Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 250, 2008
Квакин А. В. Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920–1930 годов в поисках третьего пути. М., ЗАО “Центрополиграф”, 2006, 413 c., илл.
Это 58-я книга серии “Россия забытая и неизвестная” капитального проекта, который на протяжении ряда лет успешно осуществляет ЗАО “Центрополиграф”. Автор монографии – известный специалист по истории Русского Зарубежья. Как следует из авторефератов диссертаций А. В. Квакина (кандидатской – “Нововеховство как кризис белой эмиграции” и докторской – “Идейно-политическая дифференциация российской интеллигенции в период нэпа. 1921–1927”), монография является продолжением его исследований нововеховства с расширением временного интервала и привлечением большого количества зарубежных источников из архива Гуверовского института войны, мира и революции Стэнфордского университета в США. В монографию вошли аналитические оценки работ философов, писателей и общественных деятелей, преимущественно первой волны российской эмиграции.
После победы большевиков в Гражданской войне в основном за пределами России возникло сложное идейно-политическое движение. Его идеологов называли “сменовеховцами”, “нововеховцами”, “национал-большевиками”. В принципе все они в своих теоретических работах и практической деятельности пытались найти для России тот третий путь, по которому должна идти страна. Это было движение, как в эмиграции, так и в самой России, которое в свое время охватило довольно широкие круги российской интеллигенции. Родиной движения стала Прага. В то время благодаря помощи нового Чехословацкого государства в Праге осело значительное количество российских эмигрантов. В июле 1921 года вышел в свет сборник статей “Смена вех”, авторами которого стали представители кадетской интеллигенции и октябристов. Как это ни парадоксально, но основными идеологами движения были видные деятели антибольшевистских сил в период Гражданской войны. Так, например, один из главных идеологов нововеховцев профессор Н. В. Устрялов работал в правительстве адмирала А. В. Колчака; известный российский адвокат А. В. Бобрищев-Пушкин занимал важные посты в правительстве А. И. Деникина, профессор С. С. Лукьянов был одним из организаторов антибольшевистского восстания в Ярославле и т. д. Поражение в Гражданской войне заставило их во многом пересмотреть свои взгляды. Они считали, что если русский народ сделал вывод в пользу большевиков, то дальше надо идти вместе со своим народом.
В последние годы появился ряд работ по исследованию сменовеховцев. Но до сих пор идут споры, было ли сменовеховское движение инспирировано большевиками или они его просто использовали для разложения антисоветской эмиграции. После провала первого варианта преобразования России, так называемого военного коммунизма, большевиками была провозглашена новая экономическая программа – нэп. В рамках реализации этой новой программы объединенная зарубежная эмиграция представляла определенную опасность для большевиков. Поэтому предпринимались различные усилия для ликвидации или нейтрализации ее. Рассмотрению этой проблемы в ряду других, связанных непосредственно с движением сменовеховства, посвящает автор свою монографию.
Отличительной особенностью исследования А. В. Квакина является широкий охват литературных и архивных источников. Только краткая библиография занимает 23 страницы. Квакин вводит в научный оборот и широко использует материалы Гуверовского архива; из 424 ссылок на архивные и литературные источники более трети приходится на архивные. Интересны и приложения к книге: аннотированный указатель периодических изданий и аннотированный указатель имен. В первом перечислены издания, в которых излагались идеи и взгляды сменовеховского движения, во втором – сведения о лицах, упомянутых в книге. Именно в этом, втором, указателе представлен ряд аннотаций, как, например, о А. В. Бобрищеве-Пушкине, Г. К. Гинсе, Н. В. Устрялове, а в особенности – об адмирале А. В. Колчаке. Кстати, А. В. Квакин был составителем книги “C Колчаком – против Колчака” и одним из соавторов книги “Окрест Колчака: документы и материалы”, обе книги вышли в свет в 2007 году. Несколько удивляет, что неоднократно ссылаясь на работы М. Агурского, автор не включил сведения о нем в аннотированный указатель имен. К сожалению, отсутствуют в этом указателе и номера страниц, на которых упоминаются эти имена.
Монография состоит из трех частей. В первой из них кратко рассматривается история сменовеховского движения, анализируются взгляды основных идеологов – Н. В. Устрялова, Ю. В. Ключникова, А. В. Бобрищева-Пушкина и ряда других. Впервые использованы материалы российских и зарубежных архивов, которые позволяют наиболее полно осветить неизвестные российскому читателю идеи и мысли сменовеховцев, в частности это касается работ Н. В. Устрялова. Квакин полагает, что сменовеховская экономическая программа могла бы стать реальной альтернативой командно-административной системе большевиков. Анализируя основные предложения программы сменовеховцев, Квакин считает, что “…она давала возможность быстро и эффективно поднять экономику России”. Но их предложения были признаны реставраторскими и отвергнуты. В этом же разделе анализируются и основные положения политической программы сменовеховцев: бесперспективность вооруженной борьбы с большевиками, необходимость примирения с советской властью и совместное строительство Великой России. Сменовеховцы полагали, что сотрудничество с большевиками позволит им от диктатуры пролетариата перейти к созданию либерально-демократического государства. Их надежды и чаяния не оправдались. “Третьего пути” не получилось.
В этой же части книги сделана попытка кратко осветить по зарубежным источникам деятельность предсменовеховской эмигрантской группы “Мир и труд”. Группа просуществовала около двух лет и, как утверждает А. Квакин, ничего существенного, кроме призывов и деклараций, сделать не смогла.
Вторая часть монографии посвящена взаимоотношениям сменовеховцев с большевиками. На основе архивных документов показано, как сменовеховское движение субсидировалось и, в ряде случаев, возглавлялось большевиками. Так, например, после выхода в свет основополагающего сборника “Смена вех”, в Париже в 1921–22 годах вышло 20 номеров одноименного эмигрантского журнала, пропагандирующего идеи движения, – журнал издавался на деньги большевиков. Именно по их настоянию выпуск журнала был прекращен, взамен в Берлине с 1922 по 1924 год выходила сменовеховская газета “Накануне”.
Идеи сменовеховцев получили распространение и в Советской России. В перечисленных изданиях публиковались не только эмигранты, но и советские сменовеховцы. Большевики прагматически использовали движение. В одном из приводимых в монографии документов это четко обозначено: “Если задача зарубежных сменовеховцев – разложить эмиграцию, то перед российскими сменовеховцами стоит задача привлечь интеллигенцию на сторону советской власти”.
Приводимые в книге архивные документы показывают отношение к сменовеховству в различных кругах большевистской партии. Среди наиболее известных адептов следует назвать И. Г. Лежнева. Приверженность идеям сменовеховства стала основанием для его исключения из партии и высылки из СССР. Позже, покаявшись в прошлых грехах, он возвратился в СССР.
В этом же разделе монографии анализируются различные течения внутри сменовеховского движения и взгляд на это движение извне. Подчеркивается, что большевики использовали идеи сменовеховцев для привлечения на службу тысяч высококвалифицированных специалистов, в основном – из вернувшихся на родину, которые были затем уничтожены в период “большого террора”.
Третий раздел монографии под названием “Вокруг Третьего пути” посвящен сопоставлению взглядов сменовеховцев и представителей других левонационалистических течений – болгарских возвращенцев, евразийцев, младороссов. Автор монографии анализирует переписку Н. В. Устрялова с представителями этих течений. Устрялов, до возвращения в СССР в 1935 году, жил и работал в Харбине. Харбин в то время стоял вдалеке от основных центров российской эмиграции, что позволяло Устрялову критически оценивать разнообразные попытки найти Третий путь. Предложенный Квакиным прием исследования нам кажется весьма продуктивным при анализе различных взглядов на эту проблему.
Завершая монографию, А. В. Квакин пишет: как в СССР, так и в эмиграции попытки найти новую идеологию, способную переродить страну, не увенчались успехом. Никакого перерождения большевистской власти и эволюции большевизма в условиях административно-бюрократической системы СССР произойти не могло. Не было никаких реальных условий и для устранения большевиков от власти. Но автор книги не считает, что идейные поиски Третьего пути были напрасны.
Монография А. В. Квакина представляет собой интересное исследование деятельности российских политических деятелей, философов, правоведов и писателей после окончания Гражданской войны, преимущественно в эмиграции. Книга вносит существенный вклад в исследование истории идейных течений, возникших в Русском Зарубежье. Общее положительное впечатление о книге не смогла поколебать даже ошибка издательства, которое на первой странице обложки исказило инициалы автора монографии. Получилась любопытная иллюстрация к Илье Ильфу: “Решено было не допускать ни одной ошибки. Держали двадцать корректур. И все равно на титульном листе было напечатано: Британская Энциклопудия”.
Илья Куксин
Юрий Янковский, Валерий Янковский. Нэнуни: Дальневосточная одиссея. Владивосток, “Рубеж”, 2007, 576 с., илл., 5000 экз.
Книга Юрия и Валерия Янковских оставляет ощущение почти не знакомой современному человеку свободы существования, причем редчайшей первородной чистоты, не дарованной чьей-то милостью, не вырванной из чужих рук, не купленной, а данной вместе с рождением, с первым вздохом. И это чувство становится еще более острым, когда уже охватишь единым взглядом всю панораму судеб авторов книги, да и всего дальневосточного клана Янковских. Ведь они были не только первопроходцами, предпринимателями, охотниками, натуралистами, учеными и писателями, но и каторжанами, эмигрантами, обитателями советского ГУЛага, наконец.
