Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 250, 2008
Журнальный вариант
1
Удивительно, как полюбился мне этот чужой город! За несколько лет я всей душой прикипела к нему. Его тысячелетняя история знала всякое: на этих высоких скальных берегах неутомимой Влтавы были и радость, и горе, солнце освещало победные клинки и развевающиеся хоругви, холодный дождь вперемежку со снегом поливал груды мертвых тел на поле брани и колонны несчастных пленных, обреченных на казнь, засуха выжигала до серой золы плодородные поля и наводнения свинцовыми безжалостными водами заглатывали улицы и дворы, сносили мосты и смывали дома, доверчиво устроившиеся на самом берегу. Всякое было, и сейчас он, как умудренный жизнью старец, греется на ласковом солнышке, неторопливо теребит седую бороду и, перелистывая века, как большие, тяжелые страницы старинного манускрипта, в вечной полудреме вспоминает минувшие времена.
В нем всегда удивительно тихо, лишь иногда резкие звуки сирен разрывают его необыкновенную тишину, возвращая нас в настоящее. Раскинувшийся на семи холмах, как и подобает настоящей столице, город протыкает голубые небеса своими стрельчатыми, черными от времени башнями и позеленевшими медными куполами соборов, черпая из бездонной синевы неиссякаемую энергию, которой он щедро делится со всеми, кто ступает на его мощеные мостовые. Древний город с отеческой любовью заботится о своих обитателях и приезжающих к нему со всех концов света гостях: в дождливую погоду прячет их в уютных кафе и ресторанчиках под красными черепичными крышами, а в летний зной предлагает укрыться в тенистых парках и густых буковых и дубовых лесах, сохранившихся еще со Средних веков, а теперь окруженных городскими кварталами. В праздники его мощеные булыжником площади, как реки в половодье, наполняются веселым людом, а влюбленные и желающие уединиться для глубоких раздумий всегда найдут укромные уголки, где им никто не помешает.
Чехия – небольшая горная страна, по всем границам она окаймлена горными хребтами, почти пополам, с юга на север, ее разрезает красавица Влтава – один из истоков большой Эльбы, в свою очередь пересекающей всю Германию до самого Северного моря. В долине Влтавы раскинулась на холмах Прага. Ранним утром даже самого жаркого лета, когда я вместе с первыми прохожими спешу на работу, в Праге всегда прохладно. Это охлажденный ночью горный воздух свежими струями спускается на равнину и заполняет спящую столицу. За день солнечный зной нагреет воздух, и он, приобретя летучую легкость, снова поднимется к небесам и горным вершинам, чтобы, напитавшись прохладой, снова отяжелеть и заполнить собой чашу долины. Этот круговорот позволяет легко переносить даже самые жаркие дни. Утренняя свежесть заставляет горожан тепло одеваться, и когда в разгар жары чехи возвращаются с работы, то непосвященные туристы страшно удивляются их повязанным вокруг талии свитерам.
Нас здесь много – выдавленных из своих стран, вчера еще входивших в “союз нерушимый”, уехавших за лучшей долей, а чаще – просто бежавших от невыносимой жизни, установившейся на просторах когда-то огромной коммунистической империи. Долгие годы мы свято верили в свое счастливое детство, счастливую жизнь и приближающееся светлое коммунистическое будущее, до которого, как нас убеждали во все времена, подать рукой. Мы даже поучали другие страны, пытаясь пригладить их корявой мозолистой рукой под свою мерку. Но ничего не вышло – наш путь завел в тупик, куда дальше – толком не знал никто, а подвассальные территории, вздохнув наконец свободно, отправились восвояси – каждая своим историческим путем, предначертанным не одной сотней лет. Они сумели вернуться к еще не забытой нормальной жизни, а в наших пределах свищет ветер разорения и безвластия. Нет, власти в нашей стране всегда хватало, вот только всегда она была без царя в голове, и блага от нее никакого.
Что-то я сегодня с утра на такие глобальные темы сбилась, не подумайте, что это всегда. Нет, лучше от них держаться подальше – толку все равно никакого, а настроение испортят, а мне еще целый день работать и улыбаться чужим людям, показывая, как мне дороги их покой и благополучие. Впрочем, притворяться мне не приходится, я действительно люблю этот заполошный, суетный, громкоголосый и разноязыкий народ – туристов, которых всегда будут привлекать старинные башни, стены, храмы и узкие улочки города. Я – хозяйка гостиницы! Маленького уютного отеля, примостившегося на одной из таких шумных улочек в самом центре Старого города. Я сама себя так называю – хозяйкой, а вообще-то отель принадлежит “новому русскому”, осевшему после трудов праведных и неправедных в спокойной Чехии; я у него служу старшим менеджером – какая скучно звучащая абракадабра по сравнению с уютной – “хозяйка гостиницы”! Помните, как у Лопе де Вега? Или у Гольдони?
На нашей улочке пустынно и тихо лишь ранним утром, а так целый день по ней струится шумный нескончаемый поток туристов. Их так много, что они, стараясь не наступать на пятки идущему впереди и пропуская такой же плотный поток движущихся им навстречу, могут передвигаться лишь короткими шагами, как японки на какой-нибудь церемонии. А еще это напоминает смешных и неповоротливых пингвинов. Я уже думала, что на нашей улочке надо бы установить одностороннее пешеходное движение, но, глядя на беззаботную толпу, понимаю, что эти неудобства никому не мешают. Вечный город не позволяет торопиться. Что значит короткий миг сегодняшней жизни по сравнению с тысячелетием, что отмерили старинные часы улицам Праги? Вот никто никому и не мешает стоять посреди потока столбом, вертеть растерянно головой и глазеть по сторонам, раскрыв от удивления и восхищения рты, понимая, что каждый дом, каждый камень этой мостовой видели происходящее несколько веков назад, а значит, априори достойны уважения и преклонения.
2
Мне сорок лет с небольшим, я не могу понять – всего сорок или уже сорок, хотя сама цифра вселяет в меня какую-то непроходящую, легкую, как осенний шелест листьев, грусть. На днях я совсем неожиданно осознала, что сильно изменилась всего за несколько последних месяцев. Так бывает и в природе: дерево долго стоит в зеленой листве, уже и осень почти на исходе, а листья по-прежнему зелены и упруги, но вдруг – всего за ночь – вся листва пожелтела и полетела сплошным потоком, оставляя голые сучковатые ветки. Вот и я сбилась со своего привычного ритма, в котором никогда не было времени на философские рассуждения, печальные констатации и такие же невеселые выводы, а теперь они постоянно владеют мной. Эти тяжелые мысли не дают мне покоя, отвлекают от дел и повседневной жизни, делая несобранной и рассеянной.
Днем, в самый разгар работы, я еще справляюсь с этим и, единожды одернув себя, уже не позволяю расслабляться. А вот по утрам, по дороге на работу, и поздним вечером, когда, уставшая, возвращаюсь неторопливо в свою квартиру, где меня никто не ждет, я полностью погружаюсь в эти мрачные мысли и уже ничего не могу с собой поделать. Мне незнакомо это состояние, я не могу себе его объяснить. Раньше ничего такого не приходило в голову. Может быть, я была слишком молода и недостаточно умна, чтобы рассуждать о таких неприятных вещах? Но мне кажется, что в молодости я была намного умнее. Я всегда и всюду считалась умной и энергичной женщиной. Скорее всего, я была слишком занята, чтобы отвлекаться на такие тонкие материи, на эти вопросы, не имеющие ответов. Что ж, теперь я могу позволить себе роскошь заняться этим абсолютно безуспешным делом: поиском ответов на риторические вопросы.
Люди часто прибегают к аутотренингу, чтобы внедрить в подсознание истины, помогающие изменить жизнь к лучшему. Мне же необходимо выполнить обратное: вытолкнуть из себя черные мысли, подспудный страх и стыд, вызванные тем, что я знаю о себе. Для этого я должна “вскрыть опухоль” – назвать все своими именами, вслух, хотя бы самой себе, а потом скатать из этих слов плотный зловонный шарик и запустить им куда подальше, чтобы освободиться от него навсегда. В этом никто не сможет мне помочь, все придется сделать самой.
Я родилась в обычной советской семье. Мой отец был инженером по прокатному оборудованию, металлург – тяжелая, уважаемая профессия, ему приходилось работать в горячих и жутко шумных цехах. Наверное поэтому он всегда мечтал о тишине, о природе, о рыбалке на низком берегу маленькой лесной речушки, заросшей камышом, в которой поймать можно лишь мелкую рыбешку, годную разве что для подкормки кота.
Отец рано остался сиротой, пройдя обычный путь сотен тысяч мальчишек, рожденных в начале тридцатых годов: вознесенный революцией из сапожников в генералы отец, образованная, тихая мать из мещанской семьи, для которой не было в жизни ничего важнее мужа и сына, номенклатурная квартира, хороший паек, служебный “паккард” к подъезду, вызывавший зависть и невольное уважение всех мальчишек во дворе, и моментальное крушение всей этой благополучной жизни после громкого стука в дверь среди ночи. Картинка, запомнившаяся шестилетнему мальчишке на долгие годы: обыск, отец без ремня и фуражки, с руками за спиной, шум отъезжающей “маруси” и слезы матери. Через три года, которых отец совсем не помнит, – сирены и бомбежки, жуткие голоса войны; эшелон, увозящий в эвакуацию на Урал, и голодная смерть матери, так и не оправившейся после той страшной ночи.
Детского дома удалось избежать чудом. Сначала мотался по стране в ящиках под вагонами, чистил сапоги, воровал по мелочи и побирался. Когда в очередной раз его поймала железнодорожная милиция, пожилой капитан не поленился и выяснил, что в Сибири, в эвакуации, находится его дядька – брат матери. К нему-то и доставили на поруки малолетнего преступника-бродягу. Отец часто вспоминал, как он, сопровождаемый пожилой усатой теткой в черной железнодорожной шинели, вошел в теплую квартиру своих незнакомых родственников и увидел за столом под желтым абажуром мальчика и девочку – детей дядьки. Они пили чай из красивых чашек и ели белую сайку, намазывая ее густой тягучей сгущенкой. Это была первая картинка семейной жизни за долгие годы. Острое чувство сиротства и внезапное счастливое обретение семьи, в которой не делали различия между ним и родными детьми, на всю жизнь наполнили его сердце благодарностью, которую отец потом щедро проявлял ко всем людям, встречающимся на его пути.
Отец никому не отказывал в помощи, более того – он сам ее предлагал, не позволяя себе оставаться в стороне от людских бед. Потеряв близких, он всю жизнь разыскивал дальних родственников, любых, до “седьмой воды на киселе”. Отца уважали и любили – и в техникуме, хотя он был “сорвиголова”, и в армии, и на заводе, на любой должности – от подручного до начальника цеха. Я всегда гордилась и очень любила отца. Правда, мне мало доставалось от его времени, из всего детства я помню лишь несколько моментов, когда мы вместе уезжали на рыбалку или выбирались зимой на лыжах в окрестный лесок. Но я всегда чувствовала его уверенное присутствие в своей жизни.
Мама была из “женской” семьи и своего отца, вернувшегося с войны с другой женой, толком не помнила. В детстве ее окружали одни женщины – бабушка, мама и болезненная, от рождения слабая здоровьем сестра, отбиравшая все крохи материнской любви, на которые еще была способна устававшая бабушка, несшая на своих плечах тяготы военной и послевоенной жизни. В коммунальной квартире, где росла моя мама, еще в семи комнатах ютились такие же сиротские “женские” семьи. Концентрированный однополый социум вытравливал из нежных существ, какими их задумал Создатель, не только женственность, но и человечность, что не могло не отразиться на характере моей мамы. Сказать, что это был тяжелый характер – значит не сказать ничего. Невыносимый – слабое дополнение, потому что всегда кажется, что это больше характеризует того, кто не может вынести. Каким может быть характер женщины, выросшей в обстановке нелюбви, деспотизма, грубости и лишений? Вся жизнь моей мамы говорила о том, что она – нежеланный человек на белом свете. Но я стала понимать это только сейчас.
Училась она неважно, правда, много читала. После школы особого выбора не было, и мама поступила в машиностроительный техникум – единственное в их маленьком городке учебное заведение. К технике и машинам она питала необъяснимое отвращение и даже страх. Обычно отец находил для нее какую-нибудь должность в конторе. С годами, несмотря на свой диплом техника, она стала занимать инженерные должности – по технике безопасности, по труду и заработной плате, а то и по научной организации труда. Все это было одинаково неинтересно и ничтожно.
Мой отец – первый и единственный в ее жизни мужчина – как выяснилось позже – женился на ней скоропалительно и не любя. Он выбрал ее назло любимой девушке, не пожелавшей оставить родной дом и отправиться на край света начинать собственную семейную жизнь с нуля. С годами отец, занятый сверх меры работой, карьерой и снова работой, к жене привык и начисто забыл, но мать запомнила обиду на всю жизнь, и не могла его простить. Она вообще не умела ни прощать, ни любить, ни терпеть. Это было ее несчастьем, и этим неумением она в свою очередь поделилась со мной – своей дочерью.
Как страшно, кощунственно звучит, но я никогда не любила свою мать и признаться в этом даже себе смогла только сейчас. В детстве я боялась ее возвращения с работы, зная наперед, какими будут ее первые слова; и они никогда не были ни ласковыми, ни даже просто по-человечески спокойными. Угодить ей было невозможно, я знала, что раздражаю ее. Не утешало меня и то, что ее вообще ничто не радовало, всем она была недовольна и во всем находила для этого повод. В восемнадцать лет расставшись со своей матерью – моей бабкой – она больше никогда не общалась ни с ней, ни со своей сестрой. Лишь через тридцать два года она приехала в родной городок, чтобы похоронить непрощенную мать.
Контроль ее был тотальным, а воспитание строгим до жестокости. Отступление от норм и правил, установленных ею, безжалостно подавлялось и наказывалось. Когда не хватало своих сил, мать обращалась к отцу, заставляя его применять свой авторитет, а бывало и силу. Лет до семи жизнь была еще сносной – мать работала, а я либо оставалась одна под замком, либо у няньки или у соседей. Когда же пошла в школу, все стало гораздо строже, и жизнь превратилась в сущий ад. Всем своим существом я пыталась сопротивляться насилию над собой, не думая, что многие требования мамы были справедливыми и правильными.
Наша семья представляла выжженную территорию – территорию нелюбви. Моим самым страстным желанием было поскорее вырасти и навсегда уехать из родительского дома. Я стыдилась и презирала себя, но произнести вслух, что многие годы ненавидела свою родную мать, смогла только сейчас.
Позже, когда обстоятельства развели нас и встречи с матерью стали редкими, ненависть стала уходить, растворяться, глохнуть, но я так никогда и не научилась скучать по ней и многие годы, понимая, что это страшный грех, пыталась избавиться от преступного чувства нелюбви. Уже в детстве у меня зародилась мечта о своей семейной жизни, я считала, что у меня будет совсем иная – настоящая семья!
Когда мне исполнилось десять лет, в нашей семье случилось прибавление: у меня появился брат. Удивительно, но к нему мать относилась совсем по-другому.
3
Сегодня я специально вышла из дома намного раньше обычного: хотелось выпустить из себя все эти неприятные мысли по дороге, разбавить их свежим воздухом, настоянным на запахах сирени, цветущей черемухи, каштанов и раскрывающихся огромными бутонами рододендронов, наполнить себя неслышной прекрасной музыкой фасадов этого города, пройти мимо моих любимых застывших каменных атлантов, коснуться запыленных ног красавиц-кариатид, зарядиться энергией и хорошим настроением на весь день. Но, видимо, я недооценила накопившееся в себе. Я столько месяцев старательно загоняла все внутрь, что за одно, даже самое райское утро, эти “завалы” не разгрести. Что ж, оставим их пока за порогом: я уже подошла к отелю, а вот и мои постояльцы, небольшой группкой собравшиеся у входа в ожидании утренней экскурсии по Старому городу. Самое время по утреннему холодку пройтись по улочкам и послушать рассказ гида о чудесах и магии старой Праги.
Сейчас они пройдут по Карловой улице, что ведет от самого Карлова моста, и через Малую площадь с золоченой фигурной решеткой над старинным колодцем посредине выйдут на главную площадь Старого города (город – по-чешски “место”), которая так и называется – Староместская. Едва только их безмятежная компания просочится через узкую горловину к основанию старинной каменной башни со знаменитыми пражскими курантами на фасаде, как их ослепит солнце, щедро, через край, заливающее площадь. Оно многократно отражается от позолоченных шпилей и фрагментов фасадов прянично-кукольных домов, от цветных витражей узких стрельчатых окошек-бойниц, осколков луж на булыжниках площади и даже от медной полосы Пражского меридиана, наискось рассекающего площадь на две части. И люди, сколь ни были бы они искушенными туристами, объехав прежде весь свет, растерянно завертят головами, как заблудившиеся дети, не зная, с чего начать этот праздник созерцания: то ли с минаретно-восставших сказочных чешуйчатых башен Тынского костела, господствующего над всей площадью, то ли с застывшей каменной толпы, молчаливо внимающей неистовому Яну Гусу, призывающему к праведной протестантской жизни и вере, за что и был сожжен на костре в 1415 году, навсегда связав свою жизнь с историей Чехии, то ли с византийских шатров церкви святого Микулаша – святого Николая, построенной Орденом бенедиктинцев и служившей в восемнадцатом веке русской православной церкви, а затем каким-то невероятным извивом судьбы ставшей даже пристанищем цирка, на арене которого выступал знаменитый француз Жан-Пьер Бланшар, переплывший когда-то первым Ла-Манш.
