Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 249, 2007
Мокрым, бледным весенним утром в Народный дом ребенка, расположенный на улице Клары Цеткин в небольшом областном городе, зашел помятой наружности человек, один из тех, кого в свидетельских показаниях сознательные граждане называют субъектами. Он огляделся и произнес, обращаясь к пробегавшей мимо сестре-хозяйке:
– Я, таво. Кхы-кхы. Этого, мг-мг. – И нетрезвым взглядом указал на предмет (то ли чертежный ватман, то ли березовую чурочку), который обхватывал левой рукой.
– Что это? – поинтересовалась хозяйка, указывая на странный цилиндр. – Если ты дрова привез, так это тебе к завхозу надо. К Василию Поликарпычу.
– Да не. Мне это… Как его. Сдать бы… кхы-кхы, – откашлявшись, человек положил свою ношу на притулившуюся к крашенной казенной известкой стене деревянную скамью.
– Ты мне голову не морочь! Говори, чего приволок…
И в это самое время лежавшая на скамье “чурочка-ватман” вдруг стала выгибаться и издавать резкие звуки.
“Мы простынку-то размотали, а там дите! Девчушка! Да и то, по правде сказать, ниякое не дите, а нешто, як твой общипанный певень. Мы аж сомлели, як такэ убачыли. Ей ж Бог, ноги подкосилися!” – называя себя на императорский манер на “вы”, рассказывала сестра-хозяйка незнакомым с этой историей людям. Правда, таковых в городе почти не осталось, но если встречался – тут уж рассказчица входила в раж: глаза ее размером в раечку (сорт некрупных яблок) округлялись до величины доброй антоновки, в голосе делалось заикание, в ногах крупная дрожь.
– Не жилец яна, – сказали мы. – Помяните, бабы, наше слово. Не жилец!
Жилец не жилец, а оформили девочку по порядку, имя дали. Хотели звонкое, революционное: Рева или Октябрина, но как-то не тянула девочка ни видом, ни весом на такое славное героическое имя. Подумав, решили назвать Вторнинкой, от вторника, того самого дня недели, когда она появилась в Доме ребенка. Однако этому помешала втершаяся в обряд наречения религиозная отсталая старуха, промышлявшая детдомовской поломойкой, Домна Васильевна, и за порядочный шмат сала уговорила заведующую дать девочке имя в честь святой Ефросинии, как выпадало на тот день.
– Оформляйте, – спрятав завернутое в марлю сало в шуфлядку рабочего стола, согласилась начальница.
– Федоровна, – приказала она сестре-хозяйке. – Вы, как человек грамотный, ступайте с Васильевной к секретарю и распишитесь в регистрационной книге.
Секретарь, канцелярский ангел, хлопнул резиновой печатью в регистрационной книге смертей и рождений, изрек значительным окающим басом: “гОтОвО”!
– Все одно – не жилец, – нервно дернув левой скулой, предрекла сестра, поставив свою подпись в графе “свидетель”.
– Да, слабенькая девчушка, – согласно кивнула религиозная. – Да Бог даст, выживет.
Домна Васильевна плеснула на девочку водичкой, перекрестила и прочла, шамкая полупустым ртом:
“И Царю Небесный, Утешителю Душе Духа истины. Иже Везде Сый и Вся Исполняй…”
Молитвами ли, или так, по случайности, но выжила Ефросиния, только вот беда – стала она Фусей-горбусей. Прозвище это пошло от горба. Трудно сказать, что стало причиной этого увечья: спондилит, рахит или искривление позвоночника.
– Ведьмярская порода, – бросали в Фусину деформированную спину злые языки. Чистой воды вранье! Фуся вовсе не походила на ведьму, а скорей напоминала гнома из мультфильма о Белоснежке. Подвижное лицо с непонятным выражением: не то радости, не то скорби. Осторожно-семенящая походка, которая присуща шахтерам. По-детски быстрая и мелодичная речь. Малахитового цвета загадочные глаза, хранящие некую, даже и им неведомую тайну. Да и горб у Фуси скорей выглядел не горбом, а рюкзачком, в котором гномы таскают свои инструменты. Одевалась Фуся ярко, на общем фоне серо- бурых телогреек и ватников, я бы даже сказал, эксцентрично. Найдет кусочек голубенького фетра – тут же беретик себе на машинке зингеровской сострочит. Попадется лоскуток желтых ниток – глядь, уж спицами стучит, а дня через два Фуся в новом желтом шарфике. Кожей красненькой где разживется – бежит в обувную лавку, смотришь, а Фуся в красненьких сапожках семенит…
После финансового техникума Фусю распределили бухгалтером в городской банк. Городской банк – это вам не скобяное производство: комнатуха в бараке, крысы под полом, да туалет на улице. Банк выделил молодому специалисту в подведомственном ему доме отдельную комнату + грядку + сараюшку + машину брикета.