Начало дальневосточной одиссее Янковских положил Михаил Иванович, потомственный шляхтич, участник польского восстания 1863 года, сосланный на каторгу в Сибирь, а затем поселившийся на побережье Японского моря и основавший маленькую, но поразительно самостоятельную и жизнестойкую семейную империю на полуострове, названном впоследствии его именем. К началу революции и Гражданской войны во главе семейства стоял старший сын, Юрий Михайлович, который в 1922 году, буквально за пару недель до установления большевистской власти в Приморье, увез всех домашних и табун любимых лошадей в Корею. А уже после прихода в 1945 году Красной Армии в Юго-Восточную Азию семья была рассеяна по миру: сын Арсений сначала жил в Японии, затем в Америке, там же обосновалась и дочь Виктория, а сам Юрий Михайлович и сыновья – Валерий и Юрий – оказались в советских лагерях.
О последнем коротко, штрихами в биографии, сообщает Валерий Янковский в своих корейских новеллах и “Предисловии сына”, предваряющем книгу отца “Полвека охоты на тигров”, которая впервые вышла в Харбине в 1944 году, а сейчас вошла в состав “Дальневосточной одиссеи”. Он пишет: “После 1945 года жизнь Юрия Михайловича сложилась трагично. По окончании войны с Японией он был арестован в своем имении Новина (в Корее. – А. Л.) органами МГБ, осужден на десять лет, этапирован в Сибирь. Наша последняя встреча состоялась в лагере на Первой Речке Владивостока в мае 1947 года. Мы не смогли даже обняться. Я сидел в ЗУРе – зоне особого (sic! нужно: усиленного. – А. Л.) режима, и мы сумели лишь пожать руки сквозь ячейку проволочной ограды. Я сказал, что готовлюсь к побегу. Он ответил: ▒Если бы мы могли бежать вместе…’”. Трудно представить всю тоску этого человека, потомственного хозяина и охотника, всегда державшего судьбу в собственных руках.
Едва ли даже слово “трагедия” способно передать катастрофичность случившегося, всю бездну душевных страданий и всю силу духа авторов книги. Рожденные на вольном берегу Тихого океана, впитавшие вместе с запахом моря и тайги сам воздух личной свободы, то есть ответственности за самих себя и жизнь родных и близких, выросшие с оружием в руках в таежных и морских походах, неустанно строившие и расширявшие свое хозяйство, охранявшие в схватках с хунхузами и браконьерами созданные собственным умением и трудом оленники, лошадиные табуны и женьшеневые плантации, Янковские смогли и в эмиграции, потеряв все, создать в корейских горах имение Новина, а недалеко от него – морской курорт Лукоморье. А в лагерях, зажатые в гулаговских тисках, они сохранили достоинство, волю к жизни и таланты, которыми было щедро награждено все это дальневосточное семейство.
Юрий Михайлович отсидел десять лет и умер в лагере где-то между Тайшетом и Братском в 1956 году. Всего за несколько дней до освобождения Валерий вспоминает: “Сохранились лагерные письма отца, очень спокойные, философские письма. Он сообщал, что последние пять лет работает в зоне дворником, пишет свои воспоминания о Приморье, Корее, Америке”. А сын дважды предпринимал дерзкие побеги, был схвачен, завершил десятилетний срок на Колыме, соединил свою жизнь с такой же бывшей лагерницей, недолго пожил в Магадане и Владивостоке, привыкая к относительной советской свободе, и затем уехал в Центральную Россию. Сегодня Валерию Юрьевичу девяносто шесть лет, он последний представитель третьего поколения Янковских, живет во Владимире, автор многих книг, посвященных природе, охоте, истории своей семьи и Дальнему Востоку.
Сказать эти скупые слова о советском периоде жизни авторов необходимо, потому что книга отца и сына Янковских – это экзотическое путешествие во времени и пространстве, в основном до 1945 года, который для Советской России памятен великой победой, а для семьи Янковских крушением их личной дальневосточной страны, воскрешенной ныне в этом издании. Пожалуй, верно будет сказать именно “воскрешенной”, поскольку том прозы Янковских, великолепно подготовленный и выпущенный владивостокским издательством “Рубеж”, помимо мемуаров “Полвека охоты на тигров”, повести Валерия “Нэнуни” о судьбе своего деда и цикла корейских новелл, содержит почти две сотни старых уникальных фотографий, охватывающих целый век жизни семьи.
Фотографии, рассыпанные в книге, не просто иллюстрируют захватывающий текст, они составляют с ним единый организм. И этот сплав литературной достоверности и фактической документальности производит необычайно сильный эффект погружения в эпоху, в дальневосточный мир, где в конце XIX и начале XX века не только обживалась и укреплялась Россия, а рождалась новая, особая порода и общность дальневосточников. Здесь возникали невиданные ранее формы предпринимательства, связанные с морским и таежным промыслом, устанавливались новые бытовые и культурные традиции. Весь облик принесенной на эти берега цивилизации приобретал своеобразные восточные черты, надо сказать, порой едва ли не шокирующие, но и притягательные. В Янковских словно воплотилась история того русского Дальнего Востока, который в двадцатых годах прошлого века, с воцарением большевиков, ушел за границу – в Китай, Корею, Японию.
Уже сама вереница фотографий – это оживающая в лицах летопись дальневосточной имперской окраины. На них, начиная с середины XIX века, запечатлены все члены клана, а также родственники, друзья, компаньоны, дореволюционное общество Владивостока и эмигранты в Корее и Харбине, корейские следопыты – всегдашние и верные помощники Янковских. На этих карточках, сохранивших клейма дореволюционных фотографов и надписи их владельцев, – пространство русской диаспоры Дальнего Востока: от бухты Золотой Рог во Владивостоке до приморского имения Сидеми, корейского Новина и Дальневосточного Вавилона – Шанхая.
Текст и фотографии в книге перекликаются друг с другом, создавая объемную картину: пейзажи морских побережий, оленьи парки, охотничьи заимки, заснеженные склоны сопок, собачьи своры, обитатели семейного подворья – ручной барс Самсон и рысь Кыс, охотничьи трофеи – дальневосточные тигры, кабаны, леопарды. Особенно часто снимался на фоне добытых зверей Юрий Михайлович, охотник до кончиков ногтей, непревзойденный следопыт и стрелок. Его мемуары целиком посвящены приключениям в дальневосточных лесах и горах, схваткам с браконьерами и небывалым охотничьим победам, которые в Приморье, а затем в Корее и Маньчжурии снискали ему славу легендарного зверобоя.
Собственно, и название книги напрямую связано с этим: прозвищем Нэнуни, что означает “Четырехглазый”, еще в XIX веке наградили Михаила Ивановича корейцы, когда в ходе настоящей военной операции он со своей дружиной захватил и сдал китайским властям крупную банду хунхузов. Эта история обросла фантастическими деталями и осталась бытовать уже в виде легенды среди мирных корейцев, которых особенно притесняли лесные бандиты. А почетное прозвище, ярко характеризующее Янковского-старшего как человека, способного в тайге выследить и зверя, и хунхуза, перешло к его потомкам: Юрия Михайловича в Корее называли Нэнуни атыри (сын Четырехглазого), а его сыновей – Нэнуни сонджа (внуки Четырехглазого).
И тут стоит сказать вот что: конечно же, два поколения семьи выросли зверобоями в духе романтических героев Фенимора Купера, но не чтение сделало их такими, а повседневная жизнь в самом сердце Южного Приморья, где природа предоставляла человеку той эпохи, наделенному мужеством, трудолюбием и нравственным здоровьем, все шансы, чтобы выстроить жизнь по собственной воле, ограниченной лишь разумом и совестью. Валерий в своем предисловии даже предпринимает попытку как-то защитить, что ли, охотничьи воспоминания отца от поспешного и внеисторичного негодования различных кабинетных защитников и экологов, поясняя таежный быт того времени, когда тигры и барсы, так здесь называли дальневосточных леопардов, просто угрожали жизни обитателей имения, оленьему и конному хозяйству. Наверное, он прав, такие пояснения необходимы для современного читателя. Но еще внятней, с открытой прямотой, говорит об этом Юрий Михайлович: “Нужно было только не лениться, и всего было вдоволь. Как теперь ходят на базар, так мы в то время шли в тайгу. Разница только в том, что на базар ходят с кошельком, а мы ходили с ружьями; на базаре остерегаются карманников, а нам приходилось остерегаться тигров, хунхузов и браконьеров”.
Читатель чувствует всю искренность и свежесть охотничьей прозы Нэнуни атыри, которая достоверна от первой до последней точки, пережита автором в каждом эпизоде зимней охоты, в каждом портрете корейца-зверолова, в каждой подробности охотничьего ремесла. А уж сколько в ней моментов, от которых замрет сердце сегодняшнего таежника! Вот хотя бы описание охотничьих собак: “Непосвященному человеку покажется странным состав своры, в которую входили шесть собак: вожак Парис – полуборзая, Север – датский пойнтер, с длинной жесткой шерстью, Ральф – полуполицейка и мохнатые великаны Осори, Кома и Вори – маньчжурские лайки. Такой подбор был сделан не случайно: одни собаки при преследовании дают “голосистую истерику”, другие проявляют дерзость и нервный подъем, третьи – резвость и силу, а все вместе – храбрость”.
