Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 248, 2007
Известный литературный и художественный критик, поэт и журналист, почетный член Института русской культуры в Лос-Анджелесе – Вячеслав Завалишин принадлежал к уже почти исчезнувшему поколению зарубежных литераторов, живших исключительно на средства, заработанные литературным трудом. По-настоящему он никогда и нигде не служил, но интенсивно работал до самой смерти: писал рецензии, делал обзоры художественных выставок, был автором огромного количества литературоведческих и искусствоведческих статей и предисловий к книгам прозаиков и поэтов, писал скрипты для радиостанции “Свобода” на темы литературы и искусства и печатался в серьезных зарубежных периодических изданиях – “Новый Журнал”, “Грани” и др.
Завалишин эмигрировал в США в 1951 году. Здесь он обосновался в Нью-Йорке, где и прожил до конца своих дней. Его, пожалуй, трудно было бы представить в другом американском городе, менее многообразном, менее свободном и культурном, и, как это ни звучит парадоксально, – менее русском. Ибо есть такое явление – “русский Нью-Йорк”, неотъемлемой частью которого был Вячеслав Завалишин.
От пятидесятых до восьмидесятых годов (дальше из-за болезни он стал менее подвижным) Вячеслав Клавдиевич (Слава – для многих друзей) был неизменным посетителем нью-йоркских эмигрантских литературных собраний, выставок, концертов и вечеров поэзии. Он приходил не только потому, что писал об этих событиях в зарубежной прессе (40 лет Завалишин был постоянным корреспондентом старейшей русской нью-йоркской газеты “Новое русское слово”), но и потому, что это была его стихия, его образ жизни, без которого он не мыслил своего существования. Тяга к культурным ценностям – будь то литература или изобразительное искусство – не иссякла у него до конца жизни.
В пятидесятых Завалишин принимал участие в программе изучения истории и культуры СССР при Колумбийском университете; здесь он написал книгу “Ранние советские писатели”. Она вышла по-английски – “The Early Soviet Writers” и выдержала два издания (1958, 1970 гг.). Книга имеется во многих университетских библиотеках США.
Завалишин был знаком с выдающимися деятелями русской культуры в эмиграции, а некоторых знал еще на родине. “Судьба моя сложилась так, что я, начинающим репортером и студентом, встречался с Казимиром Севериновичем Малевичем. Это не было дружбой – просто доброе знакомство”, – писал он в своей книге о Малевиче (“Малевич. Мысли о жизни и творчестве”. Н-Й., 1991). В этой же книге он вспоминает студенческие годы: “У меня была хотя и тяжелая, но интересная юность, – ходил я на эти лекции по своей инициативе, а не для того, чтобы сдать экзамен и получить зачет”. Таким мы помним его и в эмиграции, таким он навсегда останется в памяти друзей и почитателей.
Тяжелой можно назвать не только юность Завалишина. Он родился 13 октября 1915 года в Петрограде. Его отца, бывшего эсера, рас-стреляли в период ежовщины, а мать провела долгие годы в женском лагере Долинка (под Карагандой). Ее, старую и больную, выпустили лишь в пятидесятые годы, но вскоре после освобождения она умерла.
Перед войной Завалишин успел окончить историко-филологический факультет Ленинградского университета. Во время войны он попал в плен, бежал из лагеря для военнопленных и скрывался под чужой фамилией в Новгороде и Пскове. Однако вскоре его по какому-то доносу арестовала немецкая жандармерия и отправила в тюрьму СД в Двинске. В этом страшном заведении арестованного подвергли избиениям и пыткам, затем отправили в штрафной лагерь Погулянка (Латвия). Говорили, что в результате пережитого он пристрастился к “зелью”, да так и не смог освободиться от этого недуга.
После окончания войны Завалишин, избежав насильственной репатриации, остался на Западе. В Германии он занялся редакторской и издательской деятельностью: в Мюнхене в конце 1945 года под его редакцией и с его вступительной статьей выпущен “Конек-Горбунок” Ершова, а в 1946 году он написал и издал небольшую работу об Андрее Рублеве. Эта двенадцатистраничная брошюра является сейчас большой библиографической редкостью, которой не оказалось даже у самого автора (я сделала для него ксерокопию своего экземпляра, чем несказанно его обрадовала). Тогда же появился и томик стихов Есенина с предисловием издателя – Вячеслава Завалишина. Филадельфийский литературный альманах “Побережье” опубликовал текст предисловия (“Творчество Сергея Есенина”), который был взят из редчайшего издания, ныне украшающего книжные полки лишь самых страстных и неутомимых библиоманов и коллекционеров, где-то раскопавших книжечку, вышедшую крошечным тиражом в руинах послевоенной Германии. Там же Завалишин выпустил и четыре тонких томика Гумилева.
