Глава из романа
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 248, 2007
Охота*
Хотя было тепло, но почти всю ночь шел мелкий дождь, и от этого охота теряла свою прелесть. Упрямой монотонностью дождь наводил на грустные мысли. И с этим ничего нельзя было поделать. Ведь это свойство дождя вызывать такое грустное состояние. Быть может, и посылался он на землю, чтобы заставить людей опечалиться. Для чего? А для того, что слезами печали душа умывается… Шурша ветвями, пролетел легкий ветерок, и тяжелые капли упали на лицо, как бы тем самым, устанавливая связь между ним и дождем, а через него и с природой.
Николай никогда не задумывался о своей связи с природой. Он просто жил в ней. Он ощущал себя как бы частью ее. Для него имело большое значение то, что случалось в природе и он скрупулезно, будто фиксируя то, что происходило с ним, отмечал в своем дневнике и перепады погоды, и изменения дня. Если бы он задался целью когда-нибудь проанализировать свои записи, то, наверное, с удивлением бы обнаружил, как характер дня влиял и на его настроение, и на его поступки. В этом он, царь земли Русской, мало, чем отличался от простого крестьянина, по утру взиравшего на небо, стремясь по виду его угадать, чего от него ожидать на сегодня.
Капля скользнула по усам на губу, и он с удовольствием по-детски слизнул ее. До рассвета оставалось немного и, словно предвкушая его, но, не решаясь однако спугнуть тишину, робко зашелестели молодые листья. По своей младости они еще не знали о чем поведать, а просто радовались тому, что появились на свет по весне, что тронул нежную кожицу почек ласковый ветерок, что скользит по ней неторопливыми каплями дождь. И оттого они становились, как живые, как котята, которых хотелось погладить, приласкать. Рука сама потянулась к стволу. Вот, если бы так держась за ствол уходящего корнями в землю дерева набраться бы силы земной… Когда-то в это верили. Порою и Николаю казалось, что подобен он пробившемуся сквозь многовековой слой отростку того могучего дерева, что уходило своими корнями в глубины веков. И как эти молодые ветви, еще не ведающие, что в них не только их жизнь, но и жизнь тех, кто отцвел до них, что живет в них все дерево, так и он ощущал себя всего лишь еще одним побегом того дерева, которому в этом году исполнилось триста лет.
Ветер посвежел. С залива он приносил дыхание моря и если бы не тучи, то солнечным лучам удалось бы вызвать к жизни больше весенних запахов. Но тот же ветер мог набежать и весенней вьюгой. Разве угадаешь, что задумала природа? Да и не одна природа -загадка. Глубины народные та же природа и там таится загадка. И, как ветер мог превратиться во вьюгу, так и из недр народных в любой момент могла вырваться свирепая буря.
Конь вынес его на вершину Бабигонтских холмов. Отсюда открывался в эти часы еще тусклый вид на низину со Стрельней и, сквозь зыбкую кисею дождя все казалось выведенным тонкой кисточкой художника. Та же хрупкая пугливая нежность, не знающая, чего ожидать от наступающего дня. Как на картинах увиденных в Японии. Едва там, чудом жив остался. И спустя многие годы, возвращаясь к тому, что с ним случилось в том японском городе, Николай прозревал в этом какой-то, ему, смертному недоступный смысл. Аликс говорит, что тогда еще не кончилось то, что ему предначертано в этом мире исполнить. Как исполнить, если все предначертано заранее? Да будь просто проводником воли Божьей, слушай, что подсказывает тебе совесть и верь, что через нее говорит с тобой Сам Господь. Так то так, но его острый ум угадывал какую-то таящуюся тут сложность. Но сложностей он предпочитал избегать. Поелику возможно. Тем более сейчас.
