Интервью Ирины Чайковской с Львом Лосевым
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 250, 2008
“Левлосев не поэт, не кифаред. / Он маринист, он велимировед, / бродскист в очках…” Поэтический дебют Льва Лосева состоялся в парижском журнале “Эхо” в 1979 году и сопровождался эссе, которое написал его друг Иосиф Бродский: “новый Вяземский”, поэт “крайне сдержанный”. “Эстетика минимализма”, “скептический склад ума”, “опыты иррационального творчества” – добавят позже другие. Он уехал в США в 1976 году и через тридцать лет написал в книге мемуаров: “Правильные дома должны быть четырех-пятиэтажными, c лепными украшениями на фасаде, c колоннами, полуколоннами, кариатидами и львиными мордами. Земля, не покрытая асфальтом, диабазовыми торцами, гранитными или известняковыми плитами, выглядит неряшливо… Вторую половину жизни я прожил на свежем воздухе, в Америке. Я не скучаю по городам. Я живу в деревянном доме. Трава, цветы, можжевеловые кусты и яблони перед моим домом ничем не oтгорожены от дороги, а за домом – от леса и крутого обрыва над Норковым ручьем…” Из будущей книги “Меандр”. Меандр – один из древнейших геометрических орнаментов, сочетающий изломы прямой линии под прямыми углами. Другое название – алагрек. А еще Меандр – древняя река, образующая в своем течении множество извилин… Предлагаем читателям интервью Ирины Чайковской с поэтом Львом Лосевым.
Ирина Чайковская. Лев Владимирович, вас причисляют к “петербургской” поэтической школе. Есть у вас учителя в поэзии?
Лев Лосев. Я нe уверен в том, что у писателей бывают учителя. У музыкантов, художников – да. А писатель впитывает умение из воздуха литературы, которой дышит. Если по стихам или прозе какого-то автора можно уверенно сказать: “Он ученик такого-то”, – то автору этому грош цена. Ко все этим “школам” я тоже отношусь скептически. Их придумывают преподаватели литературы, вроде меня, для собственного удобства. Если считать, что поэзия “московской школы” эмоциональнее (Цветаева, Пастернак), а “петербургской школы” сдержаннее (Ахматова, Мандельштам), то, наверное, я петербуржец. Хотя мне кажется, что по поэтике мне ближе всего поэты-москвичи следующего за мной поколения – Сергей Гандлевский, Алексей Цветков (он, правда, родом из Днепропетровска, но все равно москвич), Лев Рубинштейн даже.
И.Ч. Ваше поколение как-то удивительно сплоченно занималось стихотворством, из него вышли Иосиф Бродский, Александр Кушнер, Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев. Все они родились или с детства жили в Ленинграде. Можно сказать, что это “город поэтов” и что у него особая, способствующая рождению стихов аура?
Л.Л. Нет, я думаю, это ошибка. Никакого особенного поэтического расцвета не наблюдалось. То есть талантливых поэтов в моем поколении было много. Вы не назвали таких замечательных поэтов, как Сергей Кулле, Владимир Уфлянд, Михаил Еремин. А также Глеб Горбовский, Владимир Британишский. Но примерно то же наблюдается в каждом поколении. И географически – в Москве были прекрасные поэты, наши сверстники: Станислав Красовицкий, Генрих Сапгир.
И.Ч. Про Москву вы в автобиографической прозе написали, что она, да еще Пекин, вызывают у вас “унылые воспоминания”. Не любите Москву?
Л.Л. Не люблю. Этот город непоправимо изуродовал еще Сталин, а за ним продолжали измываться над древней столицей все последующие правители. В последние годы с каким-то даже особым садизмом. Это же надо, не что-нибудь, а Манежную площадь уничтожить, запакостить гнусными поделками Церетели! Я могу себе представить по описаниям и по каким-то в детстве увиденным сохранившимся уголкам, что мог бы полюбить старую Москву, но нынешняя – античеловечна, в ней человеку улицу перейти смертельно опасно. Бесчеловечной, а в последние годы и хамской, московской архитектуре соответствует и особый московский дух делячества, беззастенчивого конформизма.
И.Ч. Вашим другом был Иосиф Бродский. Известно, что в конце 1950-х годов он посещал лекции на филологическом факультете ЛГУ. Вы там познакомились?