Однако издательская деятельность не означала хотя бы минимальную материальную обеспеченность. Об этом красноречиво свидетельствовал “живописный” вид издателя, описанный многими, знавшими его еще в те “баснословные года”. Мне рассказывал журналист Сергей Женук, как однажды он и Завалишин стояли у дверей церкви и к ним подошла какая-то старушка, перекрестилась и сунула каждому из них по монетке. Думается, что сердобольная старушка обратила внимание лишь на одежду “нищих”. А между тем, один из них производил весьма импозантное впечатление: гордая посадка головы в густой шевелюре темных волнистых волос и внушительная, даже несколько артистичная осанка всей фигуры отнюдь не вызывали жалость. Я не знала Вячеслава Клавдиевича в то время: он жил в американской оккупационной зоне Германии, а я в британской, но его друг, художник Владимир Шаталов, рассказывал, что хотел писать с него портрет Раскольникова, а в старости, по словам другого художника – Сергея Голлербаха, он стал похож на Тургенева.
Мы познакомились с Завалишиным уже в Нью-Йорке. (Он тепло приветствовал меня, начинающего автора, написав предисловие к моему первому сборничку стихов “Огни”.) Завалишин и тогда казался красивым, несмотря на, мягко говоря, небрежность в одежде. Кто были его предки? Говорили, что он потомок декабристов и кто-то в его роду был адмиралом. К концу жизни – больной и весьма тучный (сказывалось пристрастие к алкоголю), с трудом передвигающийся, но с красивой головой в шапке седых волос, с насмешливым, живым взглядом блестящих темных глаз, он все так же, как и в молодости, производил внушительное впечатление.
Материально обеспеченным Завалишин не был и в благодатной Америке. Он совершенно не вписывался в благополучный американский быт, жил в запущенной холостяцкой квартире, в которой в конце концов (может быть, и не без вины этого квартиранта) случился пожар, навсегда поглотивший непроходимые дебри книг, журналов и рукописей, многие из которых представляли несомненную ценность. А в недавно вышедшей в России книге о Довлатове (“Довлатов и окрестности” А. Гениса) автор рассказывает, что Завалишин жаловался, как он стал жертвой воров. Но на самом деле, взломав квартиру, преступники так удивились увиденному интерьеру, что оставили на месте преступления орудия своей профессии: молоток и отвертку. Таким образом, “пострадавший” остался даже с некоторой прибылью. “Квартира, – как-то сказал он мне, – как женщина: за ней нужно ухаживать.” Обычно свой пенсионный чек Завалишин отдавал бармену, оставляя себе лишь деньги на уплату за квартиру и на общественный транспорт. Недели через две бармен заявлял, что все деньги уже пропиты и проедены. Тогда Вячеслав Клавдиевич прибегал к помощи друзей и знакомых, дающих “взаймы”. Иногда он звонил в разные города в разное время суток и, увлекшись разговором, проговаривал сумму, которую просил у своего собеседника.
Думается, что образ жизни был им выбран еще в Европе: богемное существование литератора – где-то на грани бедности и даже нищеты, но неизменно в центре самых разнообразных культурных событий. Он все время встречался с писателями, поэтами и художниками, общаясь с ними не только “по долгу службы”. Устраивались дружеские сборища где-нибудь в ресторанчиках или барах и велись бесконечные споры, подогреваемые различием темпераментов и вкусов и неизменными горячительными напитками. (Нужно сказать, что сам Вячеслав Клавдиевич азартно не спорил и в хмелю не бывал буйным.) А назавтра – наспех сочиненная рецензия или обзор “события”, для местной русской газеты, написанная знаменитым “иероглифным” почерком, который Владимир Шаталов называл готическим. Завалишин так и не научился печатать на машинке, а в редакции спешащие машинистки плохо разбирали завалишинскую “готику”, и посему участники “события” иногда не без основания придирались к рецензенту. Были поистине комичные “опечатки”. Например, в стихотворении о петербургских институтках вместо слова “вышивки” в цитате рецензента появилось слово “выпивки”. Автор стихотворения, увы, не обладал чувством юмора, и Вячеславу Клавдиевичу “досталось” от него на страницах “Нового русского слова”. Однако некоторые погрешности даже и в области фактов компенсировались искренней увлеченностью автора рецензии или отчета и правильно схваченной общей оценкой объекта, о котором он писал.