Мемуары Юрия Янковского обладают важнейшими качествами литературы нон-фикшн – сразу же привлекают человечной, доверительной интонацией, удерживают внимание необычным содержанием и фактической точностью повествования. Его воспоминания столь же подлинны, как тужурка и брюки из толстой оленьей замши, спасшие его от когтей тигра, когда он попал в объятия Вана на охоте в Маньчжурии, и столь же историчны, как десятизарядные английские винтовки “Ли Энфилд” армейского образца, с которыми Янковские охотились в Корее, добывая патроны к ним у волонтеров Русского полка в Шанхае.
Вторую часть книги составили повесть Валерия Янковского “Нэнуни” и его новеллы о жизни в Корее. Эти произведения, как и книга отца, обеспечены запасом документальной правды, в них живет, дышит сама атмосфера Дальнего Востока. Повествование пропитано тем опытом семейной, таежной, охотничьей и эмигрантской жизни, который в деталях и красках сохранила удивительная память автора. Повесть о деде, написанная в жанре беллетризованной биографии, по сути дела увлекательнейшая, можно сказать, остросюжетная история русского освоения Приморья, поскольку фигура Михаила Янковского – в самом центре тогдашней экономической, общественной и культурной жизни. Такое было время на рубеже XIX и XX веков, что корни здесь пускали люди талантливые, мужественные, склонные к риску и не без авантюрной жилки, верившие в собственные силы.
Но даже в ряду самых знаменитых дальневосточных первооткрывателей, путешественников, ученых и других незаурядных людей Янковский выделялся широтой своих интересов, творческой волей, в его натуре каким-то поразительным образом соединялись трезвый расчет предпринимателя и романтическая возвышенность души. Имение и все необычное и разнообразное хозяйство, созданное на полуострове, – это реальное воплощение его представления о свободной жизни, естественно связанной с миром природы. Столь редкое сочетание человеческих качеств затем продолжилось и в его потомках.
Валерий Янковский с глубиной свободно владеющего материалом историка, наблюдательностью натуралиста и увлекательностью талантливого рассказчика, никогда не впадающего в скучный тон или дидактическую назидательность, развернул на страницах повести жизнь деда и всей семьи, которая просто неотделима уже от исторической карты и природного ландшафта, да просто от существующей флоры и фауны. Ведь Янковский-старший был пионером во всем: он первым организовал конную ферму и вывел свою собственную породу лошадей, первым создал олений парк и пантовое хозяйство, первым стал культивировать женьшень, открыл археологическую культуру, названную “Янковской”. Страстный собиратель энтомологических и орнитологических коллекций, в том числе и по заказам Русского географического общества, он дал свое имя двум десяткам бабочек, и сегодня еще можно услышать овсянку Янковского. А птицы, пролетая над полуостровом, видят гигантскую, зеленеющую когда-то высаженными соснами букву “Я”.
Корейские новеллы Валерия Янковского согреты сердечной теплотой повествования, лиричностью интонации, ведь автор – прямой участник всех событий. В Корее Янковские остановились в северном городке Сейсин, но, обустроив имение Новина и курорт Лукоморье, в основном обитали там, занимаясь хозяйством, принимая дачников и гостей. А мужская половина семьи сделала профессиональную охоту и организацию сафари основной статьей дохода и кочевала по дебрям Кореи и соседней Маньчжурии, точнее, Маньчжоу-Го – так она называлась с начала тридцатых годов прошлого века, после оккупации Северного Китая Японией. На сюжетах этих охотничьих скитаний, например, написаны две очень необычные, фактурные и редкие по материалу новеллы. В “Кавандо” Янковский рассказывает о корейских следопытах, которые владели древним ремеслом, – они ловили оленей голыми руками, сутками преследуя их по следу. А в “Староверах” он вспоминает о своем знакомстве с маньчжурскими старообрядцами из села Романовка, прославленными тигроловами. Уже в лагере на Чукотке автор вновь встретился со своими маньчжурскими знакомцами, которых советская военная контрразведка под одну гребенку с другими эмигрантами из Китая забросила в ледяную пустыню ГУЛага, где эти вековые русские скитальцы сохраняли не только себя, но и помогали другим лагерникам.
Один из самых интересных моментов в корейских новеллах – это ностальгические темы юности самого автора, а значит – истории любовных увлечений, похождений и драм. Ну что мы знаем о жизни молодого поколения русских эмигрантов на Востоке, чувствах, образе жизни тех, для кого юность была юностью, несмотря ни на что, а первая любовь – первой любовью где-нибудь на склонах корейских Алмазных гор? “Донская казачка”, “Пари”, “Медянка”, “Ночная бабочка” трогают взволнованностью авторского голоса, яркостью сохранившихся в памяти автора воспоминаний. Так, например, в новелле “Три чаши” возникает фигура Ларисы Андерсен, харбинской и шанхайской красавицы, профессиональной танцовщицы и поэтессы, она была музой многих, мимо нее не прошел спокойно и Александр Вертинский, она же стала трепетной юношеской любовью автора. Печальным и светлым вздохом заканчивается этот рассказ: “Судьба раскидала всех нас по белу свету. Лариса вышла за состоятельного француза, побывала в Африке, Индии, на экзотических островах Таити в теплых водах Тихого океана. Я – на другом конце, во льдах Чукотки. Теперь все по домам: Лариса – во Франции, Виктория – в Америке, я – в России. Но до сих пор странно представить, что там, в Корее – Стране Утренней Свежести – все так же шумят и сверкают водопады, стоят невозмутимые горы. Но уже без нас… И нашей сказочной юности”.
Александр Лобычев, Владивосток
Наганава Мицуо. Никорай-до ибун. (Наследие храма Никорай-до). Токио: Сэйбунся, 2007. 416 с.
Автору этих строк уже доводилось рецензировать на страницах “Нового Журнала” работы по истории православия в Японии, написанные как русскими, так и японскими учеными (НЖ. Кн. 225, 228, 245). Перед нами новое крупное исследование – книга почетного профессора (professor emeritus) Государственного университета Иокогама Мицуо Наганава, итог его многолетних разысканий.
Проф. Наганава известен как специалист по истории русской диаспоры и эмиграции в Японии, хотя первые десятилетия его научной деятельности были посвящены изучению жизни и творчества Герцена. От Герцена к православию – не самый короткий и не самый ожидаемый путь для исследователя, и тем не менее в нем есть несомненная внутренняя логика. Среди русских эмигрантов XIX века Герцен был если не самой яркой, то самой, если так можно выразиться, “эмигрантской” фигурой. Он воспринимал пребывание за границей не как факт собственной биографии, не как результат неких, его одного касающихся политических процессов, но как миссию. От этого уже недалеко до знаменитой фразы “Мы не в изгнании, мы в послании”, которую можно считать девизом послеоктябрьского Русского Зарубежья, опыт Герцена, без сомнения, учитывавшего.
Исторически русская диаспора в Японии не отличалась ни многочисленностью, ни особой культурной значимостью, хотя из этого не следует, что в ее истории и тем более в ее современном состоянии нет сюжетов, достойных изучения. Один из них – отношения живущих в Японии русских и Японской Православной Церкви, основанной русскими, но ставшей подлинно японской Церковью и остающейся таковой по сей день. Она является одним из важнейших мест встречи русских и японцев, как на личном, так и на общекультурном и цивилизационном уровне. Сегодня в Японии насчитывается всего лишь около 10 тысяч православных (некогда их было более 30 тысяч), что в сравнении с 400 тысячами католиков и 600 тысячами протестантов может показаться незначительным. Но дело не в количественных показателях, а в сохранении исторической преемственности японского православия на протяжении почти полутора веков. Это делает его историю привлекательной для исследователей не только с академической, но с духовной и психологической точек зрения.
Проф. Наганава занимается историей православия в Японии около тридцати лет. Среди его работ в этой области – редактирование японских изданий дневников святителя Николая Японского (И. Д. Касаткина), вышедших как на русском, так и на японском языках, книга “Люди храма Николай-до” (“Никорай-до-но хитобито”. Токио, 1989), множество статей, опубликованных в Японии и за ее пределами. Несмотря на длительный опыт изучения данной темы, автор рецензируемой книги не считает, что все постиг и узнал, продолжая активный поиск новых материалов, прежде всего архивных. Результатом этих поисков является новая книга.
Наиболее интересным рецензенту показался первый раздел “Православная Церковь в раннемэйдзийский период” (С. 29-115), хотя его содержание шире заявленного в заглавии. Император Мэйдзи вступил на престол в 1867 г., а Наганава начинает свой рассказ с 1861 г., когда в город Хакодатэ на острове Хоккайдо, где находилось первое русское консульство, прибыл назначенный настоятелем консульской церкви 25-летний иеромонах Николай. Основываясь на документах Российского государственного исторического архива (Санкт-Петербург) и на материалах, собранных в Хакодатэ, где трепетно относятся к истории русско-японских отношений, Наганава реконструирует важные и не очень важные, но примечательные страницы прошлого, вроде выпущенной в 1861 г. книги “Русского чиновника подарок японским детям” (С. 30-40). Эта русская азбука для японцев была составлена и издана в Хакодатэ в том же 1861 г. чиновником Иваном Маховым, отец которого, Василий, был первым священником консульской церкви, до приезда иеромонаха Николая. Махов работал над букварем пять месяцев. 500 экземпляров были отпечатаны с досок, вручную, и бесплатно раздавались желающим, а также местным властям – чтобы не было подозрений в “пропаганде”. Следует напомнить, что до 1873 г. в Японии под страхом смертной казни запрещалось исповедовать и проповедовать христианство. Вынужденное исключение правительство сделало только для посольских и консульских церквей иностранных держав после “открытия” страны в середине 1850-х годов.