Л.Л. Насколько я знаю, нельзя сказать, что Бродский “посещал лекции на филологическом факультете”. Он заходил туда, да и то, кажется, на лекции по философии, о чем вспоминает его приятель филолог Игорь Смирнов. Регулярных посещений не было. А познакомились мы в 1962 году. К тому времени я уже три года как кончил университет.
И.Ч. Бродскому, с которым вы тесно общались и в Америке, посвящена ваша книга из серии ЖЗЛ. Вы написали его “литературную биографию”, не углубляясь в перипетии судьбы и сложности человеческой личности. Придет ли черед биографии поэта в ее полном объеме?
Л.Л. Что значит “в полном объеме”? – это со всеми слухами и сплетнями о личной жизни? Боюсь, что такой биографии черед придет. Найдется прохиндей, который такую “биографию” состряпает. На самом деле, биография поэта в полном объеме – это весь корпус его творчества. К нему можно только осторожно добавить некоторые историко-культурные комментарии, что я и попытался сделать.
И.Ч. Не все книги о жизни писателей написаны прохиндеями и набиты сплетнями. Только что прочитала давнюю великолепную книгу Аврама Ярмолинского о Тургеневе. Дмитрию Быкову в книге о Пастернаке тоже удалось избежать скандальности. Другое дело, что Бродский ушел не так давно, многие из его окружения живы. Скорее всего, именно это может остановить пишущих…
Л.Л. Самое трудное для ответственного биографа – это писать о любовной жизни своего героя. Дело не в том, что трудно остаться в рамках порядочности, – это как раз порядочному человеку нетрудно. Дело в труднодоступности биографического материала. Ведь тут нельзя полагаться только на личные дневники и письма твоего героя или только на мемуары его/ее возлюбленных. Для того чтобы достичь хоть какого-то уровня объективности, нужно много точек зрения, очень глубокое знание биографического контекста. В случае Бродского, кроме той причины, которую вы назвали, проблема состоит в том, что никакие материалы не доступны. Его личные дневники и письма будут открыты для исследователей только через тридцать лет.
И.Ч. Бродский говорит, что начал писать стихи, прочитав сборник Баратынского. У вас, как мне кажется, тоже есть особое пристрастие к этому поэту. В стихотворении “Один день Льва Владимировича” встретила прямые отсылки к его “Пироскафу”, трагически просветленному рассказу о жизненном плавании.
Л.Л. Конечно, я очень люблю Баратынского – великий поэт и человек необыкновенный, как заметил еще Пушкин. Но не могу сказать, что в моей жизни Баратынский сыграл такую же роль, как в жизни Бродского. Из русских поэтов девятнадцатого века мне всех интересней Фет.
И.Ч. Ваш отец Владимир Лифшиц был известным детским поэтом, до сих пор помню его прелестное стихотворение про “десяток поросяток”. Вы тоже начинали с детских стихов, работали в журнале “Костер”. Не отсюда ли идет ваша любовь к игре, перестановке звуков и слогов, каламбуру, к озорному и комическому?
Л.Л. Может быть. Я вообще считаю, что без игрового элемента поэзии нет. У отца было немало прелестных детских стихов, в том числе и то, что вы вспоминаете. У него было немало и хорошей взрослой лирики.
И.Ч. Прочла у вас: “Радио: говорит радиостанция ‘Зоотечественники’”. Или еще:
Тассо уполномочен заявить,
Что Иерусалим освобожден.
Не собираетесь издавать книгу “каламбурной”, бурлескной поэзии?
Л.Л. Нет. Как я сказал, я считаю, что все это должно присутствовать в любых стихах, даже самых трагических.
И.Ч. Определенно нужна дерзость, чтобы закончить свои воспоминания описанием неприличных картинок или чтобы написать такие вот стихи:
Вы русский? Нет, я вирус СПИДа,
как чашка, жизнь моя разбита,
я пьянь на выходных ролях,
я просто вырос в тех краях…
В некоторых ваших стихах присутствует странность, отклонение, несовпадение. Это случайно?
Л. Л. Не понимаю, что вы имеете в виду. Я-то ничего странного в них не вижу. Несовпадение чего с чем?
И.Ч. Ну, хотя бы вопроса с ответом. Все же на вопрос “Вы русский?” не все ответят: “Нет, я вирус СПИДа”.