Но, наверное, гид начнет свой рассказ о сооружении, что доминирует над всей площадью. Это башня ратуши Старого города с великолепными астрономическими часами, возвышающаяся на 69 метров над площадью, – куранты Орлой. На ее восточной стене висит мемориальная доска с именами 27 лидеров гуситского сопротивления, потерпевших сокрушительное поражение против династии Габсбургов и захваченных в плен в трагической битве на Белой горе 8 ноября 1620 года. Белыми крестами на мостовой, прямо под стеной курантов, отмечены места, где они были через полгода казнены.
Куранты появились в Праге в 1490 году – более пяти веков назад! В 1807 году башня приобрела обзорную галерею и обновленные астрономические куранты, дополненные звездным календарем кисти знаменитого Манеса, представлявшего собой двенадцать внутренних медальонов по числу знаков зодиака и двенадцать картин с мотивами из деревенской жизни. В этот момент куранты начнут бить очередной час, откроются два голубых окна и в них по одному пройдет череда из двенадцати апостолов, олицетворяющий неминуемую смерть скелет, напоминая о бренности жизни, прозвенит вещим колокольцем, и заключительным аккордом, отметая налетевшую было грусть, беззаботно прокричит золоченый петух. Окошки закроются на следующие шестьдесят минут; плотная толпа туристов со снующими в ней карманниками наградит зрелище аплодисментами и растечется по площади и прилегающим улочкам, а через час новые любопытные соберутся к следующему трехминутному спектаклю, интерес к которому не кончается уже сотню лет.
Сама ратуша – главное здание центра Старого города – состоит из нескольких разномастных домов, приобретенных магистратом в разные годы и даже века. Каждое из них, как драгоценный камень в короне, представляет собой чудо архитектуры и имеет собственное имя и свою историю. Например, фасад примыкающего к Орлою западного дома, построенного в 1526 году, украшает трехстворчатое окно с надписью “Praga caput regni”, что в переводе с латыни означает “Прага – глава королевства”. За ним здание, в котором находится свадебный ритуальный зал бракосочетаний, не пустующий никогда. Свадебные обряды свершаются здесь с 1871 года. Над окном разместился вытесанный из камня знак Старого города пражского, а под главным карнизом протянулся пояс с еще восемнадцатью каменными гербами, согласно числу членов городского совета. В третьем (по счету) доме с фасадом в псевдоренессансном стиле с двумя высокими стрельчатыми окнами находится Большой зал заседаний. В центре его фасада – герб Старого города.
В 1660 году ратуша была расширена за счет следующего дома – “У золотого полумесяца”, а во времена объединения шести пражских городов в Большую Прагу был приобретен последний с этой стороны дом с именем “У петуха”. Его фасад был впоследствии перестроен в классическом стиле. Все эти дома стоят на фундаментах и подвалах романских зданий, построенных еще в одиннадцатом веке. На саму Староместскую площадь ратуша обращена нелепым прогалом, удивительным в тесноте застройки трех сторон прямоугольной площади. “Чем же вызвано такое расточительство?” – возникает вопрос у любознательного туриста, понимающего, как фантастически дорого стоит здесь каждый клочок земли. Оказывается, на этом месте в мае 1945 года, всего за несколько дней до освобождения Праги, немцами было взорвано здание, составлявшее северное крыло ратуши. В память об этом событии, наверное, да еще из желания “не осквернить” старинный комплекс “новостроем” место так и осталось свободным.
Зато теперь здесь можно просто посидеть на скамеечке, перекусить и спокойно рассмотреть каждый дом на площади. А они, уж поверьте, стоят самого пристального внимания. Века пролистываются поспешно взглядом, переходя от дома к дому: здесь и патрицианский дворец, и купеческий дом в стиле барокко, небольшие дворцы с элементами готики, золотыми медальонами и статуями ренессанса. Все тесно лепится друг к другу, стараясь затмить соседа, выпятиться и выбраться из суеты вперед, хвастливо выставляя на обзор свои архитектурные излишества. Каждый дом уникален и неповторим, но над всей этой блестящей красотой, подавляя пряничность и игрушечность красивых домов, возвышаются древние, сложенные из тесаного камня стены костела Девы Марии перед Тыном, часто называемым просто Тынским храмом.
Когда-то здесь стоял романский храм, а затем, в середине четырнадцатого века, на его месте возникло это чудо – главный силуэт Праги. Готически строгий фронтон храма украшен золотым барельефом Девы Марии – Мадонны с младенцем на руках, а по обеим сторонам тимпана поднимаются до восьмидесятиметровой высоты две башни, построенные с разницей в сто лет. Башни украшены балюстрадами и маленькими узкими угловыми башенками с чешуйчатыми крышами, придающими строгому храму вид сказочного средневекового замка. Под готическими крестовыми сводами похоронен Тихо Браге – придворный астроном императора Рудольфа II, почитаемый при жизни настолько, что был удостоен чести жить и работать в “летоградке” – Летнем дворце королевы Анны. Прохладный полумрак внутри костела сохраняет вкус времени. Заходя под эти древние своды, погружаешься в старину без всякой помощи лязгающей и сверкающей огнями машины времени.
Я стараюсь не упустить случая, чтобы лишний раз пройтись по корявым булыжникам этой площади, каждый раз рискуя, заглядевшись на каменную роскошь древних домов, подвернуть ногу или сломать каблук. Эта булыжная площадь более приспособлена под копыта лошадей, что в минуты туристского затишья, пригорюнившись, стоят вдоль бровки, вспоминая, наверное, лучшие мгновения своей лошадиной жизни. Они, фыркая, трясут мордами, позвякивают сбруей, отгоняя мух и воспоминания, и интеллигентно опорожняются в кожаные фартуки, подвязанные под хвосты, добавляя в свежий воздух, что струится с Влтавы, некий пасторальный привкус.
Группы туристов, то сжимаясь в плотное кольцо вокруг своего Моисея-гида, то растягиваясь длинной неторопливой змеей, продолжают передвигаться по маршрутам, известным только посвященным экскурсоводам. Мне всегда немного завидно, что эти люди впервые соприкасаются с пражской красотой и стариной, а значит, переживают лучшие минуты своей жизни. Несмотря на то, что многое я давно уже знаю наизусть, я каждый раз стараюсь по-новому принять в свое сердце щедрую красоту этого древнего города – тихого, уютного, готового всегда поделиться теплом своих каменных, прогретых солнцем стен.
4
Когда в отеле все в порядке, моей работы, кажется, и не видно, и хозяин начинает придумывать мне все новые и новые обязанности, переживая, что платит лишние деньги. Но случись какая-то накладка, выйди что-то из строя, как все без меня становятся беспомощными. Я стараюсь многое предусмотреть, но, к сожалению, я здесь лишь наемный работник, а чтобы убедить моего хозяина в целесообразности того или иного шага, необходимого для улучшения работы, надо затратить слишком много сил. Меня просто бесит отношение хозяина, которому ничего, кроме прибыли, не надо. В месяцы, когда Прага переполнена туристами, а в отелях устанавливают высокие цены, он беззастенчиво выгребает всю выручку, хмелея от толстой пачки денег. Но наступают тоскливые недели межсезонья, когда после очередных шумных праздников и карнавалов неизбежно приходится возвращаться к будням, и на этажах моего отеля наступает тишина, звоночек кассы надолго замолкает, как и мелодичный колокольчик над дверью.
От одного уик-энда до другого едва наберется лишь несколько постояльцев, прилетевших в Прагу по делам, да, бывает, на пару часов снимет номер какой-нибудь озабоченный менеджер: приведет в обеденный перерыв молоденькую девчонку, а потом, расплачиваясь, старается не поднимать глаз от дубовой стойки регистрации. Вот только на выходные наедет шумная, скандальная и вечно полупьяная молодежь из Лондона или Бирмингема, Антверпена или Нюрнберга, охочая до дешевого пива и сексуальных услуг Праги. Две ночи напролет они будут гулять и шуметь так, что кто-нибудь из древних обитателей соседних домов, выведенный из себя, вызовет полицию, а днями будут спать в развороченных номерах, которые потом придется долго приводить в порядок. В эти трудные дни я стараюсь все время быть на посту, надо быть настороже, готовой к тому, что кто-то из этой “золотой”, а лучше сказать “пивной”, молодежи постарается удрать, не заплатив, или утащить что-нибудь – “на память”.
В такие времена выручки не хватает даже на то, чтобы покрыть расходы, а хозяин именно в это время старается уехать куда-нибудь подальше к теплому морю, оставляя меня и отель на растерзание кредиторов. Счета переполняют папку, телефон разрывается и гудит недовольными голосами, а бывает и замолкает совсем, отключенный за неуплату. Вот тогда мне приходится напрягать все силы, придумывать скользящие скидки, льготные тарифы, сокращать персонал, пытаться предложить наш уютный каминный зальчик для какой-нибудь конференции полусумасшедших изотериков или семинара очередных мошенников – любителей сетевого маркетинга. А ведь еще нужно все время изыскивать средства, чтобы поддерживать уют и комфорт, соответствующий нашему статусу – недорогого, но очень комфортабельного маленького отеля в самом сердце Старого города.
Ну что ж, пожаловалась на жизнь – и сразу стало легче. А вот и пресловутая папка со счетами. Разберемся, а пока разложим их по степени срочности платежей и посмотрим, кто у нас сегодня поселился. Обычно я не общаюсь с клиентами, для этого есть дежурный на регистрации, но раз в неделю я становлюсь за стойку сама, иногда приходится кого-то подменить, даже ночные дежурства бывают. Мне достается почти всегда самое неприятное: разрешение многочисленных конфликтов. Это моя зона ответственности, и могу с удовольствием похвастать, что в этом мне мало равных.
Проблемы бывают самые разные, но чаще всего – мелкие капризы, в которых особенно виртуозны мои бывшие соотечественники любого пола и гражданства. Граждане СССР, в подавляющем большинстве не знавшие раньше вообще никакого комфорта, теперь же, добравшись до центра Европы, с особым смаком и даже ожесточением требуют, требуют и требуют. Наиболее изощренными, по-моему, считаются русские израильтяне. Вечером в номере, в прихожей, перегорела лампочка, утром возмущенный клиент потребовал вернуть часть платы из-за причиненного ему неудобства. В чем-то он, наверное, прав…
Но если бы все проблемы были такими мелкими. На днях польский турист, остановившийся в отеле, решил воспользоваться нашей новинкой – подземным гаражом. Он спустился на лифте в своей видавшей виды “ауди” и, торопясь поскорее выбраться из тесного подземелья, раньше времени пересек контрольную линию. Автоматика посчитала, что он из гаража вышел и, потушив свет, закрыла поляка в полной темноте. Перепуганный “шляхтич” начал звонить в полицию и в истерике кричать, что его захватила в заложники русская мафия. Это он по моему выговору определил, что я русская, значит, и мафия тоже. Прошло несколько часов, пока неторопливые чешские механики освободили несчастного из плена. К тому времени у него села и батарея в телефоне, и голос, да и вообще он обессилел. В отеле останавливаться так и не стал, боюсь, что помчался напрямик домой – в Польшу. Но и это терпимо. А вот когда горничная, открывая дверь в номер, чтобы привести его в порядок, застает там труп истерзанной девушки, это уже проблемы серьезные.
Но жаловаться грех – не было бы проблем, наверняка скуповатый хозяин сократил бы мою должность, а так, после каждого серьезного инцидента, который я все-таки “разруливаю”, он нет-нет, да добавит мне жалованья. Понимает, что я – ценный работник. С персоналом мне приходится быть строгой, часто применять санкции, бывает, что приходится и увольнять без всякого выходного пособия, поэтому наши девочки меня не любят. Впрочем, мне не очень и нужна их любовь – дело для меня важнее! Я легко могу перечислить, если не десяток, то, по крайней мере, пять приятельниц, которые любят со мной общаться, но это общение для меня мало приятно: говорить с ними о сокровенном я никогда не смогу, приходится через силу вникать в их бесконечные проблемы.
В жизни мне не довелось встретить человека, которому я могла бы о себе сказать все, к плечу или коленям которого я могла бы припасть в трудную минуту, чтобы освободить свою душу, спросить совета, найти поддержку. О любви я молчу. Это, наверное, слишком большая ценность, мне она не досталась. Я всегда любила, как я считала, своего отца и чувствовала его любовь и заботу, но несколько наших обоюдных попыток поговорить по душам так и не увенчались успехом. Может быть потому, что мы с ним разного пола, а может быть, потому что принадлежим к разным поколениям. При всей любви и старании мы так и не смогли найти общего взгляда на многие проблемы. Отец не принял Виталика и моего замужества, но еще больше его возмутил наш спокойный и беспричинный с первого взгляда развод. Он всегда помогал мне материально, но моя душа так и осталась для него скрытой в потемках. Как это страшно звучит: “Чужая душа – потемки!” Вот и наши души, похоже, так и остались чужими. Он даже не попытался поговорить со мной, принимая страшное решение оставить нас и покончить с жизнью. А я не смогла понять и вовремя почувствовать его боль, поддержать его в ту роковую минуту. Не хочу вспоминать об этом, но в моих снах отец часто приходит ко мне, и я безуспешно пытаюсь оправдаться перед ним, но… Слишком поздно.
Телефонный звонок вернул меня в реальность: стол завален счетами, новыми контрактами, за окном беснуется май и отель переполнен беззаботной публикой, а я ударилась в воспоминания. Прочь грустные мысли и за работу! Окно моего кабинета выходит в маленький внутренний дворик. Нет, это не патио, хотя и не петербургский сырой колодец, но отвлекаться взгляду нечем, а значит, теперь мне ничто не мешает отдаться своим многочисленным обязанностям, спасающим меня от размышлений.
5
Я с удовольствием и успехом училась и всегда любила шумную и беспокойную школу. В старших классах, когда отношения с мамой обострились до предела – как ты стоишь, как сидишь, возьми правильно вилку, как ты одеваешься, что ты себе позволяешь, короче, стой там, иди сюда – школа стала единственным моим прибежищем, где я чувствовала себя нормальным человеком. Я филигранно избегала встреч с матерью и умудрялась не пересекаться с ней, даже живя под одной крышей. Утром я не завтракала и мышкой выскальзывала из дому на полчаса раньше занятий, успев получить вдогонку очередную “выволочку” и наряд на домашние работы. Днем я возвращалась из школы домой, дождавшись, когда мать уйдет с обеденного перерыва, а вечером, выполнив все ее поручения, уходила из дома за пятнадцать минут до ее возвращения с работы. Мне не очень хотелось слоняться с ребятами по улицам, но приходилось тянуть время до позднего вечера, чтобы вернуться домой, когда уставшие за день родители уже спали. Стараясь их не разбудить, я крадучись пробиралась в свою комнату, делала домашние задания или читала до глубокой ночи, прежде чем могла уснуть, а утром все повторялось сначала.
Бывало, я все-таки попадала под руку матери и тогда мне доставалось все накопленное ею раздражение. Однажды я не стерпела и что-то резко ответила, наверное, слишком резко. Подростки часто бывают излишне эмоциональны. Пощечина, которой мать хотела меня поставить на место, была такой силы, что я отлетела и ударилась головой о стенку, на секунду потеряв сознание. После этого я решила уйти из дому, хотя идти-то было некуда. К тому времени отец уже стал большим начальником, его перевели в министерство металлургии Украины, и мы, сменив леденящие душу пейзажи индустриального Нижнего Тагила, перебрались в солнечный и цветущий столичный Киев, где у меня сразу же начались проблемы на почве “национального вопроса”.
Отец, узнав от матери о нашей ссоре, отыскал меня у школьной подружки, долго успокаивал и уговорил потерпеть, пообещав что-нибудь придумать. И придумал. Когда я перешла в десятый – выпускной – класс, отец добился назначения на работу в Чехословакию, в Кладно – запускать новый прокатный стан. Заграничная командировка в те времена расценивалась не ниже ордена: далеко не каждому выпадала такая удача. Пуск прокатного стана и вывод его на режим – работа длительная. Родители, забрав моего братишку Ванечку, оставили меня одну в большой киевской квартире и уехали в братскую Чехословакию на три года. Так я в один день стала взрослой. Вернее, посчитала себя взрослой.
Если вы думаете, что, лишившись постоянного жесткого контроля родителей, я пустилась во все тяжкие, то глубоко ошибаетесь! Я, как та собака, у которой веревка уже истлела, но она все равно никуда не уйдет от своей будки. Правда, я все-таки подружилась с мальчиком – Виталиком, очень умным и порядочным мальчишкой, который влюбился в меня по уши. Это был первый мальчик, которому я так понравилась. В общем-то, нравиться всегда было нечем: у меня мальчишеская фигура, узкие бедра, острые плечи, темные, почти черные волосы и такие же темно-карие до глубокой черноты глаза, в контрасте с белой кожей делающие меня типичной брюнеткой. Как известно, подавляющему большинству мужчин нравятся голубоглазые блондинки – олицетворение нежности и кротости, я же оставляла внешнее впечатление очень сильной и волевой девушки. Таких иногда называют “вамп”. Но в то время я была просто угловатым подростком, грудь как таковая появилась у меня довольно-таки поздно – только после рождения дочери. Видимо, ее рождение и дало сигнал к моему запоздавшему окончательному половому созреванию, потому что до этого я не знала никаких неясных желаний или томлений, ничего того, что бывает у девочек в определенном возрасте. У меня даже девических прыщей – “хотенчиков” – никогда не было.
