим убеждениям. Кроме того, он не дал втянуть себя в политические дрязги, хотя был предметом самых страстных нападок со стороны эсеров.
Ломшаков понимал свою задачу в духе концепции, сформулированной Масариком. Приучить к работе и создать кадры для России. Вместе с тем Ломшакову и его единомышленникам было ясно, что техническое образование в Советской России худо-бедно, но возрождается и может возродиться, оно интернационально, но общенаучное и гуманитарное возродиться в полном объеме не может в условиях идеологической монополии большевиков. Только так можно объяснить, что Союз русских инженеров в Чехословакии предложил пригласить в Прагу студентов университета в три раза больше, чем студентов технических вузов. Для реализации гуманитарной программы Ломшаков привлек П. И. Новгородцева.
Если Ломшаков стал врагом № 1 для левых, то Новгородцев стал предателем с точки зрения правых. Но до самой кончины Новгородцева Ломшаков и Новгородцев шли в паре, лучше всяких показаний свидетельствуя, что политическая ориентация была отодвинута на задний план и центральной действительно стала подготовка высококачественных кадров. В отличие от Ломшакова, кончившего кадетский корпус в Сибири и работавшего на Охтенском пороховом заводе, известном взрывами с трагическими результатами, П. И. Новгородцев, бывший инициатором сборника “Проблемы идеализма” уже в начале века, остался ранимым идеалистом до конца жизни. Он не вынес остракизма со стороны многих своих правых коллег, и это, видимо, ускорило его преждевременную кончину.
А “предательство” его заключалось вот в чем: будучи председателем пражской Академической группы и членом Совета профессоров, он возглавил многие начинания по созданию русских учебных заведений в Праге, прежде всего, взяв на себя заботу о приглашении профессоров, выработке программы и организации Русского юридического факультета в Праге. Однако в своей разносторонней деятельности он не отказался и от сотрудничества с эсерами, когда они задумали развернуть культурно-просветительную работу, с эсерами, которые непрерывно нападали на Комитет по обеспечению образования русских студентов и Совет профессоров. И тем не менее Новгородцев принял приглашение Земгора и возглавил его лекционный отдел, выработал для Земгора программу Русского народного университета, привлек к его работе многих видных ученых. Но далеко не всех из собравшихся в Праге. Так, старейшина русской академической общины академик П. Н. Кондаков отказался сесть с Новгородцевым за один стол, другие перестали подавать ему руку. “Наши правые коллеги, конечно, не могли вступать в сотрудничество с социалистическим учреждением, даже по делам просветительского характера”,65 – отметил в своих воспоминаниях М. М. Новиков, бессменный ректор РНУ, приглашенный в Прагу также по инициативе Новгородцева. Новгородцев был единственным, кажется, председателем Академической группы, не переизбранным на второй срок.
Эту подспудную борьбу, лишь изредка и далеко не во всем объеме вырывающуюся на поверхность, необходимо отметить, чтобы понять, сколько трудностей, не только внешних, финансовых, материальных, организационных и прочих, но и внутренних, политических и психологических, приходилось преодолевать эмигрантам при создании в Праге “русского Оксфорда”. Эта политическая борьба и грызня отрицательно сказались на начальном этапе формирования не только РНУ, но и некоторых других русских учебных и научных учреждений, но, к чести русской интеллигенции, нужно сказать, что относительно быстро разногласия преодолевались, работа налаживалась, и политические противники совместно трудились над воспитанием молодого поколения эмиграции. Программа Русского академического центра в Праге уникальна тем, что она требовала отказа одновременно и от чисто эмигрантских, и от иммигрантских установок. Она требовала, чтобы профессора и студенты вели себя в совершенно ненормальных условиях совершенно нормально: профессора – как в заграничной научной командировке, студенты – как заканчивающие образование за границей. И то и другое – явления, широко распространенные в русской академической среде в довоенные годы. Но чувствовать себя так в эмиграции, перед лицом неизвестного будущего, не только трудно, но и чисто технически невозможно. Особенно это касается гуманитарных и общественнонаучных дисциплин, которые связаны с определенной культурой, языком, общественными отношениями.
