Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 249, 2007
– Такой жары сто лет в Нью-Йорке не было, – прохрипел Семен, отшвыривая лопату, и, стянув с живота грязную, сырую от пота рубашку, потер мокрое багровое лицо.
– Ты откуда знаешь, – хмыкнул Николай и оперся на кайло дрожащими руками. – Всего-то без году неделя…
– Говорят…
– А я в этом котле уже четвертый год варюсь, – Николай вскинул руки на край траншеи, уперся ногами в ее бока и начал выбираться наверх.– Надо бы освежиться…
Из-под ног на дно траншеи обильно посыпались сухие комья красной земли.
– Аккуратней, черт возьми! – крикнул Семен. – Нам же выгребать!
– А тебе не все равно, что делать, – огрызнулся сверху Николай – Нам главное, чтобы работа была.
Не поднимаясь с колен, он цепко ухватил Семена за кисть, одним рывком выдернул из траншеи и поставил рядом с собой.
Раскаленное солнце, втискиваясь на площадку между домами, казалось, припекло к бурой земле разбросанные лопаты и лом, доски и бруски, бетономешалку, кучу белого песка около нее и прикрытые целлофановой пленкой бумажные мешки с цементом. Пламенели окна домов, словно за ними полыхал в каждой комнате пожар. В застывшем от зноя воздухе две фигуры в мятых протертых джинсах и прилипших к их телам грязных майках устало отбрасывали землю от траншеи в полузагруженную огромную тачку с резиновым колесом – только они и создавали видимость живой жизни на этом участке, стиснутом со всех сторон пятиэтажными домами. Да за ними были слышны крикливые голоса людей, шум машин и уже приевшийся крик негра, лениво сновавшего вдоль квартала и выкрикивавшего: “Плиз, мдам… плиз, сэр!”, рассовывая в руки прохожим красочные рекламные буклеты из соседних магазинов.
– Перекур, что ли? – вскинул запавшие глаза узкоплечий, с пухлым телом Сергей и, воткнув лопату в землю, сорвал с головы носовой платок с узлами по углам, протер розовое, с облупившейся кожей лицо. Лопата, качнувшись, упала ему на ногу, он отшвырнул ее. – Который час?
– Одиннадцать, – вытащив из кармана часы, ответил Алексей, его напарник, ширококостный и широкоплечий, с выпукло проступавшими мышцами под дубленой, пропекшейся до черноты кожей.
– Что-то сегодня тяжело идет, еще семь часов пахать.
– А ты не суетись, – посоветовал ему Николай.
– Так босс вот-вот нагрянет, а у нас, сам видишь, не густо, – ответил тот, как-то извинительно кланяясь, словно Босс уже заявился перед ними.
– Ох и подзалетит он с этим объектом, – сплюнул зло Николай и сочно выругался.
– Скупой платит дважды, – поддержал его Алексей.
– Рикошетом в нас выстрелит, – пояснил Николай. – Мы без работы останемся.
– Ты ему говорил? – спросил Сергей.
– Наше дело: работай и молчи в тряпочку, – ухмыльнулся Николай.– Оне советов не любят. Оне же дипломированный инженер-строитель.
– Но и ты инженер.
– Это в Союзе я им был: начальник участка по строительству промышленных объектов. Знаешь, сколько я их там понастроил! Если бы не эта перестройка – на персональную пенсию выскочил бы… А тут… кто я теперь без языка? Вот мой инструмент – лопата и кайло.
– Босс же пробился… – заметил Сергей.
– Вижу, какой он специалист… Уже десять лет здесь, а все по мелочам крутит… Другие, из наших, за это время себе уже особнячки отгрохали… Так они и у нас, в Союзе, умели крутиться и спекулировать…
– Это в Союзе нормальные экономические отношения называли спекуляцией и сажали самых талантливых в этом деле людей в тюрьму! – вдруг порывисто перебил его Алексей.
Все молча, с недоумением, посмотрели на него. А он, сжав кулаки перед собой, продолжил, непривычно срываясь на крик:
– А здесь они попали на благодатную почву, где есть основные стимулы для нормального развития экономики и таланта человека: свобода, частная собственность и закон. И не соцсоревнование – а создание свободной конкуренции. Талант бизнесмена такой же редкий, как и художника. Но он самый привлекательный для человека: всем хочется быть богатыми. Вот все здесь с самого детства и бросаются в бизнес. Большинство, поняв, что этот орешек не по их зубам, идут на службу к удачливым бизнесменам или в государственный сектор. И это дает им возможность жить на уровне среднего американца. На этом они успокаиваются, потому что чувствуют себя равными среди равных!
– Ну, потянет он с хозяина деньги еще месяц-другой, – упорно продолжил свою мысль Николай, – а потом – мы будем первыми жертвами.
– Нам надо молиться, чтобы он не прогорел, – с тяжким вздохом обронил Сергей.
– На нашем горбу хочет в рай попасть, – Алексей вытащил пачку сигарет из заднего кармана джинсов, она оказалась пуста, швырнул ее в траншею.
Семен протянул ему свою пачку, тот, благодарно кивнув, извлек сигарету и прикурил.
– Не выйдет! – сказал Николай. – Надо было технику заказать – ему бы это во много раз дешевле обошлось.
– О нас заботится, – съязвил Алексей.
– Это точно… нам главное, чтобы работа была, – Николай потянулся к пачке Семена. – Сегодня твои курим. В нашем магазине цены взлетели.
– Они на сигареты по всему городу взлетели, ты что – не слышал? – пояснил Семен. – Новый мэр объявил борьбу с курением.
– На нас политику строит! – выругался Николай.
– А кто мы для него? – жалко улыбнулся Сергей. – Пришельцы, чужаки, эмигранты…
– Не скажи! Мы для них…
Нарастающий вой сирен заглушил голос Николая. В просвете между домами пронеслись полицейская машина, “скорая помощь” и пожарная.
– К больному вызвали, – заметил Сергей. – Сейчас, смотри, и вертолет в небе появится.
– Во, с-ки, жируют! – матюкнулся Николай. – У нас “скорую” часами не дождешься.
– Где это, у вас? – спросил Семен.
– В Смоленске.
– Ты бы еще про Урюпинск вспомнил, – хмыкнул Алексей.
И все разом униженно опустили головы, боясь встретиться взглядами, словно каждый из них был повинен в том, что их соотечественник-собрат скончался от аппендицита, не дождавшись “скорой помощи”.
Они молча, понуро пошли к крану, торчавшему из фундамента дома; в знойной тишине остро пахло их потом, валил пар от разопревших красных тел. Николай подхватил с земли змеившийся зеленый пластмассовый шланг, прикрученный к крану, открыл до упора вентиль и направил вырвавшуюся струю воды вверх. Фонтан, красочно переливаясь на солнце, распахнулся над ними зонтиком – и все бросились ловить лицом спасительную, еще теплую воду. Прыгая и визжа, они, как дети, хлопали друг друга по спине, груди и враз прилипшим к телу мокрым штанам и майкам. Вода постепенно становилась холоднее, возвращая силы изнуренным от зноя и работы людям, образовывала под ними лужу, отражающую раскаленное солнцем небо, стекала ручейком вдоль стены дома и высыхала на глазах.
– Дзень добры, панове! – раздался зычный веселый голос.– Лындуем без меня!
Коренастый кругленький мужик с круглой, наполовину облысевшей головой, широко улыбаясь розовогубым ртом, оглядывал всех приветливо-улыбчивыми ярко-синими глазами.
– Что случилось, Ян?
– О, пся крев, – полиция! – живо отозвался тот.
– Что, банк брал? – поддел его Николай, протягивая руку.
– Они меня за террориста приняли, – весело расхохотался Ян и рассказал: едва он вошел в метро на своей станции, вдруг ворвалась полиция, остановила движение поездов, высадила пассажиров, выстроила всех цепочкой и каждого обыскала. Самых подозрительных отводили в сторону и учиняли допрос. А у Яна в руках был чемоданчик с пневматическим молотком.
– А когда их хреновый язык плохо знаешь – поди ты им объясни, – шумно рассказывал он, сочно ругаясь по-русски.
– Вон сколько страха на них эти мусульмане нагнали, – злобно произнес Николай. – И поделом: зажирели на эксплуатации трудовых народов всей земли!
– Так они же и тебя кормят, – осторожно заметил Семен.
– А куда они теперь денутся! Развалили наш Союз – пусть расплачиваются! – отрезал тот и сжатым кулаком ударил себя в ладонь.
Наступило тягостное молчание. Избегая смотреть друг другу в глаза, они молча потянулись в сторону траншеи. Молча, хмуро взялись за лопаты, ломы, кайло и возобновили работу. Каменистая почва туго поддавалась их быстро слабеющим усилиям. Но они исступленно долбили и скребли, шуфлем выбрасывали землю с камнями на поверхность траншеи, загружали ее в тачку и везли в длинный, на все ширину пятиэтажного дома, металлический контейнер, заслонявший их участок строительства от несмолкающе шумливой улицы, с ее кафе, магазинами, барами, снующими пешеходами, – всего многоцветия людей всех стран и континентов, которых вобрал в себя этот огромный и сумасшедший город.
Солнце стояло высоко, и тень от пятиэтажного дома была такой короткой, что чуть укрывала их политиленовые пакеты с ланчем, которые они пристроили к бетонному фундаменту, как в холодильник. Рядом, в лунке, присыпанные землей, торчали головки от двухлитровых бутылок из-под “Кока-колы”: вечером в них заливали воду, ставили в морозильник, а утром приносили на работу глыбу льда. И пили маленькими глотками мерзлую влагу. Но уже к полудню в мутной воде плавали бесформенные льдинки.
Семен, все чаще перехватывая в руках лопату, поглядывал на свои ладони и радовался тому, что они уже не кровоточили: багрово-синие мозоли покрыли их поверхность, образовав защитную корку, которая болью давала себя знать по ночам. Он просыпался и осторожно, чтобы не разбудить жену, крался к холодильнику и смазывал их сметаной или маслом, надевал перчатки, чтобы не испачкать постель, и проваливался в сон, пока в пять утра не поднимал его будильник. Он не мог понять причину своей обостренной усталости: за пятьдесят лет жизни Семен стал привычен к любому труд – и с лопатой, и с топором и ломом. С молодых лет он, школьный учитель, на весь двухмесячный отпуск уезжал на шабашку (был в Сибири, на Камчатке, – да и где только не бывал на территории своей огромной страны!), чтобы поддержать сносную жизнь семьи из четырех человек. Притом, что жена работала детским врачом в поликлинике. И никогда он не изнашивался на работе за день так, как за этот месяц. Что было причиной: жара или возраст? Был зной в Казахстане и пострашнее этого, а возраст – он и сейчас мог пробежать легко десять километров…
Он осторожно (поймав себя на гадком чувстве зависти) поглядывал на Николая, который, будучи на несколько лет старше, так спокойно поднимал и обрушивал в землю кайло, отваливая такие куски, которые Семену не удавалось отколоть. Но не это больше всего волновало его: чувствовал, как тупеет с каждым днем. После работы оставалось силы лишь добраться домой, нажраться до отвала и тут же завалиться в кровать, еще по привычке с книгой. Но мгновенно слипались глаза, и он не успевал прочитать даже страницы. А дома, бывало, забывшись, что завтра на работу, увлекался и мог за один раз перечитать (знал почти на память) любимого “Моцарта и Сальери”. Какими казались теперь далекими и туманными, даже наивно-смешными, все его познания в литературе, которую он больше двадцати лет преподавал в одной из лучших школ Минска. И без которой, он считал, жизнь лишена смысла. Материально как-то сводили концы с концами, особенно после удачных шабашек, когда на полгода вперед оплачивали квартиру и накупали на всю семью зимней одежды. А дружная атмосфера среди близких по духу людей, посещение концертов, художественных выставок, посиделки в кухонных компаниях, где отводили душу в откровенных разговорах и свежих крамольных анекдотах, сглаживали все перипетии абсурдной жизни в своем родном отечестве. Уже никто не верил в перемены к лучшему – диктатура пролетариата своей железной, несгибаемой и кровавой рукой цепко держала власть в стране уже семьдесят лет. Но вот, как снег среди лета, случилась перестройка – и на глазах ошарашенных людей советская империя начала разваливаться на суверенные государства.
Он оказался в одном из этих осколков, где народ, растерянный от полученной на блюдечке свободы, избрал себе президента, “своего хлопца”, одного из самых крикливых среди первого демократически избранного парламента нового государства; “хлопец” поклялся искоренить коррупцию и действовать лишь “во имя и блага простого трудового человека”. И в короткий срок полицейскими дубинками избавился от “отморозков”, вечно колеблющейся между добром и злом “дерьмократии”, показательно, через телевидение, арестовал своих бывших сотоварищей по парламенту, создал самую большую в мире милицию и армию, сформировал тайные “эскадроны смерти” – и начали исчезать видные политики, которые осмеливались высказать собственное мнение о происходящем в стране. Народ в страхе замер. Ставшая уже генной, память об ушедших временах ГУЛага мгновенно проснулась в душах людей защитной животной реакцией: “моя хата с краю…” – и каждый затаился в своей норе…
Важнейшее условие для становления диктатора – “из грязи в князи”. И день за днем по всем программам телевидения замелькал “всенародный избранник”, и звучал его визжащий голос, указывая подданным, как жить и что строить, и кто враги всего трудового народа, которые хотят поработить самую чистую и голубоглазую суверенную республику, которую он лично сам никогда не поведет за цивилизованной Европой. Худо ли, бедно ли, на ближайших осколках империи, пусть в битвах и убийствах, но начала создаваться цивилизованная жизнь: появилась свобода печати, частная собственность, возможность свободного перемещения не только по стране, но и за рубеж, равноправные в своем проявлении различные партии. А здесь – всякие надежды на перемены рухнули в одночасье. И опять началась борьба за выживание. Однажды старший сын, избитый полицией на санкционированном митинге в защиту закрытой властью последней оппозиционной газеты, – ему поломали два ребра, отбили почки и изгнали с четвертого курса университета, – сказал: “Я больше не хочу здесь жить. У нас есть возможность уехать”.
Да, этот спасительный единственный выход, по закону объединения семей, у них еще оставался: большинство родственников, его и жены, уже разъехались – и все они настойчиво звали к себе. Подали документы, ждали несколько лет – и вот…
– Что, выдохся? – донесся до него голос Николая.
– Еще не вечер, – виновато улыбнулся в ответ Семен. “Как высоко стоит солнце – даже в двухметровой траншее нет тени, – подумал он, слизывая шершавым языком с пересохших губ капельки пота. – И солнце тоже бывает соленым… когда после изнурительной работы поднимаешь глаза к небу…”
“Выдохся, – насмешливо подумал Николай. – Ваше племя – только торговать да на скрипке пиликать…” Но в душе не было никакой злобы, а одно лишь сочувствие. Все они находились в одном положении, а всякая тварь выжить хочет. Они теперь эмигранты, чужаки здесь, вдали от своей родины. А родина у всех была одна, русский ты или семь раз не русский, Великий Союз советских народов. И надо относиться к другому по-коммунистически… по-христиански. Он поймал себя на том, что все чаще сам уточняет свою партийную веру.
Когда случилась перестройка и вокруг всё и вся начали хаять, он не вышел из партии. Но как-то однажды, провожая старушку-мать в открывшуюся вновь церковь, зашел вместе с ней. Разглядывал успокаивающиеся и преображающиеся лица людей и невольно подумал, что они становятся схожими с ликами святых на иконах. И сам не понял, как это случилось, а в следующее воскресенье напомнил матери, что надо идти в церковь, и пошел с ней. Он не молился. Не ставил свечу перед иконами, но душа ощущала такую благодать, словно очищалась от зла, скопившегося за жизнь.
Все, что сейчас происходило в стране, он не принимал, а все трудности прошлой жизни понимал как естественный переход от социализма к коммунизму, и самоотверженно трудился для его построения. Он верил, что в стране рабочих и крестьян они построят это светлое будущее. И порукой этому было, что сам он, крестьянский сын, бесплатно выучился на инженера, стал жить и работать в городе, получил согласно очереди квартиру, потом телефон, и стал не просто инженером, но начальником на промышленных участках строительства, и был членом райкома в своем районе по месту прописки. А тут американцы и эти жиды недорезанные, пятая колонна в стране, с которой они, по своей душевной славянской доброте, цацкались, все в один миг разворошили. Это их первый президент наездился по заграницам, там его подкупили, и он объявил, что надо построить социализм с человеческим лицом. Ему захотелось этой западной демократии – и все развалилось, и каждый стал сам по себе! Люди – стадо, а стадом надо управлять. Как это делал величайший среди царей Петр Великий. Что-то подобное пытался сделать в свое время Никита Хрущов, но кишка тонка оказалась. Одно слово – хохол. А Петр был русский!..
– Пожалуй, хватит глубины, – услыхал он Семена.
– Эй, мужики, бросьте рулетку! – задрав голову, крикнул Николай.
– Рой, еще мало, – заглянув к ним в траншею, заметил Алексей.
– Мой глаз – ватерпас, – усмехнулся Николай. – Давай поспорим!
– Давай! – задорно отозвался Алексей, – на бутылку “Смирновской”.
– Мне все равно какой – главное, чтобы наша, русская, была.
– Замётано, – ответил Алексей и передал ему рулетку.
Замерили. Правым оказался Николай и, честолюбиво усмехнувшись, предложил:
– Ладно, Лешка, вместе на бутылку скинемся! Что-то сегодня уж очень выпить хочется.
– Само собой, – улыбнулся тот дружески.– Конец недели.
– И я с вами! – вмешался Ян.
– Ты же непьющий, – весело поддел его Алексей.
– На халяву и слон выпьет, – съязвил Николай.
– М-к ты! Так это у вас по-русски будет? – весело отозвался Ян.– Я на равных с вами в пай вступаю.
– Ты мне еще за пиво должен, – напомнил Николай.
– То не по-панску будет, – ответил Ян. – Я за тебя плачу. О’кей?
– После пьянки разберемся, – засмеялся Николай, обнажив большие, блеснувшие на солнце металлические зубы. И невольно подумалось: “Скользкий вы народ… а мы вас за своих, братьев-славян, держали…”
И опять взялись за работу. В наступившем молчании слышны были сквозь стук кайла о неподатливую землю их усиливающееся тяжелое дыхание, чей-то хриплый матерный возглас и надрывно-хмурый выкрик Яна: “О, пся крев!..”