Л.Л. Мне понравилось созвучие: ВЫ РУСский – ВИРУС.
И.Ч. Поэтесса Валентина Синкевич считает, что ее стихотворные размеры пришли из американской поэзии. А в ваши стихи из Америки что-нибудь пришло?
Л.Л. Я думаю, что ничeго такого технического, вроде размеров, из американской поэзии я не заимствовал. Да я и вообще очень плохо знаю современную американскую поэзию. За двумя-тремя исключениями до меня не доходит американская поэзия после тридцатых-сороковых годов прошлого века. Мне очень нравятся американские поэты первой половины прошлого века – Роберт Фрост, конечно, Эдгар Ли Мастерс и, особенно, Эдвин Арлингтон Робинсон. У Робинсона я даже однажды полуукрал одну строку, не скажу какую. Благодаря Фросту мы подружились с Бродским. Познакомились мы, как я сказал, в 1962 году и вскоре после этого в журнале “Нева” было опубликовано несколько стихотворений Фроста в моем переводе. Переводы были так себе, я не умею переводить стихи. Но Бродскому почему-то они понравились. Он всю жизнь вспоминал одну строчку оттуда: “Корова ценит изгородь совсем наоборот…” Общая любовь к американской поэзии того периода сразу нас сблизила. Вообще, стихами американских и английских поэтов в антологиях Кашкина–Зенкевича и Гутнера (Мирского) многие в нашем кругу тогда увлекались. Теперь к этому прибавился большой личный опыт – более тридцати лет жизни в Америке. Ощущение личной свободы, личной автономии, которое дала мне Америка, несомненно отразилось в стихах.
И.Ч. Это наказанье или радость – преподавать русский язык американским студентам, в чьих работах попадаются перлы типа: “Тургенев любит написать роман Отцы с Ребенками” (цитата из “Одного дня Льва Владимировича”)?
Л.Л. Я очень давно, с восьмидесятых годов, не преподаю русский язык, только литературу. Преподавание литературы – это работа (в отличие от писания стихов). Конечно, бывает интересно, когда имеешь дело с интеллектуально чуткими молодыми людьми, а они бывают почти в каждом классе, иногда их несколько, они задают тон. Но бывает и скучновато, рутинно.
И.Ч. Наше время пока не родило достойной прозы. А что скажете о поэзии? Нужна она в век интернета, СПИДа и разгадки ДНК? Не считаете, что пришло время “последнего поэта”?
Л.Л. Насчет современной прозы ничего сказать не могу, я ее очень мало читаю. А поэзия, наверное, так же нужна или не нужна в наше время, как и во всякое другое. Вообще-то, я бы сказал, что в Америке поэзия довольно популярна. Во-первых, колоссальное количество людей пишет стихи. Во-вторых, без конца устраиваются чтения, индивидуальные и коллективные, фестивали, турниры и пpочие поэтичеcкие действа. Мне, как я уже сказал, эта поэзия чужда, но это, как говорится, моя проблема.
И.Ч. Что в памяти осталось от юности? От России? Только ли это:
Там, в прошлом веке, ЛГУ,
Киоск газетный на углу,
Газета с хрюканьем хруща,
Общага с запахом борща.
Л.Л. Я уже давно пишу книгу воспоминаний “Меандр”, она и будет ответом на этот вопрос.
И.Ч. Что вы думаете о настоящем и будущем страны, где родились и прожили первые 39 лет?
Л.Л. Приходят на ум строки Блока: “И в желтых окнах засмеются, что этих нищих провели”.
И.Ч. Не боитесь обвинения в высокомерии? Все же среди этих “нищих” есть и истинные поэты, и дети, и просто хорошие люди, которых жаль…
Л.Л. При чем тут высокомерие? Блок писал это с состраданием, и я повторяю с тем же чувством.
И.Ч. Судя по всему, ваш дом – и по местоположению, и по ощущению – в Америке, в Нью-Хемпшире. Здесь вы чувствуете себя “у себя”. Как это совпало? Не поделитесь опытом?
Л.Л. Георгий Адамович назвал одну свою книгу “Одиночество и свобода”. Такой выбор меня устраивает. Это я нашел в Америке.
Ганновер–Бостон