Заслугой проф. Наганава является введение в научный оборот писем иеромонаха Николая первому русскому консулу в Японии И. А. Гошкевичу, которые были обнаружены в Киеве днепропетровским историком Вячеславом Онищенко (С. 46-56). Они дополняют наши представления об отношениях этих неординарных людей, которых сближало очень многое. Оба окончили Петербургскую духовную академию. Гошкевич стал не священником, а дипломатом, однако долго служил в русской духовной миссии в Пекине и никогда не упускал из виду дела церковные – первый православный храм в Хакодатэ был выстроен по его инициативе. В свою очередь святитель Николай, избравший путь пастырского служения, на протяжении полувековой деятельности в Японии не раз проявлял себя как блестящий дипломат – в самом широком и положительном смысле этого слова. В следующих главах раздела Наганава собрал обширную информацию об окружении Николая и Гошкевича в хакодатский период и его дальнейшей деятельности (С. 57-106), а также вернулся к уже затрагивавшейся в литературе теме о роли святителя Николая в организации изучения и преподавания русского языка в Японии (С. 107-115).
Второй раздел книги “Развитие (Японской) Православной Церкви” во многом основан на дневниках святителя Николая, полностью опубликованных по-русски петербургским издательством “Гиперион” в пяти больших томах в 2005 г. и по-японски – в девяти томах издательством “Кёбункан” в июле 2007 г. Проф. Наганава – один из научных руководителей японского издания, которое само по себе заслуживает отдельного разговора. Наибольший интерес у рецензента вызвали главы, посвященные русским и японским помощникам святителя Николая. Насыщенное малоизвестными фактами и документами, повествование рассчитано прежде всего на специалиста и требует внимательного чтения. Будем надеяться, что читатели у него найдутся не только в Японии, но и в России, где проф. Наганава известен.
Автору рецензируемой книги хорошо удаются биографические очерки, например, о создателе православного церковного пения в Японии Якове Тихае (С. 192-207) или священнике Кюхати Судзуки (С. 256-282), духовном сыне святителя Николая. Мастерство проф. Наганава проявляется в том, что он подробно воссоздает, порой по крохам, жизненный путь своего героя и помещает его в широкий общеисторический контекст, что позволяет каждой судьбе – исключительной или вполне ординарной – заиграть новыми красками. В наибольшей степени это относится к биографии митрополита Сергия (Тихомирова), жизнеописание которого представляет собой книгу в книге (С. 320-385). Жизнь и труды владыки Сергия, возглавлявшего Японскую Православную Церковь после смерти святителя Николая в 1912 г. и до 1941 г., давно требуют специального исследования, и вот оно появилось, но не в России, а в Японии. Именно эту часть книги хотелось бы увидеть переведенной на русский язык как можно скорее, равно как и переиздание основных трудов митрополита Сергия, талантливого историка и церковного писателя, эрудита и просветителя (упомяну, что с осени 1905 г. по весну 1908 г. он был ректором Петербургской духовной академии).
Тема новой книги проф. Наганава показывает, что русских и японцев сближает гораздо больше, чем разделяет. Личный пример автора – превосходное тому подтверждение.
Василий Молодяков, Токио
Simon Sebag Montеfiore. Young Stalin. New York, Alfred A. Knopf Publisher, 2007, viii– xxxiii + 460 pp., photographs – 32 pp., 3 maps.
Автор этой книги – известный английский журналист и историк, специализирующийся на истории России. Рассматриваемая книга – третья из вышедших из-под его пера за последние семь лет. Первая из них (“Stalin: The Court of the Red Tsar”) была переведена более чем на 20 языков, в том числе русский. Рецензия на эту книгу была опубликована в 239-й книжке “Нового Журнала”. Второй книгой Монтефиоре стала подробная биография Светлейшего Князя Григория Потемкина. Она также переведена на русский язык.
Саймон Монтефиоре – прямой потомок известного британского филантропа и общественного деятеля М. Монтефиоре. Он справедливо считается одним из лучших специалистов по сталинским архивным документам. В своей новой книге он ввел в научный оборот много неизвестных ранее материалов из архива компартии Грузии. Из них наибольшую ценность представляют неопубликованные воспоминания друзей детства Сталина и его ближайших соратников. Монтефиоре тщательно рассмотрел и проанализировал эту ранее неизвестную информацию, проверял и перепроверял собранные сведения, особенно мемуарного характера.
Сталин, придя к власти, уничтожал или скрывал информацию об участии в бандитизме и другие компрометирующиe сведения. В книге приводится письмо Сталина в Политбюро, в котором он просил, а в то время это было равносильно приказу, запретить публиковать материалы о нем и брать интервью у его матери. Интересно отметить, что в написании книги о юном Сталине ее автору помог президент Грузии Михаил Саакашвили. Именно он разрешил предоставить Монтефиоре копию воспоминаний матери Сталина из ранее закрытого архива. Эти воспоминания, записанные с ее слов в августе 1935 года, до сих пор не знал никто. Такая щедрость Саакашвили объясняется тем, что прадедом грузинского президента был близкий друг юного Сталина Иван Абашидзе – богатый предприниматель, владелец марганцевой промышленности в Грузии. Он много помогал Сталину, и в книге довольно детально излагается эта дружба. Сталин не забыл друга и довел сына Абашидше до генеральской должности в НКВД.
Временные рамки книги о юности Сталина – от его рождения до октября 1917 года. Монтефиоре известен своей любовью к деталям, незначительным, на первый взгляд, но позволяющим объемно, разноцветно и разносторонне характеризовать своего героя. Так, например, он отыскал 109-летнюю кузину первой жены Сталина, Екатерины (Като) Сванидзе. Острая память кузины позволила установить, что Като умерла в 1907 году от тифа, а не туберкулеза, как сообщалось во всех советских источниках. Монтефиоре также нашел сведения о том, что, находясь в ссылке в Вологде, Сталин только за два месяца 17 раз посетил местную библиотеку, а будучи сосланным в Сольвычегодск широко пользовался библиотекой местного священника.
Книга начинается описанием широко известного вооруженного нападения в центре Тифлиса на две кареты государственного банка, которые перевозили крупную сумму денег. Организатором этого ограбления в июне 1907 года был Сталин, а непосредственным руководителем группы из 20 боевиков – друг его детства Симон Тер-Петросян (Камо). Были брошены бомбы, состоялась ожесточенная перестрелка между конвоем и боевиками, в результате которой погибли невинные люди. Однако похищение 250 тысяч рублей состоялось, и до 80% этих денег было переправлено за границу для финансирования деятельности большевиков. Сталина и до этого нападения подозревали в участии в бандитских нападениях, шантаже, пиратстве и других уголовных деяниях. Однако прямых доказательств не было. Монтефиоре раскопал в архивах Москвы и Тбилиси эти доказательсва. В том числе и доказательства того, что именно Сталин поджег нефтеочистительные сооружения Ротшильда в Батуми в январе 1902 года. Затем он использовал этот случай для шантажа и вымогательства у других богатых нефтепромышленников.
Не мог Монтефиоре обойти и такой щепетильный вопрос, как проблема происхождения Сталина. На эту тему имеется много версий и гора публикаций. Монтефиоре излагает ряд версий, преимущественно горийского происхождения, однако принимает официальную версию – по той простой причине, что нет убедительных доказательств в пользу других. Это Монтефиоре повторил в газете “New Statement” от 12 сентября 2007 года. Официальную версию он излагает следующим образом: “Иосиф (Cосо) Джугашвили, взявший позже псевдоним Сталин, родился 6 декабря 1878 года (а не 21 декабря 1879 года, как утверждает официальная биография) в семье сапожника Бесо Джугашвили и его молодой волевой жены Кетэ”. Довольно подробно излагается жизнь семьи богатого горийского виноторговца Кобы Эгнатишвили (предполагаемого биологического отца Сталина), который всю жизнь помогал семье Джугашвили. Монтефиоре даже предполагает, что свой первый псевдоним Коба Сталин взял не в честь грузинского разбойника, а в честь человека, помогавшего ему и его матери. Весьма подробно исследуется в книге и личная жизнь Сталина. В молодости он был красив, писал стихи, хорошо пел. Он умел привораживать женщин, о чем свидетельствуют его многочисленные любовные связи. Монтефиоре сумел найти такие детали, о которых не знали самые приближенные к Сталину люди. Среди его любовниц были представительницы различных слоев общества, от дворянок до крестьянок. В начале книги приводится перечень этих женщин, который содержит 10 имен за период до 1917 года. Во время ссылки в Вологду он жил с 16-летней гимназисткой Пелагеей Онуфриевой. После смерти своей первой жены Като Сванидзе, которую Сталин очень любил, он вновь влюбился, в ссылке, в Стефанию Петровскую, собирался жениться на ней, но она рано умерла. В ссылках любовницы родили ему двух сыновей, однако Сталин их не признавал. Наиболее известен один из них – сын Марии Кузаковой Константин Кузаков. Он получил хорошее образование, но с отцом никогда не разговаривал. Работал одно время в аппарате А. Жданова, который знал, что он сын Сталина. Менее известно о втором непризнанном сыне Сталина – Александре, которого родила в 1917 году его 13-летняя сожительница Лидия Перепрыгина, когда Джугашвили был в ссылке в Курейке. Вышел скандал, Сталин обещал жениться. В 30-х годах Лидия написала воспоминания, которые также сумел разыскать Монтефиоре в одном из архивов. В книге сообщаются детали жизни обоих сыновей Сталина. Монтефиоре высказывает также предположение, что свой последний официальный псевдоним был взят Сталиным не от слова сталь, а по имени его любовницы и соратницы по партии Людмилы Сталь. Достаточно подробно освещается многолетняя связь Сталина с Татьяной Словатинской. Монтефиоре подчеркивает, как вождь впоследствии отплатил ей – приказал расстрелять ее зятя, отправил в лагерь дочь Татьяну, но не вычеркнул из списка намечаемых лауреатов премии своего имени внука Словатинской – известного российского писателя Юрия Трифонова.