Лишь однажды литературный труд принес Завалишину некоторую, быть может даже ощутимую, финансовую прибыль. Он сделал поэтическое переложение “Центурий” Нострадамуса. Книга вышла в 1974 году, но задолго до этой даты в “Новом русском слове” периодически появлялись большие объявления о предстоящей публикации “Центурий”, где было предсказано все: “желтая опасность”, приход большевиков, Сталин и Гитлер, мировые войны, крах коммунизма… Многие, особенно пожилые читательницы газеты, повыбрасывали свои сонники и пророческие книги и с нетерпением ожидали эту, по-настоящему провидческую книгу.
Мне довелось быть живым свидетелем дня рождения “Центурий” в переводе Вячеслава Клавдиевича. Это событие я буду помнить до конца своих дней. Мы с моим долголетним другом Владимиром Шаталовым получили официальное приглашение на вечер по случаю выхода в свет книги. Приглашение содержало всю необходимую информацию: дату (будний день), время (вечер), нью-йоркский адрес и название ресторана, где произойдет событие.
После рабочего дня мы с Шаталовым приехали из Филадельфии в Нью-Йорк, нашли указанную в приглашении улицу и стали искать нужный номер. Но ни такого номера, ни ресторана здесь не оказалось. На этой же улице суетилась группа людей, тоже занятых тщетным поиском и громко обсуждающих ситуацию. Кто-то достал телефонную книгу, но завалишинского ресторана в ней не было.
Промаявшись какое-то время на улице, мы с поэтессой Ольгой Анстей решили пойти с горя закусить. Там нас осенило спросить про исчезнувший ресторан. Нам сказали, что таковой есть, но он открылся всего несколько дней назад, а находится кварталов с десяток отсюда. В довольно раздраженном состоянии мы прибыли наконец к месту назначения. Там торжество было уже в полном разгаре. Каким образом туда попали люди – мне неведомо и по сей день: ни улица, ни номер дома в приглашении не соответствовали действительности.
Так или иначе – в первый и последний раз я увидела элегантно одетого Вячеслава Клавдиевича. На нем был белоснежный пиджак с цветком в петлице, темные брюки и до блеска начищенные туфли. Был он также при зубах (обычно он носил их в кармане и извлекал оттуда лишь в самых торжественных случаях).
Народу собралось видимо-невидимо: отовсюду приехали собратья по перу – русские и даже американцы. Речи, поздравления, пожелания… Владимир Шаталов попытался было поругать друга за путаницу с адресом, но виновник торжества со счастливым лицом сунул ему в руку стакан с напитком. Постепенно становилось ясно, что горячительных напитков было слишком много, а закусок не оказалось вовсе и купить их в этом ресторане невозможно, так как кухня еще не оборудована, но, милости просим, приходите поесть – на следующей неделе.
К моменту отъезда стало понятным, что обратная дорога из Нью-Йорка в Филадельфию представляет довольно серьезную опасность: Владимир Шаталов бормотал, что стоит ему только дойти до машины, а уж там он поведет ее прекрасно. (Тогда я впервые пожалела, что ни разу в жизни не села за руль.) Машина его танцевала твист до самой Филадельфии, однако благодаря буднему дню и очень позднему часу дорога была почти пуста, и мы благополучно привезли домой два экземпляра “Центурий” с дарственной надписью Вячеслава Клавдиевича.
Первое издание Нострадамуса было молниеносно распродано, распродалось и второе – совершенно невероятный случай для 70-х зарубежных годов. В России эта книга выходила в нескольких издательствах, а в “Раритете” ее выпустили астрономическим тиражом: 150 000! Не знаю – как кто, но лично я не смогла дочитаться в “Центуриях” до многого обещанного, включая Сталина и Гитлера. Однако все двенадцать “Центурий” переведены стройными рифмованными стихами; правда, я слышала от профессионалов, что перевод Завалишина более чем вольный (сравнить его с оригиналом, конечно, не в моей компетенции).
