Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 244, 2006
Первое знакомство Алданова с Америкой произошло во время его длительного
заграничного путешествия по окончании Киевского университета, перед Первой мировой войной. Существовал тогда обычай в
культурных буржуазных семьях: до того, как молодой человек приступит к работе
(а работать он будет, предполагалось, десятилетиями и выбросит из головы такую
блажь, как туризм), ему надо поездить по разным
странам, пожить в чужой среде, усовершенствоваться в иностранных языках. Много
лет спустя Алданов вспоминал: «В
Прошло почти тридцать лет, и судьба вновь забросила его в Америку. Писатель, активный антифашист, он в конце 30-х годов удостоился особого внимания со стороны ведомства доктора Геббельса: его книги попали в списки подлежащих уничтожению. Кроме того, он был евреем – настоящая его фамилия Ландау.
Жил Алданов в Париже. Разумеется, перед оккупацией города пришлось бежать.
Один из его ранних романов называется «Бегство» – о том, как бежали от
большевиков в Гражданскую войну. Бегство в
«Надо ли Вам говорить, что у меня нет ровно ничего и что я не зарабатываю
ни гроша?» – признавался он в письме от 13 августа
Поблизости от Ниццы, в Грассе, жили ближайшие друзья Алданова – Бунины.
Поздней осенью
Им этого по ряду причин не удалось. Алданов же, получив американскую визу,
в декабре
С первых же дней пребывания на американской земле Алданов горячо взялся за
создание журнала. Прежде всего нужно было найти доброхотов, готовых дать деньги
на заведомо убыточное, но жизненно необходимое для русской культуры
предприятие. 16 января
Деньги на первые два номера, вопреки ожиданиям, удалось собрать довольно легко. Улыбалась фортуна журналу и в дальнейшем: несколько раз он оказывался на грани финансового краха, но всякий раз спасался и продолжал выходить. Алданов и другой основатель «Нового Журнала» – М. О. Цетлин – за свой труд не получали ни гроша.
О том, как было найдено название, узнаем из письма Алданова неизвестному
лицу, Николаю Николаевичу, от 24 сентября
У Алданова был хотя и кратковременный, но ценный опыт руководства журналом:
в
Постоянно приходилось поступавшие в редакцию рукописи сокращать или отклонять, и переписка с авторами становилась непростым делом. Что было ответить, например, П. А. Берлину из Парижа, который язвительно писал Алданову 29 апреля 1945 г.: «Появляться перед публикой с отрубленными частями может позволить себе Венера Милосская, но не моя статья»? Марии Эдуардовне (фамилия неизвестна) надо было в вежливой форме сообщить, что ее романтическая поэма о любви на фоне революционных событий 1917 г., озаглавленная «Руслан и Людмила», не будет напечатана. Алданов писал: «Скажу Вам правду: русская трагедия 1917–1918 гг. вообще не может быть предметом поэмы такого типа. Даже пушкинская поэма того же названия все-таки носит в некоторой мере полушутливый характер. Тут же самый сюжет не подходит для такой поэмы». Пытался подсластить пилюлю: «Со всем том это лишь мое мнение. Вполне возможно, что я ошибаюсь».5
Отношения между Алдановым и его давним другом В. В. Набоковым подверглись испытанию. В № 1 «Нового Журнала» рядом с набоковской «Ultima Thulе» был напечатан отрывок из романа А. Л. Толстой «Предрассветный туман». Набоков прочитал его – и пришел в крайнее возмущение. В резком по форме письме от 21 января 1942 г. он выговаривал Алданову: «Откровенно Вам говорю, что, знай я об этом соседстве, я бы своей вещи Вам не дал, – и если «продолжение следует», то уж, пожалуйста, на меня не рассчитывайте». «Лубочная мерзость», «мещанская дрянь» – в таких выражениях Набоков отзывался о творчестве дочери автора «Войны и мира». Более всего его возмущало, что у Толстой в резко отрицательном свете дана еврейская семья, стало быть, делал он вывод, автор – антисемит. Письмо написано на одном дыхании. Набоков демонстрирует свой нереализованный дар блестящего литературного критика – но очень субъективного критика.