Ян, изогнувшись и закусив нижнюю пухлую губу, подхватывал нагруженную тачку, одним рывком срывал ее с места и толкал в сторону контейнера. А в памяти не исчезали сцены утренней истории с проверкой: развязно-извиняющийся окрик черного полицейского, ощупывавшие с головы до ног быстрые липкие касания рук в белых резиновых перчатках. И до сих пор еще не прошел страх. Причина была вовсе не в том, что его признают за террориста, – на такое падки только эти бездельники-мусульмане. Ну и дурни! Ну и ш-шавки! У себя там, на месте, с жидами совладать не могут, а на Америку замахнулись! Да теперь перед этой богатой и могучей страной сама Европа по струнке стоит! А они – варвары первобытные. Что у них есть?.. Один Аллах, который обещает им баб в загробной жизни. Если бы в Польше была нефть – каждый поляк бы в золоте купался!.. Причина его страха была в другом: а вдруг выяснят, что он уже столько лет живет здесь и работает нелегально, – в один день вышлют. А где еще тогда найти место заработать так хорошо? Можно было, конечно, уже и остановиться – все главное приобрел: квартиры себе и детям, машину. Да вот дочь поступила в институт, а теперь обучение платное, не как в советской Польше было, не дай Бог, чтобы вернулись те времена…
Алексей и Сергей выпрямились и, вонзив острые шуфли в землю, оперлись на них и смотрели, как неспеша движется плотная покатая фигура Яна, с усилием удерживая равновесие тачки, и даже издали было видно, как проступают под рубашкой его напрягшиеся мышцы. Под выгоревшими облипшими шортами равномерно переступали его сильные ноги в растрепанных, стянутых в нескольких местах клейкой лентой грязно-серых кроссовках.
– Сказал мне, что последний год здесь пашет, – обронил Алексей.
– Он мне об этом еще в прошлом году говорил, – отозвался Сергей. – Я бы на его месте уже давно смотался… У них в Польше, как никак, уже жизнь налаживается.
– Да, повезло им… Вон и прибалты вовремя откололись.
– Надо надеяться, что и у нас что-то путное будет.
– Не знаю, как у вас на Украине, а у нас в Узбекистане… – Алексей выругался.
– Я здесь за полдня свою украинскую месячную зарплату зарабатываю.
– А что, мы разве хуже умеем работать, чем американцы?..
– Ну, ты скажешь, – Алексей поднял валявшийся окурок и прикурил. – Уметь работать и организовать работу – разные вещи. У нас ведь как: “экономика должна быть экономной”, а здесь, в нормальной стране, не болтают об экономике, а занимаются бизнесом. Кстати, знаешь, как переводится с английского слово “бизнес”? – “Дело”. Я, когда у себя там шабашил, тоже хорошие “бабки” имел. Потому что работали на себя. Ни минуты простоя. Главное было – хорошие расценки выбить. Договоришься определенный процент выделить директору совхоза или предприятия, какую-то долю прорабу или начальнику стройки сунешь – и никакой задержки ни с материалом, ни с техникой.
– А мне никогда не приходилось шабашить. Правда, несколько раз, студентом еще, ездил со стройотрядами. В Казахстане сезон отработал. Бешбармака нажрались на всю оставшуюся жизнь, – от приятного воспоминания широко улыбнулся Сергей.
– Вас там изрядно накалывали: жирели комсомольские вожаки на этих стройотрядах. Они и сейчас первыми в предприниматели выбились.
– Да и нам доставалось.
– Что? – усмехнулся Алексей.
– Ну, новый костюм купишь, или пару рубах… штаны.
– Обдирали нас как липу, всех поголовно. Ты знаешь, сколько с рубля заработанного человеку оставалось? Меньше десяти процентов. Я когда это понял – послал всю эту систему в одно место, сколотил бригаду, и махнули мы по Союзу шабашить. Как засунул свой диплом куда-то, поверишь, до сих пор не помню, где он.
– Так ты тоже институт закончил? – выставился на него Сергей.
– Да у нас тут все с дипломами…
– Я не про диплом говорю, – смущенно произнес Сергей. – По специальности кто ты будешь?
– Шабашник, – медленно, словно давая ему осознать, произнес Алексей.
– Ну а после института? – осторожно напомнил свой вопрос Сергей.
– Меня в нашем Политехе после окончания сразу же при кафедре МНС оставили: я, будучи студентом, всю аппаратуру их чинил одной отверткой. У меня отец классный механик был – я с детства около него любил вертеться…
– Кандидатскую пробовал защищать?
– Уже готовую выбросил.
– Готовую… – выпятился на него Сергей и прикрыл ослепленные солнцем глаза.
– Мой шеф условие поставил… Да ладно, была история, – Алексей поднял шуфель и весело крикнул Яну: – Заждались мы тебя, панове!
– Как у вас там по-русски: тишей ползешь – дальше будешь, – невозмутимо отозвался тот.
– Что, в этом году отчаливаешь? – спросил Сергей.
– Это что такое “отчаливаешь”? – переспросил Ян, приставив ладонь к уху.
– Ну, домой, насовсем.
– Хватит их государству обогащать, – весело заговорил Ян. – Надо свою страну ладить, чтобы у нас не хуже было. – И, поудобнее пристроив тачку около груды выброшенной из траншеи земли, охотно продолжил: – Восемь лет на них отпахал… Пора и в свою удовольствию пожить.
– Как с работой у вас? – спросил Сергей.
– Баксы подброшу какому начальнику – хорошо устроит.
– И сейчас берут?
– Во всем мире только один телеграфный столб не пьет, потому что у него чашки перевернуты, – расхохотался Ян. – И, подняв лопату, предложил Сергею: – Меняемся?
– Как хочешь, – пожал тот плечами.
– Дурень ты, ваше панове, – не переставая широко улыбаться, ответил Ян. – Я же тебе предлагаю по дружбе, как нашему братскому народу.
– Что-то дружба наша так быстро развалилась, – заметил Сергей.
– Да не было между нами никакой дружбы, – резко произнес Алексей.
– А Варшавский блок? – уточнил Сергей.
– Цена ему копейка оказалась…
– Панове, ну что за разговор вы ведете? Ну и задурили вам голову эти коммуняки! Я ж о нас, людях, говорю. А вы все о политике. Наших польских офицеров не вы же расстреляли, а они. Там и мой дед был. Так я ж вам счет не представляю. Они – суки рода человеческого, пся крев. А мы-то с вами тут причем?
– Кончай базар! – раздался из траншеи выкрик Николая. – Если бы не этот Горби, мы бы и сегодня жили по своим домам, в дружбе и согласии. Все в мире нас уважали.
– Боялись, – поправил Алексей.
– Пусть и так, – продолжил Николай. – Значит, было за что!
– Это по какому поводу митинг? – раздался рядом высокий начальственный голос, и все разом продолжили прерванную работу.
К ним приближался Босс, высокий упитанный мужчина с выпиращим брюшком под легкой прозрачной тенниской, расстегнутой до пупа на узкой груди с редкой рыжеватой растительностью. Покручивая в руках связку ключей на блестящем брелоке, он заглянул в траншею, помахал рукой для приветствия Николаю и Семену и недовольно сказал:
– Медленно… Уж очень медленно у вас идет.
– Не чернозем, – заметил Сергей.
– Так и ты не у себя в Киеве.
– Что правда, то правда.
– Надо, ребята, поднажать… Ну еще чуть-чуть… Там, – Босс махнул рукой со звякнувшими ключами, – песок пойдет. Нам бы побыстрее из земли выбраться… Я уже блоки заказал и бетон – остановки не будет. Гарантирую: на полгода работой будете обеспечены бесперебойно.
– Родная работка, – весело произнес Николай.
– А какое строительство без траншей… – бодрячески подмигнул ему Босс. – Мы с тобой инженеры-строители. Не мне тебе объяснять…
– Ну, у нас там, в России, такие котлованы рыли бульдозеры.
– Ты опять за свое! – недовольно отозвался тот. – Думаешь, я не понимаю. Но они такую цену загнут, что вам на зарплату не останется. Должен же я вас работой обеспечить… Для вас стараюсь…
– Все верно, – смиренно ответил Николай. – Да вот тут местечко уж больно заковыристое досталось… Видать, когда-то свалка была…
– Вы уж постарайтесь, не обижу. К концу дня добьете это место – премиальные выпишу. По бутылке на каждого.
– Я не пьющий, – сказал Ян.
– Значит, тебе не светит, – захохотал Босс. – Ладно байки баять – за работу.
– Время ланча, – заметил Алексей.
– Давайте быстренько – и за работу, – отдал команду Босс. – Да, я там вам гостинец привез. Сергей, – протянул он ему ключи, – сбегай и возьми у меня на переднем сиденье пакет.
Сергей перехватил ключи и бросился к машине. Все отправились к своим пайкам. Взяли пакеты с едой, сели на землю, прижавшись спинами к освежающему спину фундаменту. Николай подхватил широкую высохшую доску, положил ее перед ногами, и все, как по команде, начали разворачивать на ней свои кульки. Запахло курицей, огурцами, хлебом. Подошел Сергей, протянул Боссу ключи от машины и, вытащив из целлофанового пакета две бутылки сельтерской воды, поставил их на землю.
– Обижаешь, шеф, – заметил насмешливо Алексей.
– В такую жару – ничего нет лучше, – назидательно отозвался тот.
– Мог бы по такому случаю и пивца нам выставить.
– Ты же не в России – тут, сам знаешь, строго с этим делом.
– Что от бутылки пива русскому человеку сделается… – заметил Николай.
– Видно, что ты без машины, – сказал Босс. – Даже в правилах вождения есть такое: после бутылки пива, называется один дринк, положено только через час за руль садиться.
– Мы же не за рулем, – усмехнулся Алексей.
– Вот твой руль, – поддел его Ян, ткнув ногой в тачку. – Тебя и без пива по сторонам качает, когда ее везешь.
– Вы тут без меня разбирайтесь, – сказал Босс. – Но чтобы к концу дня весь этот участок прошли. Мне еще надо в банк за деньгами для вас и блоки привезти. Площадку приготовьте.
Он круто развернулся и, бряцая ключами, отправился к машине. Крохотная тень от его длинной фигуры неотрывно ползла за ним. Задержавшись у контейнера, он заглянул в него через борт и, обернувшись к ним, выкрикнул:
– Плотней, плотней загружайте! Мне один контейнер пятьсот баксов стоит.
– Экономика должна быть экономной, – проворчал Сергей.
– Ты это о чем? – выставился на него Ян.
– О главной причине развала социализма.
– Соскучился, что ли?
– У нас его никогда не было.
– Так какого ж вы нам его навязывали, о пся крев?
– Вы ж его ласкаво принимали, – ехидно произнес Алексей.
– А куда было деваться! – съязвил Ян. – Ваша Россия с ее атомной бомбой всем, как бандит на большой дороге, в глотку тыкала.
– Ну ты, Россию не трожь! – прикрикнул на него Николай и пригрозил ему обглоданной куриной костью. – Вы, как проститутки: кто вам больше платит – тем и отдаетесь.
– Мы… мы…
– Не мы же в НАТО рвемся. К этим буржуям. Вон, все начисто забыли, сволочи. Ведь мы с вами – соседи, и вместе до конца должны держаться. Беда на весь наш славянский мир обрушилась, а вы тут же в сторону. Мы же такими друзьями были, такую войну вместе выдержали. А америкашки на нашу готовенькую победу прискочили. Мы весь мир спасли от фашизма. А для них кто мы теперь? Дешевая рабочая сила.
– А тебя кто приглашал, – вмешался Алексей. – Небось, много пришлось похитрить, чтобы сюда попасть.
– Это наши, подкупленные ими дерьмократы, изнутри нашу великую страну развалили.
– Значит, не великая сила была, – раздумчиво произнес Семен.
– А ты лучше бы помолчал, – вдруг налившись бордовым цветом, огрызнулся Николай.
– Это почему же? – упрямо выставился на него Семен.
– У вашего брата не болит душа.
Семен поднялся, не спуская с набычившегося Николая вспыхнувших чернотой глаз, положил руку на его мгновенно напрягшееся плечо и, сдерживая в себе порыв двинуть слева в его выпирающую скулу, медленно произнес, осознавая, как охватившая к Николаю злость сменяется жалостью, и предательская дрожь стихает в коленях:
– Коля, мы с тобой земляки, ровесники. Наши семьи одну общую беду расхлебывают. Чего нам делить…
– Верно говоришь, Семен, – заметил поспешно Сергей.
– Во, пся крев! – вскочил Ян, подхватив бутылку сельтерской воды и потрясая ею: – Вот и есть повод выпить. Подставляй стаканы, братки!
– Теперь хоть вагон водки с вами выпьем – а вины своей не зальем, – громко перебил его Алексей. – Все, все мы одинаково виноваты. И ты, Николай, и Семен, и я… все!
– Я… это в чем же? – вздернулся к нему гневным лицом Николай. – Да ты знаешь, как я верил и работал! Ударник комтруда был, награды имею, грамоты… Копейки у государства не своровал, хотя на моей-то работе большие возможности для этого были.
– Ты не на партсобрании, старик, – мягко улыбнулся Алексей. – Все мы верили, работали, хотели как лучше. Фальшивая идея была, понимаешь. Мертвая!
– А чем это плохо: равенство, справедливость, дружба народов! – яростно выпалил Николай.
– Ты, надеюсь, помнишь из школьного учебника, кто эти лозунги выбросил народу и чем все это кончилось… Ваши вожди все лучшее себе присваивали, словно до них истории не было. Вы и в своем гимне поете: “разрушим до основанья, а затем мы свой, мы новый мир построим…” – Алексей откинулся спиной к стене и закрыл глаза.
– Ты дальше, дальше, – напористо заговорил Николай.– Из песни слов не выкинешь. А там главное вот что: “Кто был никем – тот станет всем!”
– Тут ты прав, Коля, – усмешливо отозвался Алексей. – Когда вылезают из грязи в князи – все вокруг дерьмом покрывается.
– Это ты на что намекаешь? – вздернулся плечами Николай.
– Сам думай, – лениво отозвался тот.
– Это ты верно говоришь, Лешка, – поддержал его Ян. – Они, эти коммуняки, везде одинаковые. И у нас вона вмиг перерядились: все денежные места позанимали и в костелы исправно начали ходить.
– И у нас так же, – заметил Семен. – Удобная система: неделю грешишь, а потом грехи отмаливаешь. А государство ужесточает законы, чтобы держать народ в рамках дозволенного, под условным названием “нравственность”.
– Ну, хлопчики, – вдруг со стонущим придыханием произнес Сергей, обводя всех каким-то туманно-просящим взглядом, – вы только, пожалуйста, церковь не трогайте… Не надо, а…
– У нее грехов тоже не перечесть! – Вдруг хмуро перебил его Алексей и, сполоскав рот сельтерской, плюнул в сторону.
– Это какие же у ней грехи? – вскинул перед собой ладони Сергей.
– А инквизиция? А то, что с коммунистами спелись? – ответил Алексей.
– У нас их главный правитель по церковной части – ставленник КГБ, – заметил Семен.
– А ты с чего это вдруг таким праведным стал? – накинулся на него Николай, невольно сжимая кулаки перед собой. – Ишь как быстро перестроился. А ведь, уверен, сам в партии был. А, все вы… – Он тяжело опустил напряженные кулаки на колени.
Семен ощутил, как свело скулы и слиплись губы.
– Прав ты, Коля. Много раз мне предлагали вступить в нее. Как- никак, работал на идеологическим фронте и обязан был послушно претворять идеи партии в жизнь – а лучшего кнута для этого нет, чем заарканить тебя в свою организацию. Меня все завучем соблазняли поставить, с перспективой на директора, а для этого, ты сам хорошо понимаешь, нужны не мозги в голове, а партийная книжка в кармане.
– О, пся крев, все, как у нас! – воскликнул Ян, грозно потрясая кулаком.
– Коммунисты всего мира одним бандитским законом повязаны! – подал голос Алексей.– Они, как блохи, всегда правят там, где грязь и темнота. Вот у нас, помню…
– Подожди ты, – Сергей хлопнул Алексея по торчавшему почти перед его носом колену. – Дай человеку сказать. – И повернулся внимательным лицом к Семену.
– Да противно вспоминать, – отмахнулся Семен и потянулся за бутылкой сельтерской.
– Не расскажешь – помрешь от жажды! – весело заявил Ян, первым перехватил бутылку и спрятал за спиной. – Ну, повесели народ.
– Мало в этом веселого, к сожалению, – ответил Семен. – После ХХ съезда, развенчавшего “культ личности”, до сих пор еще хожу как ошпаренный… Я был такой же идиот, как и большинство среди нас… Верил в эту идею: в культ вождя. Что там Сталин… Дзержинский для нас, мальчишек, был идеалом рыцаря. Повыше самого д’Артаньяна… А как узнал, сколько все эти “железные Феликсы” уничтожили одних только писателей, которые теперь составляют честь русской литературы, как на духу признаюсь, одно чувство в душе было: достать бы автомат и стрелять их, стрелять! – Он разволновался, вскинул лежащую перед ним лопату, и, прикрыв глаз, провел перед собой по кругу.
– Ну, ты и даешь, мужик! – выхватив проносящуюся перед его носом лопату и отшвырнув ее, весело сказал Алексей. – Сам знаешь, что и лопата раз в году может выстрелить.
– Извини, – сказал смущенно Семен и протянул ему открытую пачку сигарет. Тот вытащил сигарету губами, и тут же в его руке вспыхнула зажигалка. Семен протянул пачку по кругу. Николай взял сигарету, вставил в зубы, потянулся к еще не угасшему огоньку в руке Алексея и, прикурив, прошамкал сквозь выползающий из него дым:
– Завтра не приноси – мои курим.
“Вот же гады вонючие, – зло думал Николай, размахивая кайлом почти у самого носа Семена. – Все они, жиды и шляхтичи, да и хохлы не лучше! А вот от Лешки никак не ожидал. Свой же, наш, чистый славянин, а туда же!”
– Да не суй ты башку под кайло! – Вдруг грозно прикрикнул он на Семена, который выгребал у него почти из-под ног обрушенную им глыбу земли.