С Виталиком мне было просто интересно и приятно, что я ему нравилась. Однажды в школьной раздевалке после урока физкультуры я случайно подслушала пересуды девчонок нашего класса, из которых поняла, что Виталик нравится многим девочкам. Они зло “перемывали мне косточки” и не могли понять, чем я так приворожила такого симпатичного и умного парня. После этого принимать его знаки внимания мне стало намного приятнее.
Летом, получив аттестаты и отгуляв выпускной бал, мы с Виталиком решили поступать в политехнический институт. На вступительных экзаменах я набрала всего тринадцать баллов, с таким результатом выбирать особо не приходилось, и, скрепя сердце, я остановилась на строительном факультете, причем не на самой престижной специальности, а на девчачьем “ВК” – “водоснабжение и канализация”. Виталик же сдал все на “отлично” и поступил на самый лучший факультет – автоматики и телемеханики. Мне, конечно, было обидно, но Виталик меня успокоил, что специальность – дело поправимое. Был бы человек хороший, а по его словам, лучше меня не было “на всем белом свете”.
Студенческая братия по достоинству оценила возможности квартиры, предоставленной мною для сборищ. От нее до института всего пять минут пешком. Иногда, когда было много занятий или “братская” вечеринка заканчивалась слишком поздно, Виталик оставался ночевать. Никаких интимных отношений у нас не было, а по моим понятиям и быть не могло, ведь для этого надо было, как минимум, согласиться выйти за него замуж. А о замужестве я, в отличие от своих подруг, не мечтала, даже не думала об этом. Летом я съездила к родителям в гости в Чехословакию. Это было замечательное путешествие, тогда-то я и полюбила этот сказочный город и всю маленькую страну, уютно раскинувшуюся на зеленых холмах, увенчанных старинными замками. Сегодня все выглядит еще красивее, чем тогда. Старина так и осталась стариной, но грязно-серые фасады отреставрировали, а потемневшие дочерна от времени и дождей крыши сменили черепицу на празднично-оранжевую – новую. Сейчас Прага выглядит, как невеста, только что вышедшая из-под венца! Но и тогда я была поражена ее красотой и с первого взгляда влюбилась в нее!
Вернулась после месячной разлуки и почувствовала, что Виталик как-то изменился. Смотреть на меня стал по-иному, что ли. Старался сесть ближе, прижаться или руку положить на плечо, а то и на коленку. Однажды, как бывало уже не раз, он остался ночевать у меня и среди ночи вдруг пришел в мою комнату. Я проснулась, сильно испугалась, прогнала прочь, даже стукнула чем-то, что попалось под руку. Утром как ни в чем не бывало мы позавтракали, поболтали о пустяках, вместе дошли до института и разбежались по своим аудиториям. Вроде бы инцидент был исчерпан, но я задумалась.
Замуж мне не хотелось, казалось, я еще не доросла, чтобы быть женой. Я даже не знала, люблю ли я его. Да и вообще, что такое любовь? Мне кажется, что я до сих пор этого не знаю. Мне было с ним хорошо, я привыкла к нему, к его помощи в учебе и в житейских делах, ведь я была одна. Иногда он дарил мне цветы или конфеты. Я очень любила “Красный мак”, помните, такие шоколадные конфеты с ореховыми крошками? Я не хотела потерять Виталика – это я знала точно, но и идти на что-то большее мне не хотелось.
Виталик испугался, что я обижусь или рассержусь за его вторжение в спальню и прогоню навсегда. Он прислал покаянное письмо, просил прощения, писал, что очень любит меня и готов ждать, сколько придется, пока я сама его позову. И я успокоилась, решив, что Виталик никуда не денется, и мне не нужно ему уступать. Я и не догадывалась тогда, что сопротивление только разжигает желание, а неудовлетворенное желание привязывает пуще веревки. Так мы “продружили” еще года полтора. Виталик практически переехал ко мне жить: глупо было тратить на дорогу в институт каждый день полтора часа, когда была такая возможность. Мы стали совсем большими друзьями, хотя я не могла довериться ему во всем. Я четко ощущала свое одиночество и невозможность разделить груз сомнений и тревог ни с кем.
В один несчастный день, а это выпало как раз на Новый год, как обычно в нашей квартире собралась большая компания. Пили шампанское и “Каберне”, а потом, притушив свет, стали танцевать. Незнакомая девчонка, которую привел с собой кто-то из моих однокурсников, стала откровенно вешаться на моего Виталика. Сначала они танцевали, потом девчонка стала целовать его в шею. Не успела я толком понять, что происходит, как потеряла пару из виду. Я бросилась их искать, обшарила всю квартиру, но беглецов не нашла. Я кинулась к вешалке – куртка Виталика была на месте. Я чуть не расплакалась от обиды, ревности и злости, и кто-то из ребят, видя мою растерянность, подсказал, что Виталик с девушкой уединились на лестничной клетке – покурить. Но ведь Виталик не курит! Я вышла на лестницу. В подъезде было темно, и сначала мне показалось, что там никого нет, но вдруг я услышала какую-то возню, приглушенные смешки, знаете, такие гнусные многозначительные звуки, не оставляющие никаких сомнений об их природе. Через три ступеньки я взлетела пролетом выше и застала парочку с поличным! Нет, до таких вольностей, как в нынешние времена, дело не дошло, это уж слишком. Они просто целовались и… обжимались, как это в простонародье называется, но у меня потемнело в глазах.
Я оттолкнула девчонку, да так, что она ударилась о стенку и испуганная кинулась вниз по лестнице, Виталику я залепила пощечину. После материнской оплеухи мне давно хотелось самой ударить кого-нибудь. Оказывается, в этом есть свой, совершенно особый кайф – влепить с плеча, со звоном, и почувствовать, как отпускает напряженное нутро! Я взяла оглушенного Виталика за руку и привела в квартиру, как провинившегося ребенка. Вечеринка была испорчена, благо уже прозвучали куранты и сам факт Нового года состоялся.
Я ушла в свою комнату и закрылась на задвижку, а Виталий вынужден был остаться за хозяина. Мне хотелось плакать, но слез не было. Раздумывать было не над чем, надо было принимать решение и действовать! Уже часов в пять утра, когда в квартире никого, кроме нас с Виталиком не осталось, я пошла к нему. В эту первую ночь нового 1981 года на старом скрипучем диване, доставшемся нам от бывших жильцов этой квартиры, вблизи разоренного праздничного стола, горбившегося на фоне посветлевшего первым утренним светом окна, я и отдала Виталику свою девичью честь. В обмен на возможность еще какое-то время безраздельно распоряжаться его жизнью.
Я оказалась неоригинальна, забеременев от этого самого первого, не принесшего мне никакого физического удовлетворения, уж не говорю о наслаждении, полового акта. Наслаждение, по-моему, придумали дураки, чтобы скрыть свое разочарование. Виталик был потрясен моим поступком. В благодарность он целовал мои колени, руки, плакал от счастья и говорил, что любит меня больше жизни и готов для меня на все. Я слушала и думала, что удовольствие от этих слов – слишком слабое утешение за преступность и постыдность моего опрометчивого, хотя и хорошо продуманного шага.
В мае, вопреки народному поверью, сыграли свадьбу – тянуть дальше уже было нельзя, животик хоть и небольшой был, но скрывать дальше было уже невозможно. Родители приехали на свадьбу с подарками, на людях радовались и поздравляли, но наедине мать прочитала мне оскорбительную нотацию, подчеркнув, что иного она и не ожидала. Я проплакала до красных глаз, что было вполне прилично – заплаканная невеста хорошо укладывается в народные традиции. На свадьбе мать улыбалась, принимала поздравления от приглашенных знакомых, а я еще больше возненавидела ее. С тех пор я никогда не плакала.
С мамой Виталика я познакомилась перед самой свадьбой. Отца у него не было, мама воспитывала его одна. Сына она любила неимоверно. Виталик, зная, что маме не понравится ни одна девушка на свете, до последнего тщательно меня от нее оберегал. Это был как раз тот случай: “Кто бы она ни была, она уже нам не нравится”. Она от несчастья слегла. На свадьбе ее не было, что не очень огорчило сына.
Август я еле проходила в жару да в духоту, в сентябре в полный срок родила девочку – Юленьку. Тогда такая мода на имена была, в каждой второй семье девочек Юлями, Оксанами или Ксюшами называли. Это Виталик так назвал, пока я еще в роддоме лежала. Все ребята в институте на занятиях, а я с лялькой на руках, одна в четырех стенах. Вспоминать страшно даже сегодня, когда Юленьке уже двадцать лет исполнилось. Родители деньги присылали, Виталик повышенную стипендию получал, профком мне материальную помощь выписал, хотя я и ушла в академический отпуск.
Два последующих года я вспоминать не люблю – ничего хорошего не помню. Юленька болела, по ночам не спала, я выматывалась до обморока, Виталику не доставалось от меня ни одного доброго слова, гоняла я его почти так же, как моя мама меня в свое время. Забыла я, как зарекалась никогда не повторять этого, а зароки бесполезны – это ж в крови, искоренить невозможно никакими силами. А тут у отца контракт кончился, вернулись они в Киев в свою квартиру, а нам куда? К Виталику? Невозможно! Его мама от одного моего вида в истерике заходилась, не могла она мне простить, что я ее любимого сыночка от нее забрала. С моей мамой жить?! Попробовали, и на пару месяцев сил и терпения не хватило. Отец страшно переживал, все старался между мной и мамой встать, на себя удар принимал. В министерстве его место оказалось занято, выхода не было, вот он и согласился поехать в Запорожье. Но Запорожье – не Чехословакия, мать через несколько месяцев вернулась домой. Пришлось нам уходить. Сняли квартиру, еще какое-то короткое время маялись все вместе, но вскоре Виталик не выдержал и ушел.
Сначала к маме. Я такого предательства простить не могла и сразу же подала на развод. Через год он женился на какой-то хохлушке, которую ему сама мама и нашла. И живет с ней уже восемнадцать лет, прижив двух дочерей. Правда, живет давно уже не в Киеве, а в Сиднее, туда же он и мою Юленьку забрал. Он, оказывается, классный программист, каких в этой кенгурушной Австралии на пальцах перечесть можно. Там его уважают и платят большую зарплату, вот ему и не тяжело такую семью тащить. У них свой двухэтажный дом, у каждой девочки своя комната, на семью пока два автомобиля, но собираются покупать третий – для Юли, ей в университет ездить далековато. Виталик и после развода Юленьку своим вниманием и заботой не оставлял, любит ее, грех жаловаться. Я, правда, очень старалась от него не зависеть, и у меня это долго получалось. Но был момент, когда без его помощи мы просто не выжили бы. Только благодаря ему мы выбрались из этого кошмара – “незалежной” Украины. Несмотря на украинскую фамилию Виталика, под которой он пытался спрятать свои семитские черты и корни, нас все равно четко определяли как “чужих”, и не было нам жизни после рокового 1991 года, как ни старались мы, переходя на украинскую “мову” даже дома.
Наш брак с Виталиком закончился банально: “семейная лодка разбилась о быт”. Мне очень хотелось, чтобы объяснение было таким простым. Но с годами я поняла, что Виталик справился бы с любыми бытовыми и житейскими проблемами, как это он сделал в своей второй семейной жизни, которая была не легче, а даже труднее. Нет, причина была иной: он ушел от моей нелюбви, устав от моего равнодушного терпения, от каменной стены, которой я от него отгородилась. А ведь не только от него…
Ладно, хватит и об этом. Не надо было трогать эту глыбищу! Зачем я вообще взялась за воспоминания, что я хочу из них вытащить? Ах да, я же решила впервые разобраться, сказать себе правду, которую до сих пор старалась не знать! Все, все, на сегодня достаточно! Я так увлеклась, что напортачила с заявкой от голландской компании. Все – больше не отвлекаться, надо закончить эту работу и отправляться домой. А дома что? Нет, сегодня поеду на Вышеград! Столько раз собиралась выбраться туда погулять, посмотреть с крутого склона на пражские башни и крыши, на голубую ленту реки, особняк Карела Готта на противоположном берегу, пройтись по крепостным стенам, которым сотни лет, вдохнуть свежий ветер с реки и почувствовать, как отпускает сердечная мышца, как замирает душа от восхищения перед этой бескрайней картиной от горизонта до горизонта, наполненной тишиной и вечным покоем.
6
Мимо недавно отреставрированного “Конгресс-холла” – бывшего Дворца съездов социалистической Чехословакии – выхожу к небольшой каменной арке в крепостной башне. Она называется “Шпичка” – “Острие”, за ней узкая улочка приводит к глубокому крепостному рву, в который уходят вертикальные кирпичные, как в московском Кремле, стены. Вход в крепость преграждает вторая башня, именуемая “Пражской” или “Иерусалимской”, в ней вторые ворота, намного выше и строже – с загнутыми острозаточенными пиками, препятствующими смельчакам, решившим их преодолеть. Сейчас они распахнуты настежь, и через них я попадаю вовнутрь тысячелетней крепости Вышеград – резиденцию чешских королей и князей, расположенную на крутом скалистом утесе Влтавы, окутанную старинными легендами. Именно это положение – на высокой крутой скале, нависшей над рекой, и дало крепости название – Вышеград. Вероятное время его основания – вторая половина Х века. Он предназначался для защиты пражской котловины с южной стороны. О его столь древнем существовании свидетельствуют сохранившиеся до наших дней динары вышеградского монетного двора Болеслава II, при правлении которого Вышеград был городищем Пржемысловичей, с княжеским дворцом в западной части акрополя, а также с каменными и деревянными домами в центре укрепления.
Во времена правления Вратислава II из рода Пржемысловичей, в XI веке, в Вышеград была перенесена королевская резиденция из Пражского Града. Новый король построил костел, посвященный святым Петру и Павлу. При нем был основан капитул – католическая епархия, подчинявшаяся непосредственно римскому папе. Чтобы подчеркнуть значение альтернативной королевской резиденции, Вратислав построил представительный романский дворец из тесаного камня, но уже через сто лет, во времена правления Собеслава I, королевская резиденция вновь переехала в Пражский Град, навсегда лишив Вышеград привилегий столицы. Лишь при Карле IV – императоре Священной Римской империи, избравшем в середине XIV века Прагу своей столицей, чем принес ей небывалый подъем и развитие, Вышеграду возвращается политическое и военное значение: теперь это крепость с самыми передовыми на то время в области военной техники укреплениями, с двумя главными надвратными башнями.
Когда-то отсюда, из крепости Вышеград, начиналась дорога в южную Чехию. Карл IV издал указ о том, что церемония коронации каждого чешского короля должна начинаться в Вышеграде, откуда через все остальные пять пражских городов он должен был пройти пешком к месту коронации – собору святого Вита в Граде. В Вышеграде же постоянно хранились холщовая сума и лыковые башмаки – символы, напоминающие о Пржемысле-пахаре, призванном на княжеский престол и ставшем основателем династии чешских королей. По материнской линии Карл IV происходил из рода Пржемысловичей и всегда подчеркивал свое чешское происхождение. Карл IV стал самым значительным правителем в истории Чехии, его выбор Праги для столицы огромной Священной Римской империи, простиравшейся от северных морей до Средиземноморья, оказался счастливым переломом: Прага и ее города достигли небывалого расцвета, не обошла эта участь и крепость Вышеград: в нее был проведен каменный водопровод, который обеспечивал водой самих жителей Вышеграда и орошал виноградники на южных склонах неприступной скалы.
Крепостные стены на протяжение веков оставались молчаливыми свидетелями многочисленных баталий – побед и поражений своего гарнизона. Бывало, их разрушали, как первого ноября 1420 года, когда гарнизон венгерского и римского короля Сигизмунда Люксембургского после длительной осады гуситами сдал им крепость. Это помогло гуситам в тот же день полностью разгромить непризнанного ими наследника чешского трона. Крепостные стены Вышеграда в нескольких местах были разрушены, а сам он присоединен к Новому Городу. Но менялись короли, победители становились побежденными, а крепость продолжала жить, многократно подтверждая свое стратегическое значение – охраняя подступы к Праге с юга и юго-востока.
По проектам Иноченцо Конти и Джузеппе Приами она была обнесена каменными стенами с мощными угловыми бастионами. При этом был использован опыт, проверенный при строительстве итальянских и голландских фортификаций. В 1883 году Вышеград получил статус шестого городского района, однако крепость оставалась в подчинении военной администрации вплоть до 1911 года. Позже, перейдя в руки гражданских лиц, крепость обзавелась прекрасным парком в английском стиле и стала любимым местом отдыха горожан и туристов.