Ветер рванул полог туч и тогда яснее подступил рассвет. В то же мгновение до слуха донеслось долгожданное пение глухаря. Вначале это были легкие отрывистые пощелкивания. Теке-теке… Теке-теке, выстукивал глухарь, словно выбивал мелодию на кастаньетах. Теке-теке… Все, учащаясь и учащаясь, повторялось щелканье.
-Он, — прошептал Димка Голицын голосом, сдавленным волнением, какое охватывает охотника при приближении дичи.
Николай кивнул и приложил палец к губам. Им и самим овладело волнение. Будоражащее, возбуждающее, похожее на легкое, как от шампанского, опьянение, из-за которого он так и любил охоту. Эти минуты ожидания, предвкушения были для него куда приятнее того момента, когда прозвучит выстрел и окровавленная птица падет на землю. Пока глухарь был еще далеко от поджидающих его охотников, Николай наслаждался его пением и тем чувством, которое оно вызывало в нем.
Щелканье, постепенно усиливаясь, достигло крешендо. Самец, напрягаясь из-за всех сил, показывая все свое искусство, звал спрятавшуюся где-то самку. Он не знал где она. Не знал, какой она будет. И его призыв потому звучал как обращение к самой Любви, которой жаждала его отогретая подступившей весной душа. Откуда было знать ему, что зов его прийти к нему на свидание обрекает ее на гибель, что ведет их любовь к смерти.
Глухарь не унимался. Он уже не звал, он требовал, чтобы она вышла к нему. Чтобы послушалась его. Именно его! А самка не откликалась, и тогда забыв о своей гордости, самец начал призывно щебетать. Поначалу робко, словно стыдясь, что приходится ему упрашивать, а потом отбросив стыд — полным голосом. Это уже не были резкие удары щелчков повелителя, а ласковое стрекотание вконец истомленного любовника.
Николай уже несколько секунд видел его, закинувшего назад темную головку на изогнутой пепельной шейке, с отливающей зеленью грудкой и черным в белых пятнах веером хвоста. Пробивший тучи луч восходящего солнца высветил опушку, где, то, вздымая, то, опуская крылья, продолжал токовать глухарь. Эта была подлинная песня любви, перешедшая в мольбу. Перед этим самка устоять не могла. Выскользнув из чащи, она плавно опустилась на поляну. Глухарь, почуяв, что его зов не напрасен, залился радостном клекотом, и прежде, чем двинуться к самке, выставил себя на показ.
Стрелять было самое время. Николай краем глаза схватил удивленный взгляд Голицына, поднял ружье, мушка поймала ярко-красный глаз все еще поющей и тем накликающей на себя гибель птицы.
Палец лег на курок. Николай чувствовал холодок металла. Набрал воздуху и как всегда перед тем, как нажать курок замер. Но с места палец его не сдвинулся. Глухарь изгибал шейку и раскрывал крылья. Пусть себе токует, и он опустил ружье. В то же мгновение раздался выстрел и песня, взметнувшись вверх, упала вниз, оборвавшись на полу ноте. Будто сожалея, что не допел ее, что не увидеть ему начинающегося дня глухарь взмахнул в последний раз крыльями, попытался рвануться к лесу, где ждала его самка, но сил его не достало, и он упал. А где-то там, в вышине еще жило пение уже неживой птицы. Небо еще не знало о том, что источник песни уже замолк. Песня продолжала жить сама по себе, продолжая свой полет в небесах.
Николай поспешно сунул папиросу в рот и, крепко затянувшись, пошел к лошадям. О столь привычном после охоты состоянии бодрости нечего было и думать. День был испорчен.
Вечером на еще одном торжественном в честь Трехсотлетия спектакле, он старался не выглядеть хмурым. Балет оказался не из любимых. " Лебединое озеро", всегда представлялось ему надуманным, а музыка не производила такого же впечатления, как, скажем, в "Спящей". Хотя танцевали отлично. Руки Одилли то, распрямляясь, то, безжизненно падая вниз подобно поникшим крыльям. В глазах Николая они из лебединых, превращались в черные в белых пятнах крылья глухаря.