В книге довольно детально описывается обстановка в Гори во времена детства Сталина, его родители, сложность отношений с отцом и матерью. Монтефиоре пишет, что Сталин представлял “…редкостный гибрид интеллектуала с убийцей… За годы своей необычайной карьеры Сталин был организатором терактов, главарем банды, поэтом, пиратом (имеется в виду захват парохода ▒Николай II’ c ограблением пароходной кассы и пассажиров. – И. К.), грабителем банков, марксистом и партийным организатором”. Монтефиоре подчеркивает, что корни насилия в этом характере произрастали из жизни семьи, а также из полукриминальной атмосферы в Гори, где самым любимым видом спорта были уличные драки. Самого Сосо (по документам Иосифа Виссарионовича Джугашвили) нещадно бил алкоголик-отец. Мать то ласкала, то также жестоко била. Сосо блестяще учился и еще в юности примкнул к радикальному революционному движению. Единственное, что выделяло его в этой среде, – он не был идеалистом. Он полагал, что цель оправдывает средства и что победы надо добиваться любой ценой. Именно в детстве и юности сложились такие черты будущего вождя огромной страны, как параноидальная подозрительность, уголовные замашки, циничное отношение к жизни и людям. Монтефиоре считает, что эмоциональная сфера Сталина была повреждена еще в ранней юности. Этот разрушительный процесс усилился за годы учебы в семинарии: слежка, доносительство, вторжение во внутреннюю жизнь являлось основной тактикой руководства семинарии. Поэтому Сталина отличала удивительная жестокость, он подозревал всех и не доверял никому.
Рассматривается в книге Монтефиоре и вопрос о сотрудничестве Сталина с царской охранкой. По этой проблеме также имеется обширная литература. Существует интересная книга, а точнее – сборник статей ряда авторов под редакцией Юрия Фельштинского, где разбираются все про и контра этих подозрений.1 Судя по тому, что Монтефиоре поместил эту книгу в перечень вторичной литературы, он не разделяет взгляды большинства авторов сборника. Монтефиоре не нашел никаких документальных следов сотрудничества Сталина с охранкой. Несколько удивительно, что в примечаниях к разделу “The ▒Milkman’: Was Stalin a Tsarist Agent?” (кличку “Молочник” Сталину присвоили агенты охранки. – И. K.) Монтефиоре ссылается не на интересную монографию З. И. Перегудовой,2 а на ее статью в популярном журнале тринадцатилетней давности. Правда, Монтефиоре оговаривает, что российские и грузинские архивы охранки были тщательно обследованы Берией и Ежовым, и если там и были компрометирующие Сталина документы, то их, разумеется, уничтожили. Хотя ряд косвенных свидетельств, которые приводит Монтефиоре, говорят о контактах Сталина с жандармами, о сути же контактов имеются только версии.
Рассматривается в книге и вопрос об отношениях Сталина с Лениным. Впервые они встретились в 1905 году, и Сталин завоевал симпатию Ленина, которая крепла со временем, их отношения становились все ближе. В глазах Ленина в то время Сталин был “человеком дела”.
В завершении книги Монтефиоре отмечает: “Сталин всему придавал политический смысл, но работал он в эксцентрическом, беспорядочном, далеком от бюрократизма, почти богемном стиле, который не возымел бы успеха в любом другом правительстве ни тогда, ни сейчас”. Весьма интересен эпилог книги, в котором Монтефиоре сообщает о судьбе ближайших друзей и родственников Сталина, приводится ряд писем Сталина к его матери и друзьям.
Новая книга Саймона Монтефиоре предлагает читателю объективный портрет Сталина в его юные годы и период начала политической деятельности. Автор подчеркивает, что все отрицательные качества Сталина сформировались именно в юности. Книга разительно отличается от множества других – и книг апологетического характера, изданных при жизни Сталина, и критических книг и статей современных российских исследователей. Книга, несомненно, будет переведена на русский язык и найдет своего читателя. Она прекрасно издана, снабжена рядом интересных фотографий, часть которых публикуется впервые. Весьма интересен список используемой литературы и подробные примечания ко всем разделам книги. Если первая книга Саймона Монтефиоре охватывала период полновластного могущества Сталина с 1929 года до его смерти, а рассматриваемый труд – его детство и юность до 1917 года, то вполне вероятно предположить, что в недалеком будущем появится и третья книга о Сталине, которая осветит 12 лет его жизни, с 1917 по 1929 год. Как нам кажется, материалов у Монтефиоре для такой книги достаточно.
_______________________________________
1. Был ли Сталин агентом охранки? Cборник статей, материалов и документов. Под редакцией Юрия Фельштинского. М., 1999.
2. Перегудова З. И. Политический сыск в России. 1880–1917. М., 2003. В этой книге специальный раздел называется “Сталин и охранка”.
Илья Куксин
Лидия Алексеева. Горькое счастье. Сост. В. Резвый. М.: “Водолей Publishers”, 2007, 414 с.
В книгу поэтессы второй волны Лидии Алексеевой вошли как стихи из четырех сборников, увидевших свет еще при жизни автора, так и стихи, не вошедшие в сборники и обнаруженные в архивах, а также переводы и рассказы, мало знакомые читателю по обе стороны рубежа. Открывает книгу увлекательный очерк Валентины Синкевич об Алексеевой “Племянница Анны Ахматовой”. Лично знавшая поэтессу, Синкевич пишет не только о стержневых чертах ее творчества, но и о ее характере, стиле жизни, нелегкой судьбе…
Вся жизнь прошла как на вокзале –
Толпа, сквозняк, нечистый пол…
Примечательно, что один из сборников Алексеевой называется “В пути”. Состояние находящегося в пути знакомо эмигрантам: это невозможность полностью осесть, перешагнуть через “чужой равнодушный порог”, пустить корни, принять новую страну, назвать ее домом. “Я привыкла трястись в дороге…” – признается героиня Алексеевой. Такое настроение скитальца, живущего на “чужих задворках”, превалирует в ее стихах. Отсюда – тоска: по доку, причалу, пристани, гавани, приюту, никогда не пришедшему, долгожданному поезду – вот далеко не полный список “дорожных” образов Алексеевой.
Я уже нигде своей не стану,
Дома не найду уже нигде.
Домом Алексеевой на земле стала природа, ее живой, но лишенный человеческого присутствия, полный непосредственности, простоты и тепла мир, ведь: “На то и стоят над озером горы, / А люди – приходят, уходят люди…” Наверное еще в далеком детстве поэтесса “заболела лесом навсегда…” От этой “высокой болезни” лесом, природой вообще Алексеева “страдала” всю жизнь. Именно природный мир научил ее “собирать слова, как в поле маки”. Природа в ее стихах неизменно ощутима, конкретна, явственна; вместе с поэтом читатель прикасается к ней, вдыхает этот неповторимый и всегда новый мир. Кажется, что у леса, полей, гор и моря поэт черпает силы и мудрость, учится терпению и скромности, постигает такую непростую для человека, но такую естественную для природного мира науку бытия. Нередко стихи Алексеевой звучат медитационно:
Пожелай себе звериной доли,
О, душа, забудь о прошлой боли
И о той, что зреет впереди, –
Стань покойней, зорче и смиренней
И в потоке солнечных мгновений
Только будь – и ничего не жди.
Героине Алексеевой, сторонящейся людей (“Ах, если б в мире не было людей, / А только теплый берег под осиною!” и откровенное: “Нет у меня блаженной тяги к людям!”), присуще очеловечивание природы; именно так она, кажется, восполняет свое – вынужденное ли, добровольное ли – одиночество. Но и лоно природы – лишь временное пристанище для поэта; последняя дорога человека – по Алексеевой – дорога к Богу, и там, в “заоблачном пределе” – истинное пристанище, родной дом, “родина небесная”. Например:
И поднимусь беспечной нищей
В Твою высокую страну!
Поэтому даже стихи о смерти у Алексеевой звучат, как это ни парадоксально, жизнеутверждающе, с долей светлой мудрости, утоляя тоску и умаляя страх:
И в смертное паденье увлечет
Весь трепет темного земного вдохновенья,
Всю теплоту любви, всю тишину прозренья, –
И будет боль. И эта боль пройдет.
Или:
И на коре березы волос мой
Всё будет виться и дрожать, играя,
Меня последней ниточкой живой
С оставленной землей соединяя.