– Ты прав, Коля, – с веселым лицом отозвался тот. – Тут уж никакая страховка не спасет…
– Нам с тобой до этой роскоши еще много вкалывать надо, – в тон ему мирно отозвался Николай.
– Дело утопающих в руках самих утопающих.
– Ладно, чего там… – осек его Николай. – Будут сегодня башни – премию сами себе выпишем, – усмехнулся Николай. – Вот тут подчисть мне, а то подобраться не могу к тому выступу, – он ткнул кайлом в навал земли под ним.
И, глядя, как Семен сильными ударами лопаты разбивает навал земли, подхватывает ее и резкими взмахами выбрасывает поверх траншеи, он почувствовал, как только что коловшая его злоба остывает в нем, и опять сочувствие охватило душу: умный, интеллигентный человек, одно слово – учитель. Видать, дети любили его, уважали. Вспомнил, что у него был такой, математик, только внешне уж очень они разные… Тот был худенький, длинноносенький, с большими ушами и уж больно картавил. Туго давалась Николаю математика, а вот как пришел к ним в шестом классе этот длинноносенький – с первого урока все в башке на свое место стало. Чудно все было, словно играл он с ними в какую-то игру, загадки загадывал – и страсть как хотелось их разгадать. И заметил за собой: раньше, когда готовил домашнее задание, – математику всегда на конец оставлял. А тут, пришел домой, наскоро похлебал обед – и к учебнику математики. Правда, больших успехов он в ней не достиг, но зато, как поступал в институт, – за нее спокоен был… Вот так и в инженеры вышел…
Пока Семен руками выбрасывал куски земли из траншеи, Николай, вытирая мокрое лицо рукавом, присматривался к очередному участку, как половчее расчистить его. И, услышав сверху голос Алексея: “Ян, дай-ка подменю”, вспомнил свои прерванные размышления “…свой, славянин, а туда же…”, продолжил думать на этот счет: “Да, славянин… Мы все такие. Кому только ни помогали: и полякам, и Анголе, и всем этим странам Европы, спасли их от фашистов… Этих жидов спасли от полной погибели, а никакой благодарности. Как развалили наш Союз – все по своим норам разбежались и зашились. Ишь, суверенитета им захотелось. Ну, с ними все понятно. А ты же, Лешка, наш, чистый славянин – это только на руку всемирному империализму… Да что с него теперь возьмешь! Жил среди этих инородцев-узбеков – вот и набрался там всякой нерусской ереси”.
– Дай-ка подменю, – сказал Семен, перехватил из его рук кайло и в несколько ударов выбил из стенки траншеи увесистый валун.
Николай подхватил валун, вскинул на грудь, вытолкнул поверх траншеи и крикнул склонившемуся к нему Алексею:
– Примай гостинец!
– Грыжу надорвешь, – предупредительно заметил Алексей.
– Такая наша теперь жизнь – бросать камни, – отозвался Николай.
– Время бросать камни, и время собирать камни, – загадочно заметил Сергей, подхватывая тачку за рукоятки, развернул ее на разложенный по земле деревянный настил и, бодрячески крикнув “Вперед и выше!”, уверенно покатил, бычась над ней всем телом и виляя задом.
“Ишь как наловчился, – подумал Николай. – И этот тоже скоро от нас смотается. Язык ихний выучит – и поминай как звали… А я, учи не учи, не лезет он в башку – вот так и буду свой век доживать: бери побольше – бросай подальше… Эх вы, суки-провокаторы!” – обругал он кого-то неизвестного, но всей душой чувствовал эту мразь продажную, которая развалила страну его, родину великую трудящегося народа. И вот теперь они жируют там, грабят ее, а те, кто верил и честно трудился, на них пашут за гроши.
Он вперся обозленными глазами в Яна, который медленно, как-то лениво, счищал с лопаты куском железа налипшую на нее вязкую землю, и подумал, что от них, этих поганых шляхтичей, пришла зараза: этот их электрик Валенса сколотил таких же, как он сам, бездельников, в банду “Солидарность” и добился для себя сладкой жизни – президентом стал. Вон в Китае коммунистическая власть вовремя постреляла этих студентов-бездельников на площади – и устояла партия. Да, мудрый народ китайцы. Оттого такое случилось между нами, что разругались Никита и Брежнев с ними… И чего это они там не поделили? Говорят, остров Даманский. Ну, отдали бы им – ведь как решено было: “Русский с китайцем – братья навек!” Могли же поделить по-братски – что, у нас территории мало?.. А у них вона сколько народу – и каждому жрать хочется. Дали бы им и кусок Сибири, не навсегда, конечно, в аренду – все равно пустует, вот бы и осваивали они для нас. А то мы точно собака на сене. И чего было жлобиться? Дружили бы с китайцами – ни одна сволочь буржуйская не пикнула на нас! А так вот… Я, крестьянский сын, до инженера выучился, работал честно, в начальники вышел, похвальных грамот столько наполучал – по такой колоде точно бы мне персональная пенсия светила, – должен в этой яме рыться, как свинья последняя.
Николай хмуро выругался и сплюнул, казалось, спресованный в горле комок.
– Что с тобой? – Услыхал он участливый голос Семена.
Но багровое, покрытое обильным потом, смуглое лицо Семена с крутым подбородком показалось ему насмешливым. Почувствовал, как сами собой зачесались кулаки и дрожь пробежала по коленям. Он отпрянул, уперся спиной в траншею, выступ булыжника тупо вдавился в спину, и как-то сами собой безвольно опустились руки. Подхватил неуклюже лопату, и она острием скользнула по колену Семена. Тот мгновенно выпустил кайло и, потирая колено ладонью, весело произнес:
– В тесноте да не в обиде…
– Извини, извини, – пробормотал Николай.– Больно?
– Тебе больней, – усмехнулся Семен.
– Мне?! – Николай, выпустив лопату, прижал ладони к груди.
– Ничего нет больнее душевной муки.
– Ты-то что про мою душу знаешь?
– Дорогой мой сокамерник, – словно больному, задушевно проговорил Семен.– Не трави ты себя… Пережили мы с тобой развивающийся социализм – переживем и этот проклятый капитализм.
– А я разве…
– Да, коллега, уже вслух начал проговариваться. Про нашу дружбу с китайцами…
– Не может быть!..
– Ты сколько уже без отпуска работаешь?
– Четыре года… почти.
– Вот видишь. А по советским законам – это крупнейшее нарушение КЗОТа. Человек у нас имеет право… Но некому тут пожаловаться: ни парткома тебе, ни профкома.
– Так ответь мне: почему ты в партию не вступил? – вдруг настырно спросил Николай. – Я двадцать лет в ней состоял, копейки за это не поимел. Вижу, и ты такой же. Вот если бы такие, как ты, меньше трепались по углам, а в партию сплотились – уверен: такого бы с нами не случилось. А теперь нам и нашим детям расхлебывать. А ты, ну, как чистый еврей: все вокруг да около!
– Верно, я чистокровный еврей…
– Ой, друг, извини. Я не то хотел сказать.
– Говори, говори. Сейчас мы с тобой откровенны как никогда. И это хорошо.
Николай подался к Семену, схватил его за плечи, притянул к себе и потерся щекой о его лоб.
– Ну, прости ты меня… Я про тебя всегда только хорошее думаю. Стоящий ты мужик. Умный. Вот оттого мне больно и непонятно, что такие вот люди, как ты, вне партии были, понимаешь?
– Вот сегодня за бутылкой и проясним вопрос, – весело сказал Семен.
– Дай-ка мне, – Николай силой перехватил у него кайло.
– Я еще не устал.
– Тебе надо силы сохранить, чтобы мне все это растолковать, – весело засмеялся Николай. – Ну что, понеслась душа в рай! – Он занес над собой кайло и одним ударом выбил из стенки траншеи несколько булыжников.
И следом посыпался сухой песок, заполняя траншею пылью. Она поднялась, скрыв обе фигуры в своей толще. Сверху раздался взволнованный окрик Сергея:
– Живы?
– Пробьемся! – смачно отозвался Николай, слизывая шершавым языком песчинки с губ и сплевывая густую слюну.
– Эх, жалко, – донесся голос Алексея. – Жалко, что Босс не был свидетелем твоего подвига, он бы тебе зарплату повысил…
“Жалко, конечно, мужиков, – подумал Босс, садясь в машину, и включил зажигание. – А меня кто жалел? Каждый эмигрант должен съесть свою порцию дерьма”.
На перекрестке загорелся желтый свет, но он поддал газу и, круто повернув налево, ловко встроился в несущийся поток машин. Кто-то резко просигналил ему справа, он увидел в зеркале над собой толстую красную физиономию с закусанной нижней губой и, вскинув руку, дружески помахал – физиономия мгновенно улыбнулась в ответ, сверкая крупными белыми зубами, и сразу же превратилась в добродушное лицо. “В России за такой вираж меня бы густо обматерили”, – невольно пронеслась мысль. И он подумал о том, что и до сих пор, хотя уже больше десяти лет живет в этой стране, всегда, что бы ни случилось с ним здесь, невольно сравнивает. Как и все эмигранты, о чем бы ни шла речь, о чем бы ни думалось, поступают так же: у них – и у нас. Правда, большинство очень быстро приучилось говорить “у них”, когда речь идет о бывшей родине. Он хорошо помнит, когда он впервые сам сказал – “у них”: в тот день, когда купил здесь свой дом. Там, “у них”, он, инженер, простоял десять лет в очереди, пока получил двухкомнатную “хрущевку”. А здесь, у себя в стране, уже через четыре года смог купить двухэтажный собственный дом, и неважно, какая у тебя семья и сколько детей. Здесь нет такого “по справедливости”: не более 12 квадратных метров на одного человека, – да хоть один живи в особняке! А сколько лет потрачено, чтобы, наконец, зажить по-человечески! Шесть лет в отказниках: как подал заявление на выезд, не просто отказали, а тут же сняли с должности прораба на строительстве домов для военных, ведь там он был “носитель государственной тайны”. Правда, ему предложили перейти в рабочие, но и это создавало сложности для отъезда, и он уволился и устроился маляром в ЖКК. Материально выиграл: было много халтур на стороне. Но еще пять лет в ОВИРе получал отказы. И с каждым посещением ловил себя на том, что в душе копится ненависть уже не только к этой власти, но и ко всему, что окружало его: город и люди, даже приятели, вызывали раздражение. И как ни старался он глушить в себе это чувство, оно росло, заполняло его – он теперь смотрел и оценивал все вокруг сквозь призму обстоятельств “отказника”. И многое, чего просто не замечал раньше, становилось значимым: часовое стояние в очереди, чтобы раз в году купить детям апельсины, усиливающаяся вонь в подъезде и лифте казалось еще совсем нового дома, терпеливая скученность пассажиров в общественном транспорте, и особенно вдруг почему-то стали ненавистными государственные праздники, на которые зажравшееся правительство тратило из народного фонда такие деньги, что на них каждому можно было выстроить отдельное жилье. И все обостренней ловил себя на мысли, что хочется уже не столько уехать из этой страны, сколько вырвать душу из мерзостного чувства ненависти.
Да, здесь и ему первые годы пришлось съесть свою порцию дерьма. Пусть не голодал, давали фудстемпы – талоны на еду, но жили в грязном районе для черных, в двухэтажных бараках, правда, на каждого человека обязательно была своя комната. Но по вечерам и ночью, хотя и постоянно здесь дежурил полицейский патруль, часто случались оргии, драки и поножовщина. Спешили вернуться домой до темноты и глухо закрывали двери и ставни. Работал на самых черных работах по строительству, осваивал технологию и профессиональный язык, сдал экзамены и получил лицензию контрактора.
Да, положенные 5 лет вживания он выдержал, а если прибавить еще шесть лет “отказника” в Союзе… Но об этом он старался никогда не думать. Зато теперь был уверен, что сделал правильный выбор – даже не помышлял о возвращении. Хотя после распада этой “империи зла” для них широко открыты двери, и народ не считает их “предателями”, а завидует и ищет любую возможность наладить дружеские отношения, чтобы “отщепенцы” помогли вырваться из этой проклятой самим Богом страны. Как бы ни было порой трудно, но есть уверенность в завтрашнем дне: дети сыты, обеспечены самым необходимым, могут учиться в самых лучших университетах, если есть к этому способности, – конечно, только плати. Но и дети сами не чураются никакой работы, чтобы оплатить свое обучение. И нет для них проблем в выяснении национальных вопросов, в вероисповедовании, в идеологии. Главное – иметь здоровье, энергию и не бояться никакой работы. Никого не интересует, кем ты работаешь, критерий один: какого материального уровня достиг. Копи деньги на старость и путешествуй по всему свету, а страна, если ты ее гражданин, гарантирует тебе свою защиту в любой точке твоего пребывания. Да и сейчас он уже успел сделать вояжи на Гавайи, на Багамы, в Мексику. Теперь надо поездить по Европе…
“И все же, почему я последнее время чувствую постоянно усталость?.. – невольно глубоко вздохнул он. – Скорей бы на пенсию”. Он кисло усмехнулся и вспомнил популярный среди своих сотоварищей по бизнесу анекдот. Один говорит: “Скорей бы на пенсию”. Второй спрашивает: “И что тогда будешь делать?” – “Сяду в кресло и полгода буду сидеть”. – “А потом?” – “Раскачиваться…”
За окнами все медленней уплывала назад уже хорошо знакомая улица. Как разнолики были на ней все дома, но по тому, какая марка машины была припаркована у входа, он уже легко догадывался, чего достиг ее владелец. И с гордостью подумал о том, что в его районе, на его улице и дома, и машины такого класса, что помоги Господи удержаться так до конца жизни. А для этого надо вкалывать и вкалывать – еще 15 лет надо выплачивать кредит за дом. Собственно, у всех здесь жизнь в кредит… Но зато знаешь, что имеешь… А там, у них, вся жизнь в долгу перед государством. “Раньше думай о родине, а потом о себе”, – в полузабытой мелодии насмешливо зашевелились его губы. Он презрительно усмехнулся, но тут же улыбнулся и весело произнес: “Гуд монин, Америка. Сенк ю вери матч тебе”.
Позади раздался вой сирены, и он начал привычно тормозить. Водители прижимались к правой стороне. Слева, посредине дороги, с мигающими синими огнями мчалась полицейская машина, за ней скорая помощь. “Видимо, впереди авария” – мгновенно осознал он и начал лихорадочно прикидывать, как побыстрее вырваться из этого потока, чтобы свернуть на другую улицу и в объезд добраться вовремя до магазина, где у него назначена встреча с архитектором – нужно отобрать необходимые материалы для строительства дома. Но о возможности вырваться из пробки мечтал не он один: машины слева и справа сигналили, дергались, чтобы проскользнуть в малейшее образовавшееся пространство.
Он прижал машину к переднему красному “джипу” почти вплотную – из его окна выглядывала любопытствующая морда черного лабрадора, поставил рычаг на паркинг. Раскаленное солнце не давало возможности задержаться на улице, и люди перебежками сновали из магазина в магазин, чтобы остыть и отдышаться в прохладе гудящих кондиционеров. И многие выходили уже с покупками в руках, и неважно, нужна ли тебе эта вещь… Вот так и они с женой первые годы завалили свой дом всяким барахлом, пока не поняли: весь этот ширпотреб на день-два, но если хочешь иметь хорошую вещь и надолго – плати и не жалей.
Все больше волнуясь, что не успеет сделать намеченные на сегодня дела, он нервно забарабанил пальцами по рулю. “Нормально, Григорий, отлично, Константин…” Он не мог вспомнить, откуда эта фраза сидит в нем, одно точно: из той, другой жизни. И, казалось бы, она должна была уже давно забыться за эти годы, но почему-то всегда, когда возникали сложности, именно она приходила на ум. И до сих пор, когда собирается компания эмигрантов, особенно если появился среди них новичок, разговоры вращаются вокруг одного и того же: как там жизнь и как здесь, кто и как вырвался оттуда и что пережил. Казалось, все в этих рассказах было до приторности уже похоже и знакомо, но отчего-то именно эта тема почти всегда преобладала и не только в застольных беседах.
“Мне же надо в четыре часа забрать сына из колледжа, – вспомнил он. – Гоняет стервец – уже третий раз его машину в ремонт сдаем… И деньги не забыть снять из банка – у мужиков получка…” Как ни опасно было перед налоговой инспекцией, но расчет наличными приносил ощутимую прибыль малому бизнесу. А государство, видимо, закрывает глаза. Прибыль во всем – вот основа жизни. “Ах, Америка, Америчка…” – напел он любимую приговорку стариков-эмигрантов, которые молятся на “Америчку”: палец о палец не ударили ради ее блага, а она обеспечивает их старость так, как им и не снилось на покинутой родине. “Цивилизованность страны определятся не отношением к детям – это животный инстинкт сохранения рода, а отношением к старикам – это уровень нравственного развития общества”, – сам собой сложился в его сознании вывод, и привычная уже волна радости придала ему бодрости и терпения ждать.
И опять вспомнилось, как первые годы здесь снился один и тот же сон: его останавливают на границе и под конвоем вталкивают в его опустевшую квартиру. Но там уже живут чужие люди, которые вселились “по очереди” и так рады были его отъезду. Из мрака комнат выплывают их озлобленные рожи, и у каждого в руке угрожающе выставлены вилки и ножи из его кухонного набора, родовое наследственное серебро, которое ему не разрешили власти увести с собой – их пришлось продать в спешке и подешевке. Он в ужасе пятится и… просыпается. Но еще долго в ночной тьме озирается, пока не осознает, что он в Америке. И тогда легко, мгновенно засыпает.