Алданов через несколько дней ему отвечает, берет публикацию Толстой под защиту. Он логичен, объективен и тоже красноречив: Толстую напечатали как крупного общественного деятеля, одного из спонсоров журнала, что же касается ее романа, это прежде всего первый опыт писательницы с обычными недостатками первых произведений. «Семья Леви ничего худого не делает, она «быть может, не симпатична» (пишу слогом осторожных критиков), но это имело бы соответствующую тенденцию только в том случае, если бы автор других, неевреев, изобразил ангелами <…> В дальнейшем появляются «русские князья» и «русские женщины», которые в сто раз «антипатичнее» семьи Леви, и редакция могла бы с таким же правом отвести роман как антирусский или, скажем, антидворянский, или антиэмигрантский <…> Совершенно меня поразило Ваше заявление, что Вы из-за «продолжение следует» уйдете из журнала. Позвольте мне считать, что Вы или пошутили, или сказали это сгоряча. Вы ни малейшей ответственности за роман Толстой не несете <…>, Вы – наше главное украшение, Вы отлично знаете, какой я Ваш поклонник».6
Разумеется, никто никого не переубедил – такова участь любой полемики. Все же письмо Алданова цели достигло: Набоков остался среди авторов «Нового Журнала», свою угрозу уйти не привел в исполнение. В мае 1942 г. после трехмесячного перерыва Набоков вновь шлет Алданову послание, на этот раз вполне миролюбивое, опять недобрым словом поминает Толстую, но теперь упреки в ее адрес менее резкие. Дипломат Алданов одержал верх в споре.
Казалось бы, забот с журналом у Алданова было так много, что он вполне мог обойтись без других «нагрузок по общественной линии». Однако он принял на себя трудоемкие обязанности члена президиума нью-йоркского Литературного фонда. Фонд собирал пожертвования и распределял материальную помощь среди нуждавшихся деятелей русской культуры в разных странах. Отправлял посылки профессорам в советские университеты, высылал продовольствие писателям и журналистам в освобожденную Францию. Алданову как человеку безупречной репутации доверили составление списка имен получателей. Фонд принял решение не оказывать помощи тем, кто сочувствовал гитлеровцам. В довоенные годы Международный Красный Крест защищал иную позицию: помощь, милосердие должны распространяться на всех жертв конфликта, на чьей бы стороне они ни выступали. Теперь рассудили иначе: уважение к памяти тех, кто был замучен нацистами, требует, чтобы все без исключения коллаборационисты подверглись общественному остракизму. Г. В. Адамович был добрей и безнадежней: «Надо бы устроить торжественное чаепитие и в слезах и лобзаниях забыть общие грехи». Алданов в принципе соглашался с ним: чаепитие «…наверное будет, и я против неизбежного не возражаю. Я только думаю, что не мешало бы немного повременить».7 И поминает близких друзей, знакомых, погибших в годы войны…
Еще один сюжет алдановской переписки 1945 г.: Бунин, его ближайший многолетний друг, его второе «я», единомышленник почти во всех вопросах, Бунин, в котором он видел гордость и славу русской литературы, вдруг, сломленный тяготами жизни на чужбине, стал думать о возвращении в Советский Союз. Алданов страстно доказывал: возвращение Нобелевского лауреата нужно сталинскому руководству только как пропагандистский козырь. Выдвигал и такой аргумент: «Вы ответственны за свою биографию как знаменитейший русский писатель». Через два года Бунин вспоминал, что отказался от своего плана отчасти по следующей причине: «Как! и М. А. я тогда больше не увижу и даже письма никогда от него не получу и сам ему никогда не напишу!!»8 Он принял совет Алданова, верил ему как никому другому.
Алданов не вел дневника, и лучший способ проникнуть во внутренний мир этого выдающегося человека – читать его переписку. Он оставил громадное эпистолярное наследие. Тысячи его писем, часто многостраничных, на пишущей машинке через один интервал (печатал в двух экземплярах, первый корреспонденту, второй, вместе с полученным ответом, в архив, для потомства) – драгоценный документ эпохи. Состоял в переписке почти со всеми замечательными современниками. Не говоря уже о собратьях по перу, с Репиным и Шагалом, Рахманиновым и Михаилом Чеховым, Керенским и Деникиным. Обменивались мыслями о судьбах эмиграции, о России, о русской культуре. Алданов был связующим звеном для многих.
