Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 244, 2006
13 марта 2006 года в Российском посольстве в Лондоне князю Никите Дмитриевичу Лобанову-Ростовскому был вручен орден «Дружбы». Никита Дмитриевич принадлежит болгарской русской эмиграции. Ему хорошо знакомы все пути-дороги беженцев первой волны, белой эмиграции: родился и вырос в Софии (болгарский считает своим родным – первым? вторым? – языком), там же пережил последнюю мировую войну, 12-летним мальчиком был посажен в тюрьму при коммунистическом правительстве – как враг народа (неясно – какого народа, но посидеть пришлось), учился в США, работал в Южной Америке, живет в Лондоне (обо всем этом – в его мемуарах «Воспоминания. Записки коллекционера», М., РАН, 2003). Перестроечную Россию признал и как родине помогает ей, чем может, пытается наладить диалог между русской иммиграцией и обновленной Россией.
Мы поздравили с наградой члена Корпорации НЖ, нашего постоянного автора Н. Д. Лобанова-Ростовского. И получили от него в ответ текст, который и предлагаем читателям НЖ.
…Я закончил свое выступление в посольстве словами:
В России национальное опознание, отношение к родине, к стране, воспринимается общественно, сознание «я» превращается в «мы». В советское время это «мы» принимало коллективное значение, в котором «я» жертвенно исчезало, растворялось в повиновении партии. Для русского человека, судьбой отдаленного от Родины, проявление своей русскости выражается не в стремлении отождествления с национальной общиной, а в утверждении своего «я» в русском духовном и культурном пространстве. Поэтому я очень рад и тронут наградой «Дружба» как признанием моего личного вклада в общее дело русской культуры.1
Я был рад получить неожиданный отзыв на свое выступление. Он пришел от известного еще с советских времен поэта Евгения Александровича Евтушенко.
30.03.06
Дорогой Никита Димитриевич!
От всей души Вас поздравляю. Восхищаюсь Вашей неутомимостью и вежливым чувством юмора, которое с неоскорбительным чувством превосходства жизненного опыта позволяет вам воспринимать награды с искренней, но умеренной радостью, не роняющей чувства достоинства.
Хотел бы только заметить, что слово «мы» не во всех случаях отменяет слово «я». Во время войны с нацистами, когда и на мою долю – тогда мальчишки – выпали тяжелейшие испытания, я узнал и сохранил до сих пор удивительное счастье произносить слово «мы», когда столькие «я» были объединены общей целью – спасением Родины. Ее и сейчас надо спасать от очень многого – от нашего бескультурия, когда увы! – многие из юного поколения не знают ни собственной истории, где наряду со многими войнами была и война против собственного народа, ни собственных подлинных героев, заслоненных героями фальшивыми – вроде Павлика Морозова, ни собственной литературы, философии, живописи, музыки. Народное «мы», не навязываемое никакой партией, но духовно скрепляющее людей в нацию высшими духовными целями, распалось, расслоилось, благодаря чрезмерно болезненному, порождающему комплекс неполноценности и вражду расстоянию между различными классами, как между высшими и низшими кастами, и хотелось бы все-таки восстановить не насильственные, а естественные братские скрепы между людьми.
Искренне любящий Вас Е. Евтушенко
Пользуясь возможностью расширить мое короткое посольское выступление на тему, давно волнующую меня, я черкнул Е. А. Евтушенко.
13.04.06
Дорогой Евгений Александрович,
Конечно, большое вам спасибо за добрые слова и чуткую характеристику. Всецело согласен с вашим наблюдением!
Цель выделить «я» была подчеркнуть историческое обстоятельство: Россия осталась с племенно-общественной психологией. Так было в царские времена, после революции, и продолжается сегодня…
Как показывает наш общий опыт, русский человек по натуре своей не индивидуалист. Поэтому он все воспринимает аффективно и душевно. В результате, эти «братские скрепы» духовно скрепляют людей в нацию, Россию. Как соборное «мы» в молитвах.
В России нет гражданского сознания, сознания прав и обязанностей. Коллективное сознание (и до советского времени) происходит от продолжительного общественного отчуждения России от Запада.
На Западе же была пройдена долгая и трудная дорога от «мы» Крестовых походов до «я» эпохи Возрождения. Новая система ценностей, предложенная Ренессансом, раскрепостила человека от общинного ощущения себя как «мы» до индивидуального, свободного в выборе «я». И укрепила в сознании индивидуума понимание того, что «я» столь же священно и абсолютно.
Ренессанс, в силу известных причин, не состоялся в России. Это, к сожалению, позволило сохранить варварское крепостное право до исторически совсем недавнего времени. И гражданское чувство ответственности, и реальный опыт ответственного поведения личности в обществе в России, к сожалению, пока еще находится в самом зачаточном состоянии. Однако трудно было бы утверждать, что западные люди – хорошие, а русские – плохие, или наоборот. Или хвастаться русской соборностью и ругать разобщенность индивидуалистского Запада. Есть исторические судьбы народов, которые предопределены не нами.