Животрепещущему лесу Алексеевой противостоит холодный город. На смену многоцветному, лучистому миру приходят городская серость и сырость, а персонажи ее немногочисленных “городских” стихов – не жизнерадостные горожане, а одинокие и обездоленные: негритенок, жующий грязный банан, или бездомный озябший бродяга. Или же небоскребы, со всей их надменностью и неестественностью. Бетон и железо против лесной зелени и морской глади. Мусор, “поземка черной копоти”, “прямоугольная бездна” железной лестницы, словно перечеркнувшей “тусклый дом”, “заплеванный тротуар”, черная пыль подоконника, “зябкие сумерки”, “замкнутый двор” и суета сует: “На киоске газеты кричат чернотой заголовка / О разводе актрисы – и шепчут, что сдали Китай…” – вот скупой, но точный городской “пейзаж” Алексеевой.
Есть у Алексеевой стихотворение, начинающееся словами “Холод, ветер…”, в котором автор описывает красоту и тепло мест, в которых некогда жила и бывала; а заканчивается оно оборванным: “А у нас в Нью-Йорке…” Вот в этом противопоставлении, недосказанности и многоточии и умещается весь ее город, весь “холод и ветер” Нью-Йорка.
“Своих тем” Алексеева придерживалась строго, лишь изредка отступая от них под натиском воспоминаний и чувств; она писала об отце, о Севастополе, где прошло детство, о любимых поэтах… Точнее, о поэте, которым, видимо по всему, был Борис Пастернак (в книге – несколько посвящений ему). Безусловно, Алексееву и Пастернака роднили метели, ливни и августы, но при всем восхищении Пастернаком у Алексеевой – свое звучание, незамутненное, без примеси подражания.
Проза Алексеевой похожа на ее поэзию, так как совпадает с ней не тематически, а, скорее, по тональности, по духу – тот же “тихий свет”, который просвечивает в ее стихах. Ее рассказы, трогательные и берущие за живое, полны света и горечи, с неотступно присутствующей всепобеждающей любовью – к ближнему, к земле, к миру.
“Грустное счастье” – удачно подобранное название для книги Алексеевой, так как верно улавливает противоречивое состояние поэта. У Алексеевой немало подобных “раздвоений”, гармонично сливающихся в ее стихах; например: “злая любимая земля”, “темное вдохновение”, боль, рождающая жемчуга, “грустная благодарность” земле, “печаль и чудо жизни прожитой”…
Настоящее Собрание сочинений Лидии Алексеевой – первенец в серии “Серебряный век: Паралипоменон”. В рождении этой книги стоит отметить особую роль члена редакционной коллегии серии Глеба Глинки. Без его поддержки этого проекта российский читатель вряд ли узнал бы в ближайшее время о самобытном поэте второй эмиграции Лидии Алексеевой. Г. Г. Глинка – сын поэта “второй волны” Глеба Глинки (см. о нем НЖ, № 249, 2007), задача вернуть стихи Алексеевой в контекст русской литературы для него – еще и дань памяти поколению отцов, так и прошедших по жизни вечными странниками, с болью и тоской по России. Слишком многое стоит за этой книгой. Бережно, с пониманием и любовью велась работа с текстами (сост., прим. – В. Резвого), отбирались фотографии – так, на обложку помещен уникальный, не известный ранее снимок молодой Лидии Алексеевой времен эмиграции в Сербии. Словом, книга эта – одна из попыток вернуть России “пропущенные страницы”. А страниц таких немало – интересных, своеобразных, живых.
И брошу в мир, как на последний суд,
В бутылке запечатанное слово, –
И, может быть, у берега родного
Она пристанет, и ее найдут.
Как замечательно, что некоторые предсказания поэтов сбываются!
Марина Гарбер, Нью-Йорк
Виталий Рахман. Встречный экспресс. Филадельфия, Тhе Соаst, 2007.
Прежде всего несколько слов об авторе этой поэтической книги, потому что он – фигура значительная в культурной и общественной жизни северо-восточной части Филадельфии, густо населенной эмигрантами из бывшего Советского Союза. Виталий Давидович Рахман, человек, заряженный здоровой, позитивной энергией, родился в древнем Херсонесе и вырос в Севастополе. Но можно сказать, что он полностью “нашел себя” не на берегах Черного моря, а в совершенно другой части света. В довольно сложных для каждого переселенца бытовых условиях новой страны у него не иссякла воля ни к творческой работе (он – поэт, живописец и дизайнер), ни к общественной деятельности, да и к коммерческой тоже – ведь мы живем в практичной Америке, а не в какой-нибудь заоблачной стране наших несбыточных мечтаний. Так, несмотря на огромную конкуренцию (прошли те далекие времена, когда на все Зарубежье была единственная популярная русскоязычная газета – “Новое русское слово”), Виталий Рахман вот уже много лет выпускает четыре газеты, завоевавшие достойное место у читателей Пенсильвании и нескольких соседних штатов. И еще – весьма удивительное явление: читатели искренне ценят и любят своего поэта и издателя. В этом можно было воочию убедиться на презентации его поэтического сборника “Встречный экспресс”: зал Филадельфийской публичной библиотеки был буквально переполнен друзьями, читателями и почитателями поэта. Это в наше-то, далеко не благоприятное для поэзии, время (о, не только в Америке!). Мне кажется, что ключ к этому нынче редкому явлению можно найти в строках самого поэта:
Прости меня за романтичность,
не выцветшую на ветру,
за то, что я не безразличен
к чужому горю и добру…
Конечно, нельзя не отметить и другое. Рахман великолепно читает стихи. “Голос – это внутренний слепок души”, – писал Волошин. Но даже не слыша живого голоса этого поэта, строки его “звучат” со страниц книги. Слышится нервная отрывистая речь: “На спине – соль, / На губах – кровь, / По лбу – пот, / Застит взор…” И экскурс в начало прошлого века: “Черное на черном, / Белое на белом, / Пятнами алели / По Тверской и Пятницкой. / Очевидно, Аннушка, / Бурлючая красным, / Буржуазно – грязным, / Обронила маслице – / Во квадрат Малевича, / На буханку Водкина, / В голодуху Хлебникова, – / На канавке Блока”. “И “суровый стих”: “Бродили вы в осиновом лесу, / Когда блестела паутиной осень, / Когда грибы сквозь золото ковров / Давали запах срезанных стволов?..” И ласковая певучая лирика: “Тонкая проседь тумана / Над черноокой землей / Нитью вплела караваны / Птиц, пролетавших домой. / Мне бы за ними над крышей / Крыльями, взмахом пера…”
Нужно сказать, что в поэзии Рахмана слышен не только тембр его голоса со всеми характерными для него интонациями и маньеризмами, но во многих стихах ощущается пульс времени, нашего быстротечного, скоростного времени. Не в этом ли расшифровка названия книги?
Современному человеку присуще стремление к движению, к действию. Ныне в англоязычном обиходе слово аction (действие) очень популярно. Мир современного человека не статичен. Ему нужна скорость, потому что он хочет преуспеть в своих начинаниях и стремлениях. Уже давно его передвигает не лошадка, а автомобиль или самолет, или молниеносно несущийся куда-то поезд. Но поэт все же успевает многое заметить из окна своего вагона, особенно, если он еще и художник с зорким оком. Даже из вагонного окна он успевает заметить нечто важное для себя, то есть свое видение жизни, проносящейся мимо него вместе со встречным экспрессом. Окна – не только вагонные – фигурируют во многих строках Виталия Рахмана: “Окон проемы / Трепещут огнем, / Мелькают машины, / Лица, тела…” И: “Все это видно было / Мне из окна…” А один из семи разделов книги так и называется – “Вид из окна”.
Но самый большой раздел озаглавлен “Ностальгия”. Сейчас некоторые зарубежные авторы иронизируют над этим словом, избегают они и саму тему. У Рахмана же, наоборот, это настроение присутствует во многих стихах прямо или косвенно, и он часто возвращается к теме России. Нельзя не заметить, что для людей, покинувших страну, где они родились и выросли, “вопрос с Россией” полон противоречий, в которых есть и отталкивание, и притяжение. У Рахмана это так:
При чем тут Фрейд?
Вопрос с Россией
Не так уж просто разрешить.
Ушел, как Лот,
Чтоб память – глыбой,
Столбом соленым нагрузить.
А что “отечество народное”?
Все та же жуть,
Разгул орды,
Все та же смута,
Пьянь болотная…
Но почему волнует сходство
Берез и берега в Крыму
С калифорнийскими брегами,
Родной язык, пирог с грибами,
Ржаного хлеба кислый вкус?
В чем твой секрет? Открой, Россия,
Скажи, зачем к тебе стремлюсь?
У каждого поэта должна быть очень хорошая память. Вот воспоминание о прошлом:
Година трудная была –
Война недавно отгремела,
Россия толком и не ела,
И не жила, и не спала.
Еще не весь народ служивый
Вернулся в прежние места.
Кто мертв – тот мертв,
Живые – живы,
И эта истина проста… <…>
Все в память накрепко вмуровано,
Мою и века моего…
Поэт хорошо чувствует природу старого и нового края. Пейзажная и любовная лирика занимают достойное место в его поэзии. Но мне кажется, больше всего Рахману удаются стихи, посвященные людям, творчество и личность которых он как бы воспринимает нутром. Окуджава, Роден, Аксенов, Бродский… Для каждого из них он находит убедительные слова и – самое главное – верную интонацию. Вот конец стихотворения, посвященного памяти Окуджавы:
Все по-прежнему:
бухта, сосны,
только выросли мы из них
и давно уже сушим весла
у причалов брегов иных.