…Насколько известно, в большой русской литературе не было случая, чтобы один писатель опубликовал когда-нибудь свое произведение за подписью другого. Но однажды престарелый Бунин прислал для сборника «Душа Испании», готовившегося на испанском языке в Мадриде, рукопись своего рассказа. Рассказ редакция принять не могла по цензурным соображениям, цензура при Франко свирепствовала. Составителем сборника выступал общий знакомый Бунина и Алданова Александр Рогнедов. Он оказался в почти безвыходном положении: «артикль» Бунина должен был стать главным украшением книги, но Бунин, едва прислав рукопись, заболел, и рассчитывать на новый текст от него не приходилось. Рогнедов обратился с мольбой о помощи к Алданову: «Докажите нашу дружбу, у меня к Вам большая и деликатная просьба». Суть сводилась к следующему: не напишет ли Алданов безвозмездно какой-нибудь «артикль», с тем, чтобы Бунин поставил под ним свою подпись. Алданов согласился и написал «Русского Дон Жуана». Рогнедов рассказывал в письме Алданову от 11 июля 1949 г.: «Иван Алексеевич прочел, хитро улыбнулся и подписал. Я спросил из вежливости: «Исправлений не будет?» Он снова хитро взглянул на меня и проворчал: «Ну, вот еще! Он пишет так хорошо, что не мне его исправлять…»9
Эта история в письмах открылась мне в Бахметевском архиве в Нью-Йорке, где в конце 1994 – начале 1995 гг. я по гранту корпорации IREX изучал рукописи Алданова. Но оказывается, в 1991 г. в петербургском журнале «Русская литература» очерк «Русский Дон Жуан» был опубликован как вновь найденное произведение Бунина! Автор вступительной статьи Г. В. Багно привел и такой аргумент: Бунина в молодости считали дон жуаном. Подпись Бунина под текстом показалась автору последним неопровержимым аргументом. На деле все оказалось не так просто.
Самое крупное событие в жизни Алданова американских лет: его роман «Начало конца» в январе 1943 г. удостоен высокой литературной награды, избран лауреатом Клуба «Книга месяца». Алданов дает многочисленные интервью, его фотографии появляются в газетах, книга в течение года выходит несколькими изданиями, в том числе – массовым в бумажной обложке (paperback), а общий ее тираж достиг 320 тыс. экземпляров. В. В. Набоков радуется за своего друга: «Ваша книга предвещена четверкой аврорных статей в ‘Бук оф дзи монтс’».10 Не только он, вся русская колония в США воспринимает награду как собственный успех. «НАША ВЗЯЛА!» – пишет заглавными буквами в поздравительном письме профессор Н. Вакар из Бостона, Массачусетс.
Самый авторитетный в те годы американский специалист по русской литературе Эдмунд Уилсон тоже поздравляет Алданова: «Это, вне сомнения, один из лучших социально-политических романов, написанных в последние годы в Европе».11 В ноябрьском номере «Atlantic Monthly» появилась статья Уилсона, обзор русской литературы от Пушкина и Грибоедова до наших дней. Алданов представлен как наследник классической традиции, ему отведено немалое место.
Публикация романа в парижских «Современных записках» началась намного раньше, с № 62, 1936, и продолжалась вплоть до последнего номера (№ 70, 1940), где под очередным отрывком значилось уже ставшее привычным читателям: «продолжение следует». Но продолжения не последовало, Париж пал, журнал был остановлен. Работу над рукописью Алданов заканчивал в США, текст последних глав появился в «Новом Журнале», № 1-3. Одновременно готовился английский перевод, озаглавленный «Пятая печать». Он-то и принес Алданову и деньги, и славу в Америке.
