Рассказ (публ. В. Резвого)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 245, 2006
I
Дим выбежал на крылечко и, заложив ручки за спину, – зеленая сарпинковая комбинация обтянула сытый животик, – стал любоваться морем, таким легким и голубым в утренние часы, с маленьким черным пароходиком, уходившим к горизонту и тянувшим за собой коричневую косицу дыма. Глаза у Дима были такие же, как и это июльское море, – бледно-голубые, с легкой белесинкой…
Но море было слишком пустынным, и оно скоро надоело Диму. Он перевел взгляд на домики, рассыпавшиеся на сопках по другую сторону бухты. Он знал, что эти домики называются Владивостоком, а он, Дим, живет на Чуркине. Когда же надоели и домики, Дим задом, упираясь ладошками о ступеньки крыльца, слишком высокие для него, спустился в садик и, осторожно ступая босыми ножками, направился к кусту сирени, за которым, он знал, была скамеечка.
Конечно, Дим немного боялся, – ведь не часто ему приходилось путешествовать по садику одному, да и неизвестно еще, как примет его этот косматый шелестящий куст, не сидит ли на скамеечке за ним то неведомое, что в тайфунные вечера грубым голосом воет в трубе… И Дим недоверчиво покосился на кадку под водосточной трубой – в кадке что-то булькало и шуршало.
Дим шел долго и очень тихо, как котенок, – ставил босую ножку и замирал, выжидая. Несколько минут он стоял над травинкой, на которой качался жучок с бронзовой спинкой, долго следил глазами за бабочкой, отыскивавшей над клумбой свою медовую пищу. Из-за куста, к скамье, он вышел так тихо, что сидевшие на ней хозяин дома Николай Иванович и жена его Липа, Олимпиада Васильевна, даже не заметили приближения ребенка.
– Перекапывать не надо, – похрустывал шепчущим баском Николай Иванович, повернув к жене конопатое лицо. – Не надо перекапывать, и не думай об этом!.. Лежит у забора – и пусть лежит…
– Ближе-то к дому покойнее, – молящим шепотом возражала супруга. – Прямо, Коля, ночей я не сплю – все думаю… Седни видела во сне, будто пес подошел к месту и лапами землю роет… Как хочешь, не к добру это!
– Глупая! – любовно притянув к себе жену, засмеялся Николай Иванович. – Золото не кость, чтобы пес его копал… А у забора лежать ему покойнее – кто туда сунется?..
Дим глядел на супругов, как на жучка, как на бабочку: неотводно, чуть раскрыв ротик. Так смотрят котята, недавно прозревшие.
Потом в белесой голубизне его глазок что-то дрогнуло, осмыслилось, и, всплеснув ручонками, с криком: “Испугал, испугал!..” – он выбежал к скамейке.
И шаловливый крик ребенка был истинной правдой: оба супруга побледнели ужасно…
II
Все в повести было ходульно и лживо. Энтузиасты-ударники восхищались новой бетономешалкой в выражениях школьников, которым задано сочинение на тему о наступлении эры социализма. Благонравная рабфаковка словами очередного циркуляра ЦК растолковывала своему мужу значение пятилетки.1 Влюбленный в рабфаковку инженер-американец начинал прозревать и благоговейно впитывал в пролетаризирующиеся легкие воздух сталинского ренессанса…
Ольга Николаевна бросила книгу на пол и вслух сказала:
– А ну вас к черту… Какая тоска!
Вытянувшись на кровати, она закрыла глаза. Нет, больше так жить невозможно. Бедность и ложь, ложь, бедность и тоска. Собственно, что она такое, она, Ольга Николаевна Рыбникова? Безработная – раз, любовница носатого латыша из Дальрыбы, спеца-инструктора по запаиванию консервных банок, – два. Да и не любовница вовсе. Какая уж тут любовь!.. Всего-навсего – конкубина, “женщина для здоровья”, как острят дружки Яунзема, то есть – почти вещь; проститутка по нужде, ибо надеется, что баночник протащит ее на постоянное место в учреждении, – не вечно же лишь случайная работа по вызову биржи труда… Да, жалкие подачки, жалкая плата, нужда и недоедание, ибо последний кусок хлеба, последний метр ситца – не себе, а ему – розовому, кудрявому Димику, ее любви и гордости…
Но где же он?
– Димик!..
Дима не было.
– Дим! – громче крикнула женщина и, сев на постели, прислушалась.