Вячеслав Завалишин любил и понимал поэзию. Сам же был поэтом весьма скромным, писал мало. На Западе его стихи появились в “Гранях” еще в 1946 году, то есть в год возникновения этого журнала. Мне особенно нравится его двустрофное стихотворение, опубликованное в “Гранях” (1947, № 3):
Разбитый плот колеблется теченьем.
Дунай грустит, замедлив мутный бег.
Руины башен, предаваясь тленью,
Как рухлядь свалены в двадцатый скорбный век.
Пусть звон мечей не вынырнет из мрака,
На поединок снова жизнь зовет –
Вот отчего лежит на буераках
С разбитой грудью мертвый самолет.
Позже он изредка печатал стихи в “Новом Журнале”, “Перекрестках” и “Встречах”, в 1980 году опубликовал поэтический сборник “Плеск волны”. Сборник сейчас достать невозможно. Под тему моря и свое родство с адмиралом царского флота Завалишин получил небольшой грант на издание книги, дал задаток печатнику, а остальные деньги утонули в пучине нью-йоркских баров. Разъяренный печатник тираж автору бесплатно не выдал, уничтожил его, но все-таки, сжалясь, дал автору микроскопическое количество экземпляров на сумму задатка.
Море можно считать центральным образом его поздней поэзии: оно родило экзотику парусов и морских штормов, портовых таверн и их обитателей, навело автора на размышления о далеких исторических событиях и вдохновило строки на темы наших дней. Однако трудно сказать, что эти стихи значительны или оригинальны. С первых страниц сборника заметно, что все писалось наспех, небрежно.
А жаль. В поэзии Завалишина, как и во всем его творчестве, была тяга к романтическому и мистическому. Отсюда – любовь к живописи Рериха. “Почву для восприятия романтических откровений для меня подготовила живопись Николая Константиновича Рериха”, – пишет он в предисловии к своему морскому сборнику.
Изобразительное искусство занимало огромное место в жизни и в творчестве Завалишина. Долгие годы он делал для “Нового русского слова” обзоры выставок и писал о современных художниках. Часто он повторял слова своего любимого поэта – Заболоцкого: “Любите живопись, поэты”. Многие стихи в “Плеске волны” посвящены его друзьям-художникам: Владимиру Шаталову, Сергею Голлербаху, Юрию Бобрицкому, Сергею Бонгарту. “Я мысленно переселялся в их картины, становился как бы путешественником по тем цветовым землям, которые они изображали”, – говорит он в предисловии к “Плеску волны”.
Вячеслав Клавдиевич был, в общем, человеком жизнерадостным, крепким и выносливым, щедро расточавшим свою, казалось бы, неиссякаемую энергию. Еще в 1945 году, пережив ужасы войны, арест и пытки, он в предисловии к “Коньку-Горбунку” писал: “Для чего живут люди? Для лучшего. Интуитивное тяготение к счастью – импульс всей нашей жизни. Народная сказка зиждется на вере в чудо, которое, до основания сметая горести нашего существования, способно изменить к лучшему нашу жизнь…” (“Конек-Горбунок”, с. 6). “Интуитивное тяготение к счастью”, наверное, было и у него самого, иначе трудно объяснить, как несмотря на своеобразный образ жизни, не предвещавший долголетие, он прожил почти до восьмидесятилетнего возраста, сохраняя бодрость духа, интерес к творчеству собратьев по перу и искусству и сохраняя поразительную трудоспособность. Еще за несколько недель до смерти (он умер от рака крови 31 мая 1995 года) Завалишин побывал на выставке бывшего ученика Репина – своего старого друга Михаила Вербова, скончавшегося почти в столетнем возрасте.
Под конец судьба оказалась милостива к Завалишину. Лет за пять до своей смерти он женился на петербургской пианистке – Галине Владимировне Орловской, трогательно заботившейся о нем и проводившей его в последний путь.
Многое из написанного Завалишиным должно остаться. И будущий летописец беспокойной и разнообразной культурной жизни Нью-Йорка также не обойдется без записей ее долголетнего хроникера – Вячеслава Клавдиевича Завалишина, литератора, волей судьбы попавшего за моря-океаны, но до конца оставшегося верным русской литературе и искусству, которые тоже волей судьбы очутились за рубежом.
Филадельфия