Вызвал жаркие дебаты: зачем в разгар войны автор неодобрительно отзывается о нашем союзнике, о дяде Джо? Коммунистическая газета «Daily Worker» упрекала его в скрытом пособничестве нацистам, а один из членов правления Клуба «Книга месяца» профессор Колумбийского университета Дороти Брюстер в знак протеста против выбора Клуба вышла из жюри. Весьма хладнокровно реагировал на шумиху Набоков: «Шум, поднятый копытцами коммунистов, скорее приятен».12
Время действия романа – канун Второй мировой войны, эпоха 1937 г. в СССР и Гражданская война в Испании. В воздухе, кажется, разлито предчувствие катастрофы. «Афоризм ‘после нас хоть потоп’ устарел, – говорит один из персонажей. – Мы с вами еще покатаемся по волнам потопа». «Начало конца» мирной передышки между двумя мировыми войнами, первые признаки кризиса коммунистической идеологии.
Предваряя журнальную публикацию романа, Алданов выступил со статьей. Упрекал русскую эмигрантскую литературу в том, что она не касается перемен в советской жизни последнего десятилетия, а между тем со стороны виднее: советским писателям, изображающим сталинскую современность, доверять нельзя. Сам он пришел к выводу: никакого «нового советского человека» в природе не существует, и советская жизнь не так хороша, как ее изображает газета «Правда».
…Среди персонажей, вместе едущих поездом на дипломатическую работу из Москвы в одну из западноевропейских столиц, по-видимому, в Брюссель, крупным планом выделены трое – видные государственные деятели, немолодые люди. Советский посол в молодости был меньшевиком, он очень боится, что давний грех ему припомнят. Командарм, в прошлом генерал царской армии, убеждает себя, что России можно служить при любом режиме, но в Мадриде в момент истины ему откроется: «Торжество зла, и я во всем участвую, дурак на службе у злодеев…» Третий – международный революционер-коминтерновец, соратник Ленина, убежденный, что после Ленина наступила эпоха, лживая насквозь: отправили на тот свет миллионы людей, остальных запугали, партия – «когорта политического преступления». Рисуя с симпатией своих героев из СССР, незаурядных, талантливых, писатель подчеркивает, что их характеры деформированы и иначе не может быть при тоталитарном строе: одно думают, другое говорят. Возникает традиционный для русской литературы вопрос: кто виноват? На заднем плане повествования маячит образ великого «вождя народов».
Очаровательный крохотный эпизод: одна из героинь романа, служащая советского посольства, пишет в свободное от работы время рассказ на модную тему о вредительстве. Она хотела бы закончить свой рассказ не как у всех – разоблачением злодея, а иначе. Перебирает варианты. Ведь не сценой же казни? – так не бывает в произведениях социалистического реализма. Тогда, может быть, сценой раскаяния: «В камере районного прокурора, наверное, был портрет Сталина. Что если, взглянув на это лицо, Карталинский в порыве душевного раскаяния перейдет на сторону советской власти?» Имя «великого вождя» в контексте общепринятой лжи. Второй раз «имя-знамя» возникнет на последней странице романа. Маститому французскому писателю, члену Академии бессмертных, тот же посол предлагает сделку: в Москве издадут его собрание сочинений, заплатят долларами, но непременное условие: он должен отправить в адрес Сталина телеграмму в поддержку показательных процессов. И происходит нечто небывалое. Стены королевского дворца, где происходит разговор, в первый раз за столетия своего существования слышат слово не из литературной лексики, а бранное, невозможное «merde!» Имя Сталина в романе Алданова – это имя вдохновителя и организатора массовых убийств.
Очень интересна в романе сюжетная линия, восходящая к «Преступлению и наказанию». Алданову представлялась фальшивой одна из главных идей Достоевского – идея очищения страданием. Почему так бегло и неубедительно в романе дано наказание – каторга, эпилог? Но описать каторгу по-настоящему означало бы наказание тоже изобразить как преступление. Не пришлось бы тогда очищать страданием и каторжное начальство? Алданов переписывает-переиначивает историю Раскольникова, перенеся ее во Францию 1930-х годов, и обнаруживает, что современного юношу-грабителя, замыслившего убийство, совершенно не терзают ни нравственные, ни духовные проблемы, для него лишить другого человека жизни, не оставив улик, – всего лишь интересная техническая задачка, способ самоутвердиться. Арестованный, отданный под суд злодей ни малейшего раскаяния не испытывает и на плаху идет как бы отрешенно – духовный предшественник террористов начала XXI столетия!