Только ждет старушка и плачет,
Головою трубач поник.
Только шарик, голубенький мячик,
Словно сердце живое болит.
Разве в болящих, как живое сердце, шарике и голубеньком мячике не дана изумительно тонко суть творчества Окуджавы? И о скульптуре “Мыслитель” из стихотворения о филадельфийском музее Родена:
А он сидел,
одетый в дымку вёсен,
пред истиной грядущего суда,
задумчив, отрешен,
сосредоточен
на созерцанье
собственного “Я”…
Но мне кажется самым удачным из многих посвящений в книге можно считать стихотворение памяти Бродского. Приведу его полностью:
Мы ворошили прошлое стихами,
печалью, тихой грустью и вином.
А он ушел январскими снегами
в изгнание последнее свое.
Но что-то странное вокруг происходило –
пульсировала трепетно строка
энергией языческого пира,
изяществом скользящего пера,
где образы, созвучия и лица,
рожденные страданием глухим,
всё продолжали в воздухе кружиться:
Санкт-Петербург, Венеция и Рим,
Нью-Йорка рок, распятая античность,
Колючие Архангельска леса.
Решетка Летнего, кораблик.
Слово. Вечность. Иллюзии. Ирония. Судьба. Здесь жизнь во всей ее жестокой неповторимости. Щедрая и беспощадная судьба еще одного поэта. Тот, кто лично знаком с Виталием Рахманом, знает, что он – человек религиозный, исповедующий веру своих отцов. Он ходит в синагогу и чтит еврейские праздники. Словами о Боге заканчивается его книга: “Я чувствую Его, / Я думаю о Нем, / Я грешен перед Ним / И чист, как лист бумаги…”
Есть очень много сложных определений сущности поэзии. Что такое поэзия? Мне по душе простое определение моего доброго знакомого – эстонского поэта (увы, ныне покойного) Алексиса Константиновича Раннита: “Ритмическая речь, насыщенная мыслью и чувством”. Есть ли эти качества в стихах Виталия Рахмана? На это я отвечаю: да, есть.
Валентина Синкевич, Филадельфия
Утопия звериности или Репрезентация животных в русской культуре. Труды Лозанского симпозиума 2005. Под редакцией Леонида Геллера. Лозанна – Дрогобыч: Коло, 2007, 216 с.
Леонид Геллер, изобретатель проекта, устроитель симпозиума и редактор одноименного сборника трудов, представляет последний как завершение самого начального этапа научно-исследовательского проекта, направленного на выявление инстанций, намерений и способов создания в русской культуре репрезентаций животных, а возможно, и выявления в этих репрезентациях особой “русской” специфики. Первая задача проекта – рассмотрение действующих в русской культуре репрезентаций (или “изображений”, т. е. тех действий, посредством которых возникают и представляются образы) животных. Вторая – рассмотрение форм обмена и превращений животных репрезентаций в круговороте междисциплинарного обмена. Проект, таким образом, предполагает, что исследование не замыкается в рамках художественного текста (литературного или визуального). Оно выходит в самые разные сферы человеческих знаний и опыта (скажем, промысловое хозяйство или/и декоративное искусство и т. п.), наблюдая за динамикой (расхождением и новыми сцеплениями) животных репрезентаций. Наконец, обогащенное меж- и сверхдисциплинарными знаниями, возвращается к художественному тексту и видит репрезентацию животного в нем в новом свете. Среди идей и людей, оказавших влияние на разработку методологии проекта, Леонид Геллер называет циркового дрессировщика, ученого и общественного деятеля Владимира Дурова, сверхдисциплинарная активность которого сводила зверей и людей в самых неожиданных сферах и широко утвердила их союз в российской жизни.
В рецензируемый сборник вошли статьи, рассматривающие репрезентации животных в художественном тексте разных времен. Не случайным оказалось, что их авторы говорят об образах, репрезентациях, манифестациях, метафорах “животных” и избегают любых “зверь”-словообразований. Наша речевая память цепко удерживает пейоративные словосочетания, вроде “[их] звериный оскал; звериная мораль; звериное общество; звериные нравы”, и никакой “-ость”-камуфляж не может освободить “звериность” от негативных ассоциаций. Не случайным оказалось и то, что статьи Александра Куляпина и Ольги Скубач “Верный Брут: собаки в литературе и культуре тоталитаризма” и Вячеслава Десятова “Собакалипсис: неомифологема русской литературы”, обращенные к недавнему советскому прошлому и постсоветскому настоящему, точнее других соответствуют замыслу проекта – их авторы хорошо знают и всегда помнят о затекстовых, межтекстуальных и подтекстовых связях животного лика и человеческого фона.
Непосредственно отвечают назначению проекта и такие исследования художественных текстов нового и новейшего времени, в которых уживаются и перерождаются (перевоплощаются) люди, звери (реальные и/или вымышленные) и оборотни, – это статьи Эдуарда Надточия “Зоопарк как новый способ зрения: анализ дискурса в ▒Повести о зоопарке’ Н. Шкляра” (написанной в 1930-е гг.), в которой зоопарк трактуется как новый мир свободных людей и зверей, замкнутый, иерархичный, правильный и разумный; Екатерины Вельмезовой “Тест на сверхчеловечность: животные в трилогии А. и Б. Стругацких” и Леонида Геллера “Топика зверя и топика нового человека, или Вопрос об оборотне”. Но скорее всего наиболее перспективными в рамках проекта окажутся работы, обращенные к былому, забытому и старому (литературной полемике конца XVIII в, романам середины XX в., эстетике М. Бахтина), запланированные на будущее – Натальи Боярской “Животное в карнавале М. Бахтина”, Андрея Добрицына “Фауна Парнаса…” и Ирины Поповой “Другая вера как социальное безумие частного человека (▒Крик осла’ в романе Ф. М. Достоевского ▒Идиот’)”.
Завершает труды “Вводная библиография по русской и сравнительной зоокультурологии”. В выборе тематики, оформлении разделов библиографии ее составители Н. Боярская и Л. Геллер следовали многоаспектной практике В. Л. Дурова. Так в библиографии соседствуют разделы: “Естественные науки”, изучающие животных и человека, – биология, зоология, медицина, евгеника, биогенетика и т. д., и “Гуманитарные науки”, изучающие историю и философию биологических наук и сравнительную психологию животных и людей. Библиография, как и весь проект, еще находится в начале разработки: одни разделы представлены в набросках, другие – в черновых вариантах, о третьих сказано, что они готовятся к изданию. Конечно, это открывает простор и критике, и советам, и частным пожеланиям со стороны. Например, мне бы хотелось, чтобы в библиографии нашли отражение по крайней мере две сферы, где животных привечали задолго до Владимира Дурова. Во-первых, это декоративно-прикладное искусство с деревянными, металлическими и керамическими (в том числе фарфоровыми, фаянсовыми, стеклянными) статуэтками зверей, расписными ковриками (с лебедями, медведями, оленями и т. п.), зверюшечьими обоями в домашнем интерьере, по которым так легко прочитываются идеологические, вкусовые и материально-технические перемены в жизни человека – один Императорский (Ленинградский) фарфоровый завод может такой материал представить! Во-вторых, это музыка – инструментальная, оперная и особенно балетная – Мусоргского, Чайковского, Римского-Корсакова, Лядова, Стравинского, Прокофьева, И. Морозова и Р. Щедрина, создавших столь характерные образы животных всех видов и мастей, что их постоянно заимствуют другие виды искусства.
Другие пожелания скромнее: например, чтобы в разделе “Литературоведческая и вспомогательная литература” были названы статьи и книги о бабочках В. Набокова, осах и пчелах – О. Мандельштама, о мухе-цокотухе – К. Чуковского, о золотом петушке и золотой рыбке – А. Пушкина, о сбежавшем из блистательного цирка в темный лес медведе – Ю. Казакова, равно как и о других тварях русского бестиария, известных филологам и литературоведам. Хотелось бы также, чтобы в секции “Фольклор” составители упомянули работы об анекдотах о животных в русском городском фольклоре, а в секции “Кинофильмы” различили научно-документальные, игровые и мультипликационные фильмы о животных, и чтобы в разделе “Критическая и теоретическая литература на иностранных языках” труды давно “обрусевших” иностранцев (канадца Эрнеста Сетон-Томпсона, немца Альфреда Брема, австрийца Конрада Лоренца) были представлены и в русских переводах.
Сборник “Утопия…” еще находился на Дрогобычском печатном дворе, когда в Лозанне состоялся второй симпозиум по репрезентации животных в русской культуре, о чем в НЛО (2007, № 85) рассказал один из его участников. От первого симпозиума, где были только швейцарские хозяева и российские гости, второй отличался бульшим числом участников из многих европейских стран и большим разнообразием исследовательских интересов. А это лучшее свидетельство популярности и притягательности проекта, начало которого так искусно представили его первые участники и авторы “Трудов Лозанского симпозиума 2005”.