* * *
В октябре 1921 г. в Праге открыла свои двери перед русскими студентами одна-единственная высшая школа – Русский институт сельскохозяйственной кооперации, но ни по профилю, ни по уровню он не соответствовал новой концепции “Русской акции помощи”, а, скорее, вписывался в первоначальный замысел создания “центра прогрессивных русских”. Финансировался он иначе, чем последующие русские учебные заведения в Праге: в первые два года наполовину из русских вывезенных средств, еще треть давали иностранные кооперативы и частные лица и только остаток добавляло чехословацкое правительство. Курс был поначалу всего полугодичным и лишь позже был доведен до трех лет. И интерес был не особенно велик – с 1922 по 1928 г. записалось лишь немногим более 500 человек, включая и четырехмесячные курсы для слушателей, не имеющих полного среднего образования. И первый вывод об особенности построения “русского Оксфорда” в Праге: происходила “банализация” как преподавания, так и пособий, из-за недоступности научной литературы на русском. Кроме того, состав слушателей был особый, за годы скитаний все оторвались от нормальной академической работы. Анализ результатов учебы старшеклассников в гимназии в Моравской Тршебове показал: чтобы вернуться к нормальному учебному процессу и стать полноценным студентом, должно пройти время.
В Карловом университете на русские лекции академика Кондакова записалось немало чешских студентов, но они быстро отсеялись. Не особенно помог и переход на французский. Пользование единственным в то время “общеславянским” языком – немецким – было в первые послевоенные годы не приемлемо по политическим причинам. Но если для чешских студентов невозможность слушать Кондакова была неприятностью, не более, для русских студентов в чешских вузах непонимание учителей было катастрофой. По скупым данным, имеющимся в моем распоряжении, мне кажется, что самую плохую успеваемость проявили русские студенты в высших коммерческих институтах, где были и такие предметы, как деловая переписка или стенография на чешском языке. Во всяком случае, когда Комитет предложил открыть в Праге Русский институт коммерческих знаний, МИД дал указание построить программу так, чтобы он мог учить неуспевающих русских студентов Высшей коммерческой школы. Особое внимание уделялось чешскому языку, но деловая переписка и стенография преподавались по-русски. Этот институт – самый утилитарный, так как призван был готовить кадры для чешско-русских экономических связей, но и самый эфемерный из русских учебных заведений в Чехословакии, он тоже не вписывается в “программу максимум” “русского Оксфорда”. И все же и на его примере можно отметить одну особенность построения в Праге русского культурного центра. В правлении Союза русских академических организаций за границей, председателем которого был все тот же Ломшаков, вынашивались планы Всеславянского института коммерческих и социальных знаний с четырехгодичным сроком обучения, а реализован был лишь один двухгодичный (1923–1925). На этом примере хорошо видно, что реально пражский центр складывался как равнодействующая между устремлениями эмиграции и политикой чехословацкого правительства.
Скромным началом основной линии развития русского культурного центра в Праге было создание Высших русских дополнительных курсов, призванных обслуживать русских студентов чешских вузов по трем направлениям: восполнять программу чешских вузов по русским (русская история, право, география России) и чешским (язык, курс “Происхождение современной Чехии”) предметам, но читались на них и общие курсы. Что касается этих последних, то мотивировка их создания не совсем ясна. Это, конечно, облегчало работу русских студентов, так как слушать лекции на языке, который они еще только осваивали, трудно. Но, видимо, присутствовал и второй момент: часть русских профессоров считала себя более компетентными, чем их чешские коллеги, и хотела дополнить их курсы и по существу. Из официальных документов этого, конечно, вычитать нельзя, но в сохранившейся переписке и воспоминаниях, как с чешской, так и с русской стороны, это проскальзывает. Определенная “научная ревность” и опасения конкуренции прослеживаются без особого труда. Новая концепция создания автономного русского академического центра в значительной мере решала и эту проблему: вопреки многочисленным заявлениям о “сближении” науки двух стран, реально, по сравнению с первыми шагами, предпринятыми в первой половине 1921 г., она означала относительную изоляцию русского академического центра от чешской среды, снимая тем самым напряжение на почве конкуренции. Это особенно ярко проявляется в сравнении с Югославией и Болгарией, которые впитывали русских профессоров в свою систему образования.