Автор-гуманист терзается его судьбой, выступает противником смертной казни. Не находит в себе сил нарисовать картину публичной казни, мерзкую, с его точки зрения, взамен предлагает читателю сухую справку из официального издания: казнь на гильотине осуществляется таким-то образом, последовательность действий палача такая-то…
К роману, опередившему книги Кестлера и Оруэлла, навеянному Достоевским, долго не утихал интерес. В конце 1945 г. Г. П. Струве делился с Алдановым такими наблюдениями: в Англии его совершенно невозможно купить, хотя вышло лондонское издание. Быть может, тираж скупило и уничтожило советское посольство? Прочитав роман в 1951 г., Михаил Чехов пришел в восторг: какой увлекательной могла бы получиться экранизация! Между тем, не только экранизации, но и русскоязычного издания так и не последовало (на Западе издательское дело на русском языке в 40-е годы находилось в полном упадке), и первое полное издание «Начала конца» появилось лишь в 90-е годы в Москве. За полвека книга не утратила остроты, за короткое время она была перепечатана трижды.13
Между тем, ко времени, когда разгорелся сыр-бор по поводу избрания «Начала конца» Клубом «Книга месяца», у Алданова уже кипела работа над новым романом, на этот раз историческим, – «Истоки», и этому роману, по-английски озаглавленному «Before the Deluge» («Перед потопом»), опять суждено было стать лауреатом. Роман удостоился выбора Книжного общества Великобритании – и опять его не удавалось издать на русском языке, и опять поклонники Алданова повторяли, что это его лучший роман.
Упоминание «…я, вероятно, начну исторический роман» находим в письме Набокову от 31 мая 1942 г., первый отрывок, «В цирке», появился в газете «Новое русское слово» 1 января 1943 г. В замысел писателя входило ироническое уподобление государственных деятелей циркачам. Чтобы достоверно изобразить характеры и обычаи неизвестной ему среды, писатель отправился с бродячим цирком в турне по нескольким штатам. «Алеко Алданов?» – удивлялся, узнав об этом, Бунин.14 А. Бахрах свидетельствует: «Он знал, что быт и атмосфера этих цирков едва изменяются с годами и широтами. В результате даже в цирковой технике, описанной в романе, и там ‘комар носа не подточит’».15
Книга была закончена в 1946 году. 1 мая с окончанием романа автора поздравил М. А. Чехов, но, вероятно, в текст еще вносились какие-то изменения, на машинописном тексте последней страницы «Истоков» Алданов поставил чуть более позднюю дату: 5 июня 1946 г.
Почему в переломное время войны Алданов вдруг начал крупное произведение на историческую тему? Обычная его творческая манера – работать сразу над несколькими вещами из разных эпох. «Меня действительно интересуют лишь грандиозные нынешние события», – признавался он Набокову, но ниже в том же письме от 31 мая 1942 г. сообщал: новый роман будет из недавнего прошлого (XIX век), и тема его – «откуда это пошло», то есть откуда произошло современное торжество зла, гитлеры, сталины.16
Алданов считал: это пошло с цареубийства 1 марта 1881 г. Общество тогда разделилось на два непримиримых лагеря, и каждый, уверенный в своей правоте, сделал ставку на насилие. Несомненно, Алданов отталкивался от популярного в предвоенные годы романа генерала-монархиста П. Н. Краснова «Цареубийцы» (1938), где цареубийство представало результатом международного масонского заговора. Алданов отвергал теорию заговоров. Повторял: при Александре II открывалась последняя возможность мирного, более или менее безболезненного развития России, и оно могло стать сказочным, благодаря ее размерам, мощи, богатству, в особенности же – благодаря одаренности русского народа. То, что этого не произошло, «даже не русская трагедия, а мировая».