Спрашивается, что с того, что он не выстрелил — птицу то все равно убили. Но убил-то не он. Так ведь убивал же раньше. Не первая же охота. И смертные приговоры подписывал. И потемкинских бунтовщиков приказал наказать крепко. И никаких сомнений не испытывал, когда, получив от командующего маньчжурской армией Линевича телеграмму о прибытии в его войска четырнадцати агитаторов-анархистов, пальнул в ответ: "Надеюсь, они будут повешены".
Командующий, а растерялся. Сам бы мог догадаться о том, какие следует принять меры. На себя не хотел принимать — на него перекладывал. На его государевы плечи… А ему перекладывать не на кого. А зло наглело, подступало ближе, грозило все затопить. Такие вот агитаторы то в смутное время пятого-шестого года и сеяли зло. В их казни только и было спасение России… Какой ужас, что надо было к этому прибегнуть! Казнили то своих же! Да, так вот. Ты — царь, тебе, Божьему помазаннику здесь, на земле, решать, кому жить, кому — нет. Ох, какая это неподъемная ноша.
Слава Богу, что позади все это. Почему же тогда не дает ему сегодня покоя та птица? Почему там, на освещенной солнцем, лесной опушке тот черно-белый комочек вдруг предстал неким средостением жизни, ее сердцем, поразить которое он сил не находил? Его потухший взгляд, временами, довольно сильно мрачневшее лицо, что вряд ли можно было объяснить переживанием происходящего на сцене, не остались не замеченным залом.
-Государь озабочен … Его величество чем-то недоволен… Все эти Балканы, наверное…- передавалось из уст в уста.
Ловя отдельные взгляды, Николай понимал настроение публики. Не уследил за своим лицом и сквозь его хваленую сдержанность, прорвались чувства. Что за чушь! Неужели его всегдашнее, вошедшее в пословицу умение владеть собой на сей раз, изменило ему… Небось, гадают, от чего царь хмурится и никому невдомек подлинная причина. Кому расскажешь, что виноват тот глупый красноглазый глухарь так неосторожно подставивший себя под выстрел. Кто поймет? Даже сидящей рядом Аликс это вряд ли будет понятно. Он постарался придать своему лицу подобающее случаю, в меру благожелательное выражение. Настроения его это не изменило.
Мысли его перекинулись на то, о чем он думал не раз. А как же во время войны, когда, повинуясь росчерку его пера, на смерть будет обречено, кто знает сколько жизней? Будто охваченный необъяснимым предчувствием, он вздрогнул и быстро, чтобы отвлечься глянул на сцену. Там отчаянно взмахивая крыльями, метался прекрасный белый лебедь его юности и жалобно несла в зал его голос волшебная скрипка старика Ауэра. Как это он раньше не замечал чарующей прелести этой музыки. Или правда, что наши вкусы так же зависят от настроения, как его настроение зависело от погоды. Стало быть, сегодня эта музыка отвечала его душевному настрою, оттого вдруг став понятной и близкой.
Он знал, что будет охотиться еще много раз, что забудется сегодняшнее утро, но вряд ли забудется чувство одинокости и беззащитности жизни, жизни, взятой на мушку. Не изгладится и с пронзительной ясностью пришедшее к нему в утро перед охотой и потом во время ее сознание удивительной легкости, с какой можно прекратить всякую жизнь, в том числе и его — царственную.
Царь то царь, но оттого не перестал быть смертным. Очень даже он смертен и удар японца еще одно о том напоминание. Помазанник Божий, такой же смертный, как и самый ничтожный из его подданных, и высшая и недоступная нам, смертным, справедливость, наверное, как раз и есть в том, чтобы и блестящий земной путь царя земли Русской, и путь того его поданного, кто и клочком земли не владел, завершился могильным холмом из той же, одинаковой для всех, земли.