Курсы возникли одновременно с Комитетом и Советом русских профессоров при нем, и именно поэтому не получили дальнейшего развития. Все наличные силы были вскоре направлены на создание полноценного Русского университета в Праге, который снимал необходимость в дополнительных курсах. Началась громадная организационная работа. Сразу были выработаны программы двух факультетов: юридического и историко-филологического. Строились они по образцу русских университетов 1917–1919 гг.
В октябре 1921 г. в Праге было менее 400 русских студентов и около 40 русских профессоров, все, собравшиеся здесь по воле случая. Повезло, скажем, кооператорам – с ними сотрудничал чехословацкий корпус в Сибири, и сверх того в мае 1921 г. в Праге состоялся международный кооперативный съезд, в связи с которым собрались и русские кооператоры. Хорошо были представлены инженеры. Из гуманитариев первым прибыл видный славист, профессор Францев, приглашенный Карловым университетом в 1919 г., а в 1921 г., к счастью для русской Праги, философ и юрист П. И. Новгородцев, который в значительной мере взял на себя организацию гуманитарной части “русского Оксфорда”.
И тем не менее для систематической работы не хватало ни профессоров, ни студентов. Профессоров нужно было планомерно разыскивать и привлекать в Прагу, потенциальных студентов информировать о возможности учиться в Праге, а потом проводить уже не политический, а академический отбор студентов, так как среди бедствующих беженцев многие решили попытать счастья и устроиться на стипендию. Например, только из Северной Африки в Прагу поступило более тысячи заявок. По материалам Комитета, хранящимся ныне в Государственном центральном архиве Чешской Республики, можно проследить, что количество заявок из разных стран прямо пропорционально прежде всего трудностям условий жизни эмигрантов в той или иной стране, а затем уже только количеству беженцев вообще, потенциальных студентов – в частности.
В литературе трудно найти анализ и оценку этой громадной организационной работы. Чехословацкое правительство предоставило Совету профессоров право приглашать в Прагу русских профессоров на приличное, по эмигрантским критериям, содержание. Однако, это не очень радовало. Прибывший в Прагу в октябре 1921 г. по приглашению Новгородцева профессор Н. Н. Алексеев писал вскоре после приезда своему другу: “…попал, как говорит один остроумец, сразу в богадельню и на пенсию… Не могу сказать, чтобы первые чешские впечатления были отрадными… Меня пугает чрезвычайная скука и скудость здешней жизни, ее невероятная провинциальность и патриархальность… Берлин меня сильно привлекает, и при возможности я с восторгом променял бы на него Прагу”.66 Другим Прага не нравилась по политическим причинам, ее еще считали эсеровским центром. Поэтому в Прагу отказался приехать, например, профессор И. А. Ильин. Но, может быть, важнейшей причиной отказов принять участие в строительстве “русского Оксфорда” было то, что многие с самого начала осознавали, что это означает если не отрыв от мировой науки, то, во всяком случае, “утрату темпа”. Поэтому неудивительно, что М. И. Ростовцев, барон Б. Нольде и многие другие, занимавшие хорошие места в западноевропейских и американских институтах или имеющие богатую клиентуру как адвокаты или врачи, не были заинтересованы в переселении в Прагу. Более того, люди, попавшие в Прагу, но не верившие в скорое возвращение на родину, искали себе применения в “мировых центрах”. Это относится к столь разным людям, как П. Сорокин, Г. Гурвич, Г. Флоровский. Пребывание в Праге было, как выразился Новгородцев при открытии Русского юридического факультета в Праге, “ставкой на Россию”, а не на продвижение в мировом научном сообществе.
Открытие Русского юридического факультета в Праге 18 мая 1922 г. при 13 профессорах и 255 слушателях было громадным успехом, но нельзя при этом забывать, что и результатом громадной работы не только Ломшакова, Новгородцева, Алексеева, но и целого ряда других лиц, в том числе и вне Чехословакии, которые производили предварительный отбор, помогали будущим студентам выбраться из мест пребывания и добраться до Чехословакии, что требовало нередко выдачи новых документов, обеспечения виз и, конечно, денег. Львиная доля забот и работ лежала, однако, на пражском центре.