И надо вам сказать, замечательный был дом. Конечно, кое-где подтекало, кое-где отваливалось, но внешне дом был великолепен. Островерхая черепичная крыша, бетонные портики, причудливые балкончики, высокие из красного кирпича печные трубы, массивная дубовая входная дверь, мозаичный пол в парадном. Ни дать ни взять – замок посреди скукоженных домишек и унылых фабричных бараков.
Квартирка, правда, досталась – одно название что квартира: маленькая, темная и сырая. Ну, а что хотеть от бывшей барской ванной? И на том спасибо. Через месяц квартирку ту было не узнать. Светлые занавесочки придали ей света, пестрый коврик на полу, беленькие вязанные крючком накидочки на диванных валиках и настольная лампа с изготовленным Фусей бархатным абажуром – уюта, горшки с красной геранью и фиалками – изящества. На Фусиной грядке не как у всех – лук да картопля. Нет, там цвели диковинные настурции и причудливые георгины.
“Валенки, валенки. Не подшиты, стареньки…” – правдиво пели отворенные летние окна. “Besame, besame, mucho” – эротической латиноамериканской мелодией отвечала им Фусина форточка. Опять же, в Фусином сараюшке жили не кабанчики и куры, как у всех, а ютились колченогие коты и бесхвостые собаки. Вообще возле Фуси постоянно вился шлейф из бродячих животных и убогих личностей, которых она привечала и выхаживала. Но вот беда: стоило только несчастным окрепнуть и стать на ноги, как они тут же прибивались к новым, более сытным и перспективным хозяевам. Мало того, устроившись и обжившись на новом месте, они при встрече со своей спасительницей начинали фыркать и злобно лаять. А дворняга по кличке Тузик, вытащенный когда-то Фусей из-под тележьих колес и выхоженный ливерной колбасой, сорвавшись как-то с цепи, укусил свою благодетельницу за икру!
К сожалению, это касалось не только животных. Валик Босый: баклан, “ломавший тальяну” на вокзальной лавке и приведенный из сострадания Фусей к себе домой, год спустя отъевшийся на Фусиных харчах, говорил в приватных беседах: “Я на хозяина восемь лет рога ломил не для того, чтоб с такой чаморой шконку давить!” Потом был проигравшийся и скрывавшийся от должников картежник Гера Туз. За ним последовал алиментщик Стасик.
– Ведьмярская порода! Чует ее живая душа и бежит сломя голову! И этот сбежит! – предрекали злые языки, когда в Фусиной квартире поселился новый мужчина, представившийся соседям как Исаак Иванович Янович.
– Жидович он, а не Янович. Я таких Яновичей-Жидовичей на зоне видал-перевидал, – утверждал заводила “козла” и “храпа”, отсидевший по бытовой статье Олежка Череп.
– Не мети, Череп. На кой Жидовичу Фуська? Они только со своими Сарками да Бэлками магний трут, – возражал ему оттянувший по 102-й Алик Теркин.
– Кто, я мету?! Я фуфло гоню? Ты секи сюда, бык ты доенный. Исаакович – раз. От бухла рыло свое воротит – два. Не рамсит – три. Еще предъявы есть?
– Так он же не Исаакович, а Иванович, – возражали картежники.
– Не, мужики, Олежек правильно толкует. Чего он в ней нашел, в каракатице ентой? – защищал Черепа плешивый мужичонка Нилович. – Ни вида, ни брида. Ни этого самого. – Нилович сально хихикал.
– Я так кумекаю. Или он на ейную хату хочет лапу положить, либо Фуська его пришить надумала.
– Фуська? – удивлялись картежники. – С чего бы это?!
– Да мало ли. Может, ен премию получил.
– Да ну. У нас той премии – сам задавишься. За спортлото, может, и задавят, а за премию вряд ли…
В отличие от предыдущих Фусиных сожителей, деклассированных и малосимпатичных, Исаак Иванович был человеком серьезным и мало сказать симпатичным. Красивым! Высокий, с веселой детской ямочкой на волевом подбородке. Ни дать ни взять Кирк Дуглас в роли Спартака. Исаак Иванович рано овдовел, но так и не женившись, один вырастил сына, который к тому времени, когда Исаак Иванович поселился у Фуси, заканчивал университет.
