Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 245, 2006
тыквой на дряхлом буфете и банкой хурмы
Дух чердака бережет паука воскрешенного,
отогревая гамак его среди зимы.
Дух чердака одиноко скрипит половицами,
запах кофейный вдыхает, золу ворошит
и пожелтевшими от ожиданья страницами
рукописей,
как осенней листвою, шуршит.
Он умирает, прощаясь с химерами давними,
тянется к снегу густая его борода…
Но, ощущая, как холоден ветер за ставнями,
Дух чердака воскрешает себя…
И, когда
по вечерам раскаляется печка чугунная,
в легком пальто – и уже не боясь паука –
к доброму Духу является женщина юная –
тяжесть его ощутить
в гамаке чердака.
* * *
В плохую ночь, в метель предзимнюю
беглянка память, сделав круг,
прокралась волчьею низиною
и мне навстречу вышла вдруг.
И я – сквозь времена пропащие,
сквозь снега липкие клочки –
в упор ей заглянул в горящие
желто-зеленые зрачки.
И в далях одного пожарища
обрушились и стерлись в прах
мои убежища-пристанища
в семидесяти городах.
Но высветил средь птиц непуганых
предзимний слюдяной закат
нору из мшистых бревен буковых,
над нею земляной накат.
И тонкий острый дым – как лезвие,
направленное в облака
сквозь глинобитное отверстие
распаленного очага, –
где, занят печенью лосиною,
огонь вышептывает зов
для духа,
волчьею низиною
крадущегося из лесов.
А рядом у ковша с водицею
лежит пустая волчья кость
и нож, обвязанный тряпицею, –
чтоб лапы не поранил гость.
Пусть он придет, железом меченный,
оставив чащи позади,
на запах обгорелой печени –
не опасаясь западни.
Пусть в глубине норы бревенчатой,
чуть пригасив зрачки свои,
увидит он мужчину с женщиной,
соединившихся в любви.
И думой о себе – несытою,
неукротимой, как леса,
войдет он в их полуприкрытые
желто-зеленые глаза.
И – лишь к утру
по следу темному
уйдет, передохнув в тепле,
но им – и сыну нерожденному
поможет выжить на земле.
И угли пеплом не покроются,
отбушевав в ночной игре
на праздник Волчьей Богородицы
в дохристианском ноябре.
* * *
Ночь, проступив сквозь кольцо чернотала,
к стеклам прильнула, к колодцу припала
и широко растеклась по равнине…
Мягко белеет в ее сердцевине,
в темной глуби – безнадзорной, кромешной –
шея лебяжья на лапе медвежьей.
В слитном их сне и в пространстве без края
слились и женская плоть и мужская.
Соединились и рокот и шелест,
пух облаков и оврагов замшелость,
первых снежинок колючая россыпь,
легкость крыла и когтистая поступь.
Два существа, будто корень с вершиной,
сплавились в сущности нерасторжимой:
неопалимое – в пламени белом –
древо восходит к безвидным пределам,
ветви крылато горящие множит…
Но от земли оторваться не может.
Об облаках и оврагах тоскуя,
снова на женскую плоть и мужскую –
сверху – оно начинает двоиться…
Чтоб на заре из колодца напиться
и прочитать на притоптанных росах
руны о чувственных метаморфозах.
Чтоб сквозь густое кольцо чернотала
медленно новая ночь проступала
и – растеклась по равнинному кругу,
скрыла двоих… и прижала друг к другу.
ВЕДЬМА
Едва начнет сгущаться судорожно сумрак
и мыши зашуршат между кирпичною стеной
и деревянной облицовкой дачи,
она войдет в пристроенную баню,
распустит волосы свои ночные
и долго будет в них втирать
подушечками длинных смуглых пальцев
густое варево растертых в ступе корешков гвоздики.
И ты поймешь:
от ведьмы нет спасенья…
И для нее – колодезную воду
ты будешь греть на печке в белых ведрах,
покуда их эмаль не закоптится.
Пульсирующий пар наполнит баню,
смешается с тяжелым запахом гвоздики…
Испариной покрытый, ощутишь ты
мгновенный приступ головокруженья
и снимешь осторожными губами
с ее плеча большую каплю пота –
как каплю дикого лесного меда…
И вновь поймешь:
от ведьмы нет спасенья.
Ее усеянную родинками спину
ты обреченно будешь гладить губкой,
побелевшей
от взбитого белка яиц сорочьих,
и – поливать из ковшика, смывая
не замутненную нисколько пену…
Она тряхнет упавшими на бедра
отмытыми до блеска волосами,
взмахнет рукою – и почти случайно
кольнет тебя в ключицу
твердым острым ногтем.
И, тут же притворившись виноватой,
большую каплю выступившей крови
горячим языком слизнет внезапно –
чтоб понял ты:
от ведьмы нет спасенья…
София