Жанна Долгополова, Атланта
Graphic Modernism from the Baltic to the Balkans, 1910–1935. [Catalogue] S. A. Mansbach, Wojciech Jan Siemaszkiewicz with an Essay by Robert H. Davis, Jr. and Edward Kasinec. – New York: New York Public Library. 2007. 81 p.; ill.
Красочно оформленный иллюстрированный каталог посвящен одноименной экспозиции, которая была открыта 5 октября 2007 года в одном из выставочных залов в главном корпусе Нью-Йоркской публичной библиотеки. Организация выставки, издание буклета и каталога осуществлены при поддержке ряда организаций и частных лиц, в том числе Министерства культуры Латвии, генеральных консульств Польши и Словакии в США. Создатели экспозиции собрали, объединили и представили малоизвестные и совсем не известные издания, оформленные художниками-графиками стран, территориально протянувшихся от Балтийских вод до Балканских гор. Двенадцать стран представлены пятьюдесятью шестью книжными и двумя плакатными изданиями на двенадцати языках, хранимыми библиотеками Нью-Йорка. Текстовые части Каталога рассказывают о зарождении и развитии модернизма в книжной графике в этих странах. Но это не простое объединение собранных иллюстрированных книг и журналов. Содержание выставки и Каталога подано в контексте исторических событий, изменивших взгляды людей на политику, культуру, человеческое бытие. Мир тех обозначенных лет содрогался от социальных потрясений, вызванных абсурдом мировой бойни, революциями, переменами политического климата в разных странах Европы.
Массовая миграция людей, пытавшихся хоть как-то оградить себя от исторических потрясений, началась еще в конце XIX века. Можно напомнить, что к началу 20-х годов только в Германии собралось более 300 тысяч выехавших из России. Это переселение не могло не отразиться на культуре и искусстве. Художники в основном концентрировались в столицах и крупных культурных центрах, что отражено на специальной географической карте – государства на ней не обозначены, но выделены города, где развивались различные течения модернизма – абстракционизм, авангардизм, кубизм, дадаизм, футуризм – Берлин и Прага, Варшава и Краков, Загреб и Будапешт, София и Белград, Вильнюс, Рига и Таллинн.
Период небольшой передышки между двумя войнами привел к дальнейшему развитию модернизма. Организаторы выставки и составители Каталога старались подчеркнуть взаимозависимость историко-политического сюжета с творческими исканиями художников. Каждому разделу даны характерные заголовки: “Германия: международные культурные пересечения”, “Польша и Чехословакия: новые нации”. “Модернизм в Болгарии, Сербии, Хорватии и Словении”, “Прогрессивные силы в Венгрии и Румынии”, “Модернизм в Балтийских государствах – Латвия, Эстония и Литва”. Стоит отметить особый дизайн – плакатную подачу материала, броское цветовое оформление, в котором присутствуют контрастные цвета – белый, красный, черный, желтый.
Каталог открывается статьей искусствоведа-историка профессора С. А. Мэнсбаха, Университет штата Мэриленд. Научные интересы его сфокусированы на проблемах развития классического модернизма, начиная от последней четверти XIX века и до середины ХХ века. Ученого давно привлекает творчество художников стран от Балтийского севера до Адриатического юга. Оно развивалось, подпитываемое российским модернизмом, в том числе – авангардом, и модернизмом Европейских стран, особенно Франции. Мэнсбах рассказывает о зарождении и особенностях модернизма Балтики и Адриатики, объясняет особенное значение для них книжного иллюстрирования.
Особый интерес представляет в Каталоге статья Эдварда Касинца и Роберта Дэвиса “Развитие балтийских, центральновосточных и южнославянских коллекций”, рассказывающая об истории возникновения коллекций и о тех, кто собирал их. Особо отражена роль сотрудников библиотек этих стран, среди них – заведующие Славяно-Балтийским отделом Г. Розенталь (Прибалтика), В. М. Петрович (Сербия), А. Ярмолинский (Россия), Джон Лео Миш (Польша). Все они были учеными и, по силе возможностей, собирателями изданий стран их исхода. В Каталоге помещены отрывки из писем А. Ярмолинского и Г. М. Лиденберга, заместителя директора Публичной библиотеки, которые в середине 20-х годов совершили поездку в Советский Союз, посетив по пути Ригу, Будапешт, Софию и Варшаву.
Иллюстративный материал для выставки и, соответственно, Каталога собран из фонда ряда библиотек Нью-Йорка. Этим занимались соавтор профессора С. А. Мэнсбаха, куратор и главный каталогизатор отдела западнославянских коллекций Славяно-Балтийского отдела Нью-йоркской публичной библиотеки В. Семашкевич, а также заведующий отделом Э. Касинец и его заместитель Р. Дэвис. Из пятидесяти тысяч изданий было отобрано пятьдесят, оформленных известными художниками, чьи работы наиболее значимы для культуры данных стран. Германия представлена изданиями, иллюстрированными Элем Лисицким, Ласло Мохоль-Надем; Польша – иллюстрациями Марка Шагала, Тадеуша Гроновицкого, Ж. Ж. Вронецкого, Августа Замойского; Чехословакия – Индржиха Штырского, Карела Тейге; Южные Балканы – Франца Краля, Сирака Скитника, Александра Стефана Жендова; Румыния и Венгрия – Виктора Браунера, Лайоша Кассака, Яноша Табора; Балтийские страны – Эрикса Калиша, Джекабса Каяакса, Николаша Струнке. Всех не перечислишь, как не назовешь и все оформленные ими книги. Многие выступали и в качестве авторов иллюстрированных ими книг, что было обычным явлением в те годы. Были среди иллюстраторов и те, кто занимался живописью, скульптурой, архитектурой. Некоторые графики выступали в роли теоретиков искусства, занимались издательским делом, выпускали журналы. В индексе, завершающем Каталог, значится более 240 имен и названий изданий.
Дизайн Каталога – обложка, фотографии, шрифты, сочетания контрастных красок – сближает его и с темой выставки, и с отображенной на ней эпохой. В Каталоге представлены обложки многих книг, в том числе Эля Лисицкого “Супрематический сказ про два квадрата” (Берлин, 1922), оформленной им поэмы Маяковского “Для голоса” (Берлин, 1923); обложка журнала “Grafika” (Warsaw, 1930.Т.1, № 1), дизайн Т. Гроновского; страница из “Эротического обозрения” (Прага, 1933, № 3), иллюстрированного Тойен. Детская книга Лисицкого – космическая сказка о черном и красном квадратах, прилетевших на Землю делать революцию, – была навеяна геометрическими построениями Малевича, с которым он был знаком по Витебску. Книга утверждала новую эстетику, призывала к конструктивно-активному освоению мира: берите бумажки, столбики, деревяшки, красьте, складывайте – играйте… Можно и не читать. Художник, стремясь создать общемировой язык, понятный всем, выразил здесь свое видение мира.
Другим примером подобного соединения иллюстратора и автора в одном лице был Карел Тейге из Чехословакии, “человек абсолютно современный” для своего времени и забытый на сорок лет. Это он привел в чешскую культуру французский сюрреализм. Карел Тейге был ярым критиком сталинизма. Возможно, его судьба сложилась бы столь же трагично, как и судьба сюрреалиста З. Каландра, погибшего от рук коммунистов, но за несколько дней до ареста Тейге скончался от инфаркта. Это был уже 1951 год. Вообще, когда смотришь на даты жизни художников, представленных на выставке и в Каталоге, понимаешь, что их жизненный путь пришелся не на лучшие времена. Многие из них не дожили до 50 лет.
Составители Каталога позаботились и о библиографии. Статьи оснащены добротным историко-библиографическим комментарием; заключает Каталог список справочной литературы из 15 книг, изданных в последнее двадцатилетие. Есть среди них и каталог выставки “The Russian Avant-Garde Book, 1910–1934”. (New-York: Museum of Modern Art, 2002). Если соединить оба каталога, получится интересная картина развития книжной графики модернизма, прерванного Второй мировой войной, или, как образно выразились создатели одной из книг, посвященной авангарду, “остановленного на бегу”.
Выставка, организованная Нью-Йорской публичной библиотекой, небольшая, но, вместе с дополняющим ее каталогом, она останавливает наше внимание, заставляет думать. Искусствоведы правы, считая ХХ век веком графики. Графика была осознана как полноценный вид искусства и стала профессией для ряда художников-модернистов – оформителей книги, издателей. Что нас больше всего привлекает в скромно изданных тоненьких книжках тех лет? Иллюстрации, иногда только обложки, совсем будто бы не связанные с содержанием. И думаешь о художнике, о том, что он хотел сказать о своем времени средствами графики, с ее лаконизмом, стремлением к обобщению. Книжное оформление было радикальным экспериментом по созданию нового визуального языка в сочетании с текстом книг. Эпоха предстает перед нами преломленной через книгу и ее создателей. Бенуа, оценивая творчество некоторых модернистов, признавал: “…та тревога, которую они вносят в нашу эстетическую жизнь, – полезна и может куда-то привести и, во всяком случае, – повести”. Вспомним и Н. Бердяева, который, говоря, например, о футурузме, заметил, что он “имеет симптоматическое значение, он означает не только кризис искусства, но и кризис самой жизни”.
Сегодня о книжной графике первой половины ХХ века, точнее, до начала Второй мировой войны, много написано, однако представленный Каталог – еще одна ступень лестницы познания ушедшей эпохи.
Войцех Симашкевич, Нью-Йорк