Он быстро провел рукой по лбу, нащупал то место, куда саданул японец. Господь не попустил и оборонил. В следующий раз может не попустить и не оборонить. Тогда, понимай так. Все, что тебе было предназначено исполнить в земной жизни, кончилось. Больше ты на этой земле не нужен. Свершилась воля Божья. Она ведь во всем. И в том, что тебя одного, коснулось помазанье Божье и на тебя одного возложили корону, и в том, что ты расстаешься с короной.
Грохот барабана в оркестре вызвал в ушах другой грохот. Грохот кронштадских орудий за окном в пятом. Извольский тогда как раз прибыл с докладом. Весь его доклад и грохотали. Удивлялся он, на мое спокойствие. И что же я ему ответил? Тоже, что и всегда: Уповаю на волю Божью. Все в ней. Иначе быть не может. Судьба России, моя собственная судьба и судьба моей семьи — в руках Господа. Он поставил меня на то место, где я есть. Мой долг служить стране,которую Он мне вверил. И мне остается только я склониться пред Его волей, кой бы она ни была.
Человек рождается и о том, какова выпадет ноша ему, не ведает. От него тут ничего не зависит. Было бы в его власти сбросить эту тяжкую ношу, давно бы сбросил. Не дано это. Ноши своей ему никогда не сбросить… Она на всю жизнь. Повелел Господь нести сей крест и то, что определил ему явиться в мир в день Иова многострадального неспроста. Плати за власть царскую многострадально. Что на роду написано, от того не уйти. Да ведь не просил же я, Боже, власти этой. Почему же должен брать я на душу такое, что душа моя не приемлет? Как можно быть властителем земли русской и не отдавать приказы, несущие иной раз и гибель людям, и несчастья их семьям, и разрушающие их жилища и дела их рук? Камнем тяжелым ложится все это на сердце. Противится мое сердце им. Отталкивает от себя. Не хочет принимать грех. Как же избежать этого? Как сохранить душевную чистоту, если, только приняв на себя грех можно спасти державу и народ? Что важнее чистота души бессмертной или смертная судьба и державы и народа?
Он краем глаз метнул взгляд в одну сторону и в другую. Аликс и мать. Он был между двумя женщинами. Он жил между двумя женщинами. Одна с сильной волей, другая с не менее сильным желанием ей ни в чем не уступить. И, прежде всего его. Обе все эти годы вели молчаливую, а когда и не очень, борьбу за него. Его это не радовало. А как было бы легко, если бы этой борьбы между ними не было. Бесполезные мечты. Борьба не прекратиться и он не в силах ее прекратить. Он старался об этом не думать, но когда крохотная пичуга всколыхнула твою душу, все и то, что отодвигал в сторону , сразу приходит на ум и кажется , что и ты дичь, на которую идет охота, и не вырваться тебе из очерченного вокруг тебя, заколдованного круга, в котором заботы о государственных делах, и это обиднее всего, путаются с бесконечными, порой совершенно бессмысленными, дрязгами. От таких мыслей легче не становилось.
На сцене злой волшебник не отпускал лебедя. Любовь принца не могла разбить колдовских чар. Его тоже опутали чары. Любовь Аликс те же чары. Пусть так. Но даже если бы он знал, что влекли его они к гибели, как лебедя на сцене, что же… Лучше погибнуть от любви, чем жить без нее.
Балерина беспомощно взмахивала тонкими, и в самом деле похожими на крылья, руками. А принц не в силах был ей помочь. Спасения ей было не суждено. Но хотелось верить в то, что оно все-таки придет. Хотелось мечтать о том, что вопреки всему кончится все хорошо. Эх, мечты… Белый лебедь -это мечта. А мечта всегда грустна. Сбывается ведь она редко. Да и в жизни она всегда не такая, какой предстает в твоих видениях.