РЮФ – единственный чисто русский и чисто эмигрантский полноценный университетский факультет во всей диаспоре.67 В два года факультет почти удвоил количество студентов, доведя их численность до 488, количество же преподавателей возросло до 22, хотя факультет понес тяжелую утрату с кончиной первого декана П. И. Новгородцева. Состав был прекрасный. Новгородцева достойно заменил блестящий юрист и историк Е. В. Спекторский, среди преподавателей был академик П. Б. Струве, профессора, пользующиеся международной известностью, как философ Н. О. Лосский, политэконом, философ и богослов прот. Сергий Булгаков, историки А. А. Кизеветтер и Г. В. Вернадский, юрист Д. Д. Гримм, бывший ректором Петербургского университета, и Н. С. Тимашев, один из крупнейших русских социологов, А. А. Чупров и другие. Не менее примечательны и молодые доценты и приват-доценты. Среди них Г. Д. Гурвич, получивший затем широкую известность как французский социолог, рано умерший М. А. Циммерман, успевший, однако, заложить основы изучения международного права в Чехословакии, Г. В. Флоровский, рукоположенный затем в священники, автор ценного труда “Пути русского богословия” и ряда работ по патристике, впоследствии член Всемирного совета церквей, “душа” евразийства П. Н. Савицкий и др.
Высшее образование в Чехословакии получило около трех с половиной тысяч русских эмигрантов, цифра по тем временам весьма внушительная. Почти 80% из них кончали все же чешские вузы, так как программу “русского Оксфорда” полностью осуществить не удалось. Прежние союзники России и тогдашние союзники Чехословакии, прежде всего Франция, отказались субсидировать хотя бы частично “Русскую акцию”. Чехословакия же акцию такого размера финансировать не могла, – она и так иногда тратила на эмигрантов больше средств из государственного бюджета, чем все прочие европейские страны, вместе взятые. К 1927 г. Франция начала подумывать, не стоит ли повлиять на СССР через эмигрантов, но чехословацким властям пришлось объяснить, что момент упущен.68
Русская академическая община прилагала громадные усилия к тому, чтобы “окормлять” русских студентов чешских вузов живым русским словом, не допускать их отрыва от развития русской науки, а затем и реальной жизни вообще. Средоточием этих усилий стал Русский народный университет, чуть не приведший к расколу в академической общине. Но роковым, и то лишь предположительно, он стал только для удивительно чуткого и легко ранимого Новгородцева. Русская академическая община выдержала с честью это испытание, хотя года три бороли ее всякие страсти. РНУ был задуман поначалу по образцу московского Университета Шанявского, то есть как несколько облегченный и не связанный жесткими программами, предоставляющий широкие возможности комбинаций различных курсов, но тем не менее в идеале полный вузовский курс. Как и повсюду, где основывались народные университеты, он был предназначен для желающих учиться, но не имеющих возможности учиться по материальным или социальным причинам. Однако в Чехословакии его аудиторию составляли преимущественно студенты “настоящих” вузов, только чешских.
Опыт первого года работы РНУ показал, что просветительская работа в узком смысле слова, то есть отдельные общедоступные лекции, в Праге не имеют смысла. Зато в провинции, куда (в Брно и Братиславу) была переведена часть студентов и по которой распылились русские инженеры, агрономы, казаки и беженцы, случайно попавшие в Чехословакию, это имеет чрезвычайно важное значение. Прага была насыщена, если не пресыщена русскими обществами, профессиональными объединениями, дружескими кружками по месту жительства. В провинции же сотня русских терялась, могла создать, как правило, лишь одно землячество, которое мало что объединяло, кроме языка, конечно. А жажда русского слова в этих отдаленных от Праги местах была на удивление велика. Если в Праге общедоступные лекции собирали в вышеупомянутом учебном году в среднем 59 слушателей, то в Брно с русской студенческой колонией – уже 129, в Братиславе, где тоже были русские студенты, – 61. А лекции “златоуста” русской эмиграции Кизеветтера собирали в Брно до 300 слушателей, что было больше числа наличных русских студентов, в Братиславе, где их было значительно меньше, – 200. Несомненно, эти лекции посещали и чешские русофилы, но прежде всего они собирали все “русское” Брно или Братиславу.
Для русской профессуры в Чехословакии работа в РНУ была далеко не только обузой или средством дополнительного (к тому же минимального) заработка, но прежде всего – средством общения с более широкой русской аудиторией. Профессора В. А. Мякотин, М. М. Новиков, А. А. Кизеветтер, бывший депутат думы и член ЦК эсеров В. Г. Архангельский проводили почти месяц за академический год в разъездах, еще пять видных деятелей – недели две и более.