В беспокойном ожидании, когда можно будет, наконец, ехать, он начал рассуждать и планировать, что можно сегодня еще успеть сделать; вспомнил, что уже две недели не навещал мать – хотя и перезваниваются они по нескольку раз в день, а капризная стала, как ребенок; вспомнил, что обещал хозяину-заказчику в понедельник начать заливать фундамент, но при такой почве еще не меньше трех-четырех дней уйдет – кто знал, что свалка там окажется… А еще ведь заказ на блоки, надо срочно позвонить, отложить – но за это надо платить неустойку… “Надо взять мексов! – осенило его. – И как это я раньше не сообразил? И сына забрать, и в банк за деньгами для зарплаты мужикам… Ладно, они перебьются. Главное теперь – мексы!.. Нормально, Григорий…”
Сергей подкатил тачку к уже наваленной куче земли и булыжников и, дергая за рукоятки, начал прочнее устанавливать. И тут же полетели в нее с грохотом комья с шуфля. Он стянул с головы тряпку, протер вспотевшее горячее лицо и невольно отметил, что Алексей делает раза в три больше бросков, чем Ян. Нескладная фигура Яна с равномерными неторопливыми жестами как-то особо подчеркивала атлетическое сложение Алексея и его энергичные действия. При всей разнице в темпе работы ясно виделось, что оба они, не соревнуясь, работают в полную нагрузку. Но у каждого она – своя. Конечно же, Алексею надо платить больше. Кто из них сколько получает – неизвестно. Когда почти через год работы Босс увеличил ему оплату за час на один доллар, то строго предупредил, что об этом никто не должен знать. И заметил доверительно, что даже Николаю, который работает у него уже три года, он повысил всего один раз. Да, Сергей уже усвоил, что сумма зарплаты каждого из них – тайна для всех остальных: это внутренная сделка между работником и хозяином. Но все они, рабочие, знали одно: каждый из них недоволен своей зарплатой и, если подвернется случай, незамедлительно сменит работу. А Босс всегда найдет работника и назначит ему цену по мизеру, и опять он выиграет в свой карман. Многие так и делают: стараются нанять на каждую новую работу новых людей. Но ведь это разовая прибыль. А если ты думаешь о настоящем бизнесе – надо иметь хорошо слаженную бригаду.
– Что, панове, заснул? – донесся до него веселый голос Яна.
– Я… – сконфуженно пробормотал Сергей и рывком подхватил тачку.
– Не я ж… Толкай живей, пока не перегрузили.
Сергей, напрягшись, сдвинул тачку с места и покатил, чувствуя все острее, как что-то ноющей болью отдается в пояснице.
– Забываться стал, – заметил Алексей, когда Сергей от них отъехал.
– Да, скорее бы нам с этой траншеей закончить, – покачал головой Ян.
– Да не в ней дело… Такая беда у мужика случилась.
– Беда?
– В прошлом году дочь похоронил…
– Дочь похоронил? – тоскливым эхом отозвался из траншеи голос Семена.
– Да тише ты! – прикрикнул на него Николай.
– Его нет рядом, – ответил Семен. – Как же это?
– Вышла она замуж за американца, – начал рассказывать Николай. – Какой-то американский бизнесмен в Киеве околачивался. Увез он ее сюда, дочь родилась у них… И вдруг занемогла. Тут быстро определили: онкология, заболевание крови… Аукнулся Чернобыль ей. Девке совсем плохо стало, вот и вызвала она к себе отца, чтобы смотреть за ней, помогать, значит. А Сергей как раз без работы остался – институт их при этой перестройке концы отдал. Приехал, выхаживал, за ребенком смотрел, а через три месяца и не стало дочери. А ему куда ехать? – Вроде при деле, за внучкой смотрит. Тут муж этот бабу себе новую нашел, и укатили они в другой штат. Остался Сергей один. Я познакомился с ним случайно в русском магазине – зашел бутылку купить. Разговорились, а назавтра я упросил Босса взять его к нам. Конечно, какой он строитель, он же компъюторщик. Но надо же как-то человеку выживать.
Услыхав грохот подъехавшей тачки, Николай, не прекращая размахивать кайлом, сказал:
– Вишь, как у них устроено: где получше работу найдешь – туда и сматываешься жить.
– Да, – поддержал его поворот разговора Семен и язвительно добавил:– У них нет прописки по месту жительства.
– Ну уж, – поняв его намек, ехидно отпарировал Николай.– Да у них каждый человек на счету. А теперь, слышал я, с каждого человека будут снимать отпечатки пальцев – вот какой мусульмане на них страх нагнали. И не пойму, чего они с ними все еще цацкаются…
– Это и есть демократия, – заметил Семен.
– Кому она нужна – такая демократия! Была б моя воля, я б давно всех этих ненаших на место поставил.
– Ну-ка, поделись опытом, – Семен перестал бросать землю и с любопытством ждал ответа, отмечая, как на багровом лице Николая поплыли синюшние полосы.
– Да просто. Бросил бы на какой там Иран или Ирак по атомной бомбе. Надолго бы запомнили, как, возьми, те же японцы.
Семен, сметая ладонью пыль с лица и отплевываясь, промолчал. “И как все у тебя просто, – подумал он. – И откуда в тебе такая уверенная злоба? Ведь мы с тобой ровесники, жили в одних условиях, в одном историческом времени. Один муравья случайно раздавит и мучается… А ты вон как. Миллионы жизней готов уничтожить – и все во имя какой-то высшей справедливости… Вот следствие этой абсурдной коммунистической теории: цель оправдывает средства. И собственная история ничему таких, как ты, не научила.” Подмывало спросить, спорить, возмутиться. Но он кисло усмехнулся в душе этому своему неумирающему то ли желанию, то ли инстинкту бывшего учителя – попытке заставить задуматься человека. Казалось, за столько лет жизни время уже понять бессмысленность, бессилие своих потуг докричаться до этих изуродованных прогнившим строем душ: оболваненный человек знает одну, вбитую в него теорию.
– Браток, – услыхал он дружеский голос Николая, – что-то ты сегодня совсем раскис. Давай-ка перекур устроим.
– Так не успеем же закончить.
– У Бога дней много! – заключил Николай.
– Смотрю, ты никак начал в Бога верить, – заметил Семен.
– Да с такой жизнью скоро в кого хош поверишь.
– Коля! – раздался сверху голос Сергея. – Не надо так про Бога…
– А я разве что не так? – вдруг смущенно отозвался Николай.
– У коммунистов так всегда, – заметил Алексей. – Главное – врага найти.
– А без врагов они – ну никак не могут, – поддержал его Ян.
– Да что вы все, как попугаи, одно заладили! – зло воткнул Николай кайло в дно траншеи. – И что они вам плохого сделали?! Вспомните, кто-нибудь из вас так при них вкалывал, как сейчас? Всех вас государство бесплатно выучило, лечило, квартиру давало, путевки каждый год в дом отдыха за 30%…
– Не понял, – вытаращился на него Ян, присев на корточки и вылавливая глаза Николая под нахмуренными бровями. – Так чего ж ты тогда сюда приехал? Хвалишь все свое, и страну, и власть коммунистов, а называешь их на три буквы…
Дружный хохот вокруг заглушил его слова, и он сам засмеялся.
– Ну, ты! – выкрикнул Николай.– Я твою шляхту не трогаю!..
– Да ты ж сам, сам, – Ян застучал ладонями по коленям и, ища поддержки, оглянулся вокруг: все как-то поспешно стыдливо опускали перед ним глаза. Он отчаянно и растерянно проговорил: – Панове! Панове, так что же такое происходит на свете… Чего нам всем делить… Все мы в одном положении.
– Ты к нам не примазывайся, – буркнул Николай.– Мы со своей бедой сами разберемся. Так я говорю, мужики?
Общее молчание было ему ответом. И все, как по команде, продолжили работу. Скрипели шуфли о сухую землю, раздавался грохот опрокидываемой в тачку земли, слышны были тяжкие вздохи и сопение, хрипло закашлялся Сергей.
“Эти шляхтичи всегда проститутками были и будут, – зло подумал Николай. – А мы ж свои, славяне… Да кто тут из славян остался?.. Семен – жид, Лешка узбеками замазан, Сергей – хохлами. Один я, значит…” – что-то еще и еще кипело и бурлило в его возбужденном сознании. Было обидно и горько, что сейчас свои же не поддержали – ну, хотя бы ради того, чтобы не дать быть правым этому шляхтичу.
“Интересно, – думал Семен, – кого он больше ненавидит: евреев или поляков?”
“Дурак ты, Коля, – подумал Алексей.– Вот из-за таких, как ты, во всем мире не любят русских”.
“И чего я полез к нему, – думал Ян. – Пусть сами разбираются между собой”.
– А не зря разрушил Бог Вавилонскую башню, – вдруг произнес Сергей.
И все невольно повернулись туда, куда смотрел он. В просвете между домами синело добела раскаленное солнцем небо. С гудками шумно проносились машины, и загазованная поверхность над ними создавала непроходящую серую колеблющуюся пелену – смог. Струи эти дыбились, закрывая собой горизонт, казалось, все это было следствием рухнувшей башни. А повсюду взад и вперед мелькали суетливые фигуры людей с неразличимыми лицами, и только их красочные одежды все время меняли рисунок перед глазами, как очередная картинка в калейдоскопе. Окна в домах, отражая солнце, слепили глаза. Все вокруг раздражало своей чужеродностью, и никто из них не мог вспомнить и представить себе, чтобы подобное они испытывали хоть раз у себя дома, на родине. И это тягостное состояние было настолько неприемлемо душе, что каждый из них невольно отворачивался от запекшейся перед ним картины и осторожными блуждающими глазами искал поддержку во взглядах стоящих рядом людей. Притягивающая, доверчивая, но виноватая улыбка мгновенно возникала на лицах, когда взгляды их встречались.
В затянувшемся молчании Сергей подхватил тачку, она легко стронулась с места, и рукоятки ее взлетели к его лицу.
– Ты куда это порожняком? – раздался ироничный голос Алексея.
– Тебе ж не за рейсы платят, – поддержал его шутку Ян.
– За время, – отозвался Сергей.
– За убитую жизнь, – уточнил Семен. – И это пройдет.
“Все проходит”, – подумал Семен. И вдруг впервые не согласился с мудрецом, который носил эту надпись на своем царском кольце. Для того, чтобы прошло, должна исчезнуть жизнь человека. Но его реальная жизнь и есть сам мир. За исчезновением одной реальной жизни – все уже ничто. Пока ты здесь, живой, на земле, есть и небо, и люди, и семья твоя, и все, чем ты живешь, что строишь, чем мучаешься и страдаешь,– и все это в тебе всегда, при любых обстоятельствах, и за чтением книги, и с шуфлем в руках под его раздражающий скрип о каменистую почву. И проскрипело в отяжелевшем мозгу: “Кем ты был – забудь”.
И вспомнились отчаянные попытки найти работу: он готов был на все. На семейном совете решили, что в первую очередь надо дать возможность учиться детям. С женой повезло: чуть ли не с первых дней эмиграции устроилась работать хоматендом, смотреть за умирающим древним стариком-миллионером; она и ночевала у него дома, виделись два-три раза в неделю. Вскоре сосед по дому, из “русских”, предложил ему работу в ресторане гостиницы. Он там работал менеджером. Благо недалеко, можно было и пешком, а это экономия – без метро и автобуса. Он радушно принял Семена у себя в кабинете, маленьком душном отсеке в моечном зале кухни, где все время раздавался грохот свозимой посуды да голоса на разных языках. Они мило беседовали, Семен начал рассказывать о себе, кем работал, тот, с деликатно проскользнувшей улыбкой, перебил и сообщил, что есть пока только одно вакантное место: уборка грязной посуды со столов ресторана. И тут же повел его в зал. По узкому и тесному коридору сновали с юркими тележками, полными грязной посуды, черные, желтые, красные люди. Они очищали посуду от объедков, сбрасывали ее в огромные раковины, а молодой толстый черный парень выгребал все оттуда и сгружал в моечные запотевшие машины. И беспрерывно раздавались в этой толчее и гаме, заполненной до потолка парами и запахами пищи, разноязычные крикливые голоса. Семен ощутил, как мгновенно стала влажной на нем легкая, прилипшая к телу рубашка, и невольно потер неприятно вспотевшие ладони.
“Вот пока и все, что я тебе могу предложить, – сказал менеджер, вытирая худыми бледными пальцами скатывающийся по шее пот, – а потом что-нибудь освободится…”
Семен, отчего-то боясь встретиться с ним взглядом, неопределенно пожал плечами и слепо побрел за ним из этой обволакивающей его влаги и несмолкаемого чужого говора. “Все мы так начинали, – заговорил менеджер, скользя мимо него взглядом.– Могу дать один совет: хочешь выжить – забудь, кем ты был в той жизни…”
Он принялся отчаянно бить по краям траншеи – и рушились, скатывались, гремели булыжники. И было неожиданно легко махать кайлом, словно в нем открылось второе дыхание. Но что-то все еще варилось в нем, не отпускало и, чтобы забыться, он убыстрял темп работы. Колотил и колотил, отбивая скрежещую и громыхающую, спрессованную в земле, бесконечную груду камней и булыжников. Он успевал отметить, что Николай, равномерно скользя шуфлем, успевал захватить ее со дна траншеи и выбрасывать на поверхность. И, кажется, Семен наконец-то начал забываться, с желанием и благодарностью принял он обволакивающее и отупляющее состояние.
– Ребята, который час? – донесся сверху голос Сергея.
– Еще не вечер, – насмешливо отозвался ему Алексей.
– Чтоб оно пропало!
– Это ты о ком?
– Да солнце это…
– Вот мы сейчас его и пригасим, – сказал Николай, отбросил шуфель и начал выбираться из траншеи. – Эй, народ! – позвал он. – Время принимать душ.
Не оглядываясь, Николай направился к шлангу, включил его, поднял над собой вздернувшийся фонтан воды и направил на приближающихся к нему людей. Теснясь, фырча и отплевываясь, все охотно принимали на себя спасительную влагу. Когда вода наконец-то стала холодной, все начали отскакивать, а Николай, направив струю себе на голову, рыча и отфыркиваясь, весело прокричал:
– Во, теперь самый кайф!..
Они ладонями скатывали воду с одежды, выкручивали на ходу, не снимая, майки. От них обильно валил пар, а когда вернулись к траншее, майки на плечах уже высохли, а со штанов еще стекали капли воды.
– На второе – перекур! – весело объявил Семен, доставая из груды одежды на земле пачку сигарет.
Прикуривали по кругу от одной зажигалки в руке Алексея. Обильно повалил дым, и Сергей закашлялся.
– Плохи твои дела, – пошутил Ян, покачивая головой.
– Почему так? – тревожно отозвался Сергей.
– Кто не курит и не пьет – тот здоровенький помрет.
– Во дает! – хмыкнув, кивнул в его сторону Николай. – И откуда ты наших русских тонкостей понабрался?
– Да я к вам в Россию одно время часто мотался…
– За шмотками, небось! – уверенно сказал Николай.
– Этой радости на весь наш Варшавский блок полная уравниловка была. Я в молодости к вам на грузовике гонял.
– Что, наш уголек свозили по дешевке? – не отступал от него Николай. – Мы вас всех кормили.
“И откуда в тебе эта спесь? – подумал Семен, краем глаза всматриваясь в подурневшее от злости красное лицо Николая. – Вот он, наш советский дутый интернационализм. Все люди равны! Братские республики! Но кто и в какой степени – судить только нам! Вот они плоды коммунистического воспитания: мы все знаем, мы всех научим. Не хотите – заставим. Мы свой, мы новый мир построим… Ведь и я сам так учил детей, не верил, не соглашался во многом, но преподавал ведь по учебнику…” – он пытался оборвать в себе эту созревающую и обличающую его самого мысль, чувствуя себя гадко и – вот ужас всей правды! – более виноватым во всем, что происходило в стране, чем Николай, с его открытой обидой и злобой. Потому что тот верил и открыто жил. А вот Семен, оказывается, хамелеон: любил и принимал то, что вычитал из лучших книг мировой литературы и философии, а на самом деле, в реальной жизни, делал и совершал то, что диктовала ему губящая все вокруг Система. А ведь он считает себя (и гордится!) порядочным, честным. А на самом деле все проще: человек таков, как он ведет себя в действительности, в конкретных обстоятельствах.
И ему казалось, что лицо Николая преображается на глазах: оно было сейчас открытым, ясным, с крепким мужественным подбородком и яркими синими глазами. Семен вдруг сочно выругался вслух и прислонился спиной к краю траншеи. В тот же миг почувствовал на своих плечах крепкие подхватившие его руки Николая.
– Да что с тобой, браток? – удивленно спросил Николай. – Так и свалиться недолго. А ты нам тут здоровым нужен.
– Мужики, давайте поменяемся, – подступил к ним Алексей.– Смена пришла.
– Думаешь, там легче, – весело усмехнулся Николай.
– Что-то руки по кайлу соскучились, – в тон ему отозвался Алексей и прыгнул в траншею.
– И я с тобой, друг, – сказал Ян и спрыгнул следом.
Из траншеи глухо раздавались удары кайла, скрип шуфеля и следом вылетали на поверхность куски земли и булыжники. Семен и Николай подхватывали их шуфлями и бросали в тачку. Оценив, что тачка уже наполнена до края бортов, Сергей, согнувшись, подхватывал ее за ручки, рывком срывал с места и, понукая себя, катил по высохшей разбитой колее к контейнеру. Напрягшись, с наскоком, въезжал в него и, воткнувшись в завал, ослабив левую руку, переворачивал. Оттянув назад, подхватывал стоящую у борта контейнера лопату и подчищал металлическое дно, забрасывая как можно дальше и выше осыпающуюся землю. Отметил, что контейнер наполнен уже до середины, а это в длину метров пять, невольно подумал: “Так муравей по щепочке наваливает муравейник”. Сквозь подошву истертых кроссовок он чувствовал раскаленное днище металла контейнера. Эти девяносто семь шагов, он уже не раз просчитал, были и еще несколькими мгновениями отдыха, за которые он восстанавливал сбившееся дыхание, расслаблял руки и уговаривал себя выдержать следующую ходку с грузом. Ни жена, ни дочка (вечная тебе память, Зоинька!) – никто из них не поверит, как приходится ему работать. А родители – тем более.