Естественно, у всех народов есть неповторимые национальные черты, что делает этот мир замечательно разнообразным и интересным. Русский человек примечателен своим почти жертвенным ощущением «мы» в ущерб личному «я». Он отзывчив и ждет того же самого от людей вокруг него. Русские по натуре своей – эмоциональные бессребреники, всегда готовые разделить чужую беду. И это свойство натуры делает существование русских на Западе часто трудным или сложным. Причина тому – конфликт между «мы» и «я». А ощущение разобщенности в относительно большой группе, объединенной по национальному признаку, и оторванности от земли «родимых пепелищ и отеческих гробов» (А. С. Пушкин) всегда, в известном смысле, – страдание. Этим была больна вся наша эмиграция.
Я полагаю, что универсальная концепция «прав человека» в силу исторических обстоятельств будет прививаться в России еще долгое время. Стоит вспомнить, что лозунг Кантона Женева «Un pour tous, tous pour un» – «Один за всех и все за одного» – был провозглашен еще в 1648 году и тогда же утвердил равноправие в обществе. На Западе «tous pour un» является основой законодательства, обязывающее государство заботиться о человеке. В известном смысле, дает христианскую основополагающую программу прав и обязанностей человека в государстве и государства перед человеком.
По существу, у большинства наших эмигрантов полностью отсутствует римское понимание мира – «где хорошо, там и родина». У всех нас есть внутренняя связь с Россией, эмоциональные личные «скрепы» с Общиной в самом широком смысле этого слова. Общеизвестное выражение «Россия-Матушка» – отнюдь не пустой звук для скитальца. И проявляются эти скрепы в словах и делах. А в моем личном опыте – в культуре. Этим белоэмигрант отличается от соотечественников, живущих в России.
кн. Никита Лобанов-Ростовский, Лондон
От редакции. Неожиданным образом оба корреспондента затронули одну из основных тем русской интеллигенции – и в ее числе интеллектуальной иммиграции: тему взаимоотношений «я» и «мы», личности и общества, сознания индивидуального и соборного, народного. Тема эта приковывала к себе лучшие умы России с давних времен. Особенно болезненно она была поставлена в начале ХХ века. Русские умы переживали проблему «я–мы» не только в социально-культурном аспекте, но и в экзистенциально-религиозном.
Русская религиозно-идеалистическая философия погрузила дилему в более широкую проблему имманентной свободы человеческой личности в ее религиозном переживании. «Россия – страна безграничной свободы духа, страна скитальчества и искания Божьей правды», – напишет Бердяев в статье «Душа России» в 1915 году. Обратим внимания, что в понятие «свобода духа» мыслитель включает понятие «скитальчество». Эта взаимосвязь признавалась и мыслителями эмиграции.
Противопоставляя Россию Западу, Бердяев отмечал максимальную «бытовую свободу», присущую русскому человеку, который «с большой легкостью духа преодолевает всякую буржуазность, уходит от всякого быта, от всякой нормированной жизни. Тип странника так характерен для России и так прекрасен. Странник – самый свободный человек на земле». В типе странника выразилось призвание русского человека к высшей жизни: осознанное им и принятое мессианство, эсхатологизм нации, ее религиозность. При этом Бердяев подчеркивает, что дух странничества характерен не только для простого народа, но и для русской интеллигенции, несмотря на ее оторванность от этого самого народа: «отщепенцы» – они все те же «скитальцы». Бердяев заключал этот гимн свободной русской душе: «Россия – страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисийстве, не желающем знать формы». Словом, перефразирует Бердяев апостольскую фразу, – «странники града своего не имеют, они града грядущего ищут». Даже и русский атеизм в этом смысле – религиозен как поиск абсолютного на земле, как гордыня, увлекшая человека на борьбу с Богом.
Тема странничества и свободы, отношений личности и народа приняла новые очертания после Октября 1917 года. Началось великое изгнание русского народа – в лице ее Белой гвардии, древних российских родов, интеллектуальной элиты. Дилема «я–мы» нашла свое переосмысление в русской эмиграции. Именно как результат ее осмысления была рождена своеобразная концепция «Зарубежной России» с ее центральной идеей воссоздания «России в миниатюре». Русские в изгнании реанимировали все социальные и культурные уровни прошлой дореволюционной России. Конечной целью их было сохранить подлинное лицо родины и вернуть сохраненное в освобожденную от варваров Россию.
На первый взгляд, эта задача была исключительно соборная, решить ее можно было лишь в составе народа, в принятии единого «мы». Однако именно опыт русской эмиграции продемонстрировал сложную природу «русской души», в которой соборное начало перемежается с глубоким персонализмом, идущим от осознания личности как «образа и подобия Божия» и возрождающим личный диалог индивидуума с Богом.