Но помимо этих трудов, связанных непосредственно с учебной и просветительской деятельностью, нужно было позаботиться и об материальном и организационном обеспечении нормального развития культурной жизни. В Праге же возникла уникальная попытка организовать “Книжную палату” русской эмиграции, книгохранилище, где бы собирались все издания многих сотен, часто эфемерных, русских издательств, разбросанных по всему миру, и еще большего количества повременных изданий, часто кончавшихся на втором-третьем номере. Замысел этот, конечно, был нереален, так как его исполнение требовало поистине громадных средств: помещений, аппарата, больших почтовых расходов и т. д. И тем не менее организованный в середине 1923 г. “Комитет русской книги” достиг уникальных результатов: он организовал выставку 3000 русских книг, вышедших в Зарубежье с 1918 по июль 1924 г., и 600 периодических изданий. Думаю, что такое количество эмигрантских изданий за этот период никогда и нигде с тех пор не экспонировалось, но, что еще более важно, было издано два тома под названием “Русская зарубежная книга”, в которых содержались обзоры литературы по темам и каталог, охватывающий 4500 названий книг. Этот труд представляет интерес до настоящего времени.
Русский заграничный исторический архив, благодаря передаче его в ведение МИДа Чехословакии в 1928 г., продолжал проводить громадную работу вплоть до оккупации Чехословакии нацистами в 1939 г. И здесь мы встречаем имена Кизеветтера и Мякотина, профессора А. В. Флоровского и С. П. Постникова, которые очень активно содействовали успеху “Комитета русской книги”.
“Педагогическое бюро по делам средней и низшей русской школы за границей”, которое в сочетании с также издававшимся в Праге журналом С. И. Гессена и С. О. Карцевского, было средоточием всего русского школьного дела по меньшей мере в Европе. Кроме того, Бюро организовало совещания по вопросам денационализации, самого больного вопроса каждой эмиграции, дошкольного и внешкольного образования и другие. Оно же стало инициатором единственного, пожалуй, объединяющего всю эмиграцию культурного мероприятия (зародившегося в Эстонии, но как местное) – празднования “Дня русской культуры”.
Концепция “русского Оксфорда” в Праге, а, скорее, нужно брать шире – концепция “воспитания” эмиграции, то есть педагогоцентрическая концепция деятельности эмигрантов, сложившаяся во взаимодействии пожеланий чехословацкого правительства и “подвижников” эмиграции, требовала почти невозможного: отказа от политической деятельности, присущей эмиграции, и вместе с тем от собственной карьеры за рубежом, и готовить лишь “русских для России”. На это были согласны и способны лишь немногие и из них лишь некоторые на более длительный срок. С уменьшением шансов на “автоматическое” возвращение в Россию часть эмигрантов, увлекшихся было идеей создания русского академического центра, присоединялись к тем, кто ни на минуту не отказывался от политической борьбы всеми средствами, вплоть до вторжения, интервенции и террористических акций. Им в Чехословакии не было места, и они лишь ненадолго промелькнули здесь, а большинство вообще не приехало, даже в тех случаях, когда их лично приглашали. К числу таких деятелей принадлежит прежде всего академик П. Б. Струве, приложивший немало усилий, чтобы собрать в Праге крупных русских ученых, но в 1925 г. покинувший Прагу навсегда, чтобы полностью погрузиться в чисто политическую деятельность.
Более значительную группу составляли люди, не желавшие поступиться карьерой в международном научном сообществе. Но и они распадаются в эмиграции на две довольно четко определенные группы. Одни стремятся оторваться от эмиграции и русских тем вообще. Таких в Праге было мало, так как Прага, особенно в первые послевоенные годы, резко ограничивала возможности вхождения в международное научное сообщество. Например, доцент Г. Д. Гурвич: видимо, только Прага предоставила ему возможность продолжить научную карьеру ценой преподавания в РЮФ и – подобно другим – составления стостраничного конспекта лекций. Но уже закончить докторскую диссертацию и защитить ее он уехал в Берлин (с сохранением жалования), а вскоре после возвращения опять отбыл, вначале в отпуск, а затем и навсегда, в Париж, где получил международную известность как французский социолог, правда, только после Второй мировой войны. До этого времени он не терял связи с эмиграцией, но и не уделял ей особого внимания (насколько мне известно).