Отец и мать, оба выходцы из религиозных семей, мелкие советские служащие, заботливо пестовали его, своего позднего единственного ребенка. Они тайно сохраняли свою баптистскую веру: родители обоих пострадали за нее, были угнаны в Сибирь. Об их судьбе не удалось узнать даже в годы перестройки, когда стали доступны архивы КГБ. Отец и мать, воспитанники детских домов, никогда не говорили о политике. Рассказали ему правду о своих родителях лишь тогда, когда развалился Советский Союз и все вокруг уже открыто только и говорили о том, сколько безвинных жертв породила эта “самая передовая” в мире система развивающегося социализма. Поток статей и воспоминаний о репрессиях в первые годы захлестнул все страницы газет и журналов, люди читали взахлеб, говорили и спорили, и вышло на поверку то, что у самого гуманного и великого народного государства не нашлось семьи, в которой не пострадал бы невинно кто-нибудь. Как осветились лица родителей, когда в Киеве открылся первый баптистский дом! И сам Сергей, уже не стыдясь и не скрываясь, ходил с родителями в молельный дом, где все чувствовали себя братьями…
Городской пейзаж вокруг был наполнен сомлевшими от жары хилыми деревьями, высохшими цветами у подъездов домов с замызганными тусклыми стеклами, пыхтящими и стонущими машинами, поминутно меняющимися огнями светофоров. В непрерывном хаосе людского потока было трудно различить не только чувства, но и лица. Это был муравейник, каждое отдельное существо которого, казалось, движется в заданном направлении, и только он, Сергей, видел и осознавал, что все они ничем не отличаются друг от друга, скованные одной общей проблемой выживания. Все вместе они двигались к смерти. И только это объединяло их и делало равными. “Вавилонская башня”, – опять промелькнуло в сознании, а быть может, он сказал это вслух, увидев недоумевающее лицо Николая и понимающее – Семена.
“Вавилонская башня”, – мысленно повторил он. И вдруг ясно осознал то, над чем думал давно. Эта башня – подобие того, что хотели построить коммунисты. Все вместе, одним муравейником они возводили сооружение, пытаясь возвыситься над земной жизнью, добраться к самому Богу, хотя они и не признавали его. И в этой честолюбивой страсти они все теснее объединялись в одинаково чувствующую и думающую массу. Так разрушалась и исчезала душа. А без нее – нет человека, значит, нет того, кого задумал и сотворил Бог, “вдунув в него душу живую”. Вот почему можно уничтожить любого – и этого никто не заметит.
И Бог разрушил Вавилонскую башню, и разбросал народы по земле, и каждому дал свой язык. Чтобы люди не скапливались в одно общее стадо под начало своих рвущихся к беспредельной власти вожаков. Нью-Йорк – это тоже Вавилонская башня: сюда сбежались люди со всех земель, перешли на общий язык – и уже не видно отдельного человека. Есть масса, каждый хочет выжить сам, разбогатеть и взобраться на вершину этой башни, чтобы стать пастухом этого стада.
Вот отчего так душно здесь! А может, и Зоинька это чувствовала и тосковала… В родном доме и стены помогают. Впрочем, Сергей понимал притянутость этих рассуждений к судьбе дочери. Причина смерти была установлена с математической точностью: Чернобыльская авария. Таких жертв уже тысячи.
Сергей поднял глаза к небу, и ему показалось, что там, на единственном взбухшем облаке, сидит и взирает на него сам Бог. И точно: облако недвижно застыло над ним, блистающее и парящее, как одинокая ладья на поверхности Мирового океана в яркий день.
Он невольно сложил ладони, смиренно опустил глаза и уже не видел перед собой ни улицы, ни контейнера, ни домов и деревьев, ни людей и машин. Все так же парила над ним сияющая ладья, и на фоне ее парусов он ясно различал огромные, взирающие на него бездонные глаза и разлепившимися губами тихо произнес:
– Справедливы дела твои, Господи… Не строили бы люди Вавилонскую башню – и жива была бы дочь моя. Прими же душу ее и успокой. Не как отец прошу Тебя, а как послушник твой, свято верующий в благодать твою. Понял я задуму твою: человек должен тянуться не ввысь, сооружая себе ходули, а в глубь души своей – там жизнь. Ибо ты поселяешься в душах истинно верующих. И только с любовью открывается жизнь и смысл ее…
– Вишь!.. Молится… совсем бедолага душой извелся – так недолго и чокнуться, – заметил рядом Николай.
– Тише, – ответил Семен.– Душа все слышит.
Облако плыло над Нью-Йорком. Оно одно в этой бесконечной бездонности, непонятно откуда возникшее, видело этот огромный город, но и с высоты не были различимы его границы от горизонта до горизонта. Разновеликие строения его, вобравшие в себя архитектуру всех времен и народов, стояли тесно, разделенные проспектами, улицами и проулками, парками и скверами, – и по всему их пространству нескончаемым потоком двигались машины и люди, как кровеносные сосуды означая его живую, кипучую и несмолкаемую ни на мгновенье жизнь. Шум, скрежет, гомон и крики со всех сторон были пронизаны полицейскими свистками, сиренами медицинских и пожарных машин, да каждую минуту с аэропорта Кеннеди взмывал самолет и тут же на смену ему приземлялся новый, стремительно планирующий с раскаленного добела синего неба. И во всей этой многомиллионной суете одна лишь статуя Свободы окаменевшим взором своим следила за отражением облака в водах Атлантического океана, омывающего со всех сторон город.
Такой изнуряющей жары люди не знавали на своем веку. Человек раздраженно-усталым, истомившимся взмахом ладони скользил по лицу своему, прикрыв глаза. Но и под сомкнувшимися веками было так светло, словно кожа на них иссушилась и стала прозрачной как стекло. Люди вокруг уже не просто возмущались, но и ненавидели этот красный раскаленный шар в небе, который, оказывается, не только дает жизнь всему живому на земле, но может и в одно мгновенье испепелить ее, – и люди осознавали, что такое ад.
А облако плыло над Нью-Йорком медленно, с остановками. И лежащий на скамейке посредине Центропарка черноволосый и кучерявый с сединой на висках бомж, прикрыв газетой лицо, видел сквозь нее это сияние и признавал в нем Божий глаз. И он просил как можно дольше оттянуть приход зимы, время, когда надо сниматься с насиженного места и, вскинув котомку на плечо, тащиться на юг, в сторону Флориды, держась древней тропы апачей, на которой всегда можно найти не только живительную воду в источниках, но и дома приюта, где дадут тебе принять теплый душ, нажраться и хоть раз в месяц понежиться на чистой белой простыне.
Как повезло ему в жизни, пешком и тайно пройдя множество границ разных стран, очутиться в этой благодатной свободной стране, где созданы все условия, чтобы человек не погиб от самого страшного, что есть в жизни, – от голода. Как самое светлое и радостное, он хранит в себе воспоминание о двух белых людях, американцах, которые посетили их поселок, что-то изучая и записывая, усевшись под пальмой, в свои толстые записные книжки. Они кормили его и рассказывали о своей стране такое, что он понял: есть рай на земле. Через несколько лет попав сюда и пожив, он осознал, что так оно и есть, только надо не воровать, не мешать другим жить и относиться к ним так, как ты хочешь, чтобы относились к тебе. На этой земле он встречал уже много таких беженцев, как и он сам. По вечерам они сходились на берегах рек или озер, жгли костры, радушно делились запасами своей еды, говорили или молча понимали друг друга, если их разделяло разноязычие, – ведь сбегались в этот благодатный край жители со всех концов земли. Согревая друг друга своими телами, они гурьбой укладывались спать, и каждый из них знал, что надо проснуться с восходом солнца и покинуть насиженное место, и можно не убирать за собой мусор. Утром примчатся на машинах молодые парни и девчата, весело с шумом все уберут, помоются тут же под специально оборудованными душами и уедут, большинство из них – в свои колледжи и университеты, где обучают их не только всяким наукам, но и божьему отношению к человеку, собаке и мошке.
Уже много дней держался он этого района города, обнаружив огромный мусорный ящик, в который каждый день выбрасывали из ближайшего продуктового магазина столько еды, что ее хватило бы накормить всех жителей поселка, из которого он был родом и память о котором становилась все более тусклой и нежеланной, как что-то греховное и постыдное. Во дворе магазина он каждый день видел одну и ту же группу людей, которые работали с утра до вечера. Они рыли длинную и глубокую траншею по всему периметру огромной площадки. Прижимаясь к стене дома, в тень, он, бывало, часами наблюдал за ними и не понимал: для чего это люди так изнуряют себя тяжелой работой да еще на таком испепеляющем солнце? Измучив себя, идут к крану, не снимая одежды, обливаются водой, визжа и что-то говоря друг другу. И зачем они приносят с собой еду, когда рядом с ними в этом огромном ящике ее так много? Сколько уже он перевидал строек на своем пути, и везде здоровенные ямы рыли машины и бульдозеры. Когда он слишком долго наблюдал за рабочими, ему начинало казаться, что он попал в свой поселок, где жители тоже рыли лунки, чтобы сунуть в них камень вместо фундамента для новых хижин. Нет, не мог он понять, ради чего эти белые люди так изнуряют себя, – и все больше терял интерес к ним.
Сквозь прореху в газете он следил за парящим на небе облаком, время от времени посасывая воду из пластмассовой бутылки, стоящей у его изголовья на скамейке. И перед ним на фоне этого огромного раскаленного неба проносились видения: белые блистающие облака плыли по небу, свободные и счастливые, но, приближаясь к городу, они теснились и собирались в огромную монолитную тучу. Туча эта разбивалась о громады высотных домов, и ошметки ее носились по улицам, кишащими людьми и машинами, сверкающими витринами и огнями реклам; навстречу туче устремлялись выхлопные газы машин и пары от дыхания людей. И все это месиво плыло по городу серой и грязной пеленой, скрывая за собой небо, изворачивалось на каждом перекрестке и дробилось. Вырвавшись к Бруклинскому мосту, месиво обволакивало его и скрывало от глаз людей. Но поднимающаяся от залива влага пронизывала это месиво – и оно превращалось опять в облака. Люди, звери, дома, деревья – все сливалось в один поток, таинственный и неразделимый, но бродяга не делал над собой усилий, чтобы всмотреться и разобраться. Он вспомнил про Луиз, с которой бомжевал последний год, ее пухлые губы и крепкие, хоть и обвисающие до пупка, груди, и пожалел, что нет сейчас ее рядом: изменила она ему с каким-то мексиканцем, который имеет полуразрушенную хибару на окраине города. “Все они такие, – подумал он зло, но тут же простил: – Женщина – это домашний очаг”. Ему было хорошо, как может быть хорошо сытому человеку, которому никто не мешает наслаждаться удачным днем, – и он сам, благодарный, никому не навязывает себя.
И вновь его мысли вернулись к рабочим у магазина – и он жалел их.
– Жалко Сергея, – сказал Ян.
– Жалость унижает человека, – ответил Алексей.
– Загадками говоришь, пане, – опершись о кайло, Ян поднял на него красные глаза и почесал наполовину облысевший затылок.
– Все в жизни загадка, пока не испытаешь на собственной шкуре.
– Да, своя рубашка ближе к телу, – быстро и понимающе потряс головой Ян.
– Ты уже выдохся, дай-ка сюда, – Алексей решительно взял у него кайло и передал шуфель. – Вторая половина дня всегда больше изматывает.
– Изматывает не работа, а дурной труд.
– Конечно, баранку легче крутить.
– Что же ты?
– Я ж нелегал – мне только это и доверяют, – потряс он шуфелем.– А дома баранку крутить, так за месяц получишь, как тут за один день.
Комья красной земли стали настолько высохшими и спрессованными, что их трудно было отличить от булыжников. Но чем глубже становилась траншея, тем влажнее становилась земля, красно-коричневая, плотная и липкая. Она расслаивалась, разваливалась, и тогда из нее доносилось чавканье, словно земля пыталась всосать в себя кайло. Шуфель, воткнувшись всего на несколько сантиметров, влип в эту вязкую массу так, что пришлось раскачивать его, чтобы вытащить.
“Вот жлоб! – мысленно обругал Алексей Босса. – На нашем горбу решил в рай попасть! А ведь прогорит. Тут же элементарная арифметика, и за этот месяц работы он уже должен был понять своими инженерскими мозгами! Впрочем, кто мог ожидать, что на пути траншеи окажется этот вековой завал булыжников…”
И все же он понимал главную причину раздражения всех членов бригады. За этот последний месяц все устали не столько от земляных работ, сколько от этого раскаленного солнца, которое непрерывно, по десять часов, висело над ними.
Вспомнилась первая шабашка, когда он бросил свой НИИ. Еще до завершения диссертации он опубликовал в научных журналах с десяток статей, в соавторы приходилось приписывать начальника отдела. Они разрабатывали проект для нового завода автоматических линий. Когда он изобрел облегченный пульт управления, тогда и сам директор института вначале намеками, а затем открыто заявил, чтобы вписали и его фамилию – первой. Ради пользы дела Алексей согласился. Защищать проект надо было в Москве, в союзном министерстве. Поехал директор, захватив с собой подготовленные чертежи, и, конечно же, завалил. Пропал трехлетний труд. Стало жалко не столько проект, сколько самого себя: всю жизнь не живет, а приспосабливается. Поостыв, понял главное: первый виновник всему этому – он сам. Это было таким желанным и ясным осознанием смысла жизни, что он, не колеблясь, бросил институт.
Потолкавшись с полгода в городе, подобрал несколько знакомых и надежных людей, объяснил им план действий. И они отправились на шабашку. В одном колхозе им предложили построить большую зерносушилку. Кладку из них, пятерых, никто никогда не делал. Но они согласились, пообещав, что приступят к работе через две недели. Вернулись домой, подвизались на стройке в качестве бесплатных подсобников каменщиков, по вечерам читали необходимую литературу. И за два месяца возвели корпус зерносушилки.
Потом они брались за любую работу, научились “обрабатывать” чиновников – взятки брали все, и за месяц зарабатывали годовую зарплату научного работника. Но главным были для Алексея не деньги, а ощущение свободы и уверенности в себе. Физический труд дал ему ощущение мира, он все глубже осознавал происходящее в мире и в себе – в самой этой взаимосвязи. Люди из его бригады строили себе кооперативные квартиры, покупали машины, обзаводились семьями, а в нем пробудилась тяга к путешествиям. Полгода работы с апреля по сентябрь хватало, чтобы потом съездить в любую точку Союза. Он купил себе хороший фотоаппарат, делал снимки, описывал увиденное, ходил по музеям и рылся в библиотеках… Десятки готовых альбомов с его текстами были единственным богатством в его однокомнатной квартире.
Однажды он написал статью о развернувшемся тогда повсеместно в стране “шабашном” движении и отвез в Москву в солидный журнал. Сам главный редактор, ознакомившись со статьей, пригласил его к себе в кабинет, наглухо закрыл дверь и почти шепотом произнес: “Вы-то сами понимаете, что написали? Ваше движение полностью дискредитирует весь экономический и трудовой процесс в эпоху строительства коммунизма…” – “У меня и в мыслях этого не было”, – вдруг и сам пониженным голосом ответил он. “Слово не воробей, – менторски заметил редактор. – Я внимательно, с карандашиком, читал ваш опус – эта мысль возникает сама собой.” – “Я описал лишь то, в чем сам непосредственно участвую.” – “Поймите, – как-то участливо, словно уговаривая его, продолжил редактор, – все написанное вами мне нравится, все ясно и убедительно. Но вы представляете, если я напечатаю это в своем журнале, что последует?.. Я вам честно признаюсь: боюсь не за себя лично, а за журнал. Да! Это единственный из ▒толстых’ журналов в нашей стране, который хоть иногда позволяет себе печатать статьи, хоть в чем-то противоречащие государственной политике. И меня каждый раз вызывают туда, – он нервно ткнул пальцем в потолок.– У них там нет художественного вкуса, но у них просто звериное чутье.” – “Спасибо за откровенность”, – сказал он. – “Ну что вы, что вы! – всплескивая ладонями, затараторил редактор. – Мне было очень интересно вас читать. У вас хороший язык, крепкий, свой стиль. Приносите нам что-нибудь еще. Только, пожалуйста, без…” – “Знаю”, – коротко ответил он и скрутил свою рукопись.
Как он потом ругал себя за этот поход в редакцию! Тогда он четко и ясно осознал, что эта система обречена. Тем не менее, он не думал и не мог даже представить себе, что всего десять лет спустя будет сам свидетелем того, как рухнет она. А когда увидел, что у власти встали опять те, кто правил прежде, понял: это надолго. И чуть появилась возможность, правда, с большими трудностями (и не без взяток), поехать за границу, он начал посещать другие страны. Он выиграл гринкарту и махнул в Америку. И здесь он понял: для того, чтобы путешествовать по миру, первым делом надо выучить английский язык.
– Остынь, – услышал он окрик Яна. – Давай подменю.
– Ничего, мы еще могём, – улыбнулся ему Сергей, половчее перебирая в руках кайло.
– Стоп, мужики! – объявил, спохватившись, Николай, когда все, докурив, начали расходиться по своим местам. – Босс просил площадку приготовить – блоки должны привести.
– Так рано же, – заметил Алексей. – Еще фундамент не залит.
– Им видней, – пожал плечами Николай.
Они гурьбой двинулись по территории стройки, обсуждая, где будет лучше подъехать машинам и удобнее разместить блоки. Размечали и планировали, в основном, Николай и Алексей. Чтобы сделать сквозной проезд на территорию, с противоположной стороны от въезда, где стоял контейнер, решили разобрать металлический забор с сеткой. Принялись демонтировать металлические трубы, скручивать сетку.
– Теперь тут и двух человек хватит, – распорядился Николай. – Семен и Сергей, заканчивайте, а мы пошли на главный объект.
Он шел впереди, не оглядываясь, слышал за собой скрип песка под ногами, и вдруг подумал о том, что за этот год сменилась вся бригада, он один – старожил, и как-то так получилось, что все признали в нем бригадира, и он принял это как должное, с тщеславным чувством уверенности. А ведь на родине он был много лет начальником строительного участка, под его началом работали десятки человек и, не случись перестройка, мог бы дослужится и до начальника строительства, а это значит: новая большая квартира в престижном районе, премии и грамоты, ордена и медали, а на старости – персональная пенсия. “Американтосы жидовские!” – зло выругался он и, оглянувшись на Семена, который, бычась, раскачивал металлическую стойку, невольно извинился перед ним: “Это я не о тебе, поверь. И среди вашего брата встречаются хорошие люди”. Но опять какая-то навязчивая ревниво-злая мысль: Семен в Америке всего год, а быстрее него и лучше устроился в этой стране. “И что вы за народ такой? Все у вас как-то не по-русски!” Он вдруг подумал о том, что Босс часто наедине расспрашивает его, как работают в его отсутствии люди, и, если он, Николай, прохладно отзывается о ком-то из них, в скором времени Босс увольняет того. “Так это же я…– холодея, подумал он. И решительно и зло сделал вывод: – А за это надо платить. Всего-то раз поднял мне оплату…”
Семен поймал на себе пристальный взгляд Николая. И вспомнилась шабашка на Псковщине. Один из деревенских мужиков, наблюдая, как он ловко орудует топором, хмыкнув, откровенно признался: “Не поверю, что ты еврей. Наверное, мать твоя согрешила с русским”. Было бы это в молодости, врезал бы ему по-русски. Но за много лет физической работы он научился относиться ко всему снисходительно. Улыбаясь и трогая ногтем острие топора, отшутился: “Твою тупость и этот топор не обтешет”. Вокруг раздался веселый смех бригады, и мужик, враз покраснев, впершись в него виновато-испуганными глазами, пролепетал: “Да ты что, браток. Ты что-то не так, браток. Я тебя даже очень зауважал”. – “А я тебя так просто полюбил”, – усмехнулся он. – “Меня… дык за што?” – “За честность твою. Открыл рот – и сразу ясно, кто ты.”