Но уже топали ножки по коридору, и, как всегда, от этого мягкого торопливого стука у матери сладко и тревожно сжалось сердце. Сладко: вот ходит, бегает – значит, здоров и растет. Тревожно: а что будет завтра, послезавтра, через месяц? И ребенок казался ей, давно покинутой жене, сладкой, но непосильной ношей.
А дверь уже задергали снаружи слабые ручонки, едва достигавшие до дверной ручки, и наконец справились с усилием: матери приятно было видеть, как Дим сам отворяет легкую дверь. Вот и он – вкатился зеленый комочек с улыбающимся милым ртом, сейчас перепачканным чем-то коричневым…
С ужасом в голосе и глазах:
– Дим, что ты ешь?
И тут же удивленно поняла: шоколад!..
– Кто тебе дал, Дим?
– Тетя! – Дим с трудом ворочает языком в размякшей сладости. И, проглотив ее: – Ма-мо-чи-ка, что такое золото?
– Золото и есть золото. – Мать никак не ожидала такого вопроса. – Знаешь, такое… Ну, блестит, как эта дверная ручка…
– А зачем дверную ручку закапывать в землю?
– Дим, что ты бормочешь? – испугалась мать, опускаясь перед сыном на колени и одной рукой, с платком, вытирая ему ротик, а другой, левой, щупая лоб: не жар ли?
Но лобик Димика был прохладно-теплым, жара не было.
III
Июльский полдень переполз через бухту и сжег все тени. Трех-оконный домик белел под скалою неистово, и неистово звенели кузнечики. Диму казалось, что это звенит у него в ушах, как полгода назад, когда он сильно был болен. И Димик ковырял мизинчиками то в правом, то в левом ухе, думая выковырять оттуда звон. Но на мизинчиках ничего не было, а звон все звенел. И тогда, чтобы перекричать надоевший звон, Дим запел песенку, которую тут же сложил:
Золото, золото,
Золотое золото,
Золотая мамочка,
Золотая тетичка,
Золотой воробушек…
Голос ребенка был звонок – песенка была услышана на кухне. Чистившая красноперку Олимпиада Васильевна закусила толстую красную нижнюю губу и затаила дыхание – сердце от волнения подпрыгнуло к самому горлу и стукнуло перебоем.
Ольга Николаевна даже обрадовалась – “так оно и есть!”, – но и виду не подала. Засмеялась:
– Сегодня, знаете, мой Димик с утра о золоте болтает… Даже вот песенку сложил.
И обе женщины внимательно посмотрели друг на друга. Ольга Николаевна ласково и спокойно, словно спрашивая: “Правда?”
Олимпиада первая опустила глаза, выдала себя, и лишь через секунду – такую долгую – усмехнулась, колыхнув обильной грудью:
– Уж дети, они такие… Услышат слово и носятся с ним.
И, справившись наконец с сердцем, рассказала, как какой-то мальчуган, при котором родители не поостереглись, разболтал своим сверстникам, что у его отца есть припрятанное золото. Ребятишки разнесли это дальше, и – пошла писать губерния…
– Полгода по тюрьмам мотали, – закончила Олимпиада свой рассказ, очень довольная тем, что сама перешла в наступление: не про мамашино ли золото болтает мальчишка? Ольга Николаевна смотрела на хозяйку просто и открыто, и та, успокаиваясь, подумала:
“Нет, не разболтал еще Димка про то, что услышал. Забудет, поди… Обойдется”.
Но вечером, когда муж вернулся из порта, где он служил по охране, и супруги пили чай в садике, – Дим вышел на крылечко, постоял, поглядел на море, вздохнул и сказал:
– Тетя, а золото, оно какое? Всегда золотое?
Николай Иванович поперхнулся, у Олимпиады опустились руки и заныло внизу живота. Надо было что-то предпринимать, и предпринимать, не останавливаясь ни перед чем.
IV
Ночь пришла красивая, синяя, со светящимися мухами, вспыхивающими как крошечные электрические фонарики. Далеко за бухтой сиял город, и отражения его огней каплями золотого масла растекались по черной воде. Иногда из города долетал мягкий рокот медных труб, игравших “Интернационал”.2
Уходя в свою комнату, Ольга Николаевна сказала хозяйке:
– Завтра я на биржу пойду, Олимпиада Васильевна… Уж вы не откажите посмотреть за Димиком…
– Хорошо, – ответила та и вдруг испугалась так, что задрожали руки, и, чтобы не выдать себя, она спрятала их под передник, крепко сцепив пальцы.