– У этой Фуськи! Весь ум в горбй! – чесали языками дворовые бабки. – Ясно як Божий день, “амбал” ентый хватеру Фуськину захатеу.
– Да зачем же она ему, у него и своя есть, – возражала им Фусина подруга, библиотекарь Софья Васильевна.
– Своя? Тумкала вы, Васильевна, тумкала. Своя! Так свою ен сыну оставить, а с горбаткой нашей знаете что сделае? Аж и говорить не хочется.
– Да чего он с ней сделать-то сможет?
– Чего! Чего! А таво! Вы-то хоть знаете, где яна яго подцепила?
– Нет, а где? – Любопытствовала библиотекарь.
– На кладбище!
– Ворожила! Во ведьмярская порода! – Вступали злые языки.
– Да не! Ее Федоровна с 10 квартиры оградку попросила мужику своему покрасить. А у этого, Фуськиного, там рядом могилка бывшей женки. Ну, Фуська с этим “амбалом” вась-вась, шур-мур и с кладбища вместе-то и умотали.
– Ну так что? Ну и познакомилась. Вдовцы люди положительные. Не то что замужние. С ними свяжись – так баба явойная глазища кислотой-то и выжжет, – вбросила реплику молодая бабенка, крутившая любовь с женатым водопроводчиком из местного ЖЭКа.
– А то и что! Тисканет он горбатую нашу и возле первой своей и положит, чтоб далеко не бегать. Хватеру ейную приберет, а нас по судам да по следствиям затаскают.
– Ну что вы такое говорите. Любит он ее! – обрывала их Софья Васильевна. – Сядет возле нее, руку гладит и говорит: “Я тебя, Фуся, всю жизнь искал”. Вот как! Сама видела.
– Так Фуська и правда баба-то хорошая, работящая, а что горб, так то только хорошо. Хвостом крутить не будет. Щас знаешь какие вертвлюшки пошли, швырк, тырк. Бацылки одни на уме, – поддерживала Софью Васильевну перехватывавшая у Фуси когда чесночину, когда цибульку, когда маслица, а то и рубль-другой, соседка Сазоновна.
– Любит! Ай-я-я-й! В зеркало бы на себя посмотрела, грымза забубенная!
Шли месяцы. На Фусиной грядке цвели георгины, а непьющий и равнодушный к “храпам и козлам” Исаак Иванович вырезал причудливыми резаками деревянные безделушки в оборудованном им для этих целей сарайчике.
– Топор точит. Замочит горбату, как Раскольников старуху, – глядя на раскрытую сарайную дверь, пророчествовал дворовой интеллектуал Б. Голованов. Но Исаак Иванович мало того, что сам Фусю не мочил, но даже и мухи к ней не подпускал. Ходили они всегда вместе. Утром, смотришь, бегут на остановку, и после службы вместе шагают к подъезду. Обращался к своей супруге Исаак Иванович только на “Вы” и иначе как Фусенька ее не называл… В первое же лето Исаак Иванович отвез свою Фусеньку “поправлять здоровье” на юг.
– Ишь, здоровье поправлять! Горбатого только могила исправит! – восклицали недоброжелатели.
На Новый Год – Фусеньке колечко. На 8 марта – к Фусеньке с гвоздичками.
– Исаак Иванович, мы вам в этом году непременно новое пальто на ватной подкладке справим, – приставала к супругу Фуся.
– Нет уж, Фусенька, прежде мы вам дубленочку организуем. Я уж в одном местечке и договорился.
– А что ж это вы, Исаак Иванович, свой кусочек тортика не скушали, – интересовалась Фуся.
– Так это я вам на завтрак Фусенька оставил. Вы уж у меня такая сладкоежка, – улыбаясь, отвечал Исаак Иванович…
Прошло года два. Окончив университетский курс, женился сын Исаака Ивановича.
– Конец горбатой. Теперь если не Жидович ее пришьет, так сынок евойный Фуську приделает, – авторитетно заявили злые языки. Но сын, женившись, переехал в другой город. Так мало того: родившуюся дочь “жидовический” сын возьми да и назови в честь Фуси Ефросинией!