– Семен, хватит его трясти, – сказал Сергей.
Они обхватили столб с двух сторон и потянули вертикально вверх. Он с хлюпаньем и скрипом начал выходить из ямы. На нижнем конце его была приварена металлическая крестовина. Подняли с двух сторон и понесли к свалке.
– Ты здорово рассчитал, – сказал Семен, когда они начали разравнивать площадку лопатами. – Работает еще твоя инженерная мысль.
Сергей взглянул на него каким-то отстраненно затуманенным взглядом и сказал с грустной усмешкой:
– Каждый из нас кем-то был в той жизни…
И эта фраза, уже слышанная им от менеджера, когда он устраивался посудоуборщиком, обожгла сейчас больнее, чем тогда: в одно мгновение он осознал, что вся его жизнь, какой он сам ее выстроил своим сознанием и душой, придерживаясь высшей цели, – всего лишь мираж. Только его плоть, еще здоровая, и сильная, и сытая, осталась существовать в этом живом мире под его именем. И если он сам позволил оборвать все свои связи с этим выстроенным им миром, – значит, и все прошлое было всего лишь мираж, а не его настоящая, истинная жизнь, в которую он был так самозабвенно влюблен. Не он ли сам еще в молодости поклялся, что высший смысл жизни – любимое дело, которому ты самозабвенно служишь. Но кому нужна эта культура и ее творцы? А без культуры нет народа, есть масса, а у массы нет родины. Только материальное благосостояние сдерживает их темные страсти от преступных поступков. Теперь это и моя жизнь?.. “Я все это сделал ради детей!” – закричал в нем избитый аргумент всех эмигрантов. “Почему мы ради детей своих не могли устроить нормальную жизнь на своей родине?” И он не мог успокоить разом взорвавшуюся возмущением душу.
– Пошли, что ли? – донесся до него устало-равнодушный голос Сергея. – Не трави себя. В жизни нет ничего страшнее смерти…
– Смерти души, – продолжил Семен.
– Смерти близкого человека, – поправил Сергей.
И Семену вдруг стало стыдно перед ним. Мгновенно вспомнилось, как однажды сказала мать: “Когда тебе тяжело, вспомни, что кому-то сейчас еще тяжелее. Но для этого надо иметь живую душу…”
“Лишь там уже болеть не будет, – подумал он, а в сознании защемила спасительная мысль: – Дело человека – всегда больше его жизни”.
Следом за ними, в сделанный проезд, со скрежетом въехал и резко затормозил “вэн”. Открылись все четыре дверцы, и с шумом и крикливым говором начали выскакивать из него люди в мятых потертых джинсах, ярких майках с цветными надписями на груди и спине, – все, казалось, были на одно лицо. С переднего сиденья спустился на землю Босс и, покручивая на большом пальце связку ключей, что-то крикнул им по-английски. Они мгновенно выстроились в один ряд, и один из них, в красной кепке и узлом завязанной на животе рубашке, начал доставать из машины лопаты и шуфли.
Гуськом последовали они за Боссом, приветственно вздергивая перед собой лопаты и растягивая улыбки на смуглых губах, когда встречали устремленные на них глаза людей, роющих траншею. То были мексиканцы. Мгновенно заняв места вдоль всей размеченной линии траншеи, они энергично, напористо начали долбить, рыть.
– Это он их вместо нас, – растерянно произнес Сергей, бегая глазами по застывшим лицам своих напарников.
– Они, конечно, дешевле, – задумчиво предположил Николай.
– Даже не предупредил, – обронил Семен.
– У него свой расчет, – заметил Алексей.
– О, пся крев! – ругнулся Ян.
Они еще энергичней начали работать, словно давая понять Боссу, что не намерены без борьбы уступить свои рабочие места.
– Мне мужик один из Калифорнии рассказывал, – заметил Алексей. – Они там границу целыми стаями переходят. Кого из них поймают американские пограничники, сначала накормят, потом сажают в автобус и обратно переправляют. А назавтра все опять удачу ловят…
– Тише, парни, Босс идет, – предупредил Сергей, ухватился за ручки тачки и рысцой покатил в сторону контейнера.
– Трухнули, небось, – весело сказал Босс, кивнув в сторону мексиканцев, и, приблизившись к траншее, заглянул в нее, оценивая. Ткнул лежащий под ногами булыжник: – Вот, решил вас выручить. Договорился с мексами, что они закончат траншею. А мы с вами с понедельника бетонными работами займемся.
– По такой почве – им еще не меньше трех дней пахать, – заметил Николай.
– Тут я сам просчитался, – сказал Бос. – Но кто мог подумать…
– А помнишь, я предложил сделать пробу почвы, – напомнил Алексей.
– А ты знаешь, какие это деньги!
– А деньги нам сегодня будут? – спросил Ян.
– Я вас хоть раз подвел?! По дороге заеду в банк, а потом к вам. А вы этот кусок, считаю, должны успеть сделать, – ткнул он рукой в сторону вбитого в землю кола, круто повернулся и заспешил к машине.
– Закатали рукава – и за работу, товарищи! – показательно выкрикнул Николай.
И опять в пространстве строительной площадки вокруг теснивших ее домов завис несмолкаемый, усиленный мексиканцами, грохот шуфлей, лопат, ломов и кайло, и слышны были исступленные выкрики людей, чье-то громкое прерывистое дыхание, и русская речь переплелась с мексиканской. Через час земля стала мягче, податливей. Все облегченно вздохнули, но никто не сказал об этом вслух, словно боясь накаркать новую беду. Каждый работал на пределе сил. И если бы они сейчас высказали вслух свои мысли, то не удивились, что все думают одинаково: вот заканчивается и эта шестидневная рабочая неделя по десять часов в день, получат они сейчас зарплату и будут планировать, как экономней ее расходовать.
Плата за квартиру отнимет половину заработанных денег. Но дальше – у каждого свой расчет. У Яна прибавилась статья расхода: плата за учебу дочери в институте. Сергей искал оказии переслать деньги родителям на Украину: пенсии хватало лишь на жилье. Николаю надо выплачивать долг: сын с женой улетели домой, в Россию, к умирающей теще, на билеты одолжил у Босса. Семен планировал купить себе последнее академическое издание Пушкина. Алексей, ограничивая себя даже в жилье, копил деньги, чтобы купить машину, по вечерам разрабатывал маршрут путешествия через всю Америку.
Когда подъехал “вэн”, они очищали инструменты от липкой земли и складывали их в ящик. На переднем сиденье, рядом с Боссом, сидел его сын, пухлый, розовощекий, сосредоточенно уткнувшись в книгу. Семен вспомнил, что юноша, приезжая с отцом, всегда читал книгу, не проявляя никакого интереса к тому, что происходит вокруг. Как-то он с восхищением заметил Боссу: “Молодец у тебя парень – книги любит!” Тот скептически заметил: “В этом моя главная беда. Чехова, понимаешь ли, все читает. Кому это надо! Наследственная болезнь у него: дед его был историком и детским писателем в Союзе. Так там гонорары платили. А здесь надо зарабатывать, чтобы жить, содержать семью и обеспечить себе достойную старость. Жить – это делать деньги. Вот умру я – и кто будет о нем заботиться?..”
Босс вышел из машины и, разглядывая вырытую траншею, одобрительно закивал.
– Шеф, – окликнул его Алексей, – зарплата?
– Ах, да, – замер тот в полоборота к ним.– Тут такое вышло… Хозяин обещал деньги перевести в банк только в понедельник.
– Это не наши проблемы.
– Ты что, мне не веришь?
– Веру в стакан не нальешь, – усмехнулся Алексей.
– Я же сказал: в понедельник, – в руке Босса осуждающе звякнула связка ключей.
– Нам сегодня деньги нужны.
– У меня на одну зарплату вам есть “кэшью”, но вон с ними надо рассчитаться, – кивнул Босс в сторону мексиканцев. – Если у тебя так горит – сколько тебе одолжить?
– Сотню… Но не одолжить, а вернуть из мною заработанного.
– Шеф! – окликнул Ян.– А где обещанная премия? Сам видишь – мы сделали, как договаривались.
– Вон она работает, – Босс дернул звякнувшими ключами в сторону мексиканцев. – Мне это дороже станет.
…Когда они покинули строительную площадку и вышли на улицу, забитую людьми и машинами, раскаленное солнце переместилось на запад, слизав на своем пути единственное облако, и, спускаясь ниже, вклинилось и зависло между дальними высотными домами. От них, с правой стороны, удлиняясь, тянулись тени, приглушая собой все краски одежд, реклам и витрин, и усталые лица людей делались безликими. На середине дороги тени резко обрывались – и вторая половина улицы от этого виделась еще ярче. Солнце отражалось в окнах домов и, расколотое на тысячи осколков, ослепляло все, что попадало под лучи. Духота стояла такая плотная, ненавистная и густая, что, казалось, утомленные тела обволакивались липкой пленкой, и люди, проходя мимо, дергались, словно силком отлепляясь друг от друга. Единственное, что было неподвластно этой жаре, – голоса и крики людей: они все так же, с утра, нескончаемо носились в этом пространстве, сталкиваясь и угасая, настигнутые новыми голосами и звуками. Женщины – в кофточках, завернутых от пупка до удушливо колышущихся грудей, – и лоснилась от обильного пота их разноцветная кожа.
– Как играют и радуются животики у черных даже в такую жару, – весело заметил Алексей.
– Братцы, – расплывшись всем лицом, подхватил Николай. – Мог ли я думать когда, что в один миг смогу увидеть вживую столько разноцветных бабьих животов!
– Весь мир как на ладони, – усмехнулся Семен. – Рухнул “железный занавес”…
– Наши бабы все равно лучше! – отпарировал Николай.
– А чего же тогда ваш Высоцкий на нашей польке женился? – съехидничал Ян.
– Не нам с вами его судить, – вмешался Алексей.
– Ты прав, Леша, – тронул его плечом Сергей.– Не судите да не судимы будете.
– Мужики, – сказал Семен, – сначала надо выпить, а потом поговорить.
– Да, как-то у нас не по-русски получается, – согласился Николай.
– Влияние буржуазного Запада, – усмехнулся Алексей.
Посовещавшись, они решили не идти в бар – не будет там родной “кухонной” обстановки: спокойно и сколько душа желает не выпьешь и не поговоришь. Семен предложил идти к нему на квартиру, устроить “мальчишник”.
– А жинка твоя? – напомнил Николай.
– У нее сегодня ночная смена. За стариком одним смотрит.
Разноцветный поток лиц, одежд и говора вползал и выползал через блестящие металлические створки входа в метро. Скользнув проездными карточками по щели кассового аппарата на турникете, они спустились по грязной выщербленной лестнице и, увлекаемые этим потоком, оглядываясь, чтобы не потерять друг друга, очутились на мрачной, душной и тесной платформе, с обеих сторон которой уходили в глубь темного туннеля стальные рельсы в шесть рядов. С предупреждающими гудками ежеминутно подплывали электрички, выдавливали из себя слипшиеся тела людей. Коснувшись ногами перрона, они отрывались друг от друга и превращались в фигуры мужчин и женщин, вырывались через проходы на улицу – и тогда только на их лицах можно было различить не только сверкающие глаза, но и выражение лица – радость живого существа, вырвавшегося на волю.
– Больше всех радуются здесь жизни черные, – заметил Алексей.
– А мы в Союзе всегда их так жалели, – сказал Николай.
– Теперь они жалеют нас, – усмехнулся Семен.
– Понятно, почему они не приезжали жить к нам.
– А ваш университет Лумумбы? – заметил Ян.
– Так они же там находились на привилегированном положении, – ответил Сергей.
Влекомые тесной толпой, они поспешили к выходу. Линия метро в этом месте проходила по железобетонному мосту. Платформа возвышалась на уровне второго этажа домов, стоявших впритирку друг к другу, и только узкие улочки разделяли их на кварталы. На первых этажах сверкали витрины магазинов. Со всех концов обрушилась на бригаду русская речь.
– Брайтон-бич, – сказал Семен.
– Сердце русской Америки, – заметил Алексей.
– А что же тогда для вас Москва? – вопросил лукаво Ян.
– А для тебя – Варшава? – хмуро отрезал Николай.
Надписи вокруг были на русском языке. За грязным стеклом рыбного магазина торчала большая фотография Высоцкого с гитарой, и изнутри доносился его хриплый голос: “Купола в России кроют чистым золотом…” На стенах висели десятки разноцветных афиш, объявляющих о выступлении русских артистов и писателей в концертных залах, на обочине тротуара громоздились опорожненные фанерные ящики, а через пять-десять метров стояли мусорные урны, заваленные доверху коробками и пластиковыми бутылками; кучи мусора покрывали улицу, и люди, не замечая, расшвыривали его по всему тротуару.
Огромными, на всю стену, освещенными окнами бросался в глаза книжный магазин “Санкт-Петербург”, и сквозь стекла витрин ясно просматривались полки, забитые книгами и альбомами, книги высокими стопками лежали и на полу. Семен подумал, что уже месяц не заходил сюда – не оставалось сил. И вспомнил, как, войдя в магазин первый раз и окинув взглядом с порога все это книжное богатство, вслух выругался. Все, все, что издавалось в России, было здесь, и доставлялось в первую очередь. Он долго и медленно ходил между полок, глазами читая названия книг: как много надо бы прочитать, а уже никогда не успеет. Хорошую книгу в прежней жизни нужно было не просто достать, но часто читать тайно, чтобы не попасть на глаза “доброжелателю”. Были книги, которые он читал по ночам, прячась даже от жены. Один из близких друзей принес однажды полный чемодан “Архипелага ГУЛаг”, отпечатанный на фотобумаге, и кассету песен Галича. Объяснил коротко только одно: “За Солженицына дают десять лет, за Галича – три года”. Что вскоре подтвердилось: шесть лет Колымы. Выпустили приятеля на пятый год перестройки, а через три года он вырвался в Израиль. Теперь – автор нашумевшей книги и лауреат российской премии. “Он действовал, а я только возмущался в душе”, – запоздало вздохнул Семен.
Они вошли в русский торговый двухэтажный центр. Тесно, на полках и на полу, почти до потолка, громоздились банки, коробки. Все вокруг сияло и сверкало и обволакивало всевозможными запахами. Купили пять бутылок “Смирновской” водки, сельтерской воды, набили целлофановые мешки продуктами. Когда уже выходили из магазина, вдруг спохватился Николай:
– Мужики, огурцы! По-нашенски, по-русски, огурчик после водки – высший кайф!
Они прошли по узкой захламленной улочке, уже окутывающейся сумраком, между ветхими однообразными двухэтажными домами, и по деревянной лестнице, тянувшейся вдоль стены над окнами первого этажа, поднялись на навесную террасу в квартиру Семена.
В передней комнате, устланной мрачным бордовым ковром, стояло два дивана, металлический стол и серые пластмассовые стулья. В углу, у окна, возвышалась до потолка самодельная полка из темных лакированных досок, сплошь заставленная книгами. На противоположной стене, у двери в кухню, под круглыми часами висел настенный календарь-альбом с июльской страницей и на нем красочная фотоиллюстрация “Вечернего звона” Левитана.
Они сбросили обувь у входа, и Семен, указав на телефон, предложил им позвонить домой и предупредить, что задерживаются. Все удивленно посмотрели на него, пожали плечами, Николай было дернулся к телефону, но тут же, застыв, вспомнил:
– Нашла время, когда помирать…
– Кто? – спросил Сергей.
– Да теща… Мои к ней полетели – может, успеют живой застать.
– В копеечку тебе это обойдется, – заметил Ян.
– У Босса одолжил, – ответил Николай. – В рассрочку. А тут еще квартира столько жрет.
– У моих стариков вся пенсия на нее уходит, – сказал Сергей.
– Хоть в чем-то и мы перегнали проклятый капитализм, – усмехнулся Алексей.
– Не сговорились бы в 39-м году фашисты с коммунистами, – объяснил свое понимание этого Ян, – у нас бы, в Польше, сейчас жизнь была не хуже, чем тут, в Америке.
– Не время сейчас виновников искать, – весело объявил Семен.– За работу, коллеги!
Толкаясь и обсуждая в тесной кухоньке, что будут готовить, они выгрузили продукты и принялись за работу. Алексей, испросив у Семена риса, взялся приготовить плов, и на возражения Николая, что на это уйдет много времени, успокоил его: “Все будет вкусно и в срок”. Николай принялся чистить селедку, Сергей и Ян – резать овощи для салатов, каждый по своему рецепту. Все привычно и умело, как это свойственно мужчинам, живущим давно без женщин, готовили закуски; Семен, объявив, что они прекрасно справляются и без него, вышел в комнату, раздвинул металлический стол, накрыл его клеенкой, поставил вокруг стулья и начал расставлять посуду.
Вскоре все было готово.
– Эх, черт! – воскликнул Николай. – Водку в холодильник забыли поставить.
– Все о’кей! – отозвался из кухни Семен и появился с запотевшей бутылкой в руках.– Остальные пусть дозревают. – И, обходя всех, начал разливать водку в высокие бокалы.
– Знаете, чего здесь не хватает? – потирая руки и следя, как наполняется его бокал, произнес Николай. – Наших граненых стаканов! – Николай подхватил бокал и нетерпеливо потянулся чокаться над столом. Водка чуть выплеснулась, но он успел подставить ладонь. – Ну, братцы, чтобы не последняя!