Первоначальная романская базилика святых Петра и Павла конца XI века через сто лет была значительно расширена и перестроена в стиле ранней готики. Полностью храм был прекрасно отделан при Карле IV, однако при падении Вышеграда в ноябре 1420 г. его почти полностью разрушили протестанты-гуситы. Сегодняшний вид костела – результат неоготической реконструкции, выполненной в конце XIX века под руководством Йозефа Моккера. Собор святых Петра и Павла на высоком берегу Влтавы в центре Вышеградской крепости можно увидеть почти из любой точки Праги, над ним возносятся две готические башни, достроенные по проекту архитектора Франтишека Микеша уже в 1902–1903 годах. Рядом с собором на месте средневекового погребения находится последнее прибежище граждан, составляющих законную гордость Праги и всей Чехии. Тихо и покойно у величественных мраморных крестов и надгробий, на которых даже я нахожу знакомые имена: Карел Чапек, Ян Неруда, Антонин Дворжак и Бендржик Сметана – писатели, поэты, композиторы, скульпторы, артисты, художники, юристы, генералы и врачи.
Когда идешь по крепостному валу, то внизу и дальше – до самого горизонта – простираются красные черепичные крыши Праги. Такой вид еще можно лицезреть из Града, что противостоит Вышеграду на севере, на левом берегу Влтавы. Между этими двумя старинными столицами и крепостями, как на ладони, доверчиво раскинулась охраняемая ими Прага. На парапете лежит тяжелая медная плита, на которой вычеканены силуэты пражских соборов и башен. Они подписаны специально для любопытных туристов. Без этих плит было бы очень трудно ориентироваться в стобашенной Праге – где какой шпиль, где какая башня.
Я присела на скамеечке в тени старых платанов у древней ротонды Святого Мартина. Ей уже тысяча с лишним лет, рядом с ее почтенным возрастом моя жизнь лишь краткий миг. Стоит подумать об этом – и мои проблемы как-то мельчают, становятся не такими уж неразрешимыми.
Мне тогда было уже двадцать четыре года, немало для женщины, но я не очень переживала развод с мужем, хотя, конечно, сначала была страшно задета и оскорблена. Меня его поступок застал врасплох и страшно оскорбил, я считала, что осчастливила собой Виталика на век, и он от меня уже никуда не денется. Самоуверенна была неимоверно, даже смешно сейчас вспоминать. Однако с эмоциями я справилась быстро, сказалось то, наверное, что я была к нему равнодушна. Согласитесь, уход нелюбимого мужчины все-таки можно пережить. Больше волновалась за дочь – она осталась без отца. Но последующее поведение Виталика, не оставившего Юльку без внимания и заботы, меня окончательно успокоило.
Да и мой отец сделал все, чтобы мы с дочкой могли жить нормально, ни в чем не нуждаясь. Сначала разменяли их большую квартиру, и мы с Юлькой поселились в уютной малометражке, а потом, когда пришли иные времена, отец помог мне купить нормальную квартиру. Я очень быстро привыкла к своей свободной и самостоятельной жизни; к тридцати годам, успев на волне перестройки переквалифицироваться в экономиста – специалиста по банковскому делу, стала вполне преуспевающей женщиной: ведущим менеджером солидного банка. Все эти годы я много училась, даже в Лондоне и Нью-Йорке, лихо водила собственный автомобиль, несмотря на вечные киевские пробки и разбитые дороги, а по вечерам, заходя в свой подъезд, мужественно преодолевала страх, сжимая рукоятку маленького “кольта”, готовая отразить любое нападение. Внешне жизнь складывалась вполне удачно, хотя понятно, что все было не просто. Я старательно скрывала от чужих глаз свои проблемы, разочарования и сомнения, а еще пуще – беды и несчастья.
На выходные Виталик забирал Юльку к себе. Возвращаясь домой после этих визитов, она плакала от того, что у нее нет такого шумного и счастливого дома, как у ее подраставших единокровных сестер. Я пыталась убедить ее, что нам и вдвоем хорошо; стараясь не оставлять дочь без внимания и не желая ранить ребенка присутствием в нашем доме чужого мужчины, я отказалась от своего личного счастья, хотя теперь понимаю, что отказаться от несуществующего и невозможного было не так уж трудно. Но я так и не смогла заменить ей отца и создать атмосферу нормальной полноценной семьи, потому что и сама не знала, что это такое.
Крушение Советского Союза ударило по нашей семье страшно. Отец, положивший жизнь на алтарь служения любимому делу, партии и родине, не смог справиться с вакханалией и беззаконием, наступившим сразу после Катастрофы. Только после его смерти я поняла, в каком страшном одиночестве он остался, лишившись работы, не зная ни любви, ни женской ласки, ни сострадания. У него в жизни не было ничего, кроме этих огромных, адово грохочущих прокатных станов, выплевывающих в своем вечном движении тонкие серебристые листы стали. Единственным местом, где он мог укрыться от отторгнувшей его жизни, был старый гараж. Там он и повесился, оставив предсмертную записку с просьбой никого не винить в его смерти.
Смерть отца как будто стронула лавину – неприятности и несчастья посыпались на нас отовсюду: мать слегла после смерти отца, брата – студента последнего курса Политехнического – избили на улице хулиганы, а солидный банк, в котором я так старательно служила, оказался ширмой для преступных махинаций и в один день прекратил платежи и объявил о своем банкротстве. Руководство банка скрылось вместе с деньгами, в том числе и моими небольшими накоплениями “на черный день”. В этот момент, признаюсь, я растерялась и не представляю, что было бы дальше, если бы в это время не подоспел на помощь Виталик. Это он привез нас всех – меня с Юленькой и маму с Иваном в тихую мирную Чехию, помог устроиться, купить квартиры, а сам подался на другую сторону земного шарика, на зеленый континент – в Австралию.
Дочь легко вписалась в новую страну, выучила чешский язык и вскоре начала даже подрабатывать, давая уроки чешского, русского и английского языков. Она у меня оказалась очень способной и самостоятельной девочкой. Однако переезд в Чехию совпал с ее взрослением. Юля не просто вымахала ростом выше меня на голову, в ней начали проявляться незнакомые, а главное, очень неприятные для меня черты характера. Я вдруг стала чувствовать по отношению к себе какое-то легкое пренебрежение, превосходство и совсем не детскую снисходительность. Как будто не она мой ребенок, а я ее. Юля зачитывалась взрослыми, очень серьезными книгами, увлеклась Кантом и Ницше, на ее столе книги по античной истории и современной психологии лежали вперемежку с томиками классиков. Меня это очень радовало, я видела, что моя девочка умница, а по сравнению с инфантильными чешскими сверстниками она выглядела даже гениальной.
Почувствовав себя старше, умнее и способнее, Юля стала часто меня одергивать и поправлять. Я сдерживалась, старалась свести все в шутку, но понимала, что и моему терпению есть предел. К тому же, вырастая, она все больше и больше нарушала заведенный мною в доме уклад, это вызывало во мне с трудом сдерживаемое раздражение и протест. Свобода, в которой я старалась ее воспитывать, теперь отзывалась полным пренебрежением моими незыблемыми правилами. Я сдерживалась, помня о своем зароке никогда не скандалить, но раздражение било в голову, в глазах темнело, и я стала задумываться, что наше совместное проживание превращается в пытку.
И я стала избегать дочери. Я зажимала волю в кулак и одна тащила весь воз: готовила, стирала, гладила и убирала, мыла посуду и старалась не заглядывать в комнату дочери, где навести порядок она мне не позволяла. Юля, застав меня несколько раз на кухне с красными глазами и шмыгающим носом, смилостивилась и “развела наши войска”. Как когда-то я, она после занятий ложилась на диван с книжкой, а когда я возвращалась с работы, уходила “подышать перед сном свежим воздухом”. Мы перестали вместе смотреть телевизор, обсуждать фильмы и книги, вообще не разговаривали друг с другом неделями. Тяжесть отношений гнула к земле, прожить так можно лишь какой-то короткий период, жить так – невозможно.
Предложение Виталика (мы с Юлей обе его так зовем, несмотря на то, что мне он бывший муж, а ей отец) забрать Юлю к себе в Австралию, чтобы она могла продолжить там образование в университете, пришло вовремя. Это было спасение, и оно снова пришло от Виталика. Потребовалось еще почти десять месяцев на оформление документов, разрешений и виз, но это время мы прожили в согласии и взаимном терпении, понимая, что предстоит разлука надолго, а возможно и навсегда.
Господи, за что ты меня так наказываешь, превращая самых близких и родных мне людей в невыносимо чужих?!
Я очень страдала от своей ущербности – только так я могла объяснить ту степень раздражения, близкую к ненависти, что вызывало во мне почти каждое слово и движение дочери. Я понимала, что женщина, нормальная женщина, наделена инстинктом материнства от природы, она заботится о своем ребенке, часто жертвуя не только своими интересами, но бывает, что и самой жизнью. Но вправе ли я рассчитывать, что взрослый человек, в которого неумолимо превращается мой маленький птенчик, моя дочурка, несмотря на всю заботу и любовь, вложенные в нее, станет моим союзником и единомышленником? Не слишком ли просто тогда была бы устроена жизнь? И не в том ли и заключается вечная проблема и конфликт отцов и детей, что все мы очень разные и именно такими нужны этому бесконечному миру? Недаром все мировые религии и этика призывают людей к терпимости, как сейчас принято называть – толерантности, что означает только одно – принимать каждого человека таким, какой он есть!
Сейчас, спустя два года после отъезда дочери, я успокоилась, хотя продолжаю думать о наших отношениях, вернее, о своем к ней отношении. Насколько несправедлива и жестока бывает жизнь, делая нас чужими с теми, в ком течет наша кровь! Ни детей, ни, тем более, родителей человек не выбирает. Если бы у Гитлера родился сын или дочь, совсем не обязательно, что это родился бы плохой человек! Вон сын изверга Берии стал конструктором ракет, прожил достойную жизнь, хотя и сменил фамилию и, наверное, не мог никому рассказать о своем отце. Сын за отца не отвечает, а значит, не отвечает и отец за сына? Или все-таки отвечает за то, что вырастит, воспитает, сотворит? А если старается как лучше, а генетика, наследственность, чертов закон Менделя сводят все старания на нет, тогда как?
Да, вековые законы требуют чтить родителей своих, значит – уважать, а любить? Что же такое любовь? Бездумное обожание вопреки разуму? Бесконечное терпение или невозможность существовать без любимого существа? Боже мой, сколько вопросов, от которых страшно до озноба! Не получается у меня с любовью, никак не получается! Человек выбирает только своего любимого, того, кто должен стать его второй половинкой, вот здесь мы проявляем свою волю и желание. И что? В этом выборе сплошь и рядом ошибки, а за ними несчастья и новое одиночество.
7
Мои отношения с мужчинами до сих пор остаются для меня тайной за многими печатями. В детстве мальчики как объект полового влечения меня долго не интересовал; если признаться, то сильного полового влечения я вообще никогда не испытывала. С мальчишками во дворе и в классе было намного интереснее и проще, чем с девчонками, с их мелкими интригами и кукольными играми. Я на равных гоняла в футбол, в “казаки-разбойники”, могла постоять за себя и стоически терпела боль, когда расшибала коленку или нос. Меня с детства привлекали путешествия, дальние страны, пиратские клады и истории древних цивилизаций. Во дворе я слыла выдумщицей и заводилой: я придумывала тайнопись, шифры, перенимая их из историй о Шерлоке Холмсе, посвящала своих приятелей-мальчишек в члены рыцарского ордена и очень часто становилась предводителем, пользующимся заслуженным уважением и доверием “дворовой знати”.
Мой первый сексуальный опыт, полученный во время короткого замужества, был скучен и даже печален. После развода некоторое время я была страшно зла на всех мужчин вообще, но, начав работать, все равно предпочитала больше общаться по работе с мужчинами: с ними по-прежнему мне было проще и интереснее. Как неловко произносится само это слово – секс! В недавнем прошлом оно было почти под запретом, по крайней мере неприличным. Существовали лишь половые отношения супругов, а все, что оказывалось за рамками официального брака, считалось блудом, развратом, грязью и презиралось и преследовалось всей мощью государства и общества.
Мне стоило огромных усилий позволить себе “свободные” отношения с мужчиной. Конечно, даже и речи не могло идти о женатом человеке: семья для меня – священна и неприкосновенна, я сохранила это отношение на всю жизнь, хотя мне так и не довелось стать по-настоящему семейной женщиной. Я выбрала своего коллегу по банку, с которым мы вместе работали над проектом и несколько раз ездили вместе в командировку. В одну из таких поездок, будучи уже уверенной в том, что он оказывает мне повышенное внимание, я решила уступить. И снова ничего, кроме неловкости, брезгливости, боли и невыносимого стыда. Он, видимо, почувствовал это, пытался меня успокоить, реабилитироваться в моих глазах, но через некоторое время я поставила ему условие: либо он найдет себе другую работу, либо уйду я. Еще одна попытка была через несколько лет, когда мой неудачный эксперимент стал забываться. Мы тогда с восьмилетней Юленькой поехали отдыхать на юг, в Крым. Устроились замечательно: сняли комнату с видом на море, целыми днями купались и загорали на пляже, а по вечерам ходили в Курзал, где ели мороженое или нежную бело-розовую пастилу, тающую во рту. Однажды на эстрадном концерте, что каждый вечер шел на открытой летней эстраде, нашим соседом оказался мужчина лет сорока – сильный, высокий, с характерной глубокой ямочкой на волевом подбородке, как у знаменитого и обожаемого в те годы многими советскими женщинами певца Серова. Сосед дипломатично сначала завел разговор с Юлей, потом принес нам мороженое, а для меня еще и белую розу на длинном стебле – изящный и тонкий жест. Как мне показалось. После концерта он проводил нас домой, а утром уже занял для нас дефицитные топчаны на пляже. Так началась наша курортная дружба.
Только через неделю он пригласил меня в ресторан. Юля не просто отпустила меня, согласившись одна просидеть вечер у телевизора, а еще и проследила, как я оденусь для этого свидания. Юрий, так звали нашего приятеля, ей очень нравился. Помню, он был человеком сдержанным и немногословным, но о себе все-таки рассказал, что работает инженером-нефтяником на Севере, разведен и очень скучает по дочери – Юлькиной ровеснице, с которой ему не позволяли нормально общаться, так как у бывшей жены была новая семья. Всю накопившуюся любовь к дочери он обратил на Юлю. И на меня. В общем, после ресторана, где мы пили сладкую крымскую “Мадеру” и розовый “Мускат”, я, в состоянии легкого опьянения, согласилась зайти к нему, все-таки ясно понимая, куда и зачем я иду. Мне неожиданно захотелось почувствовать прикосновения его губ, ласки сильных рук, раствориться в нем, стать маленькой любимой женщиной, в общем, что говорить… захотелось, и все! Мне же хотелось чего-то необычного: нежности и осторожного проникновения, какого-то терпеливого и неторопливого таинства, а получилась яростная и короткая вспышка. На счастье его вызвали телеграммой из отпуска. Он едва успел забежать попрощаться, и по его реакции я поняла, что стала ему совершенно неинтересной.
Этих трех мужчин в моей жизни хватило, чтобы я окончательно поставила на себе крест как на любовнице – не мое это! Я научилась жить, занимая свое время многочисленными обязанностями, к которым я по своей природе не могла относиться легкомысленно. На первом месте, что совсем не странно для настоящей представительницы того времени, для меня всегда была работа, служба, ответственность перед начальством и коллективом, на втором – дочь, а уж если оставалось время и силы, то – друзья, подруги, знакомые, книги, прогулки и посещения интересных мест. Я очень хотела, чтобы у нас с Юлей была насыщенная жизнь; пока она была маленькой, я пыталась сделать из нее фигуристку или теннисистку, учить музыке и актерскому мастерству в школьной студии, но из всего этого мало что получилось. Юля выросла крупной, склонной к полноте девушкой, начисто отметавшей любые виды спорта, предпочитая спокойное времяпрепровождение на диване с коробкой печенья или хлопьев и толстым фолиантом заумного автора.
И снова я старалась отогнать мысли и сомнения, одолевавшие меня. Я подозревала, что не понимаю женской природы и от рождения лишена чего-то, делающего женщину настоящей женщиной. Я не любила косметику, запах духов или дезодорантов вызывал во мне отвращение, мне казалось, что это присуще лишь непотребным женщинам, а по-настоящему человек красив, когда он естественен и пахнет просто чистым телом. Одевалась я тоже по-своему, отдавая предпочтение брюкам и курткам; в платье, в длинном пальто и еще на каблуках всегда чувствовала себя очень неуверенно и боялась выглядеть смешной. Я старалась скрыть эту тайну о себе, пыталась бороться с недостатками, хотя и понимала безуспешность подобного насилия над собой. Надо было просто смириться со своей природой, но легко сказать…
Впрочем, я знала, что посторонние люди вряд ли догадываются о моих комплексах и неуверенности в себе, наоборот, я как-то услышала о себе мнение, что я успешная женщина с сильным характером, личность, и мужчины побаиваются моего острого неженского ума. Помню, что меня приятно удивило это мнение, и на какое-то время стало легче. Интуитивно я искала нишу, в которой могла бы чувствовать себя уверенной. Так и получилось, что работа стала для меня всем.
У меня неплохо получалось в проектном институте, в банке я стала лучшим специалистом, но, честно говоря, “хозяйкой гостиницы” мне понравилось быть больше всего. Как говорится – это мое! Если бы я когда-нибудь смогла иметь свой собственный отель, пусть даже самый маленький, я была бы вполне счастлива. Маленькому отелю в центре Праги я отдаю всю душу, стараясь возместить любовь, не полученную и не потраченную мною в этой жизни.
