Эссе. Стихи
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 248, 2007
Немногим поколениям в истории дарован такой опыт, как нам. Мы перешагнули внушительные рубежи: порог века, порог тысячелетия и вступили в совершенно иную эпоху. Сама динамика времени затягивает, понуждает углубляться в новизну. Но должны ли мы ради этого быть безоглядными и беспамятными?
Этот непраздный вопрос, в общем-то характерный для всех поколений, является сейчас решающим для сознания русских читателей и литераторов, перешагнувших к тому же рубеж несвободы. Какие из поглощаемых забвеньем имен необходимо перенести с собой в будущее? Ответ очевиден. Разумеется, имена тех, кто был свободен, чей ум и литературный дар развивался вольно в век идеологических деспотий и принуждений.
Таким умом и талантом был одарен Юрий Павлович Иваск (1907–1986), выдающийся поэт и просветитель, историк литературы и критик, яркая интеллектуальная фигура Русского Зарубежья. Иваск был рожден еще до революции и даже до Первой мировой войны, в Москве, в семье наполовину русской, наполовину немецко-эстонской, однако воспитывался в русской культуре. В 1920-м году по понятным причинам семье пришлось перебраться в Эстонию, и вся дальнейшая жизнь Юрия Павловича прошла вне России. Происходили известные катаклизмы ХХ века, передвижения армий и гражданских людских масс, но молодого Иваска эти события неизменно заставали за поисками знаний – в Тартусском, Гамбургском и, наконец, в Гарвардском университете, где он защитил докторскую диссертацию о Вяземском как литературном критике. В дальнейшем он преподавал русскую литературу во многих университетах США, а с 1969 до почетной отставки был профессором Массачусетсского университета в Амхерсте, где когда-то жила Эмили Дикинсон, чудо американской поэзии. Ныне прах Юрия Павловича покоится на том же кладбище, что и Эмили…
Однако еще в тридцатые годы, он сам выступил как начинающий поэт. Его первые книги стихов были тепло встречены такими маститыми критиками Зарубежья, как П. Бицилли и Г. Адамович. Интересно, что Адамович точно угадал и выделил удивительное произведение Иваска, счастливо сочиненное, даже как бы готовым услышанное им в просодии русского языка:
Пили – пили – пили,
Поле – поле – поле,
Пули – пули– пули,
Пали – пали – пали.
В те же годы произошла его встреча, переросшая в доброе знакомство и обмен письмами, с Мариной Цветаевой, чью гениальную одаренность Иваск оценил в полной мере. О степени ее доверия к Иваску говорит тот факт, что, прежде чем возвратиться в СССР, Цветаева пожелала передать ему на хранение свой архив. Проницательный Иваск эту почетную просьбу отклонил, поскольку дело шло к войне, и Эстония, как он и предвидел, вскоре оказалась под советской оккупацией. Он предложил взамен хранить архив в более надежном месте – Базельском университете в Швейцарии. Существенная доля архива, книга стихов “Лебединый стан”, воспевающих Добровольческую армию (из-за чего И. Эренбург отговаривал Цветаеву ее печатать при жизни), все-таки вышла в Мюнхене в 1958 году с предисловием Иваска и в авторской орфографии. Вкупе с публикацией цветаевских писем это положило начало “цветаеведению”.
Но и на своих путях Юрий Иваск продолжал совершенствоваться как поэт, интеллектуал и историк. Он издал монографию о Константине Леонтьеве, эстетически близком ему философе, подготовил к печати ряд книг отечественных и эмигрантских писателей. Его перу, его воображению и уму принадлежат сотни статей и исследований о литературе, философии и поэзии, которые он печатал во многих периодических изданиях Зарубежъя. Он собрал и выпустил в 1953 году антологию “На Западе”, в которой объединились поэты первой и второй волн эмиграции, до этого разобщенные. Также в 50-х он был редактором нью-йоркского литературного журнала “Опыты”.
Годы и годы, если не десятилетия, Иваск плодотворно сотрудничал с Романом Гулем, редактором “Нового Журнала”, постоянно печатая у него стихи, рецензии и эссе. Сотрудничество с “НЖ” продолжалось и после Гуля. Наиболее существенной публикацией была серия последовательных статей “Похвала российской поэзии”, печатаемая из номера в номер. Иваск мечтал издать эту серию отдельно как книгу-эссе. Лишь много лет спустя, в 2002 году, его “Похвала” вышла в Таллинне стараниями друзей Иваска. Эта книга подытоживает его размышления о поэзии и дает широчайший спектр литературных профилей – от анонимных авторов средневековых виршей и, сквозь всю историю, до младших современников самого Иваска.
Также посмертно был опубликован полностью под книжной обложкой его главный поэтический труд – вдохновенная поэма “Играющий человек (Homo Ludens)”, впервые появившаяся в журнальной версии в 3-х номерах “Возрождения”. Поэма, написанная особыми семистишиями, представляет из себя свободную композицию, содержащую яркие виды Европы и Америки, детские воспоминания, словесные портреты друзей, а также размышления об игровом начале в искусстве как о вечном, райском элементе, выраженном в земной конкретности, в самой радости жизни. В этом у Иваска была перекличка с любимым им парадоксалистом В. В. Розановым, которому и в Раю мечтался малосольный огурчик с прилипшими к нему усиками укропа.
Недаром свою последнюю книгу стихов поэт назвал дерзко, заимствовав полемическое выражение у Пушкина: “Я – мещанин”. Однако в ней содержится уже не игровая, а скорей трудовая хвала Творцу. Образы строительной мощи вырисовываются в “Римских строфах”, – по существу, целой поэме в семи частях, по числу римских холмов. И все-таки барочный рай для Иваска – это город Бартоломео Растрелли и блаженной во Христе юродивой Ксении Петербургской, которая подносила кирпичики его строителям. В Петербург (тогда еще, увы, Ленинград) было последнее путешествие Ю. П. Иваска.
Он когда-то поддержал меня письмом в Ленинград, выловив мои стихи из самиздата, поддержал и после прибытия в Америку. Мы перезванивались, переписывались. Говорили о России, об отрицании ее, революционной, у Бунина, о нигилизме отчаяния у Георгия Иванова, обменивались надеждами на будущее. Все это есть в моем стихотворении, в те годы ему посвященном:
ЮРИЮ ИВАСКУ
– И – хорошо! – юродствовал Георгий.
А что тогда гналось на Магадан
и мерло в селах?.. Юрий был негордый.
Всегда, как и теперь, седобелес,
он, видно, веял юностью такою:
хоть от острот и хохотал до слез,
но плакал над марининой строкою.
Он пели – пели – пели написал,
и: пили – пили, поле, пули, пали.
По звукам Пли и Эль на небеса
вели доброармейцев Петр и Павел.
Но тон Парижской ноты был уныл,
а чистенький пейзаж новоанглийский
так и остался сердцу мил-не-мил:
– Мне москвичи любезны, Вы мне близки.
Не в эльзевирах – вечный человек:
несомый папиросною бумагой,
по Самиздату бродит в дождь и снег,
играя в мячик со святым Гонзагой.
Мы с Юрием в самом раю – а где ж? –
постелим самобранку под-за кустик
и за Россию чокнемся: – Грядешь!
И малосольным огурцом закусим.
Шампейн, Иллинойс