Все согласно закивали, зачокались, вглядываясь друг в друга возбужденными и понимающими глазами. Выпили быстро и до дна. Сергей, отпив половину, осторожно поставил свой бокал рядом с тарелкой и потянулся за салатом.
– Ты этого чего сачкуешь? – весело прикрикнул на него Николай.
– Я разминаюсь, – отшутился Сергей.
– Первую всегда надо до дна, – наставительно насел на него Николай.
– Не насилуй человека, – вмешался Алексей.– Мы сейчас находимся в свободной стране.
– Будем уважать права человека! – поддержал его Семен.
Жадно набросились на еду, а Николай, подхватив блюдце с нарезанными солеными огурцами, затараторил:
– Не жрать! Не жрать! После водки первым положено быть огурцу… Ах ты мой солененький, мой ты миленький!
Он закинул в рот дольку огурца и звучно захрустел им, словно наглядно объясняя, как надо есть. Лицо его исказилось такой сладострастной гримасой, что, казалось, его короткий нос сейчас соскользнет и последует за огурцом. Он быстро слизнул с углов губ сок, чмокая, опустился на стул и произнес:
– Нет, не то! Наши огурчики лучше.
Ответом ему было лишь усиливающееся чавканье. Николай подхватил с тарелки бутерброд с черной икрой, начал жевать, приговаривая: “И что в ней такого есть?” Проглотил, словно давясь, зацепил вилкой кусочек сала, положил на хлеб, накрыл долькой огурца, быстро сжевал и объявил:
– Хватит! После первой и второй рюмки пуля не должна успеть пролететь! – он подхватил бутылку водки и начал разливать всем.
– С такими темпами нам скоро в магазин придется бежать, – пошутил Алексей.
“Все очень устали, потому так и возбуждены, – подумал Семен и предупредил себя: – Знай меру”. Было несколько случаев в жизни, когда он заваливался домой уж очень навеселе. И однажды Вовка, младший сын, сказал ему: “Папа, а наши учителя в школе никогда не бывают такими”. Но пьяным он никогда не был. Хотя нередко бывали такие обстоятельства, что жизнь в отечестве просто теряла смысл, – и тогда тянуло надраться основательно, чтобы забыться хоть на время. И при всем презрении к пьяницам, он иногда невольно завидовал им: не болит хоть в тот момент, когда, кажется, уже и жить не хочется. И потом он понял: не осознанием беспросветной жизни мучаются они, а заглушают свое безволие противостоять ей.
– Ну, братцы, вздрогнули! – отвлек его настырный голос Николая. – Семен, за тобой тост.
Семен медленно встал, остро ощущая устремленные на него взгляды, и, как бывало на уроке, когда собирался сообщить что-то очень важное, глубокое, начал отыскивать те глаза, которые были внимательны и готовы к пониманию самого сложного. Взгляд его сам метнулся к Сергею, но красное, с облупившейся кожей, лицо его было неподвижным, а под опущенными белесыми веками выпирали замершие, как у спящего, оболочки глаз. Внимательные и пронзительные глаза Алексея притягивали к себе, его красивое мужественное лицо тронула дружеская подбадривающая улыбка.
– Первый тост надо всегда пить за самое близкое и родное, – поднял бокал выше Семен. – За нашу с вами родину!
– Извини, Семен, – вставил Ян. – Я буду пить за свою.
И тут Алексей, отводя свой взгляд от Семена, вдруг как-то странно хмыкнув, произнес:
– Родина там, где тебе хорошо.
– А у нас самое хорошее время было при Брежневе, – решительно заявил Николай.
– Ага, полный застой, – съязвил Алексей.
– Ты вспомни, вспомните все! – застучал кулаком по столу Николай. – Сколько мы строили, квартиры начали людям выделять по 12 метров на человека. А сколько премий давали! И сколько иностранцев повалило к нам на поклон, а Олимпиада…
– Ты уже почти четыре года живешь в этой стране – и ничего не понял! – вдруг с каким-то надрывом выпалил Алексей.
– Это что я должен понять? – Николай выпятил свой колючий, заросший за сутки тяжелый подбородок.
– Мы – самые-самые! Летаем выше всех! Строим крепче всех! Ныряем глубже всех! Любим лучше всех!..
– И убиваем свой народ больше всех! – зловещим шепотом продолжил Сергей. – Считай, каждого четвертого…
– Как у нас в Белоруссии – фашисты, тоже каждого четвертого, – добавил Семен.
И за столом стало так тихо, как бывает после первой выпитой рюмки на поминках. Словно каждый из них теперь вдруг осознал и себя виновным в том, что произошло на его родине, – и жутко было даже представить себе, что покойником стала такая огромная и могучая страна.
“А сколько вы уничтожили и наших, и прибалтов, – подумал Ян. – Моего деда-полковника…” Он почему-то боялся поднять глаза, чтобы не выдать тех чувств, которые взбучивались в нем. И вдруг ясно подумалось и поверилось, что среди них сейчас находится тот, отец которого лично убил его деда. И невольный страх обуял душу… а ведь точно, каждый из них совершил бы подобное, окажись он в тех обстоятельствах.
Семен увидел окаменевшее вдруг лицо Яна, его густо краснеющий лоб и макушку, и мелькнула мысль, что тот явно думает об убитом деде. Вспомнилось давнее: они с учениками вернулись с торжества по поводу открытия мемориала Хатыни, он возбужденно рассказывал в учительской о событии, расхваливал скульптурно-архитектурный ансамбль, а когда возвращался домой вместе со старым коллегой, учителем математики Степаном Васильевичем, тот вдруг, понизив голос до хриплого шепота, перебил: “А про Катынь слышали?” – “Хатынь”, – механически поправил его Семен. “К-к-катынь”, – медленно выдавил тот. И рассказал историю расстрела двадцати одной тысячи польских офицеров в сороковом году. Достоянием гласности та история стала спустя 50 лет, на пятый год перестройки.
– Я все равно вернусь на родину, – решительно заявил Николай.– Вот только надо еще подзаработать. – И залпом выпил свой бокал водки.
– Знакомая песня, – грустно отозвался Алексей.
– Плохо ты меня знаешь! – огрызнулся Николай.
– Зачем мне знать тебя. Я знаю жизнь.
– Ну и оставайся! – рубанул Николай кулаком воздух.– А вот мы с Сергеем, думаю, не позже чем через год смотаемся отсюда. Так, Серега?
– А что мне там теперь делать, – с наивной откровенностью признался Сергей. – Конечно, сейчас нам всем здесь очень трудно. Но говорят, надо выдержать первых несколько лет.
– Все, у кого есть хоть какая-то зацепка, остаются здесь, – сказал Алексей, – а потом потихонечку перетаскивают всю свою родню. В моем районе, где я сейчас койку снимаю, одна семья есть – больше полсотни своих родственников перетащила за десять лет… И все очень даже счастливы.
– Лучше, чем на родине, нигде не будет, – сказал Николай.
– Как бы ни мучился человек душой, а обеспеченная старость – для всех важна…
– Да пейте же, панове, – драгоценная жидкость выдыхается! – выкрикнул Ян, отметив, как все ершистей становится Николай.
– Пусть там, у нас, нашим повезет, – сказал Сергей и выпил до дна налитый ему до краев бокал.
…После второго бокала водки заполненный закусками стол и усиливающийся из кухни запах доспевающего плова усиливали аппетит. Ян рассказывал Алексею о дочере, красавице и умнице, которая отлично учится в институте международных отношений на втором курсе, и он, отец, положит все силы, чтобы дать ей возможность закончить его, хотя устал тут работать и ему дьявольски надоело столько лет жить вдали от семьи и дома, где ожидает его поместье расстрелянного в Катыни деда-полковника, которое вернуло ему государство.
Николай налил себе водки и сел. Недовольный тем, что сам он остался без понимающего собеседника, начал попеременно вслушиваться в разговоры за столом. Увидел преображенное лицо Семена с пылающими черными глазами, его спокойные длинные пальцы с отмытыми и ухоженными ногтями, свежую белую рубашку, которую он, незаметно от всех, успел надеть, – и представил его совсем в другой жизни, на родине: да, таким и должен быть учитель, педагог. Внимательное лицо Сергея с яркими синими глазами сейчас было так похоже на лицо ученика… И по тому, как они смотрели друг на друга и поочередно говорили и выслушивали, было понятно, как приятно им было это общение. Зависть всколыхнулась в душе Николая.
С детства, как он себя помнит, всегда работал, и дома, и на огороде, а уже подростком – в колхозе. В школу каждый день надо было ходить 5 верст туда и обратно. Мать и отец работали в колхозе чуть ли не круглые сутки – а всегда почему-то были в долгах. И все же он хорошо окончил школу – в памяти опять осветилось лицо математика. Однажды в благодарность мать передала для него шмат сала. Как тот покраснел! Пришлось обратно тащить домой. А мать, вздохнув, сказала: “Может, он нами брезгует”. – “Дура, – отрезал отец, покрутив пальцем у своего виска. – Жиды сало не едят”. – “А как без сала в наше время выжить…” – растерянно согласилась мать.
“А этот вон как жрет сало, – подумал он вдруг раздраженно о Семене, и ему отчего-то стало стыдно. – Да что там. Дело прошлое. У нас ведь как, хоть ты русский, хоть жид, – все мы советские люди. Главное для нашей страны – равноправие и дружба народов.”
Слушая историю о том, как Ян первый раз приехал в Америку и ему крупно повезло – заработал хорошие деньги, Николай подумал, что ему за все это время так ни разу не повезло, не выпадает такая удача. Да, уже можно было позволить себе посылать деньги в помощь родителям и сестре, учительнице сельской школы. Но в нем уже давно созрела мечта: после того, как в России правительство приняло закон о фермерстве, ему хотелось заработать столько, чтобы можно было купить хорошей земли и что-нибудь из техники. Вот тогда и можно будет развернуться. Хоть и проработал он всю жизнь строителем-инженером, но была в нем такая тяга к земле, что когда разрешили иметь дачные участки, положенные шесть соток, все свободное время они с женой стали проводить на своем огороде, выращивали такие овощи и фрукты, что соседи приходили к ним не только поглазеть, но и просить совета.
Конечно, на своей земле человек всегда будет трудиться лучше. Вон тут, в запрошлом году, ремонтировали они особняк одной старой американки. Огромная усадьба чуть ли не в центре города. С двух сторон огибают ее скоростные дороги. Босс рассказывал: чтобы не делать эту развилку, государство предлагало ей еще больший участок земли и построить новый особняк. А она заявила им: “Это земля моих предков. Я здесь родилась и здесь помирать хочу…” Чудно все это как-то: человек диктует государству свои права. Да у нас… тысячи хуторов насильно снесли. Вот и с дедом так поступили, а были у него своя земля и свой большой дом – отец в нем родился. Не случись такого – перешла бы земля к нему по наследству, и занимался бы он тем, к чему его так тянет.
Он замотал головой, отгоняя от себя навязчивые мысли. Ведь выходит, что и сам он есть пострадавший в своей собственной стране. А то, что он все же выбился из простых рабочих в инженеры-начальники и стал жить в городе, это вовсе не заслуга советской власти, а подачка от нее, – чтобы забыл не только отца и деда своего, но и то, что мог жить на своей земле вольным хозяином. Потрясенный, он замер и, не давая себе возможности рассуждать именно так, как выходило у него теперь помимо его желаний и воли, невидящими глазами уставился в Сергея и Семена. До него начал доходить смысл их разговора. Сергей говорил о том, что дочь его вышла замуж за американца не по любви – хотела вырваться из нищеты и беспросветности, мечтала разбогатеть.
– А вот как вышло… – вздохнул тоскливо Сергей.
– Мужики! – раздался веселый голос Алексея, и он кивнул на Николая.– Человек хочет слово сказать.
– Братцы! – сказал он, поднявшись рывком и придерживая перед собой обеими руками наполненный водкой бокал. – Вот что хочу вам всем пожелать от самого сердца: пусть каждому из вас здесь повезет.
Он радостно, открыто смотрел на понимающие его глаза, благодарные лица. Все потянулись к нему бокалами, возбужденно и весело выкрикивая каждый что-то свое, хорошее, обнадеживающее.
– Что-то проголодался я, панове! – озорно воскликнул Ян, поглаживая себя по обнаженному волосатому выпуклому животу опорожненным бокалом.
– По твоему трудовому мозолю этого не скажешь, – весело поддел Алексей, хлопнув ладонью по его животу.
– Ты мне зубы не заговаривай, – ответил Ян.– Время есть плов!
– Ну, молоток! Ну и обрадовал! – донесся из кухни восторженный выкрик Николая; он вошел, неся перед собой на вытянутых руках обернутую полотенцем кастрюлю, и маленькие порозовевшие губы его причмокивали в такт шагам.
За ним, победно улыбаясь, появился Алексей с узорчатой металлической подставкой в одной руке, на поднятой ладони второй чуть раскачивалась пластиковая тарелка, доверху усыпанная нарезанным луком. Все торопливо задвигали тарелками, освобождая посреди стола место для плова. Николай быстро взгромоздил на подставку свою ношу, сдернул полотенце и начал звучно дуть на пальцы, приговаривая:
– Так и жарит, так и жарит…
Аромат плова мгновенно заполнил собой комнату, и все, возбужденно ерзая на стульях, начали вдыхать его – умилительные улыбки растянулись на их окутанных паром розовых лицах.
– Так это и есть плов! – воскликнул Ян, заглядывая в кастрюлю и звучно втягивая запах широкими ноздрями.
– Настоящий делается из баранины, – пояснил Алексей. – А на безрыбьи – рак рыба…
– Налетай, братцы! – скомандовал Николай и, подхватив со стола ложку, погрузил ее в кастрюлю.
– Да не суетись же! – остановил его Алексей и отодвинул плечом. – Последний мазок мастера.
Он взял ложку и начал аккуратно посыпать плов сырым луком, нарезанным соломкой, потом закрыл крышкой и объявил:
– Еще пару минут. Пусть потомится.
– А я как раз успею налить… Оп! – Николай движением фокусника выдернул из кармана джинсов бутылку, зубами сорвал пробку, сплюнул ее на край стола и начал разливать по бокалам, возбужденно приговаривая: – При такой закусе надо до краев, до краев… полнюсенькую…
– Вообще-то, узбеки не едят плов под водку, – заметил Алексей.
– А нам никто не указ! – захохотал Николай. – Предали они нас. Как стало чуть хуже жить в нашей стране – все они, как крысы, по своим щелям разбежались.
– Они не сбежали, а вернулись на свою исконную родину, – твердо произнес Алексей, стараясь поймать его глаза, но видел лишь их хмельную оболочку – тот сосредоточенно доливал доверху следующий бокал.
– У нас у всех одна родина! – с вызовом отозвался Николай. – Великий и могучий Советский Союз.
“Ну вот, и начинается после третьей стопки”, – усмехнулся Семен, но заставил себя радушно улыбнуться. – Не нервничай, дорогой… У меня этого добра с лихвой хватит.
– Лешка! – раздался громкий возглас Яна. – Плов твой уже можно жрать?
– Можно! Можно! – скомандовал Николай. – У всех уже налито! Ян, за тобой тост! Выдай что-нибудь по-нашенски!
– Я? Почему я? – растерянно начал отговариваться Ян.
– Эй ты, разводящий! – вмешался Алексей. – Я хочу сказать.
– По очереди, по очереди, – отмахнулся от него Николай ладонью, словно отгораживаясь.
– Я хочу выручить нашего польского друга, – настойчиво продолжил Алексей, и лицо его стало серьезным.
Алексей встал, медленным взглядом обвел замершие в ожидании лица.
– Мужики, – спокойным уверенным голосом заговорил Алексей, – никто из нас, советских людей, даже в фантастическом сне не мог представить себе, что мы можем оказаться в проклинаемой нами Америке. Да что мы. Сюда сбегаются люди со всех стран мира. И каждый, в меру своих сил и способностей и, конечно, удачи, всеми правдами и неправдами ищет здесь свое место, чтобы плодиться и размножаться… Почему? Ведь у каждого человека есть своя родина, место, где он родился. Значит, этого мало, есть что-то высшее, чтобы человек чувстовал себя счастливым. Посмотрите, все приезжают сюда и кучкуются по национальным интересам, своей культуре и традициям, – и никто из них не вопит об интернационализме. И не мешают друг другу жить и развиваться. И не завидуют. Они мирно взаимодействуют между собой по законам нормальной экономики. А вместе с тем, они создают общечеловеческую культуру и нравственность – и рождается единая национальность: гражданин страны… Виват, Америка!
Навстречу ему потянулись руки. Лишь Николай, бычась, медлил. Он прижал свой бокал к груди, и на его хмуром лице проступили крупные капли пота.
– Коля, не отставай! Коля! – понеслись к нему со всех сторон призывные возгласы.
Опрокидывая в себя водку, подумал: “Не дождетесь, предатели!.. За нашу, за мою родину!” Прищуренными глазами он различал мерцающие перед ним лица и подумал, что его сейчас почему-то больше всех раздражает лицо Алексея. Тот большим пальцем левой руки медленно утирал мокрые от водки губы, поймав его взгляд, весело скомандовал:
– Разводящий, раздай народу плов!
И Николай, словно это было в армии, быстро и исполнительно сорвал крышку с кастрюли, сунул ему в руку, схватил ложку и начал накладывать в потянувшиеся к нему навстречу тарелки уже парящийся настоенным запахом лука плов. Все аппетитно начали есть, похваливая Алексея, а Николай, хрумкая соленым огурцом, задержал ложку с пловом около рта и беспокойно подумал, что этот чуждый вражеский тост Алексея испоганил ему вкус – чем-то приторным несло от обильного запаха плова. И в груди опять поднималась непонятная обида именно на Алексея. С Семеном и Яном понятно, Сергей – баптист, а вот Алексей – свой, чистый русак, славянин, православный, рассказывал, что родом из самой Москвы. Уж он-то должен быть настоящим патриотом родины, великой России… А он: Америка для него, выходит, самое лучшее место на земле. Предатель!
Он заставил себя сунуть плов в рот и начал медленно жевать, рассасывать его, постепенно вошел во вкус, наложив себе еще порцию, сбегал на кухню за новой бутылкой…
– А теперь, мужики, выпьем за нашу родину, великую Россию!
– Простенько и со вкусом, – заметил Алексей.