После отъезда Юли к отцу в Австралию, отель стал для меня главным источником переживаний, забот, неудач и побед. В нем я познакомилась со многими интересными людьми, с некоторыми поддерживаю отношения до сих пор и переписываюсь по электронной почте, поздравляю с праздниками, принимаю от них друзей и родственников, которым после рассказов о красотах Праги тоже захотелось в ней побывать. У меня много постоянных клиентов, которые останавливаются только в нашем отеле, заказывая места задолго до приезда. Хозяин видит, что моими усилиями создается серьезный имидж нашего предприятия, и очень этим доволен. Однако, по-советски считая, что похвала развращает человека, он старается не баловать меня, при любой оплошности срывается на резкие выпады в мой адрес, часто незаслуженно и не разобравшись.
8
У меня жесткое правило – никаких интимных отношений с клиентами, оно распространяется не только на меня, но и на весь персонал. Понятно, что за всеми не уследишь, но если бы я узнала о нарушении этого правила, уволила бы виновного без колебаний. Хотя у самой есть грех на душе, который я стараюсь забыть, благо о нем никто не знает. Я вдруг заметила, что это моя характерная черта – стараться забыть, загнать внутрь, притвориться, что ничего не произошло, когда дело касается неприятных для меня вещей.
Так вот, была у меня история. Это случилось еще до отъезда Юли в Австралию, в межсезонье – ранней весной, когда после череды рождественских и новогодних праздников наступает некоторое затишье. Люди, уставшие от веселья и чревоугодия, возвращаются к своим обязанностям, подсчитывают доходы за год и оформляют налоговые декларации. В Праге это ощущается особенно сильно: закрываются мелкие магазины и лавки, пустеют офисы туристских фирм, на Карловом мосту лишь редкие прохожие, нет ни музыкантов, ни художников, даже если и нет ни снега, ни мороза.
В отелях в это время, несмотря на значительные скидки, тоже пусто. Я, решив, что с опустевшим отелем справлюсь сама, отправила часть персонала в короткий отпуск, а сама перебралась за стойку рецепции, где продолжала составлять финансовый отчет за первый квартал и проверять заявки на предстоящие пасхальные каникулы.
Вдруг над входной дверью звякнул колокольчик и вошел высокий седовласый господин в длинном сером плаще и в шляпе, с дорогим кожаным саквояжем в руке. Он обратился ко мне на английском языке, но я почувствовала характерный акцент, и хотя ответила ему по-английски, тут же добавила по-русски, что рада приветствовать его в нашем отеле, и если он решит у нас остановиться, то ему будет предоставлен лучший номер вполовину дешевле обычного. Господин улыбнулся и ответил мне по-русски, что от такого предложения не сможет отказаться. В темно-синем американском паспорте его имя значилось как Джон Смит – ничего русского, да и само сочетание имени и фамилии было слишком уж стандартным, я бы сказала банальным.
– Зато легко запомнить, – словно читая мои мысли, снова улыбнулся господин, но уже не американской – натренированной механической улыбкой, а добродушной, человеческой, от которой становится приятно на душе.
– Я обязательно запомню, – ответила я, – укажите, пожалуйста, цель вашего приезда. Джон Смит повернул к себе регистрационный журнал и черкнул – “туризм”, а мне пояснил:
– Я решил провести несколько дней в Праге, в которой не был уже лет двадцать. Когда-то я был здесь очень счастлив, и сейчас страшно нуждаюсь в чем-нибудь подобном, хотя понимаю, что дважды в одну реку не войти. Я не удержался от соблазна приехать сюда снова, а вдруг мне повезет и я найду потерянное счастье. Оно вам не попадалось, очаровательная пани?
Я без причины смутилась и, не найдя что ответить, повела гостя к лифту, чтобы показать его апартаменты. Мне очень хотелось, чтобы наш “люкс” ему понравился, и я была довольна, когда, осмотрев номер и узнав цену, господин Смит удивленно присвистнул:
– Шикарный номер! Мне, однако, кажется, что я сегодня единственный гость в вашем отеле, такой радушный прием, наверное, нельзя отнести на счет моей неотразимости. Как говорят русские – на безрыбье и рак рыба. Не так ли?
– Конечно, скидки вызваны тем, что сейчас, как мы говорим, “низкий” сезон, но и ваша неотразимость имеет место быть, – парировала я, чувствуя, что покраснела от такой смелости.
– Не мог бы я при столь выгодных для меня условиях попросить у вас еще и чашку чая с бутербродом? Я, честно говоря, голоден, а уходить от вас не хочется. Это не слишком, как вы считаете?
– Нет, ничего особенного в вашей просьбе нет. Спускайтесь через десять минут в наше кафе. Я приготовлю вам завтрак, – ответила я, стараясь быть просто любезной.
В этот день больше никто не вошел в дверь нашего отеля. Я покормила Джона завтраком, подсказала, где неподалеку можно хорошо пообедать, и он отправился на прогулку по Праге. Я продолжала составлять квартальный отчет и непонятно чему улыбалась. Когда вечером Джон вновь появился перед моей стойкой, я поняла, что весь день ждала его. Прогулка ему очень понравилась, он нагулял зверский аппетит и попросил составить ему компанию на ужин. Я должна была вежливо отказаться, под любым предлогом, но поступила совсем наоборот: передала дела дежурной и, удивляясь самой себе, оперлась на предложенную руку.
Джон повел меня в дорогой ресторан при отеле “Европа”. Я раньше никогда не была в таком дорогом отеле и ресторане. Мне казалось, что я слишком плохо одета и вообще выгляжу “гадким утенком”, но Джон так меня развлекал, рассказывая смешные истории из своей жизни, что я забыла о своей неуверенности. Я так и не поняла, чем он занимается, но слушала с большим удовольствием. Ужин закончился, и мы расстались тут же на Вацлавской площади около станции метро. На завтра у меня был запланирован выходной, но Джон уговорил меня не оставлять его одного и показать ему город, мои самые любимые места. Я не смогла, да и не захотела ему отказать и с удовольствием согласилась. Я не просто люблю Прагу, я обожаю и обожествляю ее, считаю близким и живым существом – главным источником моих положительных эмоций. Мы расстались, но в эту ночь я долго не могла уснуть, пытаясь понять, чем так задел меня этот русский американец.
На следующий день я пришла в отель к десяти часам, как в обычный рабочий день, проверила почту, прошлась по этажам, с удовольствием отметив, что с вечера появилось еще несколько постояльцев – семейная пара из Японии и трое крашеных панков из Соединенного Королевства. Последние внушали некоторое опасение, но пока все было в рамках приличия: ночь они прогуляли в варьете – заведении “под красными фонарями”, а теперь спокойно отсыпались. Проходя мимо их двери, я привычно прислушалась и даже принюхалась. Нет, пока ничего страшного, а на слабый сладковатый запах травки можно закрыть глаза.
В одиннадцать часов вниз спустился Джон. Он был одет уже по-летнему, впрочем, погода как специально удалась – на небе ни одного облачка, а солнышко, путая календари, пригревало вполне по-майски. Мы вышли к Влтаве, прошлись по набережной Дворжака, а потом сели в полупустой трамвай. Джон продолжал меня развлекать, хотя я иногда прерывала его, чтобы обратить внимание на старинное здание университета или на барочный филармонический дворец Рудольфинум, на притулившуюся на горе виллу, что когда-то была экспонатом Всемирной выставки в Париже, на пародийно-нелепый ажурный конус смотровой башни, которая должна возместить Праге отсутствие своей Эйфелевой, смешно называемой по-чешски “розгледна”, на холме Петржин. Ее высота с большой натяжкой, если посчитать от уровня моря, достигает тех же 315 метров высоты, что и парижская знаменитая “железяка”.
Трамвайчик тихонько катился, позвякивая на перекрестках, потом пошел вдоль серпантина в гору, перед нами открылся замечательный вид на серебристую Влтаву с арками мостов, на крыши и башни Праги, затем мы повернули, и слева от нас проплыл легкий и ажурный, будто дачная беседка, стоящий особняком летний дворец королевны Анны, построенный галантным Фердинандом I для своей жены и предоставленный позже для проживания звездочету и мудрецу Тихо Браге. Фердинанд был щедр и любвеобилен: другой своей любимой женщине он построил шестигранный загородный “летоградек” “Звезда”, в котором парадные залы удивительной ромбовидной формы. Трамвайчик проехал над глубоким оврагом, в котором когда-то текла речушка Брусница, и остановился у цели нашей поездки – на остановке с названием, понятным любому русскому человеку, – “Погорелец”.
Этим названием увековечен губительный пожар 1541 года. Он начался на Малой Стране, уничтожил большую ее часть и распространился на Градчаны, не пощадив и самого Града. Огнем было уничтожено почти двести домов, что по тем временам огромное количество. Почти все дома в Граде и на Градчанах пострадали от пожара. Необходимо было перестраивать, ремонтировать и строить заново. Но нет худа без добра: пожар открыл широкую дорогу ренессансному стилю. И хотя строительство на Граде в то время приходилось вести очень экономно, ренессансная архитектура перестала быть чуждым элементом в пражском зодчестве. После 1541 года этот стиль утвердился и в других чешских городах, которые до того времени упорно придерживались традиций строгой поздней готики, совершенной с технической стороны и по внутренней планировке помещений, но все-таки слишком аскетичной внешне.
Именно с Погорельца, от памятника двум выдающимся астрономам – Тихо Браге и Иоганну Кеплеру, нашедшим приют в гостеприимной Праге, над которой небо часто открывает бездонные звездные глубины, я люблю начинать свою экскурсию по Старой Праге. В этот раз я волновалась больше обычного: мне очень хотелось удивить Джона, ведь красавица-Прага за эти два десятилетия, что он здесь не был, изменилась неузнаваемо. Может быть, я чувствовала себя обязанной за вчерашний ужин, но даже и без этого мне очень хотелось ему угодить.
Оставляя справа шпили Страговского монастыря, известного своей огромной библиотекой с коллекцией старинных манускриптов времен раннего Средневековья, размещенной в ампирно-вычурной и богато отделанной зале, мы двинулись под горку – к сердцу Праги – Граду, где расположен главный собор и Королевский дворец, над которым теперь развивается штандарт Президента Чешской республики. Я, подражая настоящему гиду, но все-таки сбиваясь на образ щедрого волшебника, открывающего чудеса одним жестом руки, начала свой рассказ:
– Прежде чем мы дойдем до достопримечательностей Града, мы пройдем по еще одному пражскому городу – Градчаны. В давние-давние времена, когда люди были очень невысокого роста, насколько невысокого, вы поймете, увидев домики на Золотой улочке, городом называлось любое небольшое скопление домов с центральной площадью и рынком на ней. В разные времена и по разным причинам по обоим берегам Влтавы, неподалеку от ее характерной излучины с порогами, давшими само название этому месту и затем городу (“праг” – “порог”), образовалось шесть городов. Города были по-своему самостоятельны, каждый имел свое лицо и свою функцию, и назывались они: крепость Вышеград, Старый город, Новый город, Малая сторона, Градчаны и крепость – Град. Три города на левом берегу Влтавы и три на правом. Кроме реки между ними практически не было ничего. Бывало, лишь улица или крепостной ров, как, например, Перекоп между Старым городом и Новым, отделяли один от другого. Только в середине XIX века формально образовалась “Большая Прага”, в которую слились все эти города, став ее районами или округами. С тех пор Прага продолжает расти, основных районов теперь десять, но уже появляются новые, Прага разрастается предместьями, продолжая раскручивать спираль, по которой традиционно нумеруются все ее городские части.
Джон, принимая мою игру и подыгрывая мне, изображал любознательного экскурсанта и начал дурашливо крутить головой, якобы пораженный открывающимися красотами. Но в этот момент раздались первые звуки двадцати семи малых колоколов на башне Лореты, исполняющие каждый час песню о Деве Марии “Тысячекратно славим тебя”. Я тут же отметила про себя, что это хороший знак. Схватив Джона за руку, я повлекла его скорее вниз, огибая министерство иностранных дел Чешской Республики – монументальный Чернинский дворец, названный в честь венского дипломата графа Чернина, по инициативе которого и был построен этот дворец в венецианском стиле в конце XVII века.
Мы успели на площадку перед самой Лоретой до окончания “малинового перезвона”. Джон, позабыв роль дурашливого экскурсанта, в уже неподдельном восторге замер перед открывшейся красотой: освещенный солнцем костел, построенный когда-то специально для хранения фрагмента яслей из Вифлеема, украшенный статуями святых на фронтоне и изящной оградой, с тонким шпилем колокольни и золотым острием – великолепный образец архитектурного барокко восемнадцатого века, – на фоне глубокой синевы безоблачного неба создавал атмосферу беспричинного праздника. И это замечательное настроение, навеянное перезвоном и золотыми бликами, уже не покидала нас весь день.
Мимо домов пражской знати и духовенства, называемых в этой маленькой стране не иначе как дворцами, что снисходительно воспринимается нами – жителями страны гигантских царских дворцов Петергофа, Пушкина и Павловска, в конце концов, Зимнего дворца, превышающего по площади весь Град вместе с Градчанами, – как некое нескромное преувеличение, мы вышли к украшенным статуями “Борющихся гигантов” воротам Первого двора Града, называемого “Двором Чести”. Это самая молодая часть замка, построенная в стиле венского рококо. По обеим сторонам ворот стояли высокие гренадеры в темно-синих мундирах, а на их фоне, приблизившись к караульным непозволительно близко, с удовольствием фотографировались смешливые мелкие японские туристы. Наверное, высокий рост и статность этих ребят в глазах японцев выглядит чем-то несуразным и поэтому особенно смешным, вряд ли они так весело смеялись над собой.
9
Красота монументальных творений, а Пражский Град именно такое творение, заставляет по-иному смотреть на мир. Она завораживает и расслабляет, люди перестают суетиться. Туристы медленно обтекают черные от времени песчаниковые стены дворца и храма. И мы невольно подчинились этому ритму, как все, неторопливо переходили из одного двора Града в другой, вглядывались в статуи и барельефы.
Я фотографировала Джона его фотоаппаратом то у гладкой и нелепой своей современностью колонны Независимости, то у подножия небольшого, но воинственного Георгия Победоносца, протыкающего какого-то изможденного, хоть и трехглавого змея, то у кованой решетки со знаками Зодиака и месяцами, выполненными в картинках сельской жизни, со сбором урожая, охотой, посевной и другими эпизодами. Перед почти стометровой стеной собора святого Вита с горгульями-химерами в виде жутких чудовищ с рыбьими, собачьими, а то и с человеческими головами, представляющими борьбу между добром и злом, с резными каменными розетками и вычурными башенками Джон снова замер надолго, не на шутку пораженный величественностью этого необыкновенного создания рук человеческих, строившегося, не торопясь, на протяжении тысячи лет! Теснота двора перед входом в собор не позволяет оглядеть его издалека. Приходится задирать голову в поднебесье, чтобы добраться взглядом до верхушки, громада собора подавляет, подчеркивая ничтожность человека.
Начало собору положила ротонда – круглая церковь, построенная князем Вацлавом еще в 926 году. Когда в нее поместили останки князя Вацлава, убитого собственным братом и ставшего национальным святым, церковь стала слишком маленькой для всех пилигримов, приходивших ему поклониться. Вскоре на месте ротонды была построена базилика в романском стиле с тремя нефами. В середине XIV века Карл IV, будучи еще только владетелем Моравии, во время своего визита в Авиньон убедил Папу произвести пражское епископство в архиепископство. Естественно, что главный собор должен был соответствовать новому назначению. Карл поручил известному фламандскому архитектору Матиашу из Арраса перестроить базилику в центре Града в большой католический собор с использованием элементов классического стиля соборов Северной Франции.
На месте старой базилики была помещена капелла святого Вацлава в виде отдельного архитектурного сооружения. Это наиболее выразительный памятник чешской архитектуры. В отличие от других капелл, она строилась с закрытыми стенами, украшенными большими драгоценными камнями – аметистами и халцедонами, между которыми расположены картины. Великолепная скульптура святого Вацлава относится к величайшим произведениям искусства чешской готики. Капелла святого Вацлава считается самым святым местом Чехии.
В соборе на протяжении веков проводились захоронения государственных и церковных деятелей. Он богато украшен скульптурами, особенно на надгробиях. Особое место занимает ансамбль надгробия святого Яна из Непомук, на который, включая коленопреклоненную фигуру святого, пошло две тонны серебра. Это первая в Чехии скульптурная работа в стиле рококо. Сам Ян Непомуцкий был причислен к лику святых и удостоен столь богатого и дорогого памятника за то, что, будучи личным духовником королевы, отказался выдать ее тайны, которые захотел узнать сам король, и, чтобы устоять перед пытками, священник откусил себе язык. В наказание он был сброшен с Карлова моста в реку, но, говорят, не утонул, а был вознесен на небо за принятые муки. На мосту и по сей день находится скульптура этого святого, к которой так стремятся прикоснуться все проходящие мимо туристы, веря в легенду, что это прикосновение поможет осуществить их желания. Обычно я обхожу это место стороной, стараясь не досаждать великомученику и уступая место многочисленным туристам, выстраивающимся в длинную очередь к до блеска натертым ладонями медным барельефам, но Джону, когда мы добрались, наконец, до Карлова моста, я предложила воспользоваться оказией – кто знает, когда в следующий раз ему представится такая возможность.