Вторая группа весьма целеустремленно опиралась на свой “русский” опыт и стремилась одновременно вовлечь в работу других русских эмигрантов, обеспечивая им тем самым немалую материальную помощь, но отказываясь от употребления русского языка и целенаправленной работы по воспитанию русской молодежи в эмиграции. Из русских “пражан” наиболее видным является, несомненно, П. А. Сорокин. В Прагу он приехал как личный гость президента, оклад его был заметно выше среднего для русских профессоров в Праге. Он включился в эмигрантскую жизнь, немало печатался в эмигрантских изданиях и, главное, отдыхал душой после перипетий пятилетнего пребывания в Советском Союзе. И тем не менее он покинул Чехословакию менее, чем через год, получив место в США. С собой он вывез, по собственным воспоминаниям, почти все основные идеи работ последующих лет. В частности, почти законченную рукопись “Социология революции”, которая открыла ему дорогу (после издания на английском языке) к вершинам американской социологии. В этом смысле Сорокин может быть прототипом ученого, блестяще представляющего русскую науку на особенно близких ей темах и в сотрудничестве с эмигрантами на мировом поприще.
Прага заняла совершенно уникальное место в русском рассеянии с конца 1921 по 1926/7 гг. Срок для всемирной истории ничтожный, для национальной – в спокойные периоды – едва заметный. Но в периоды войн и революций – вполне достаточный, чтобы драма была разыграна с начала и до конца, во всяком случае в наш бурный, быстротекущий, уходящий век.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Вся статистика об эмиграции весьма приблизительна. Максимальная численность эмиграции из России к концу 1924 г. оценивалась в 25 тыс., она складывалась из двух национальных сообществ: русского и украинского, причем между ними не было достаточно четкой границы (например, среди казаков, которые составляли более 10% среди эмигрантов). Минимальная численность украинского сообщества в 6 тыс. мне кажется заниженной, но даже если исходить из нее, русских было менее 20 тыс., среди них студентов на чехословацком иждивении 3245 (эта цифра точная) и 147 ученых и профессоров. Большинство из них были семейными, как и незначительная часть студентов. Кроме того, в индивидуальном порядке были приглашены и некоторые писатели и журналисты. Таким образом, эта группа составляла около 4 тыс. Приведенная цифра является минимальной. К этому следует прибавить 2 тыс. “отобранных” казаков.
2. Подробнее см. I. Savicky. Osudova setkani. Praha, Academia, 1999.
3. Т. Г. Масарик. Мировая революция. Воспоминания. Том 1. Прага, Пламя – Орбис 1926. С. 228.
4. Подробно события изложены в работе: Ivan Savický. Osudová setkání. Češi v Rusku a Rusové v Čechách. 1914-1938. Praha, Academia 1999. Некоторые дополнения заимствованы из Jonathan D. Smele. Civil war in Siberia. The anti-Bolshevik government of Admiral Kolchak, 1918-1920. Cambridge University Press 1996.
5. Dejmek J. Závěrečná zpráva vyslance Václava Girsy o jeho varšavské misi.
Moderní dějiny 4, 1996, s. 296.6. Список участников см. Судебный процесс над социалистами-революционерами (июнь-август 1922 г.) Подготовка. Проведение. Итоги. Сборник документов. Составители С. А. Красильников, К. Н. Морозов, И. В. Чубыкин. Москва: РОССПЭН 2002. С. 713, прим. 6. (далее Судебный процесс).
7. См. Кукушкина И. А. Путь социалистов-революционеров в эмиграцию (1918-1922). Русский исход. Санкт-Петербург, “Алетейя”, 2004. С. 87.
8. Судебный процесс. С. 713.
9. “Общее дело”, № 197 от 28 января 1921 г.
10. Dokumenty a materiály k československo-sovětským vztahům. Díl 1. Praha, 1975. Dok. № 357.
11. Русская военная эмиграция 20-х – 40-х годов. Документы и материалы. Том 1, кн. 2. На чужбине. Москва 1998. С. 46-47 и 49-50.
12. Цитирую по Vladimír Sís. Karel Kramář. Život a dílo. Skizza. Praha, 1930, s. 308.