– А что, не так скажешь? – вперся в него взглядом Николай.
– Так! Так! – закивали ему со всех сторон.
Все принялись вновь есть плов, и никто не заметил, что Алексей отставил свою полную рюмку. Наблюдая за красными, аппетитно жующими лицами, он чувствовал, как охватывает его жалость ко всем этим людям: что-то покорно-рабское виделось в их жестах, взглядах. Конечно, смешно и глупо было в такой момент ждать и требовать от них чего-то иного. Поглощала всех эмигрантская жизнь. Навкалывались за день до изнеможения – и вот теперь водкой и обильной едой пытаются заглушить в себе то, что скопилось в душе: изнуренность, тоску, ностальгию, оборванную отъездом прежнюю жизнь. У всех одно желание – забыться.
Но прошлое живо в душе, его не изменишь, не отрубишь, никогда не забудешь. А эмиграция – это болезнь, она, как ничто другое, обнажает в человеке его худшие качества. Осознание человеком, что он не состоялся как личность, у многих порождает злобу не только к новому месту обитания, но и к покинутой родине. А ведь сам человек в губительных тисках власти невольно становится ее блюстителем в принудительном согласии сотрудничать с ней из чувства страха за себя и своих близких. Но чем губительней власть – тем ярче должен проявляться истинный дух не только человека, но и всего народа.
Слоилось, скапливалось в душе все пережитое, передуманное, хотя было оно еще неточным, туманным. Хотелось ясности и понимания. Началось не здесь, в Америке. Это произошло еще в детстве, когда страна, лишив его родителей, запихнула в коммунальный инкубатор – детский дом, где барахтались и учились выживать такие, как он, лишенные семьи дети “врагов народа”. И все это варилось в нем, не давая покоя, мучило, он искал и не находил причины. Заделавшись свободным шабашником, он ездил со своей бригадой по бескрайним и богатейшим просторам Сибири, и тогда все время в сознании звучали со школьной скамьи врубленные в память слова Ломоносова о богатстве России, которое будет прирастать Сибирью. И не мог понять, когда же сбудутся пророчества великого ученого. И вот когда открылись границы и появилась возможность ездить по иным странам – он увидел много схожего с тем, что было в его шабашной жизни. Но там все это было выстроено по нормальным законам, здесь же, на родине, приходилось обходить скрытно препоны, которые создавало государство, занятого не реальной жизнью людей, а идеологией “всеобщего коммунистического рая на земле”.
– Воспевающий Россию наш патриот Ломоносов – а ведь как был умен, черт возьми! – изрек, что “могущество России будет прирастать Сибирью”. А ведь и она была завоевана! И к чему мы пришли – не спасла и Сибирь… А может, вся разгадка нашей непутевой российской жизни кроется в том, что, начиная с Ивана Грозного до большевиков включительно, политика нашего государства сводилась к захвату чужих земель. И это приучило наш народ смотреть вширь, а не вглубь, в душу.
– Ой, паночки, панове, – растроганно заговорил Ян, улыбаясь во всю ширь своего хмельного лица и вытягивая перед собой руки, словно обнимая всех сразу. – Хорошие вы ребята! И такие умные речи умеете говорить, что они для меня… словно нашего Шопена слушаю…
– А не пора ли нам пора! – громко сказал Алексей, решительно встал и, упершись руками в стол, быстрым взглядом обошел всех.
И все, понимающе кивая ему, начали подниматься и шарить по своим карманам.
– Курим мои! Мои курим сегодня – я обещал Семену, – объявил Николай, вытащив пачку сигарет из нагрудного кармана тенниски и, ловко распечатав, пустил ее по кругу. – Во, подешевке купил в русском магазине.
– Повезло тебе, – насмешливо сказал Ян, выщипывая из пачки сигарету двумя пальцами с широкими бурыми ногтями.
– Это разве везение…
– Покупай лотерею. Миллион, говорят, можно выиграть.
– Пробовал… Однажды ползарплаты просадил. Кругом у них здесь один обман. Одна реклама.
– Да, дурят они здесь нашего брата, – иронично сказал Алексей, дружески похлопывая Николая по плечу. – Ой, и дурят! Дома из щепок, полы из тряпок, машины – сплошной пластик…
– А я что и говорю! – возбужденно продолжил Николай. – Кефир – кислятина, хлеб – одно название…
Общее молчание вокруг разозлило Николая – особенно Семен, который и вовсе отвернулся от него и смотрел куда-то в освещенную тусклыми фонарями даль. Бессильный совладать с собой, он рывком подался к Семену, дернул рукой за плечо лицом к себе, и, вылавливая в сумраке его глаза, выпалил, чувствуя внутри себя какую-то ненужную злобу.
– А что, не так, скажешь? – выкрикнул он. – Не так?! Нет, ты ответь мне.
Семен молча, с виноватой улыбкой, посмотрел на него и осторожно, но настойчиво снял его ладони со своих плеч. Стало так стыдно, что он сунул их в карманы.
– Коля, – не оборачиваясь, он понял, что это Алексей. – Пожалей себя. Все мы с тобой согласны. Такова всех здесь наша участь…
– Да, Коля, такая здесь для нас се ля ви, – прозвучал сквозь вздох где-то слева голос Сергея.
– Ты очень даже прав, – тяжелым шепотом произнес Семен и сдержанно усмехнулся. – Но коль ты сам обозвал меня умником, то вот что тебе скажу. Когда тебе плохо – не ищи вокруг виноватых. Мир такой большой и в нем столько наварено, что все понять и обвинять, – на это и всей твоей жизни не хватит.
– Так кто тогда по-твоему прав? – нетерпеливо перебил Николай.
– Лично я всегда вначале заглядываю в себя.
– Ты хочешь сказать, что я виноват?
– Я же тебе говорю о себе.
– Нет, ты скажи, в чем я… Я всю жизнь честно работал. Так вот и ответь мне честно: почему я?
– Если бы я это знал, – добродушно улыбнулся Семен, – я бы сейчас не здесь был вместе с тобой, а заседал бы в правительстве или стал олигархом.
– Вот я и чувствую все время, что ты мне друг! – выпалил Николай и полез к нему обниматься.
– Да, мы с тобой друзья по несчастью, – ответил Семен, осторожно высвобождаясь из его объятий.
Он ощущал в руках дрожащее тело Николая, видел его обиженное, растерянное лицо, казалось вот-вот готовое умиленно расплакаться, – и неприязнь к нему отступила. Стало от души жаль этого сильного открытого мужика, который, как и все они, попал в мясорубку истории, где каждый из них, в меру своих сил и ума искал спасительный выход. Было обидно за него больше, чем за самого себя, потому сам он сделал свой выбор сознательно, взвесив все “за и против”, и есть здесь родственники, которые могут помочь в самую трудную минуту. А этот откровенный, запутавшийся и обманутый своей родной властью человек, как и большинство людей страны, безоглядно бросился в ту сторону, где, ему казалось, судьба приоткрыла свою спасительную лазейку. И хотя он понимал, что этот человек, как и многие в их общей стране, первым делом в несчастье ищет виноватого, врага, и всегда находит его среди инородцев, но он уже давно приучил себя не обращать на это внимания, не гневаться. А жалеть их. Но с годами эта жалость к ним сама собой отступила и перешла в презрение. И как он ни сдерживался, ни ругал себя, – ничего не мог поделать.
И Семен заговорил вслух, еще и сам не осознавая этого, не вглядываясь в лица и не задумываясь, понимают они его или нет. Все, что скопилось в его душе за время эмиграции, рвалось наружу. И чтобы поддержать в себе уверенность говорить открыто и до конца, он заставлял себя не видеть эти уже хмельные лица, случайно, волей обстоятельств оказавшись с ними рядом, а видел сквозь них лица своих покинутых друзей. Он с нарастающей уверенностью чувствовал, что они не могут не понять его, они просто должны понять…
– Послушайте, как емко звучит: “Диктатура пролетариата”. И никак – ни по-смыслу, ни логически, ни синтаксически, ни лингвистически – не сходятся между собой два других слова: “Диктатура интеллигенции”.
Его последние слова повисли в обволакивающей все вокруг темноте нагрянувшей ночи. В духоте ее стыли редкие фонари, да еще кое-где в окнах домов мерцал свет. С нарастающим шумом проносились проезжие машины, разносился по округе звук магнитофона. Русские и английские голоса певцов сменяли друг друга, и обрывки мелодий носились в воздухе. Русская тоска перекрывалась бравурными американскими ритмами, и опять настигала их и заглушала накатывающей волной протяжная, щемящая и выволакивающая душу родная мелодия. И тогда казалось непонятным и странным, что вокруг стоят какие-то чужие дома, светятся вдали огни чужих реклам, а они, жители другой страны, совсем иного мира, почему-то находятся здесь. И души их теперь были там, где все было знакомо и понятно с детства, где, не напрягаясь, можно задать вопрос любому прохожему и получить доступный и понятный ответ. Казалось, такой же, как и полагается, была сейчас ночь, висело над тобой темное небо, на нем горели звезды, и если не знать расположение созвездий, то они точно так же мерцали в этой вышине, и под ними время от времени пролетает, привлекая внимание к себе огнями, самолет – только летали они здесь уж очень часто. Издали все различимей доносился влажный воздух от океанского залива, омывающего с трех сторон эту часть города, и тогда осознавалось, что два ярких отсвета за высокими домами – это прибрежные маяки.
Опершись на перила террасы, они молча стояли, касаясь плечами друг друга, и дым от их сигарет лениво струился в застойном зное, медленно сближался, сливаясь в одно длинное узкое облачко, и незаметно растворялся в воздухе.
Сергей сидел с бледным и мокрым от обильного пота лицом и рассказывал очередную историю о каком-то своем знакомом украинце, который, в бытность еще Советского Союза, стал чемпионом страны по каноэ, уехал в первое свое заграничное соревнование и, выиграв там чемпионат, попросил убежища. И вот недавно Сергей встретил его случайно здесь, в Нью-Йорке, тот имел бизнес – продавал оптические приборы, и был так доволен своей судьбой, что неохотно разговаривал о былых временах. Сергей рассказал и про школьного товарища, который был профессиональным музыкантом и музыкальным критиком. Здесь он занялся ювелирным бизнесом, жаловался, как трудно все это ему досталось, пришлось столкнуться и с мафией. Он водил его по своему шикарному дому, рассказывал, как хорошо устроились его дети… А когда они выпили и хорошо закусили, вдруг, глубоко вздохнув, признался, что самое лучшее время жизни было, когда он заведовал в центральной газете отделом культуры.
Семен за год жизни здесь уже наслушался подобных историй. По профессиональной привычке читать и конспектировать, он начал записывать их, и сейчас, слушая внимательно, вдруг подумал: эмиграция – это история несовершенства общества и человека, и поиск им счастливой жизни. И все отразится в ней: от любви до проклятия, от тоски до ненависти. Ведь эмиграция – всегда борьба человека с государством и личная трагедия.
Алексей, откинувшись на спинку стула и сложив руки на груди, вполуха слушал приятелей. Да, и он, как все, оказался здесь не по своей воле – жизнь заставила. Но он однажды решил для себя, что хочет быть гражданином мира и иметь возможность перемещаться свободно по всему земному шару. И назойливые разговоры о том, как “тут” и как “там”, не волновали его, а порой и раздражали. Извечный российский вопрос “Кто виноват?” уже давно был решен народом: виноваты цари и начальники, власть и партия… Вот и сейчас Сергей произнес ожидаемое:
– В том, что люди покидают свою родину, виновно правительство. И нет ему прощения, и нет срока давности этому преступлению.
– Немецкий философ Зюйм заметил: “Каждый народ достоин своего правительства”, – сказал Семен.
– Нет! – вдруг рванулось в душе Алексея, – каждый народ ответственен за свое правительство.
– Вы звали нас пить или слушать ваши байки?! – шумно вмешался Николай и потянулся бокалом к Сергею. Обнаружив, что у того пустой бокал, быстро бросился наливать ему, весело тараторя: – Это кто тут без меня хорошего человека обижает…
– Коля, не надо… мне хватит… – Сергей безвольно смотрел, как льется из бутылки в бокал булькающая водка.
Напряжение спало, все оживленно зашевелились, заскрипели стулья. Ели, помогали накладывать еду в тарелки, стоял гул, в который вплетались их разнотембровые голоса, все счастливо улыбались друг другу, и каждому казалось, что он понял недосказанное другим. И всем было хорошо и радостно, потому что отступало все истомившее душу, – и от этого лица собутыльников виделись милыми, близкими и родными.
Семен невольно подумал, что вот и на этот раз он не удержался – напился. Вспомнил жену, как будет она ворчать на него завтра, но решил, что контрастный душ утром поставит его твердо на ноги.
Алексей, разливая водку по бокалам, чувствовал, как отчего-то предательски подкашиваются ноги, видел лица, красные и ликующие, лишь на бледном лице Сергея пылали пятна под облупившейся кожей. Ян, подперев рукой подбородок, отчего круглое лицо его исказилось, вытянулись мокрые пухлые губы, глядел вылупленными затуманенными глазами и старался удержать дружескую улыбку. Николай окаменело застыл, и маленький нос его горел на фоне подернутых синевой щек. Семен сидел с опущенной головой, и дрожащие руки его возили бокал по столу между двумя тарелками.
– Я хочу сказать о выборе и праве человека на свободную жизнь, – заговорил Алексей, глядя отчего-то лишь на настенные часы, которые показывали уже четвертый час ночи. – Право на свою родину. О причинах своей эмиграции говорят все. Но почему-то никто из нас не говорит о своей ответственности за то, что в его стране, на его родине, возникает такое положение, что человек добровольно убегает из нее. И никто не говорит о том, что он хотел и пытался сделать ради ее спасения. Гонит нас бессилие, стыд, ожидание неминуемой расплаты. Расправы над тобой не только со стороны бездарного правительства, но и самого народа, который однажды очнется и не простит тебе, что ты все понимал и не объяснил ему.
– Ты хорошо сказал, Леша, – заметил Сергей. – Пока мы не покаемся – жизни человеческой на нашей родине не будет.
– Здесь, в эмиграции, все, хотят они этого или нет, переосмысливают свою жизнь. Ибо здесь начинается уже другая… Лучше или хуже – как кому повезет. Но другая…
Взгляд его оторвался от часов, он всмотрелся в притихшие внимательные глаза и подумал, что ему вовсе не важно, понимают его теперь или нет – ему надо было ясно сформулировать то, к чему пришел он за последние годы, живя вдали от родины, и пусть многое не принимала его душа в ней, но он ясно осознавал главное: родина – это не то место, где ты родился, а те обстоятельства, при которых ты вошел в жизнь, и те люди, вместе с которыми ты познавал ее и сформировался как личность. Если бы все силы, которые эмигранты затрачивают на адаптацию в чужой стране, пустить на спасение своей, – можно сделать жизнь не хуже, чем здесь, и чувствовать себя по-настоящему счастливыми, и вызывать уважение у тех народов, которые из жалости дали им приют на своей земле.
Он остановил свой взгляд на сверкающих пониманием темных глазах Семена. Большой лоб его, увеличенный залысинами, выпукло блестел и, казалось, отражал в себе четыре плафона висящей над столом люстры.
– Люди, которые не способны объединиться в тяжелейшие для своей родины времена, чтобы жизнь переиначить, это не народ. Это разжиженная масса, в которой нет связующей живительной энергии – свободы. И они заслуживают своей участи как быдло!
– Ты это о ком? – мгновенно вспыхнув, вскочил Николай и сбил со стола звякнувшую о пол вилку. – Ты прямо скажи. Видишь эти руки. – Он вскинул над столом свои широкие в крупных мозолях ладони.– Они в своей жизни ни одной копейки чужой не держали. Так это я для тебя – быдло?!
Все повскакивали со своих мест и бросились к ним. Семен вклинился между ними, оказался лицом к Николаю и цепко ухватил его за руки выше локтей. Вскинувшись, Николай резко вырвал руки и ударил Семена по лицу, выкрикнув:
– Всегда вы под ногами вертитесь! Продыху от вас нет!
Семен сжал кулаки, но в это же мгновение отлетел в сторону, сбитый Алексеем. И в следующую минуту увидел, как в стремительном броске Алексей закрутил руку Николая за спину, повалил лицом в пол. Николай, обмякнув всем телом, вдруг затрясся, застонал, и по его искаженному, испуганному лицу покатилась слеза. Алексей опустил его руку. Николай, мыча и охая, вдруг пополз на четвереньках к Семену, обхватил его ноги, вжался лицом в его живот и заголосил:
– Прости ты меня, друг… Прости меня, брат…
– Что ты… Что ты… – отозвался Семен.
– Сережа, да что с тобой!? – раздался взволнованный голос Яна.
Он стоял над Сергеем, голова которого покоилась на столе среди грязной посуды. Бросились к Сергею, подняли на руки и уложили на диван. Редкие бледно-розовые пятна исчезали с его синеющего худого лица с впалыми щеками, и сквозь закрытые веки выпирали замершие оболочки глаз. Пока Семен сбегал на кухню и, налив в стакан с водой двойную порцию корвалола, прибежал, Алексей, распахнув на груди Сергея рубашку, стал делать массаж сердца. Медленно Сергей открыл глаза, выпил лекарство, закашлялся, и сквозь его ожившие губы донеслось в тишине:
– Нет, не на трех китах держится мир… Он держится на умении просить прощение, прощать и каяться…
* * *
Сквозь задернутые жалюзи пробивался рассвет. Так и не остывший за короткую ночь город угрюмо встречал восходящее на востоке солнце, и темные короба домов, в которых спали под шум кондиционеров изможденные вчерашним зноем его обитатели, прояснялись своими очертаниями и окраской. С нарастающим шумом проносились по еще пустынным улицам ранние машины, и в каждой из них сидел человек – черный, желтый, белый, со своими разбуженными после сна мыслями. Наступал очередной день жизни, для одних знакомый и привычный с рождения, для других – новый день их новой жизни, к которой они стремились и прорвались. Новая жизнь втягивала, поглощала, вынуждала играть по своим правилам, закрепленным в законах. И словно напоминая о них, трепетали на легком утреннем ветерке, дующем с океана, государственные флаги со звездами, а по улицам носились гончими полицейские машины. И каждый водитель невольно смотрел на спидометр и включал сигнальные огни.
Минск – Нью-Йорк