В нижней галерее Трифориума святого Вита находится двадцать один бюст членов семьи Карла IV, а также пражских архиепископов и строителей собора. В верхней галерее десять скульптур представляют Христа, Деву Марию и чешских святых. Над сводами этого зала находится комната, где хранятся камни чешской короны. Карл IV в 1346 году отреставрировал старую корону династии Пржемысловичей. Золотая диадема покрыта 91 драгоценным камнем и 20 редкими жемчужинами. Скипетр и держава – тоже произведения искусства. Карл IV посвятил корону святому Вацлаву, и короли должны были надевать ее только по праздникам и только в Праге. Существует легенда, что тот, кто наденет корону без права на нее, умрет.
Собор действительно огромен. Его длина 124 метра, высота главной башни вместе со шпилем – 105 метров. Описывать красоту башен с десятками скульптур на фронтонах, с леденящими душу жуткими химерами-водостоками вдоль всего фасада – дело совершенно безнадежное: у меня не хватит ни слов, ни сравнений. Все равно каждый видит эту черную громадину, устремленную в небо наподобие огромного звездолета, готового к старту, по-своему и будет наверняка разочарован, вспомнив мои жалкие описания. Храм святого Вита в Пражском Граде необходимо видеть!
Внутри собор не менее величественен, его хоры имеют поразительные размеры: в длину 47 метров, в высоту – 39. На протяжении веков сменялись архитекторы и стили, тысячи людей кропотливо возводили это фундаментальное сооружение, понимая, что работают для вечности. От первого камня, заложенного в основание ротонды кеязем Вацлавом, до освящения окончательно построенного собора в 1929 году прошло ровно тысяча лет! Храм стал жемчужиной и главным силуэтом “золотой” Праги – освещенный ночью сотнями огней, он превращается в серебряный корабль, плывущий в небесах над Прагой и Влтавой, дающий вдохновение художникам и поэтам, приютившимся под черепичными пражскими крышами.
Я часто употребляю запавшую с ранней юности фразу: “Служенье муз не терпит суеты!” Вот и красоту, замешанную на истории династий, войн, восстаний, пожаров и революций, надо вкушать небольшими порциями, смакуя и ощущая легкий трепет в груди. Современный турист очень тороплив: семь дней, шесть ночей – в этот временной интервал он хочет вместить необъятное. Он бежит, спотыкаясь на грубых булыжниках Старой Праги, боясь упустить из виду флажок или потрепанный зонтик своего гида, отвлекаясь на мгновения, чтобы щелкнуть пару раз затвором фотоаппарата или поразиться чему-то невиданному, зацепившему его утомленный, “замыленный” глаз. К концу дня в его голове полная каша из дат, имен, архитектурных стилей и названий сортов пива. Во сне он сучит усталыми ножками, как загнанная на охоте собака, и видит жуткие морды химер-горгулий, из пасти которых проливаются дождевые потоки, смывающие нечистую силу с почерневших от веков каменных башен. Следующий день снова в бегах, литр пива под людоедскую порцию колбасок или запеченого колена окончательно добивают его, а на ночь глядя группу ведут в театр теней или марионеток, а то и в какой-нибудь подвал с готическими сводами времен Фердинанда или Рудольфа, в котором играют кантри или джаз. Но все труды вознаградятся, когда уже через несколько месяцев или даже полгода в памяти вновь вспыхнут незабываемые картинки Старой Праги с плывущим высоко над Влтавой серебряным кораблем ночного ансамбля Града с мачтами-шпилями собора святого Вита. И захочется снова попасть в эти узкие улочки, чтобы припасть к этому источнику старины, истории, культуры и красоты.
Джон не успел взмолиться, я сама поняла, что пора сделать небольшой перерыв. Мы устроились на скамеечке – прямо на крыльце Королевского дворца, созерцая высокую главную башню собора с золотой розеткой и огромными часами с медленно двигающимися, будто заколдованными, стрелками. Я думала, что мы просто помолчим, но Джон вдруг решил рассказать мне свою историю.
Оказывается, в Праге он был двадцать лет назад проездом и почти ничего тогда не видел. Он работал в строгой конторе, понятно какой, и должен был через Чехословакию перебраться в Австрию, а оттуда в Штаты. В те годы, после злополучных событий 1968 года, подобный вариант бегства из коммунистической Чехословакии был популярным. Легендой его снабдили надежной, она позволила ему вскоре устроиться журналистом в крупный американский журнал и потихоньку собирать информацию, за которой его собственно и посылали. Он давно вжился в свою роль и перестал чего-либо бояться, казалось, жизнь окончательно определилась. Но вдруг, совершенно неожиданно для него, как и для всего остального мира, пославшая его на подвиг страна развалилась, а вместе с ней и всесильное когда-то начальствующее ведомство. Джон, к тому времени он уже окончательно привык к своему новому имени, остался в чужой стране без всякого смысла.
Он сменил город и работу, женился на американке русского происхождения и начал новую жизнь. В Россию возвращаться не стал – формально у него и права такого не было, ведь он давно стал Джоном Смитом, как ни банально это звучит. Прошло уже больше десяти лет, а съездить в родную страну даже туристом он так и не решился, максимум на что его хватило – это приехать на неделю в Прагу.
Я слушала его и думала: “Зачем он мне это рассказывает?! Может быть потому, что устал носить в себе невысказанное? Для своих родственников в России он давно умер, исчез с лица земли – ничем другим не объяснить двадцатилетнее молчание, для новых американских членов семьи он совсем другой человек и теперь вынужден играть роль Смита до конца своих дней, боясь нечаянного разоблачения”. Я ужаснулась про себя, а потом меня снова охватили сомнения: мог ли человек с такой судьбой открыться мне – случайной попутчице, так, мимоходом, присев на пятнадцать минут на скамеечку под стенами Королевского дворца? Он, наверное, просто разыграл меня! Но спросить напрямик об этом я так и не посмела. Выслушала, сочувственно сморщила лоб, вздохнула и поднялась, давая понять, что отдохнула и готова снова двинуться в путь.
В неловком молчании мы прошли мимо собора святого Георгия, чьи покосившиеся набок башни недавно перебрали заново и они теперь слепящим белым камнем радовали взор, удивились неказистым домикам-хижинам на Золотой улочке, с сомнением покосились на маленькую медную табличку, извещавшую, что в этом домике жил Кафка, и, переглянувшись, рассмеялись. Нет, не верилось нам, что в этих хибарках можно было заниматься ювелирным делом и уж тем более алхимией. А вот то, что здесь жила крепостная беднота, пробавлявшаяся передачками в тюремные башни – Белую и Черную, – это еще куда ни шло. Неловкость растаяла, я сделала вид, что забыла “рассказ агента”, а Джон, словно угадав мое настроение, меня поддержал: больше мы к этой теме не возвращались. Для меня он так и остался русским американцем по имени Джон Смит. О себе я рассказывать не стала, подумав, что ему хватит моих рассказов о дворцах, стенах, замках и костелах, о любимой мной Праге.
Мы долго стояли у парапета на вершине градчанского холма, разглядывая раскинувшийся перед нами город. Прямо под нами начиналось море причудливых черепичных крыш, обтекающее фантастическую фальш-стену Вальдштейнского дворца; позеленевшим от времени медным островом выдавался в этом море купол святого Микулаша, левее его за мрачной предмостовой караульной башней виднелась черная нить Карлова моста, перечеркивающая голубую, искрящуюся на солнце Влтаву с белыми корабликами, снующими по реке туда-сюда; дальше – на Стрелецком мосту – мелькали живчики трамваев, над рекой, чуть зацепившись за голубое небо, возвышался мой любимый Вышеград с двумя ажурными, просвечивающими насквозь шпилями костела святых Петра и Павла, а за ними, уже в неясной дымке, лишь угадывались холмы остальной Чехии.
В общем, день тогда выдался удивительно теплым, солнечным и очень-очень долгим. До самого позднего вечера мы неспешно бродили по улочкам Праги. Иногда Джон брал меня за руку, чтобы как маленькую девочку перевести через дорогу, бывало, что, забывшись, продолжал держать ее, смущая меня этим интимным прикосновением, пока не отнимал руку, чтобы показать на очередной дом или башню, заставляя меня невольно пожалеть об этом. Во мне зарождалось какое-то неясное чувство сопричастности и нарастающей симпатии к этому чужому для меня человеку, но еще ничто не предвещало неожиданного поворота в наших отношениях, до которого оставалось несколько часов.
Когда, наконец, мы устроились за столиком уютного ресторана “Черный принц”, что на Староместской площади, я уже была совершенно без сил. Ноги даже не болели, они просто отнялись. Джон, увидев, как я рухнула на стул, засмеялся и, словно читая мои мысли, сказал, что от усталости и голода не в состоянии сдвинуться с места.
– Я сейчас готов съесть целую тушу оленя или вепря, – заявил он, и почувствовавший щедрого гостя официант тут же возник перед ним. Джон стал заказывать по-английски, я даже не вслушивалась, впав в какое-то оцепенение, но уже через несколько минут на нашем столе стала возникать гора тарелок и тарелочек, две кружки темного до черноты пенящегося пива, к ним маленькие – с наперсток – рюмки горьковатой, настоянной на душистых травах водки, шкворчащие на раскаленной сковороде колбаски, зеленые листья сочного салата, а потом уже рулетики, кнедлики, маленькие шпажки с жареным на углях мясом ягненка, в общем, пир на весь мир.
В ресторане было шумно и весело. Под арочными сводами звучала скрипка, то плача и стеная, пронзая сердце тонкой иглой щемящей тоски, то бросаясь в какой-то немыслимый водоворот праздника и радости, заставляя ноги и руки пускаться в пляс без нашего на то желания.
Мы вышли из прокуренного гама ресторана в полночь, ровно в ту секунду, когда начали бить куранты Орлоя. И это показалось мне тогда каким-то знаком свыше! На площади, несмотря на поздний час, было еще много народу, большинство сидело за столиками и любовалось подсвеченными красотами ночного города. Я привычно подняла глаза к своему самому любимому профилю Праги – к резным шпилям собора “Пани Марии перед Тыном”, украшенным сказочными башенками, в которых теплился уютный желтоватый свет, создававший иллюзию жилья и заставлявший поверить, что перед тобой действительно картинка из ожившей сказки. Над башнями, прямо в остром прогале между ними, висел огромный диск луны с отчетливыми темными пятнами – то ли глаз неведомого божества, то ли пыльных морей безжизненной планеты, во что мне не очень верилось. Я вообще больше люблю сказки. И тогда, глядя на луну и Тынский храм, мне пригрезилась какая-то незнакомая сказка: бесстрашный канатоходец шел по тончайшей нити каната между башнями и его силуэт был отчетливо виден на фоне огромной белолицей луны, а внизу с замирающим сердцем на него смотрела влюбленная знатная дама, скрывающая свое лицо под карнавальной маской.
Я не опьянела тогда, нет. Мне бы очень хотелось списать все происшедшее на мою слабость и помутнение рассудка от двух наперстков “Бехеровки” – особенного чешского бальзама из карловарской воды и секретного набора лекарственных трав – и кружки пива. Может быть, в другой ситуации мне этого хватило бы, чтобы опьянеть, но не в тот раз. И все-таки это было наваждение, потому что, не понимая, что делаю, я пошла с Джоном в отель и, попросив его задержаться на пять минут прежде чем идти к лифту, вполне трезво придумав себе причину, объясняющую мое появление в отеле в столь поздний час, оставив в своем кабинете включенную лампу – знак моего присутствия, незаметно прошла внутренним переходом к лифту, где меня уже ждал Джон.
Он крепко обнял меня, едва только закрылась дверь и старенький лифт, поскрипывая и кряхтя, медленно, мне даже показалось торжественно, стал поднимать нас на последний этаж, словно вознося в небеса. От страха, что могу одуматься и остановиться, я первая неловко впилась в него поцелуем.
Не помню, как очнулась. В мягкой темноте долго рассматривала лежащего рядом мужчину, прислушиваясь к его спокойному спящему дыханию. Уходить не хотелось, не хотелось вообще шевелиться, но я все-таки поднялась, собрала в темноте свою одежду и скользнула в ванную комнату. Там оделась и тихонько, на цыпочках, вышла из номера. На цыпочках спустилась по лестнице вниз, из кабинета позвонила своему знакомому таксисту, часто обслуживающему наш отель, и посмотрела на часы – Юле звонить уже слишком поздно. Мимо спящей за стойкой дежурной бесшумно вышла на улицу, закрыв за собой дверь своим ключом.
Дома было тихо, привычная гора грязной посуды спокойно дожидалась меня в мойке. Я долго сидела у стола с закрытыми глазами, чувствуя дрожь во всем теле, дожидаясь, когда отголоски невероятного происшествия затихнут во мне. Уже в четвертом часу утра выпила чашку любимого чая “Ахмат” с молоком и сахаром, вымыла посуду, стараясь не греметь, и легла спать, оставив на двери позаимствованную из отеля табличку: “Не беспокоить!!!”
Больше я никогда не видела этого человека. В тот день, проснувшись только к обеду, я позвонила в отель и сказалась больной. Вечером Смит улетал. Телефон несколько раз заводился немыслимо длинными трелями, но я стоически не подходила к аппарату. Мне нечего было сказать Джону, да и ему тоже. Я не любила этого незнакомого человека. Волшебное очарование бесконечного вчерашнего дня и прошедшей короткой бурной ночи сегодня можно было только разрушить.
10
Перед самым отъездом Юли мы обе, не сговариваясь, отбросили все наши мелкие обиды и перестали сражаться друг с другом, с тревогой осознав, что жизнь наша вдруг меняется в корне. Я поняла, что эта совсем уже взрослая девушка, так раздражавшая меня своим поведением, взглядами и манерами, – моя дочь, выросшая из маленького багрового комочка, сучившего поджатыми ручками и ножками, которую когда-то я родила на свет в страшных муках, потеряв при этом возможность стать матерью еще раз. А теперь моя дочь улетает на противоположный край Земли, и я больше никогда не смогу вернуть ни ее детства, ни своей молодости. Вообще ничего не смогу вернуть!
Юлька тоже, видимо, поняла необратимость всего происходящего, она совсем по-детски расплакалась и последний вечер провела со мной, не слезая с дивана и не отпуская моей руки. Так, хлюпая носом, мы и просидели до поздней ночи над фотографиями из нашей общей с ней жизни.
– Юленька, у тебя билет в оба конца. Не понравится у папы, не дай Бог, будут обижать или еще чего, возвращайся назад. Мы с тобой и здесь не пропадем! Обещаешь мне?
Юлька кивала, плакала и улыбалась, дескать, кто ж меня обидит, я и сама за себя постоять могу, а я уже с трудом могла разглядеть ее сквозь слезы. Летела она долго, я страшно переживала, но все закончилось хорошо. Подумать только, моя девочка через Франкфурт и Сингапур, оставив под собой пустыни и океан, перелетела через полмира на далекий, неведомый нам континент! Теперь она будет ходить головой вниз, а лето у нее будет, когда у нас зима, – там все наоборот! От одной этой мысли становится страшно! Как же мы теперь далеки друг от друга!
Прошло уже почти два года, и я привыкла, насколько это вообще возможно, к тому, что Юля от меня далеко-далеко. Пережить самые трудные – первые – месяцы и привыкнуть к разлуке с дочерью мне помогла еще одна история. Она произошла со мной, как всегда неожиданно, но повернула мою жизнь к тому сегодняшнему состоянию полного покоя и одиночества, в котором я теперь и пребываю. Да чего тут мудрить: после отъезда Юли впервые в своей жизни я влюбилась! Из этого ничего хорошего не получилось, хотя какое-то время я была счастлива. Все казалось мне розовым и голубым, и впервые, поверив в нечаянную возможность стать счастливой, я даже посмела планировать свою жизнь наперед. Как оказалось – напрасно!
Я всегда любила читать, но в последние годы было не до книг, а впрочем, из нового мне мало что нравилось. От обилия одинаковых, как пирожки, небольших книжонок-детективов в мягких обложках с яркими цветными картинками на них, с незапоминающимися, однотипными названиями “крутых”, “бешеных” и прочих, меня устойчиво тошнило, а от розово-золотистых “дамских” любовных романов – тем более. Перечитывать старую добрую классику в суете мелкозатравленной новой жизни не хотелось – так, наверное, не хочется доставать что-то очень дорогое и сокровенное посреди сутолоки заплеванного вокзального перрона. Да и потревожить свои прежние впечатления я откровенно боялась. Вот и получалось, что читать некогда и нечего. Но вот однажды одна моя очень общительная подружка принесла мне папку с рукописями.
– На-ка, почитай, подруга. Я тут попала в литературное объединение, помнишь, когда-то были такие и у нас? Там, конечно, по большей части всякий чудной люд собирается, профессионалов не видела, но иногда встречается и стоящее. Познакомилась я там с одним интересным человеком, не смотри на меня так, пока – просто познакомилась. Там видно будет. Он предложил почитать его рассказы, он их по старинке пишет ручкой с золотым пером, а я предложила ему свои услуги – набрать текст на компьютере. И что ты думаешь? Зачиталась! Хочу, чтобы и ты почитала: уверена, что тебе понравится. Оставлю на пару дней, так что сильно не тяни.