13. V. Olivová.
Československo sovětské vztahy v letech 1918 – 1922. Praha 1957, dok. 16, s. 462 a n.14. Šolle. Cit. dílo. Část 2. S. 184.
15. Иван Чешский [И. А. Тупиков] “Возрождающаяся Россия и ее враги”. Русское дело. 4.11.1919, передовая.
16. Славянская Заря. 12.11.1919. Передовая статья.
17. К. Kramář. └Moje žena.“ Цитирую по перепечатке в F. Vencovský. Karel Kramář. Život a dílo. Praha 1992, s. 70.
18. J. Šetřilová v V.Veber a kol. Ruská a ukrajinská emigrace v ČSR v letech 1918 – 1945.
Sborník studií.2, Praha, 1994, s. 7719. Цитирую по V. Olivová v T. G. Masaryk, E. Beneš. Otevřít Rusko Evropě. Praha, 1992, s. 34.
20. Иван Тупиков. “Объединяйтесь!” Русское дело. 22.4.1920. С. 1. Отмечу попутно, что Тупиков отказался от своего излюбленного псевдонима “Чешский”.
21. И. Тупиков. “Печальники русского крестьянства”. Русское дело. 24.4.1920. С. 1.
22. Русское дело. 29.4.1920. С. 3.
23. Культурное наследие российской эмиграции 1917-1940. Кн. 1. Москва 1994. С. 29-30.
24. Исход. С. 167.
25. Термины “прогрессивный” и “реакционный”, “правый” и “левый” с начала Гражданской войны стали весьма условными. Центральным стал вопрос об отношении к советской власти, о методах борьбы с ней. За интервенцию в едином строю выступали эсер-террорист Савинков и бывший министр царского правительства Сазонов, не многим уже был блок противников интервенции. Диктатуру как единственный выход из положения признавали многие республиканцы и монархисты и т. д.
26. Кукушкина И. А. Указ. соч. С. 88-89.
27. Документы. Указ. соч. С. 25-26.
28. Недатированное письмо, хранящееся в Лидсе, ксерокопия любезно послана мне Ольгой Борисовной Пишон-Бобринской. Подчеркнуто в оригинале.
29. См. Ivan Savický. Osudová setkání. Češi v Rusku a Rusové v Čechách. 1914 — 1938. Praha, 1999, s. 105-106.
30. Цитирую по Е. П. Серапионова. Российская эмиграция в Чехословацкой Республике (20 – 30-е годы). Москва 1995. С. 66.
31. Воля России. 22.4.1921. С. 5.
32. Н. [П. А. Никашин?] “Русская колония в Праге”. Огни, № 2, 15.8.1921. С. 4.
33. Zd. Sládek v Duchovní proudy ruské a ukrajinské emigrace v Československé republice 1919–1939. Духовные течения русской и украинской эмиграции в Чехословацкой Республике. Praha, 1999, s. 13. (Далее: Духовные течения)
34. Dokumenty k dějinám ruské a ukrajinské emigrace v Československé republice (1918–1939). Документы к истории русской и украинской эмиграции в Чехословацкой республике (191 –1939). Praha, 1998. С. 112-113. (Далее: Докуметы 1998)
35. Воля России. № 9. 4.3.1922 г. С. 24.
36. Двуглавый орел. 15(28). 12. 1920, с. 14.
37. Н. Петров. Положение в Чехословакии. Двуглавый орел. 1(14). 9. 1921. С. 32-33.
38. Новое время. № 23, 21.5.1921.
39. 14 июля 1921 г. В действительности речь шла о деньгах, полученных от Совета послов.
40. Протоколы 4. С. 84.
41. И. Шевеленко. Цит. соч. С. 25.
42. М. Вишняк. Современные Записки. Блумингтон, 1957. С. 89.
43. Цитирую по Русская печать в Риге. Кн. 1. С. 94.
44. Точные данные у нас есть за 1928 и 1929 гг., но надо думать, что причина — не начало субсидирования, а более серьезный учет средств по назначению. См. E. Chinyaeva. Russians outside Russia, p. 147.