– Ой, Софийка Васильевна (кого любила, Фуся называла ласкательно: Марьюшка, Валюшка), – по-детски всхлипывая, рассказывала Фуся. – Такая девонька хорошенькая. Дай Бог ей здоровья. И все говорят – личиком вся в меня…
Вскоре Фуся с Исааком Ивановичем сменяли в Фусином доме две своих однокомнатных на одну приличную с балкончиком двухкомнатную. Плохо только, что балкончик выходил на кладбищенский двор.
– Это ничего, что сейчас мы живем рядом с кладбищем. Зато потом мы будем жить рядом с домом, – шутил Исаак Иванович по этому поводу…
Шли годы. В зимние дни об Исааке Ивановиче с Фусей забывали. Но как только наступали теплые весенние дни, людская молва вновь бралась за эту парочку любящих друг друга сердец.
– Гляди-ка, опять на гряде ведьмярские травы свои садит! – шипели суеверные бабы, вспахивающие свои грядки под перспективный под продажу лук и картоплю. Действительно, с приходом Исаака Ивановича Фуся кроме своих георгин и настурций стала высаживать травы: чабрец, мяту… Исаак Иванович был большой любитель цветочных чаев. А в воскресные дни Исаак Иванович с Фусей отправлялись на рынок. До обеда слышался там бас Исаака Ивановича, спорившего с торговками. Возвращались с рынка в зависимости от сезона – то с вишенкой, то с огурчиками, то с капусткой. Высокий, плечистый, груженный корзинами и сумками Исаак Иванович впереди, чуть сзади маленькая, дробненькая, с легонькими сеточками и авоськами – Фусенька. Каждые пять минут Исаак Иванович останавливался и, медленно поворачивая голову, смотрел, не потерял ли он Фусю. В такие минуты он был похож на добрую лошадь.
– Ишь, опять поперли! Кулачье! И куда этой горбатой столько? – злобствовали соседки.
Возвращаясь с базара, Исаак Иванович не бросал все купленное в кучу и кое-как помывши: варил, солил и консервировал, а указывая на помидор, который он вертел в своих руках, спрашивал:
– Вы как, Фусенька, думаете, куда годится сей молодец – на маринад или на засолку?
– Я так думаю Исаак Иванович, что ему самое место в аджике.
– Полностью с вами, душа моя, солидарен! – радостно восклицал Исаак Иванович, отправляя “молодца” в кучку, шедшую на аджику.
К зиме балкончик заставлялся: корзинами, ящиками, бочками, кадками и морозоустойчивой стеклотарой.
– Во кулачье, – шипели злые языки. – Продразверстки на них нет!
Как-то в необычайно урожайное лето Фусенька заболела. Исаак Иванович лечил ее травяными чаями, возил к врачам и бабкам, но Фусенька быстро угасала и к первому снегу умерла.
– Это он ее бутулизмом отравил. Помните, кольки грибов он в это лето припер? Теперь заживет барином! Балкон – что овощной магазин. Любая краля пойдет…
Но никаких краль Исаак Иванович не водил, а каждый день, постаревший и ссутулившийся, ходил к своей Фусеньке. Шел, скрипя ботинками по занесенным снегом кладбищенским дорожкам, с поникшей головой и тусклым взглядом, среди похилившихся крестов и черных голых деревьев, точно заплутавший путник в таежной глуши, а подойдя к могилке, что-то поправлял, что-то подчищал и затем долго стоял, неподвижным, живым обелиском у Фусенькиного изголовья, пока запирающий на ночь кладбище сторож не уговаривал замерзшего Исаака Иванович ступать со двора. Исаак Иванович тяжело вздыхал и понуро брел, всякую минуту оборачиваясь к Фусенькиной могилке. В эти минуты бедный Исаак Иванович (как ни кощунственно это сравнение) походил на несчастного ослика, утерявшего свой хвостик. Вечером, пока кладбище не пропадало в зимней ночи, Исаак Иванович стоял у окна и смотрел на Фусенькину могилку, которая хорошо была видна из квартиры Исаака Ивановича.
После 40 дней несчастный Исаак Иванович вроде чуточку ожил, посвятив себя хлопотам об оградке и памятнике, но к весне, так и не закончив начатое и оставив на разграбление соседям бочонки с солениями и ящики с антоновкой, переселился к своей Фусеньке.
Спустя год сын Исаака Ивановича установил на могиле отца и горячо любимой им Фусеньки черного гранита памятник, а лучший городской гравер выбил на камне незамысловатую эпитафию:
“Здесь покоятся сердца, познавшие любовь”
Она и сегодня хорошо видна из окна квартиры этих утихших навеки сердец, где давно уж живут новые квартиросъемщики.
Монреаль