Тянуть не пришлось. Читать начала еще в метро, а потом, даже забыв об ужине, забралась с ногами на любимый диван и читала, не останавливаясь. На часах была уже половина пятого утра, всю ночь мерно и успокаивающе моросил дождь, выбивая дробь на жестяном подоконнике. К утру дождь закончился, и за окном затихло. Я распахнула его настежь и вдохнула густой, настоянный на травах и дожде воздух, ощущая необъяснимый прилив сил. Солнце должно было вот-вот выкатиться из-за горизонта. Плотные клубы тумана скрадывали холмы и густые перелески на них. Я чуть смежила глаза, и мне почудились звуки: протяжное мычание скота, скрип колес тяжело груженных возов, приглушенные голоса уставших от многодневного пути людей. Я вспомнила чешскую легенду и представила, как в поисках лучшей доли, новой благодатной земли полторы тысячи лет назад из земли Хорватской вышли древние славяне под предводительством двух своих воевод – старшего Чеха и младшего Леха. Шли они многие недели и месяцы по чужим землям, часто с боями, переправлялись через большие реки и преодолевали горные хребты. Труден был путь непроходимыми чащами, болотистыми лугами и топями, заросшими тростником и осокой, мхом и кустарником. Вечерами путники разжигали костры и жгли их до утра, чтобы свет, озаряющий лесную тьму, отпугивал коварных и лютых зверей. Так дошли они до протекающей глухими дебрями третьей большой реки – Влтавы, и, когда перешли ее вброд, начал народ жаловаться, что нет конца тяжкому пути и нет им отдыха. Указал тут воевода Чех на высокую гору, синеющую над обширной равниной, и молвил:
– Пойдем к подножию этой горы. Там отдохнем и мы, и дети, и скот.
На заре пробудился Чех и еще полным сумрака, погруженным в сон лесом один-одинешенек поднялся на вершину горы. Необозримые просторы обширного края раскинулись перед ним: вплоть до синеющих вдали гор простиралась широкая равнина с лесами и кустарниками, лугами и полями. Реки, впадающие во Влтаву, сверкали среди буйной зелени, как разлитое серебро. Возрадовался праотец Чех при виде благодатного края и задумался над тем, что пошлют им боги и что ожидает в грядущем его род и будущие поколения. Сойдя вниз, поведал он людям об открывшейся ему картине благодатного края. На другой день многие отправились в обход горы, желая обозреть все окрестности. И остались довольны и реками, обильными рыбой, и плодородными землями. И объявили они, что пригоден он для поселения.
На третье утро, едва показалось солнце из-за леса, позвал Чех брата и старейшин и повелел им созвать народ. Взойдя с ними на возвышенное место, откуда был виден весь край, он молвил им так:
– Не будете вы больше жаловаться, ибо обрели мы страну, где станем отныне жить и селиться. Смотрите, вот земля, которую мы искали. Это наша земля обетованная, изобилующая медом, богатая зверьем и птицей. Здесь всего у вас будет вдоволь. На такой земле устоим мы против любых недругов. Перед вами земля, какую вы искали! Только нет у нее имени. Поразмыслите, как назовем мы ее.
– Твоим, твоим именем пусть зовется она! – воскликнул старец с длинной белой бородой, старейший из родоначальников. И тотчас все – старейшины и народ – повторили в один голос:
– Твоим, твоим именем! По тебе пусть зовется!
Преклонил колена растроганный волей всего народа воевода Чех и поцеловал землю – новую отчизну своего племени. А затем, поднявшись, простер руки свои над обширным краем, благословил его и с волнением сказал:
– Привет тебе, священная земля, нам уготованная! Сохрани нас здравыми, сохрани нас невредимыми и размножь нас из рода в род отныне и вовеки! – Радостно поставил он на землю деревянных идолов-дедов, что в белоснежном покрове принесли старики с далекой родины, и возжег великий огонь. И принесли они в благодарность богам и для умилостивления их огненную жертву, и радовались все от мала до велика.
Так появилась Чехия – уютная и добрая земля, лежащая по обоим берегам голубой Влтавы.
Я вспомнила эту услышанную где-то красивую легенду, глядя на прекрасную картину просыпающегося дня.
Мое настроение после бессонной ночи было навеяно рассказами неизвестного мне человека. Читая их, я сквозь строки, будто сквозь пелену густого тумана, узнавала знакомого мне с давних лет человека. С каждой строкой, открывающей новый поворот сюжета, туман, в котором сначала лишь угадывался силуэт этого человека, становился все слабее. Он опускался на землю алмазной россыпью росы, обещая ясный день и долгожданную встречу. Я с удивлением и радостью натыкалась в тексте на знакомые слова и обороты. Мы говорили с неизвестным мне автором на одном языке, и оба испытывали бесконечное и изнурительное одиночество, хотя с одинаковым упрямством старались доказать окружающим и, прежде всего, себе, что в нашей жизни все замечательно. С одинаковым и безуспешным упрямством!
Я читала между строк то, что, казалось, было написано только для меня, я была уверена, что скрытая в словах подлинная истина доступна только мне! Я и сама никогда до конца в ней не признавалась, и теперь впервые прочла ее откровенно и внятно в стремительных строчках, написанных легкой и торопливой рукой. И я поняла, что не могу упустить свой первый, а может быть, и единственный шанс – не могу пройти мимо человека, предназначенного мне самой судьбой.
Утром, едва придя в отель и торопливо разобравшись с самыми неотложными делами, я позвонила подруге, сказала, что прочла рукопись и прошу познакомить меня с автором. Подружка помолчала дольше обычного, а потом неожиданно легко согласилась, предложив просто передать мой номер телефона своему знакомому.
К вечеру третьего дня телефонный звонок прозвучал для меня неожиданно. Как ни старалась я уговорить себя, что мне очень хорошо и спокойно живется одной, что все в моей жизни подчинено моему укладу и уставу, и у меня нет причин для раздражения и беспокойства, нет-нет, да и проскакивало отчаяние от этого добротного, железобетонного в своей незыблемости одиночества. И тогда я мысленно возносила молитву неведомому мне всесильному Богу: “Пошли мне, Господь, второго, чтоб не был я так одинок”. И вот мне показалось, что мои молитвы услышаны и сейчас случится это маленькое чудо: я перестану быть одна!
Он вошел в холл отеля за десять минут до окончания моей смены. Я узнала его сразу, без колебаний.
– Евгений Григорьевич Порывай, в девичестве Штильман, бывший сотрудник радиостанции “Свободная Европа”, а теперь пенсионер, пишущий от избытка впечатлений, накопившихся за долгую жизнь, и свободного времени.
Я попросила его подождать несколько минут, пока сдам дела. Гость послушно присел в глубокое и поэтому не очень удобное кресло (сколько раз я собиралась его заменить!), а я, быстренько собирая бумаги на столе, думала, что увидела человека, страшно уставшего от долгого и изнурительного пути, равнодушного к тому, как он выглядит и как его воспримут чужие люди. И мне так захотелось прижать его голову, отсвечивающую лысиной в обрамлении венчика седых волос, к своей груди, приласкать его и снять с его плеч усталость.
В тот вечер мы долго гуляли по городу, я слушала, слушала, слушала, все больше подчиняясь его обаянию, уже переставая удивляться узнаванию и какому-то неведомому прежде чувству огромного облегчения, известному лишь потерявшимся и счастливо найденным людям. История этого человека была драматичной: потеря родителей, погибших при неизвестных обстоятельствах, малодушное предательство студенческого друга, исключение из института с “волчьим билетом”, диссидентство, больше похожее на игру в “казаки-разбойники”, угроза тюремного заключения, замененного на высылку из страны, а потом развод с женой, работа на “Немецкой волне”, “Свободе”, многочисленные неудачи в любви, вызвавшие стойкую неприязнь, почти женоненавистничество, и вот новая попытка обрести подругу, близкого человека, с которым можно разорвать путы одиночества и счастливо доживать оставшееся время на этой благословенной земле.
Больше всего ударили по судьбе два предательства – институтского друга и жены, лишившей его долгожданного сына. Именно эти события, повернув жизнь против нормального течения, стали главной причиной затяжной хронической “болезни”, так трудно поддающейся лечению и называемой страшным именем – разочарование.
– В Германии я всегда чувствовал себя чужим, несмотря на огромное количество бывших советских, появившихся там в последние годы. Они несут мутную волну суеты, зависти и мелких кухонных дрязг, отбивая всякое желание с ними общаться, поэтому я привык к уединению, которое считаю большим достижением человечества. Я решил перебраться в Прагу, она мне милее и роднее, хотя славянский дух здесь еле уловим. Здесь я тоже стараюсь избавиться от пустого общения, предпочитая уединение, но, пожалуйста, не путайте уединение с одиночеством. Чувствуете разницу? Уединиться – значит, на некоторое время остаться одному, ровно настолько, насколько доставит удовольствия. Одиночество же происходит от двух слов: “один” и “ночь” – один ночью, и это означает только одно – несчастье, неприемлемое для человека состояние, в котором он пребывает только вынужденно. Тюремная камера тоже называется “одиночкой”. Хочется забыть само слово – одиночество: оно безрадостное, несчастное, беспокойное. Еще древние утверждали, что мы рождаемся в одиночестве, живем в одиночестве и умираем в одиночестве. Уединение – это суть нашего бытия, вместо того, чтобы принимать его как изумительную красоту и блаженство, тишину и мир, как единство с жизнью, мы неправильно понимаем его как одиночество – бедность, мрак, уныние…
– Говорят, установить причину заболевания – значит наполовину его излечить. Как вы думаете, – обратился он ко мне, неожиданно остановившись и повернувшись всем телом, – в чем основная причина одиночества?
И не дожидаясь от меня ответа, тут же продолжил:
– Увы, причины этого несчастья, а их я знаю по крайней мере две, человек носит в самом себе. Прежде всего – это склад характера. Есть такие люди, и их немало, которых можно с уверенностью назвать “прирожденными одиночками”. Они в принципе самодостаточны и благополучны. Им вроде бы никто и не нужен, больше того, по складу своего нелегкого характера они не принимают никого рядом с собой, как крокодилы, любого сживут со свету. Ну и пусть бы себе жили в гордом одиночестве, но общество не признает за ними такого права. Оно их решительно не понимает и требует, чтобы они “были, как все”, чтобы ни в коем случае в своем одиночестве не замыкались, а обязательно им тяготились и стремились от него избавиться. Вот это несоответствие, если хотите, печать изгоя и делает этих людей несчастными. Сначала в одиночестве, а потом еще больше – в любой попытке соединиться с кем-то. Психологи, между прочим, так и называют эту ситуацию – “ловушка одиночества”.
Евгений Григорьевич помолчал, посмотрел мне в глаза, будто пытаясь удостовериться, что я поняла и согласилась с его доводами, и только потом продолжил:
– Следующая причина – заниженная самооценка. Человек считает, что сам по себе он никакой самостоятельной ценности не представляет, от одиночества шарахается как от проказы, хватается за первое же предложение супружества, сожительства или любой связи, боясь, что другого шанса у него не будет. Причина такой неразборчивости часто кроется в воспитании, в детских переживаниях, когда его ребенком оставляли одного за закрытой дверью, в трагедии первой любви. Страх одиночества заставляет кидаться к первому встречному, а непременные ошибки еще больше усугубляют состояние страха и беспокойства. Получается замкнутый круг, в который человек сам себя загоняет. Конечно, есть еще множество и других причин – сугубо индивидуальных. Одиночество может быть и следствием трагического поворота судьбы и итогом болезни или неумения общаться с другими людьми. Каждый стремится убежать от него и часто выбирает для этого самый доступный способ: стать частью толпы, частью общества, создать семью, иметь детей. В толпе человек надеется обрести возможность забыть о своем одиночестве, но еще никому не удалось его избежать. Можно пытаться игнорировать то, что по природе свойственно человеку, но оно всегда будет напоминать о себе. Человек рождается, чтобы быть одиноким. Мы же считаем, что одиночество – это пропасть, брешь, которая с возрастом лишь увеличивается. Многие стараются занять себя работой без меры, превращаясь в трудоголиков, которые боятся и ненавидят выходные дни. Миллионы людей считают, что нет ничего более ужасного, чем остаться наедине с собой, для них это ад.
Порывай вдруг остановился, поморщился и как-то виновато спросил меня, не слишком ли он увлекся, не заболтал ли до изнеможения.
– Я, видите ли, редко так могу разговориться, просто не с кем, а сейчас мне показалось, что я говорю о том, что и вас некоим образом волнует. Или я ошибся?
– Нет, Евгений Григорьевич, не ошиблись, эта тема и для меня очень больная, и мне, как и вам, ее не с кем обсуждать. Вы так подробно изучили причины, так может быть, вы и лекарство от одиночества знаете? И существует ли оно вообще?
– Как ни странно, да – существует! И большинство людей верят в его существование. Кстати, хочу поделиться одним интересным наблюдением: чувство одиночества никак не связано с возрастом. Ему, как и любви, “все возрасты покорны”. Бороться или, если хотите, лечить это явление все-таки можно. Я в этом абсолютно уверен. Никто за нас самих не построит доверительных и крепких отношений с другом, подругой, мужем, женой, братом, сестрой, с соседями, наконец. Но легкая его форма, которую я называю уединением, иногда просто необходима, чтобы посидеть и обдумать свою жизнь. Другими словами, “одиночество – это такое место, где приятно побывать, но неприятно оставаться надолго”.
Он замолчал и снова посмотрел на меня, словно ожидая реакции. И я, может быть, как-то невпопад, внутренне соглашаясь со всем, что он мне только что сказал, вдруг обронила:
– А хуже всего – одиночество вдвоем. Впрочем, это сугубо мое личное мнение.
Я увидела, как он напрягся и чуть заметная тоска вновь потушила заблестевшие было глаза. Он попытался возразить, но поперхнулся. Чтобы поддержать его, помочь справиться с волнением, комом застрявшем у него в горле, я взяла его за руку, и тут же почувствовала, что он очень этого хотел. Руку мою в тот вечер он больше не отпустил. Вот так вполне романтически, нечаянно и негаданно началась наша история.
11
В тот вечер мы расстались очень поздно. Город затихал, все больше наливаясь таинственным лунным светом то ли от полной, правильно-безобразной луны, то ли от скрытых прожекторов, подсвечивающих шершавые камни башен и колоколен. Звезды, замершие на полотне раскинувшегося над миром шатра, становились все холоднее и ярче. Лишь несколько из них, сверкая, как маленькие бриллианты, пытались по-дружески нам подмигивать. Остальные же безразлично всматривались в мельтешащий под ними суетный мир – маленький театрик, которым представляется с таких высот наша жизнь. Как бы в подтверждение этого из переулка, что за Гавелским костелом, несмотря на поздний час, выбежала девочка с большим красным шаром в руках. Она была одета в праздничное платье с кружевами по длинному подолу и казалась ожившей старинной фарфоровой куклой. За ней появилась компания веселых взрослых, девочка обернулась, чтобы ответить полной даме в большой шляпе и… выпустила шар из руки. Почувствовав свободу, он радостно взмыл вверх, но зацепился за провода и беспомощно повис. Девочка, только что смеявшаяся и радостно что-то щебетавшая, закрыла лицо руками и заплакала.
Я была переполнена предчувствием – радостным и необъяснимо тревожным, но изо всех сил еще останавливала себя, сдерживала, боясь поверить, что моя мечта может вот-вот исполниться. История, начавшись этим долгим вечерним прологом, развивалась стремительно, а когда я уже вовсю поверила в наше счастье, все кончилось так неожиданно. Меня, словно летевшую птицу, подстрелили на излете, и, не сумев удержаться в воздухе, сотканном из надежд и ожиданий, я шарахнулась вниз с огромной высоты и больно ударилась о грешную землю. Наша красивая романтическая история не выдержала груза неподъемных житейских обстоятельств и закончилась, как всегда, скандалом, распрей и бездонным разочарованием, оставив после себя лишь седой остывший пепел.
Все эти символические девять месяцев, которые продлилась моя нечаянная любовь, я с удовольствием зачитывалась рукописями Жени, как очень скоро, буквально на следующий день знакомства, стала его называть. Сюжеты его рассказов временами казались мне немыслимыми, неправдоподобными, но Женя никогда ничего не придумывал, извлекая их из своей жизни с легкостью старого фокусника, выпускающего из рукава спрятанных там голубей. Эта кажущаяся легкость однажды, когда мы уже расстались, подтолкнула и меня взяться за перо. Мне тоже не пришлось ничего придумывать: я просто составила рассказ из нескольких писем, что красными флажками отметили поворотные моменты нашей банальной, как ее определил Женя, истории. Я так и назвала свой первый в жизни рассказ – “Банальная история”.
12
Я несколько раз перечитала этот коллаж, так легкомысленно и эклектично слепленный мною. Вольно или невольно, я старалась выглядеть стороной пострадавшей и даже обиженной. Кажущаяся легкость метода “режь и клей”, должна признаться, привела меня на ложный путь. Со временем я стала понимать больше, чем было написано в этих письмах, как будто слова очистились от ненужной шелухи, скрывавшей истину. Мне стал открываться их подлинный смысл, и только тогда я стала понимать несложную сложность наших отношений. Я впервые любила, но не смогла избежать участи многих влюбленных: ступила на ложный путь, придав моему избраннику черты его литературных героев, которых он, конечно, наделял добродетелями с авторской щедростью.