«Я всегда хотел и хочу по своей ▒по глупой волюшке пожить’, я – фанатик своей собственной свободы и посему в жизни часто шел ▒поверх барьеров’», – писал в своих мемуарах известный общественный деятель эмиграции, многолетний главный редактор «Нового Журнала» Роман Гуль (1896–1986). Религиозно-духовное понимание свободы не тождественно школьному анархизму «хочу–не хочу» или большевистской профанации свободы как «осознанной необходимости». Свобода коренится не в воле, а в духе, и освобождается человек усилием целостного сознания. Именно персонализм Р. Гуля позволил ему полвека назад заявить: «Я унес Россию» (так назвал мемуарист свою знаменитую трилогию «Апология эмиграции»).
Выделим это «я». Здесь человек – не часть собора, а – его матрица, здесь микрокосмос есть отражение, образ и подобие макрокосмоса. «Человек потому постигает тайну вселенной, что он одного с ней состава, что в нем живут те же стихии, действует тот же разум. Человек – не дробная, бесконечно малая часть вселенной, а малая, но цельная вселенная. Человек – вселенная, и потому вселенная ему не чужда», – писал знаток человеческой свободы Николай Бердяев. И речь здесь – не только о соборности да о народе, но и о самодостаточности отдельного человеческого «я», способного полноценно существовать вне контекста целого, действительно способного «унести с собой Россию»: унести ее в себе, воспроизвести и развить. Практическим доказательством этой самодостаточности и стало реальное существование русской эмиграции – не только выжившей, но полностью воскресившей на чужбине свой макрокосм – Россию. Маленькое «я» как матрица, содержащая в себе информационную полноту целого, способна к самопроизводству, к воспроизводству этого целого, всей его жизни – по сути и по деталям. Это достаточное основание для апологии эмиграции.
Да, «Россия в миниатюре» вполне отражала Россию большую. Потому, кстати, и приверженцев соборного начала здесь было так же много, как персоналистов. Сложная история русской эмиграции четко отразила диалог этой раздвоенной национальной души. Наша задача – не судить-рядить, кто прав, а попытаться понять, как, за счет чего выжила русская эмиграция – и не только сохранила свою культуру, церковь, традиции, язык, но и духовно окрепла, развилась и существует на равных в контексте мировой культуры. Да, желание раствориться в «национальном», коллективно-бессознательном тоже давало духовные силы. Коллективная религиозность – не менее интересный феномен существования русской эмиграции, чем религиозный персонализм. Соборность религиозного натурализма, потребность примкнуть к «материнскому лону» – не об этом ли пишет Евгений Евтушенко, вспоминая о собственном коротком изгойстве военной поры?.. Вера Богородичная как вера в Мать-землю испокон веков держала Россию. Но сейчас мы говорим не о России, а о ее изгнанных сынах и дочерях. Потеря родины, лона – сиротство не только социальное, но – религиозно-мистическое. Это изгойство обострило в русской эмиграции все чувства и потенциальные возможности, заложенные в национальном типе русского человека.
Да, «..мила та сторона, где пупок резан… Но во мне есть и другое русское чувство, по которому вся земля – наша, вся – Божья», – признавался Гуль. Вот оно, признание русского странника: «Я всегда чувствовал свою бытийственную, личностную связь со всем миром, а не только со ▒своей страной’. Весь мир – мой, Весь мир – Божий». Мысль Гуля – да и только ли его? – о религиозной сути свободы, которая отражена в феномене русского скитальчества во имя града грядущего, града Божьего. Не об этом ли, спустя полвека, говорит Никита Лобанов-Ростовский?.. Не о том ли, как в «…скитальческой жизни я всегда чувствовал облегчающее душу удовлетворение, что живу именно вне России. Почему? Да потому, что родина без свободы для меня не родина, а свобода без родины, хоть и очень тяжела, но все-таки остается свободой». Такая свобода – исток жизни. Она вызывает к жизни пассионарные, деятельные типы русского человека. И, в конечном итоге, делает его ответственным за свою деятельность на земле, за всю землю, весь мир – включая свой народ и родину. Этим определялось отсутствие у белоэмигрантов так называемого «культурного комплекса», связанного с обочинным существованием родной им культуры в контексте макрокультуры приютивших их стран. Этим определялись и великие достижения русской диаспоры, ее полная самореализованность на чужой почве.
Остается вопрос римского права, затронутый в письме князем Никитой Лобановым-Ростовским. Свобода или закон? И нарушает ли закон русская безмерность и стихийность – наше коллективное бессознательное, наше «мы»? И сохраняет ли закон западный просвещенческий индивидуализм человека, забывшего Бога?.. Вопрос задан. Давайте вместе искать на него ответ.
М. Адамович, главный редактор НЖ