И хотя Николай знал, что это сказка, ему приятнее и спокойнее было жить в ней, чем в реальном мире.
-Darling, is anything wrong ? — услышал он шепот озабоченной Аликс.
-Нет, все в порядке, — ответил он по-русски и успокаивающее улыбнулся.
Радостное оживление пронеслось по золоту и бархату кресел.
-Не хорошо скрежетать зубами, а то тетя не может спать, — напомнила она ему одну из первых выученных ею много лет назад русских фраз, которая всегда вызывала у обоих приступ хохота. И сейчас он тоже с трудом удержался от того, чтобы не рассмеяться. Не только потому, что фраза была смешной, но потому, что переносила она к тем далеким дням их юности, когда Аликс произнесла ее впервые и, когда они были так беззаботны. От смеха на душе полегчало. Ведь вот и царь Алексей Михайлович, которому он так хотел бы подражать, советовал не предаваться неумеренной печали. Богу сие неугодно. Он хочет, чтобы мы, земные, жили весело. Да и что ему, в самом-то деле, грустить? Ведь торжества же. Да и еще какие! Не шутка же… На его царствование пришлось Трехсотлетие владения его домом престолом Российским
Николай провел по усам и бородке, гордо вскинул голову и весело глянул на сцену, где как раз появился долгожданный принц, наконец-то поразивший злого волшебника и спасший белого, светлого, как луч счастья лебедя. Громом обрушились аплодисменты. Увидев, что император встал и тоже аплодирует и, уловив исходившую от него уверенность и жизнерадостность, зал загремел еще сильнее. И как-то само собой, откуда то из глубины, может из партера, сверкавшего дорогими туалетами, а может, наоборот, с галерки, где сидела публика попроще, а может с разных сторон одновременно, вначале нестройно, но становясь стройнее и громче, наконец, овладев всеми рванулось: Боже, Царя, храни! Люди пели и, как не редко бывает, при звуках национального гимна на глазах их выступали слезы, и ими овладевало воодушевление, и чувство общности друг с другом, и единения с ним, их Государем!
Это был один из тех моментов, когда человек полностью находится во власти нахлынувших на него чувств. Ни у кого не было и тени сомнений в своей искренности. Никто не поверил бы, если бы ему сказали, что его чувства так же преходящи, как и чувства других людей и что спустя какое-то время они точно так же искренне будут удивляться, что приняли за искренне выражение когда-то овладевшие им, а ныне забытые, представляющиеся наивными и даже смешными чувства.
Николай слушал пение, видел краем глаза, как оттаивало лицо Аликс, и забывал о том, что было им самим, и вдохновенно поющими сейчас людьми сделано не так, обо всех доставленных ему ими огорчениях. Так бы всегда! Они им все простил. Не забывали бы только, что желает он им всем добра. Тогда бы… Слезы навертываются на глаза, когда представишь, какой спокойной и чудной могла бы быть наша жизнь. Он всегда стремился никого не обидеть, не обращал внимание на злословящих, не наказывал за то, что при отце им бы не поздоровилось. Но от главного никогда не отступал. Всегда помнил, что возвысил его Господь над людьми, чтобы заботиться о державе и, следуя завету своего любимого предка Алексея Тишайшего, помогать всем, кому больше помощи ждать неоткуда. В такие минуты, как сегодня, он больше, чем когда верил, что Бог слышит его, что внял он его молитвам и не только умирил Россию, но и на долгие годы даровал ей тишину. Николай Тишайший…Таким бы и он хотел войти в историю. В надежде, что это сбудется, он вслушивался в приобретавшие сейчас для него особый смысл слова «Боже царя храни!» и все отступало пред звуками гимна. В такие минуты он видел как бы идущий откуда-то ему навстречу свет. Он слепил глаза, вызывал слезы. В такие минуты Николай полнее всего ощущал себя тем, кем выбрал и повелел ему быть Бог — Царем земли русской!
Нью-Йорк