– Конечно, присмотрю… Не впервой!
“Что это она будто в лице изменилась?” – подумала Ольга Николаевна, но ничего не сказала, только молочную бутылку без нужды переставила со стола на окно. И, пожелав спокойной ночи, ушла к себе.
Дим уже давно спал, голенький, – сбросил с себя одеяльце и раскинул ручонки. Дышал глубоко и спокойно. Ольга Николаевна хотела его поцеловать, но побоялась разбудить и только блаженно на него посмотрела.
Стала раздеваться, стараясь не шуметь. Снимая кофточку, почувствовала ладонью твердую тяжесть своих грудей, и мелькнула грустная мысль о нелепо уходящей молодости. Вздохнула. Провела ладонями по прохладным бедрам. Подумала с горечью:
– Вся продажная!
Погасила свет и легла. Лежала с открытыми глазами и представляла себе: стоит на коленях у забора в садике и роет землю большим кухонным ножом, каким Олимпиада рубит мясо на котлеты. Вот нож чиркнул по твердому…
Ах, даже вздрогнула и чаще задышала.
…Не жалея ногтей, рвет землю руками, и вот он – клад… Наверно, круглая жестяная банка из-под монпансье… Ах, какая тяжелая, какая сладостно тяжелая, – едва вытащила из ямы! Скорей, скорей! Крышка не снимается, приржавела. Поддела острием ножа, и она, не звякнув, скатилась в яму. И вот рука глубоко, почти по локоть, погружается в холодные, скользкие золотые монеты…
“Возьму только одну горсть, – задыхаясь, думает Ольга Николаевна, – только одну горсть, и то не для себя ведь, а для Дима… Имею же я право! Все равно это не их – все это награблено: он ведь в чека раньше служил, все знают… Нет, одной горсти мало, что – одна горсть! Зачем им так много денег!..”
Ольга Николаевна уже сидит в постели; рука ее судорожно загребает байковое старое, давно не греющее одеяло – загребает воображаемые пятирублевики и империалы. Женщина тяжело, как в припадке, дышит, и глаза ее, устремленные на синий квадрат ночного окна, блестят даже в темноте. Она шепчет что-то и похожа на бредящую больную…
* * *
Но шепчутся, шуршат как мыши, и в соседней комнате, куда в одно из окон заглянула луна и уперлась голубым лучом в портрет лобастого Ленина. Другой глаз портрета в тени, и от этого кажется, что вождь иронически подмигивает…
– По-твоему, она, стало быть, не догадалась? – спрашивает Николай Иванович, укладывая голову на обвившую его шею руку жены. – Не выспрашивала, не подбиралась со стороны, обиняком?
– Нет, этого нету, – шепчет жена. – Ей, кажись, и в голову не пришло. Конечно, ежели ее пащенок будет и завтра талдырить о золоте – тут уж и дурак догадается… И такая у меня злоба на него – своими бы руками задушила!.. Как кутенка, об угол бы!..
Олимпиада от злости задергала ногами.
– Дела! – вздохнул муж. – Чего делать-то теперь? Ежели бы откупиться, например, дать ей, скажем, рублей сто, и пусть катится в Харбин.
– И не говори ты мне про это! – в злобе вскрикнула Олимпиада и, опомнившись, торопливо зашептала: – Еще чего!.. Самим в пасть лезть? Лучше уж ты выгони меня и живи с ней, с образованной… Только так и знай, – она отпихнула мужа, – и тебя, и себя погублю: донесу!
– Что ты, что ты! – ловя жену, испуганно забормотал муж. – Разве же я к тому!
– То-то, смотри у меня!.. И до чего же я этого сопливого Димку видеть не могу – прямо трясусь!.. Секачом котлетным пузо бы ему распорола! И распорю, ей-Богу, распорю, заикнись только он завтра про наш капитал…
Олимпиада трепетала, как от вожделения, и муж жадно потянулся к ней.
Затихли. Лунный луч медленно переползал через лицо Ленина, и вот портрет подмигнул уже другим глазом, левым. Тикал будильник на столе. Посвистывал носом Николай Иванович, безмятежно дышал Дим. Не спали только две женщины, но лежали тихо, не шевелясь, боясь нарушить каждая ход своих мыслей. А на полке в кухне тускло поблескивал лезвием огромный котлетный нож.
