Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 250, 2008
У кого-то звезды, а здесь
С самого утра дождь бормочет,
Птлосы белесы. “Я есть” –
О земь, т земь влажным лбом водосточит.
И ни острова теперь, ни двора,
Ни кола, не намокшего к ночи,
Словно суша-земля умерла,
Дождь молитву читает, пророчит.
Мол, не будет теперь ни души,
Говорит, в брызги души да в клочья,
Отложи карандаш, не пиши,
Не дыши, поэт, – кровоточит.
Я теперь один да за всех
Потружусь, расстараюсь что мочи.
Не нужны слова, кроме тех,
Что текут дождем: “Аве Отче…”
* * *
Унеси меня, ветер, к чужому лесу,
В космы, дрему, зеленые покрывала,
Подними легко, как жених невесту
На холсте мной не виденного Шагала.
Укачай меня на еловых лапах,
В унисон камертону кукушки ближней,
И твоя ветряная душа в заплатах
В этом хвойном хоре не будет лишней.
Я по воле вольной не затоскую,
Мне на вольной воле свободы мало,
Ты еще поди, поищи такую,
Чтоб, себя не помня, не тосковала.
Позабуду, как ты по ночам ломился
Через изгородь, в окна, в косые двери,
Лунный коврик свет лил, да надломился,
Пересохла речка и черен терем.
А в лесу том сны предают огласке,
Их от ветки к ветке разносят птицы.
Насвисти, напой, расскажи мне сказку,
Под которую так беспробудно спится.
Но когда засосет под ребром, застонет,
Защемит – по мельницам, по крылатым,
Урони меня, ветер (и он уронит!),
В сине море, за царством за тридевятым.
* * *
Бежать по первому зову,
пока зовешь.
Баюкать, качать,
как ветер качает рожь,
собой обнимая,
каждою клеткой – “на”,
так солнечный берег
окатывает волна.
Собой загораживать,
баловать, целовать,
служить, заслуживать
краткое слово “мать”.
Дарить тебе звезды с неба,
серьгу с ольхи…
Стихов не писать.
Ведь это и есть стихи.
* * *
Два года отмолчала. Человеку
Два года – срок. Но замерла рука.
Два года отрекалась, дважды в реку,
Мол, не войду: всего быстрей река.
Она – и жизни нить, и это время
Неумолимое. Два года, века два…
Она всему венец, земное темя.
Ох, тяжела земная голова!
Мне было легче с ношей бессловесной,
Я шла далече, словно налегке,
С живой водой, безвкусной, самой пресной,
Размывшей хвост нечитанной строке.
Училась жить размеренней, неспешней,
Училась видеть: дом, порог, трава…
Но наклонилась над водою вешней,
И потекли: слова, слова, слова…
* * *
А мне теперь плести тугую нить,
Как Ариадне, вдумчиво и мудро,
Ходить впотьмах, и в зеркале под утро
Не узнавать себя и отходить –
На кухню, в детскую и, видимо, в себя,
Все глубже, глубже, как с обрыва в море,
Следить, как день стекает по обоям,
Все заполняя светом и топя.
Мне ждать тебя, уставшего, в делах,
В сыром пальто, что пахнет ранней вьюгой,
И быть женой тебе, сестрой, подругой,
Минутной стрелкой на твоих часах.
И целовать тебя в упрямый лоб,
По черным волосам водить рукою,
Невольно, машинально, с головою
В самой себе… Так веточка в сугроб
Летит, летит – декабрьских дней закладка,
И что ей до нечитанных страниц,
Ветров, снегов, следов, подошв и птиц, –
И умирает – медленно и сладко.
* * *
Он жил одиноко, отшельно, вяло,
Курил у окна весь день.
Казалось, устало жил, в полнакала,
Не человек, а тень.
И снег обжигал и колол, за ворот
Цепляясь, и у ворот
Всегда его ждали декабрьский холод
И черный ничейный кот.
И даже в мае, когда оркестр
Сзывал зевак и гостей,
Он в старый блокнотик вносил реестр
Ненужных слов и вещей.
Испачканным снегом крошился пепел,
А дождь не жалел чернил,
Но часто под утро усталый ветер
За крыльями приходил.
Соседи смеялись: “Твоя богиня,
Поэзия, кой в ней прок?”
Окурок пальцами сжав сухими,
Он поправлял их: “Бог”.
Нью-Йорк