45. Пассаж впервые появился в книжке члена парижского Земгора, члена редакции Современных записок В. В. Руднева. Русское дело в Чехословацкой Республике. Париж 1924. С. 6-7. Почти буквально он был затем перепечатан в “Очерке деятельности Объединения российских земских и городских деятелей в Чехословацкой Республике (“Земгор”): 17 марта 1921 года – 1 января 1925 года”. Прага 1925. С. 21-22. Это указывет на то, что такое определение чешской политики было одобрено, если не инициировано, чешскими властями.
46. Dokumenty a materiály k dějinám československo-sovětských vztahů. Díl 1, listopad 1917 – srpen 1921. Praha 1975, dok. č. 403. Ńуществует тождественное русское издание, выпущенное одновременно в Москве.
47. На чужбине. С. 46-47 и 49-50.
48. Русская печать в Риге. Кн. 1. С. 271.
49. Документы 1998. С. 23-24.
50. Все опубликованные документы в 3. Сладек, Л. Белошевская и колл. Документы к истории русской и украинской эмиграции в Чехословацкой республике.(1918-1939). Прага, Славянский институт АН ЧР 1998 и Документы и материалы по истории чехословацко-советских отношений. Том 1. Прага–Москва, 1972.
51. Мероприятия подобного рода организовывались, как правило, политическими деятелями и исключительно чехами. Только в Чешско-русском Объединении играл значительную роль Б. Морковин, который, однако, жил в Праге и преподавал в Чешской коммерческой академии уже с 1911 года.
52. В изложении В. Х. Даватца и Н. Н. Львова. Цит. соч. С. 98.
53. Воля России. 8.4.1922. С. 24.
54. А. К. “К истории возникновения “Русского студенческого Союза”. Воля России. 15.4.1922. С. 22-23.
55. Студент. “Непрошенные опекуны”. Воля России. 25.3.1922. С. 24.
56. С. Варшавский. Незамеченное поколение. Нью-Йорк. 1959. С. 22.
57. “Люди Врангеля” в понимании МИД не тождественны всем воинам Русской армии. Но люди, привлекаемые МИД, и те, на которых ориентировался Ломшаков, были политическими антиподами.
58. Цитирую по Zd. Sládek v Slovanský přehled, 1/1993, s. 3.
59. Цитирую по Zd. Sládek v V. Veber, Zd. Sládek, M. Bubeníková, L. Harbuĺová. Ruská a ukrajinská emigrace v ČSR v letech 1918–1945. Praha, 1996, s. 12.
60. В эмигрантской прессе тех лет часто аргументировали тем, что другого гимна не существует, следовательно, это “национальный” гимн.
61. Прямого отбора не было, действовали только “механизмы”. Прежде всего, съезд, оплачиваемый чешской стороной, должен был быть “неполитическим”, помимо общего заявления о неприятии советско-большевистского строя. Кроме того, организаторы могли посылать приглашения только тем, кого знали. Ввиду их “левой” направленности это были преимущественно левые группировки.
62. T.G. Masaryk, E. Benes. Otevfit Rusko Evrope. Dve stati k ruske otazce v roce 1922. Historicky komentaf V. Olivova. Praha, H&H 1992, с 21
63. Русская молодежь в высшей школе за границей. Деятельность Центрального Комитета по обеспечению высшего образования русскому юношеству за границей. Париж 1933. С. 39, 47.
64. Из приведенных самим же Федоровым данных по Франции явно вытекает, что в это число включены все стипендиаты Федоровского Центрального Комитета и Земгора, которые поддерживали студентов в разных странах, и все стипендиаты американского комитета Уитмора во Франции и Бельгии. Цит. соч. С. 27-29.
65. M. M. Новиков. От Москвы до Нью-Йорка. Моя жизнь в науке и политике. Нью-Йорк, издательство им. Чехова 1952. С.334.
66. Русский Берлин, 1921-1923. С.257.
67. Наиболее близким аналогом является Юридический факультет в Харбине. Но он с самого начала обслуживал лишь незначительную часть эмиграции, профессорский состав был заметно слабее пражского, наконец, большое внимание уделялось китайскому и монгольскому праву. Вскоре факультет стал эмигрантско-советским. Парижский аналог походил более на дополнительные курсы, чем на самостоятельный факультет.
68. Я основываюсь, в основном, на трех до сих пор не опубликованных документах из Центрального государственного архива ЧР: письме МИД фрацузскому представителю Моннету от января 1922 г., запросе французского МИДа 1927 г. и ответе чехословацких властей.
Прага