V
Утром, через полчаса после того, как Николай Иванович ушел в порт, Ольга Николаевна поцеловала еще спящего Дима, попрощалась с хозяйкой и, завернув в газетную бумагу пару картофельных лепешек, отправилась на биржу, сказав, что, быть может, не вернется до вечера.
Но до города она не дошла. Когда домик скрылся за поворотом дороги, она, убедившись, что никого вокруг нет, повернула обратно, но уже не старым путем, а карабкаясь все выше по сопке, которая крутым скалистым склоном нависала над домиком. Чтобы не быть слишком заметной в кустах, Ольга Николаевна сняла свой старый дождевик, от времени и приморских дождей из синего ставший бледно-голубым, почти белым.
Скоро домик выглянул снова, но уже внизу, чернея старой железной кровлей, с квадратом садика впереди него. Прячась в кустах, женщина подошла совсем близко и теперь, никем не видимая, наблюдала за собственным жилищем…
Расчет ее был чрезвычайно прост и, казалось бы, безошибочен: Ольга Николаевна думала, что хозяйка, потревоженная болтовней Димика, оставшись одна и не ожидая за собой слежки, так или иначе обнаружит место, где зарыт клад. Может быть, она захочет убедиться, цело ли золото, не вскопано ли место; может быть, просто бесцельно подойдет к нему… Пусть даже этого сегодня не случится, – Ольга Николаевна придет сюда завтра, послезавтра, через неделю… Но она добьется своего – узнает, где зарыты деньги… Она сумеет быть терпеливой!
И выбрав место, удобное для наблюдения, Ольга Николаевна села на траву, подстелив под себя плащ. Моральной оценки того, что она затеяла, совесть ее не делала – ни одной мысли не было об этом. Наоборот, в женщине проснулся азарт охотника, выслеживающего добычу, – темный инстинкт. Ей даже стало весело и очень спокойно, потому что в душе ее зрела крепкая вера в удачу.
Далеко в море дымил пароход, уходивший в Японию.
– Буду и я там! – прошептала Ольга Николаевна. – Буду с Димом. Буду, буду, буду!..
И женщина стала упорно глядеть на домик, словно гипнотизируя живущих в нем. Звенели кузнецы в траве, солнце, поднимаясь выше, начинало жечь землю, и шоссированная дорога, проложенная еще царскими военными инженерами, зажелтела атласно, словно шелковая лента. В одном месте, недалеко от домика, дорогу пересекал белый бетонный мостик, и по обе стороны его, как спичечные головки, торчали столбики. Ими с левой стороны дорога ограждалась от десятисаженного обрыва к морю, которое шумело внизу, темно-синее, почти черное, цвета спелой сливы.
На руке Ольги Николаевны тикали старые часики, звенели, как кузнечик: это шествовало время.
VI
Солнце поднялось уже высоко над сопками Владивостока, когда в садик выбежал Дим, и Ольга Николаевна, увидев его, подумала:
“Хорошо спал сегодня… Как поздно встал!”
Потом вышла на крыльцо и Олимпиада, и Ольга Николаевна инстинктивно подалась назад, хотя снизу ее, спрятанную в кустах, никак нельзя было заметить. Олимпиада сказала что-то Диму, и Дим побежал за нею снова в дом.
На секунду стыд бритвенным лезвием скользнул по сердцу Ольги Николаевны. “Ведь вот, – подумала она, – Олимпиада заботится о Диме, доглядывает, а я, как сыщик, караулю ее опрометчивый шаг”.
Но стыд был подавлен, ибо сейчас же всплыло в памяти носатое лицо спеца по заделыванию консервных банок, который будет ее ждать сегодня, после службы, на скамеечке у бывшего памятника Невельскому3. У спеца необходимо было выпросить хотя бы два червонца – на башмачки Диму, – а это было затруднительно, ибо скупой латыш только на прошлой неделе дал ей пятнадцать рублей и предупредил, что до получки у него денег не будет…
VII
В то время, пока мысли эти суетливо сталкивались в голове Ольги Николаевны, Олимпиада стояла на кухне и соображала. За десять минут до этого мальчишка, ловя на стене солнечный зайчик, опять пролепетал что-то о том, что этот зайчик золотой и его надо закопать в землю…
Вне себя от ярости и в то же время имитируя порыв нежности, Олимпиада схватила Дима с пола и так сильно прижала его к горячему жиру своих скатившихся к животу грудей, что ребенок запищал, отпихиваясь ручонками. Тогда, тяжело дыша, с потемневшими глазами, Олимпиада стала целовать Дима в ротик, и ребенок доверчиво отвечал ей на поцелуи. Потом, не выпуская Дима из рук, женщина почти упала на стул и, посадив Дима на колени, сначала легко, потом все сильнее стала сжимать рукой его нежное горлышко с артерией, пульсирующей как раз под ее большим пальцем.