Тем не менее, очень многое было подлинным, настоящим. Я очень хотела стать близким человеком для Жени, а себя убеждала, что нашла в нем того мужчину, которого мне не хватало всю жизнь. При этом я даже не попыталась понять его, принять его “неудобности”, торчащие, как иглы из дикобраза. Я ждала приобретения, не подозревая, что за все нужно платить, что необходимо чем-то поступиться и даже что-то потерять. Я понимала: мы два взрослых, сложившихся человека, и нам придется долго и трудно притираться друг к другу, но не представляла, что это окажется столь невыносимо болезненным и тяжелым.
Я хотела изменить Женю и его жизнь. Это желание было искренним и диктовалось, как я считала, моей любовью к нему. Но оказалось, что необходимо меняться и мне, несмотря на все железобетонные устои, а к этому я была не готова. Что это за мазохизм такой – меняться живому взрослому человеку, с привычками, причудами, пусть даже с недостатками, которые он себе давным-давно простил или разрешил? Эта цена за счастье показалась мне слишком большой! Я не знала, что счастье не бывает бесплатным. Разве что чужое – украденное или подобранное на дороге?.. Но кому нужно чужое счастье?!
Все-таки я сделала попытку: ушла из своего дома, который всегда рассматривала как самую надежную крепость. И сразу же потеряла почву под ногами. Я видела и понимала, что проигрываю Жене во многом, пыталась себя убедить, что так и должно быть, ведь я все-таки слабая женщина. Но я не могла смириться с ролью слабой, пусть даже любимой женщины, а захотела остаться сильной, решающей все в своей жизни самостоятельно. Он окружил меня заботой и вниманием, изо всех сил стараясь меня приручить, он так хотел, чтобы свой единственный выходной день в неделе я посвящала ему, что даже освободил меня от любой домашней работы. Не позволяя мне заботиться о нем и нашем доме, он не просто обезоружил меня, а низвел мою женскую роль до ничтожной. Бороться было бесполезно, и я ушла, вернулась в свою привычную жизнь, в которой вновь почувствовала себя сильной и умной. На роль маленькой влюбленной девочки я оказалась не пригодной. Тогда, сразу после разлуки, я еще долго лелеяла надежду, что мы останемся друзьями. Мне очень не хватало его как друга, как умного и сильного человека, рядом с которым чувствуешь себя в полной безопасности. Но…
Я сидела на скамеечке в любимом укромном месте – в розовом саду на верхушке холма Петржин – и, пользуясь тем, что меня никто не видел, плакала в голос. Вокруг неистово и беспечно пели птицы. Истосковавшиеся по теплу кусты роз щедро украсились разноцветными пышными цветами. Воздух был насыщен их ароматом, все в мире радовалось весне, а у меня на душе была слякотная осень, сыпавшая бесконечным холодным дождем, гнущая безжалостным ветром голые деревья до самой земли.
Вдруг на аллее со стороны планетария появился высокий пожилой мужчина. Я постаралась спрятать в платок распухший нос и заплаканные глаза, но он заметил мое состояние и решительно присел на край моей скамьи, хотя чехи – люди деликатные и стараются никогда не вмешиваться в чужие дела. Мне было очень неловко и стыдно за свою слабость, я попыталась уйти, но мужчина вдруг заговорил со мной по-русски, и я осталась. Не понимаю, как это произошло, но неожиданно для себя я рассказала ему свою печальную историю. Он внимательно выслушал меня, не перебивая и не задавая вопросов, глядя голубыми понимающими глазами, а потом достал из кармана куртки какой-то шнурок. Закончив рассказ, я от жалости к себе и Жене захлебнулась новыми слезами, хотя очень старалась их сдержать. Наверное, день такой выдался слезливый. Сквозь их пелену я увидела, что мой молчаливый собеседник, имени которого я так и не узнала, связал шнурок в кольцо, перегнул его, превратив круг в восьмерку, как ленту Мебиуса, и распял на двух ладонях. Потянув за одно кольцо, увеличивая его максимально, он до предела сузил второе, которое плотно обхватило его ладонь.
Не потребовалось пространных объяснений, все было и так понятно. Витой шнурок оставил на сдавленной ладони красноречивый след, какой оставляет веревка на шее повешенного. Мой мудрый собеседник поднялся, протянул мне шнурок, оставляя его на память, и неторопливой походкой, поскрипывая хрустким ракушечником, которым были посыпаны дорожки, скрылся за поворотом аллеи.
Я осталась одна. Слезы кончились. Плакать наедине с собой совсем не интересно. Я поднялась и пошла вдоль высоченных розовых кустов, мимо темной скульптуры маленького сутулого чешского летчика, караулющего вход в такой же маленький планетарий, и вошла в аквариумный куб станции столетнего фуникулера. Поезд, состоящий из таких же стеклянных кубиков-вагончиков, неторопливо, словно священнодействуя, опускал меня с высот Петржинского холма на грешную землю.
Слева от меня проплыла нелепая конструкция металлической башни – детской пародии Эйфелевой, игрушечные шпили зеркального лабиринта, смешно и многозначительно называемого по-чешски “блудиште”, справа спиной уснувшего динозавра тянулась зубчатая крепостная стена, а под ногами до самого горизонта застывшими волнами простиралось море пражских черепичных крыш. Из него скальными рифами выступали бесчисленные башни и купола. В дымке голубого неба угадывался серый, по-сиротски заброшенный саркофаг мавзолея с конным Жижкой на страже. Здесь когда-то лежали коммунистические вожди Чехословакии, пока их тела не предали земле. Я тороплюсь разглядеть и украшенный золотом резной сундучок Национального театра, и черный величественный корабль Музея, плывущего над Вацлавской площадью, и насквозь прозрачные шпили Петра и Павла на Вышеграде.
Боже мой, сколько всего! Я захлебнулась от восторга, распахивая заплаканные глаза, чтобы вобрать в себя все это великолепие, мгновенно избавившись от грусти, обиды и сожаления по несбывшейся мечте. Фуникулер остановился, доставив меня в привычную жизнь. Мир был настолько прекрасен, что мне показалось совестным портить его обидами. Я освободилась от своей печальной истории. Так легко освобождается от переживаний проваливший экзамен абитуриент, не догадываясь, что Фортуна в этот раз, возможно, уберегла его от не предназначенной ему судьбы.
По Кармелитской улице я вышла к Малостранской площади – маленькому булыжному островку, окруженному старыми домами, и влилась в плотный поток туристов, стремящихся к Карлову мосту. Многоязычный говор обтекал меня со всех сторон, приветливые лица улыбались мне без всякого на то повода. Меня всегда удивляла способность праздной пражской толпы даже при самой большой скученности не задевать друг друга. Если же это иногда случается, то “пардон” моментально раздается от обеих высоких столкнувшихся сторон.
Глыба собора св. Николая, по-чешски – Микулаша, возвышается над всей Малой страной. Он построен в 1776 году на месте старого готического храма. Высота его купола достигает восьмидесяти метров, а потолочная фреска, прославляющая святого Николая, имеет площадь полторы тысячи квадратных метров. В Микулаше находится один из самых крупных органов Европы, он состоит из двух с половиной тысяч трубок. На этом органе играл сам Моцарт; говорят, что здесь же был впервые исполнен и его бессмертный “Реквием”.
Я иду старой галереей, лавируя между столиками, за которыми уставшие туристы с аппетитом поглощают огромные порции жареных колбасок, кнедликов, тушеной дичи и знаменитого пражского колена, запивая холодным пенистым пивом. Иногда сквозь эти запахи пробивается тонкий аромат ванили и корицы, это поддразнивает меня яблочный завин – брат немецкого струделя, который хорошо идет к кофе с пенками и сливками по-венски.
Гастрономические искушения, напомнившие мне, что с утра у меня не было ни крошки во рту, остались позади, и я через арку мостовой башни вступаю на Карлов мост. В середине четырнадцатого века его и караульную башню построила строительная артель Петра Палержа, того самого архитектора, который вместе со своими сыновьями на протяжении почти полувека строил храм святого Вита. Его вклад в это грандиозное здание, окончательно достроенное только через шестьсот лет, самый значительный, именно он задал все основные черты этому шедевру архитектуры. Карлов мост не просто соединяет два берега реки, вместе с ансамблем Староместской площади, Большим Микулашем и Градом он составляет становой хребет всей Большой Праги.
Я плыву над домами романтического островка Кампа, любовно и с претензией называемого “Пражской Венецией”, и над первым пилоном моста, находящимся в воде, вижу тонкую фигуру древнего рыцаря с золотым мечом в руках. Карлов мост полон статуй, которые стоят на пилонах у самых поручней, но эта единственная статуя находится вне моста – на другом конце пилона за парапетом. Все статуи на мосту изображают святых, и только эта, судя по легенде, изображает героя, мирского человека. Меч в его руках светится, и кажется, что столб света поднимается от него прямо в небо. Мистики, которыми во все времена была богата Прага, утверждают, что это место самое сильное в Праге с точки зрения духовной энергии. Они утверждают, что через пьедестал статуи проходит могучий столб энергии до самой Вселенной, который якобы можно видеть даже простым глазом, если посмотреть на статую, сильно прищурившись. Но строгая наука, конечно, таких изложений не признает. Нынешний облик скульптура получила лишь в девятнадцатом веке. Все пражане считают ее статуей легендарного древнехристианского князя Брунцвика. Согласно сказаниям, после смерти своего отца Брунцвик решил заслужить для нового герба себе и чешскому княжеству изображение льва. “Мой отец добыл в свой герб орла, а я хочу завоевать льва”, – решил молодой князь и отправился в дальний путь. Он распрощался со своей женой Неоменией и вместе с дружиной выехал из Чехии. Добравшись до моря, он раздобыл корабль и продолжил путешествие по морю. Однажды ночью путешественники увидели желтое сияние и почувствовали сильный, незнакомый, но манящий запах. Это была Янтарная Гора – таинственный остров, обладающий каким-то магическим свойством притягивать к себе моряков, которые потом не могли его добровольно покинуть. Янтарная гора заколдовала на многие годы и чешских странников. Все члены дружины, кроме Брунцвика и старого рыцаря Балада, погибли от голода. Старик Балад заметил, что каждый год на Янтарную гору прилетает гигантская птица Ног, которая искала на острове добычу. Верный рыцарь подсказал Брунцвику завернуться в конскую шкуру, чтобы птица, приняв его за мертвого коня, смогла унести его с острова.
Так и случилось. Птица Ног принесла Брунцвика в свое гнездо на материке, откуда ему удалось выбраться живым и невредимым. Но внизу его поджидали новые опасности: едва он осмотрелся, как вдруг услышал громкий звериный рев. Подойдя ближе, он увидел льва, дерущегося с драконом. Брунцвик вспомнил, что искал льва для своего герба и с мечом наголо бросился на помощь льву. В нелегком бою вместе они победили огнедышащего дракона. В знак благодарности за спасение лев преданно стал служить Брунцвику, и они продолжили путешествие вдвоем. Вскоре рыцарь со своим преданным львом попал под Карбункульную гору, где простиралось царство короля Олибринуса. Этот царь выглядел странно и страшно. У него была вторая пара глаз на затылке, а его придворные были совсем жуткими чудовищами. Одни со звериными головами, другие красные или зеленые, некоторые великаны или, наоборот, гномы. Брунцвик не хотел оставаться в стране короля Олибринуса, но тот просил, чтобы рыцарь помог спасти его дочь Африку, которую похитил и уволок на свой остров дракон Василиск. Храбрый Брунцвик с помощью льва убил дракона и освободил королевскую дочь. Король Олибриус не только не отпустил его домой, но заставил жениться на своей дочери. Африка нравилась Брунцвику, но он любил свою жену и свою чешскую родину, по которым очень тосковал. В тоске бродил он по бесконечным коридорам дворца короля Олибриуса, пока однажды не обнаружил железную дверь, которой до сих пор не замечал. Рыцарь открыл ее и вошел в маленькую комнату, в которой был лишь стол, а на нем лежал меч в драгоценных ножнах. Брунцвик вынул его, и увидев, что этот меч гораздо лучше его меча, поменял их. Он расспросил о спрятанном мече свою жену, не сказав ей, что поменял его на свой. Африка очень испугалась, но все-таки открыла Брунцвику тайну, что меч волшебный: достаточно вынуть его из ножен, взмахнуть и сказать: “Всем врагам головы с плеч!”, как это приказание будет тут же исполнено.
Брунцвик не стал долго ждать, выхватил меч из ножен, взмахнул им над головой и приказал: “Королю, его дочери и всем придворным головы с плеч!” И тут же головы врагов покатились с плеч долой. Освободившийся Брунцвик со своим львом отправился домой, в чешское княжество. По дороге его пытались соблазнить дьяволы в виде дев и юношей, но волшебный меч помог ему преодолеть все трудности. Когда же он, в конце концов, прибыл в Прагу, то оказалось, что в его дворце именно в этот день назначена свадьба его жены Неомении. Отправляясь в свою одиссею, Брунцвик велел жене ждать его ровно семь лет. Если же он не вернется, то она вольна снова выйти замуж. С тех пор прошло семь лет, и все считали его уже мертвым. Брунцвик, пользуясь праздничной суетой во дворце, тайком бросил жене в бокал свой перстень, а на воротах оставил надпись: “Тот, кто семь лет назад уехал, – здесь!”. Жених Неомении очень испугался. Он хотел сразиться с Брунцвиком, но тот лишь обнажил меч, и голова жениха покатилась по окровавленной мостовой. Брунцвик вновь стал чешским князем, а белого льва на красном фоне, как и обещал, поместил на герб чешского государства. С тех пор меч Брунцвика хранит и бережет Чехию. Говорят, если на страну нападет враг, этот волшебный меч поможет его победить. Такова легенда.
Конечно, она очень напоминает мне “Одиссею” Гомера. Мне кажется, что народ маленькой Чехии очень часто пытается подражать более сильным и крупным странам. Не от этого ли подобие Эйфелевой башни на Петржине и мост, смутно напоминающий великолепный Александровский мост в Париже, размещение районов города по спирали позаимствовано из него же? А если и так, можно легко простить эту маленькую слабость, я так думаю.
Я кивнула каменному рыцарю и двинулась дальше, обходя стороной окруженного толпой святого мученика Яна Непомуцкого с его начищенными тысячами рук медными барельефами, приносящими якобы исполнение желаний. Невозможно бессовестно пользоваться таинственными силами каждый раз, а я при любом случае стараюсь пройти эти 516 метров древнего моста, чьи парапеты украшены тридцатью скульптурами христианских святых.
Навстречу, сквозь узкую горловину Староместской мостовой башни движется большая группа японцев с застывшей почтительной улыбкой и распахнутыми от удивления глазами. Людская река застывает на мгновение перед статуей великого императора Карла Четвертого, вдохнувшего в Прагу столичную жизнь и имперский размах. Император погружен в свои тяжелые властительные думы, а беззаботный люд разливается в разные стороны: гуляющий поток по набережной, любознательный поток в Клементинум – бывший иезуитский монастырь, в котором сейчас находится главная библиотека Чехии, а главный поток просто глазеющих по сторонам людей втекает в узкий каньон Карловой улочки, чтобы, пройдя мимо моего гостеприимного отеля, вылиться на простор Староместской площади.
На башне, охраняющей мост со стороны Старого города, суетной мошкарой видны люди. Они смотрят на мост, реку и город с высоты почти птичьего полета и радуются этой красоте с восторгом детей. Я их понимаю! Я сама влюблена в него по уши. И эта любовь никогда меня не обманет. Город ничего мне не обещает, он лишь щедро позволяет любить его, прикасаться к его древним камням, впитавшим энергию сотен поколений. В любую погоду я обожаю бродить по его улицам, заряжаясь от него этой энергией. Ему, городу, я могу доверить все свои тайны, беды, радости и сомнения. Он молчит, но я всегда нахожу в этом молчании ответы на все свои вопросы. Судьба обделила меня многим, мне больно об этом вспоминать, но, может быть, в порядке компенсации она щедро подарила мне надежное пристанище – этот великолепный тысячелетний добрый город, в котором я всегда как за каменной стеной. Кто-то сказал, что архитектура – это застывшая музыка. Согласна! Тогда Прага – это Большая Патетическая Симфония!
Сворачиваю, выпадая из основного потока, и отхожу к решетке набережной. Вода неутомимой Влтавы серебрится и пенится на косом пороге, перечеркнувшем русло от берега до берега. Солнце слепит глаза, отражаясь от ровной глади воды. Я прищуриваюсь – и словно в сказочной дали растворяется высокий холм с дворцами и башнями, расплывается черный мост с фигурами святых, стихает даже бесконечный шум людей и города.
Говорят, где-то далеко-далеко за морями, за горами, есть некая земля, а в ней глубокая и темная долина, где спрятаны все потери мира: забытые сокровища и завоеванные врагом королевства, проигранные наследства и потраченные впустую баснословные состояния, заложенные фамильные драгоценности, ненайденные клады и непредъявленные выигрышные лотерейные билеты. Там хранятся все утерянные и непрочитанные письма, похоронены сладкие грезы и развенчанные иллюзии, там сливаются в полноводную бескрайнюю реку принесенные в облаках со всех концов света все выплаканные слезы. Где-то там, наверное, сухим шуршащим пятипалым кленовым листом тихо-тихо упадет на землю и моя невольная потеря – несложившаяся, несостоявшаяся любовь.
Прага