Сначала Диму было приятно, и он, жмурясь, поднимал подбородок, но когда стало немного больно, он неожиданно, ловко оттолкнувшись ручонками, вырвался и убежал в сад. В этот момент его и увидела мать, прятавшаяся на сопке… Олимпиада была даже рада, что Дим убежал, – от волнения она едва не потеряла сознания.
Придя в себя и успокоившись, Олимпиада поняла, что едва не совершила безумного поступка. Безумие было не в том, что она едва не задушила ребенка, – это доставило бы ей лишь наслаждение, и, гарантируйте ей безопасность, она бы повторила все сначала, но уже с роковым для Дима концом… Не в этом было дело – Олимпиаду устрашало наказание.
Тогда на глаза ей попал тяжелый, блестевший на полке котлетный нож, и она, достав его, взвесила на руке и представила себе, как это холодное широкое лезвие полоснет по горлу Дима… Но в глазах мелькнула струя крови, и кровь напугала женщину…
– Ох, задушила бы, ох как задушила бы!.. – простонала она и заплакала, вытирая слезы полосатым передником. И вдруг простой и совершенно безопасный способ избавиться от ребенка был ею найден.
Утерев слезы, Олимпиада вышла на крылечко и кликнула Дима, – и это видела Ольга Николаевна и чуть было не растрогалась заботливостью об ее сыне… Олимпиада же была теперь спокойна: садистический порыв, неожиданно опрокинувшийся на нее, был исчерпан слезами.
– Димка, – крикнула она, – ступай домой!.. Сейчас пойдем – покажу тебе золото.
И подумала: “Будешь доволен, пащенок лягавый!”
Собственно, звала она Димика домой напрасно – могла бы и сразу вывести на дорогу. Минуты три Олимпиада все-таки медлила, бесцельно передвигая посуду на полке: собиралась с силами.
VIII
Со своей горы Ольга Николаевна увидела, как Олимпиада, держа Дима за ручку, вышла из садика, и удивилась:
– Куда же это они?
Даже встала и машинально подняла с земли свой выгоревший, почти белый дождевичок. И чем дальше от домика удалялась Олимпиада с ребенком, тем напряженнее, тревожнее становилось лицо матери. Подозрение недоброго властно захватывало ее сердце, и, уже не боясь, что ее увидят, вся на виду, Ольга Николаевна шла по горе за ними.
Дойдя – пред бетонным мостиком – до столбиков, охраняющих дорогу от обрыва, Олимпиада остановилась…
– Ну, Димка, сейчас и золото увидишь! – сказала она. – Интересное золото!
– Золотое? – поворачивая к женщине личико, улыбнулся Дим.
– Самое настоящее золотое, – хрипловато ответила Олимпиада. – Девяносто шестой пробы… Вот я камушек брошу, а ты что есть силы – за ним… Кто кого догонит?
И, подняв с дороги камень, Олимпиада бросила его за столбики.
Розовый, сияющий Дим, взвизгнув от радости игры, бросился за ним – в пропасть.
И одновременно с этим длинный крик, как необыкновенно высокая по тону, с ума сошедшая сирена маяка, вонзился в голубое небо, и, в ужасе подняв голову, Олимпиада увидела как бы огромную белую птицу, несущуюся на нее с высоты горы.
И Олимпиада бросилась бежать, оглашая пустынные сопки воем звериного страха и бешенства…
А белая птица, докатившись с горы до дороги, на секунду задержалась над пропастью и ринулась туда, где бездыханным кровавым комком лежал трупик Дима.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Действие рассказа происходит в период первой пятилетки (1928–1932 гг.), т. е. Несмелов описывает Владивосток, которого никогда не видел.
2. Новый государственный гимн СССР был утвержден в 1944 году.
3. Невельский (Невельской) Геннадий Иванович (1813–1876) – мореплаватель, исследователь Дальнего Востока, адмирал. Памятник Невельскому – первый монумент во Владивостоке – открыт в 1897 году (скульптор Р. Бах, архитектор А. Антипов). В 1922 с памятника снят двуглавый орел, бюст и мемориальные доски. В 1927, увенчанный металлической красной звездой, переименован в “Памятник жертвам революции”. Восстановлен в 1960 году.