Эпоха воссоздана с помощью множества характерных реалий. Многие ситуации и образы навеяны Толстым – вряд ли есть в русской исторической прозе другой роман, столь очевидно содержащий толстовские реминисценции. История болезни и смерти алдановского чиновника Дюммлера – вариация на тему смерти бедного Ивана Ильича, нравственный итог исканий главного героя «Истоков» левого журналиста и художника Мамонтова заставляет вспомнить толстовского Левина. Толстой был кумиром Алданова. Между тем, Толстой исповедовал исторический фатализм, Алданов же видел в истории всего лишь царство слепого случая.
Вставная глава в романе повествует о Берлинском конгрессе 1878 г. «Высокие договаривающиеся стороны» собирались добиться привилегий для своих стран и заложить основы прочного мира на европейском континенте, на деле их решения оказались миной замедленного действия, которая позже привела к Первой мировой войне. Наивные чванливые аристократы взялись изменить «по справедливости» географическую карту, но создали опасный порядок вещей, намного худший, чем был до конгресса. К финалу повествования ритм убыстряется, развлекательность отходит на задний план, среди действующих лиц появляются кумиры будущего жестокого века, старик Маркс и подросток Ульянов. Драматическая развязка – сцена убийства царя – необычайно рельефна.
В «Истоках» Алданова слились две традиции литературы, русская с ее «проклятыми вопросами», стремлением найти высшие нравственные ценности, логику истории, смысл бытия, и западноевропейская, которая ценит в книге прежде всего умелое построение сюжета, точность психологических характеристик, изящество слога. Ощущения трагического при чтении не возникает: романист смотрит на жизнь глазами историка, постоянно помня, что гибель великой империи или смерть выдающегося человека – лишь частный случай, окончание очередного акта пьесы под названием «история», а не действия в целом – оно продолжается, покуда существует человеческий род. Через десятилетия или века события удивительным образом вновь напоминают давно прошедшие, но узор каждый раз повторяется не буквально, складывается в чем-то по-новому – как в калейдоскопе, и остается только следить за переливами меняющегося узора.
В литературу роман «Истоки» входил своеобразно. Сначала в англоязычном варианте, сокращенном, – критики его хвалили, но продавался роман плохо, и Алданов это комментировал в письме Андрею Седых: «Кого в Америке могут интересовать народовольцы, Александр II и даже западноевропейские знаменитости 70-х годов!»17 В 1943–1946 гг. фрагменты из романа публиковал «Новый Журнал», в 1950-м в Париже наконец вышло отдельное издание на русском языке, в двух томах, но и оно расходилось неважно. «Откуда было взяться в эмиграции безумцам, способным заплатить по 1500 франков за книгу?» – вопрошал Алданов Тэффи.18 Через сорок лет после первого издания роман был напечатан в Москве, вышел подряд тремя изданиями в начале 90-х годов почти двухмиллионным сумасшедшим тиражом. Пришелся, что называется, ко времени: начиналось переосмысление главных событий русской истории после десятилетий цензурного гнета, в стране был большой интерес к запретным прежде именам, а тяга к чтению в народе еще не умерла.
Получив двухтомник с дарственной запиской от автора – «Все же наименее плохая, по-моему, из всех моих книг», 26 февраля 1950 г. И. А. Бунин тут же начал читать и, еще не закончив, делится с Алдановым первыми впечатлениями: «Нынче читал о подкопе, о Михайлове, Перовской с этим страшным припевом насчет турка – и всплескивал руками: ей-Богу, все это сделало бы честь Толстому!»19 Б. К. Зайцев писал менее эмоционально, но по сути повторял Бунина: «Роман Ваш отличный и прочно останется в литературе нашей».20
Роман стал и отправной точкой любопытного обмена мнениями о путях русского исторического романа. В. А. Маклаков, прочитав журнальную публикацию, отправил Алданову письмо в Нью-Йорк: лучше бы исторических деятелей в произведения художественной прозы не включать, они либо «канонические образы» из учебников и неинтересны, либо «произвол романиста», наподобие Наполеона и Кутузова у Толстого, что еще хуже. «Вы можете по своим личным симпатиям и антипатиям не послужить истории, а ее обмануть». Алданов в ответном письме не соглашался с ним: «Так ли верно, что у каждого исторического лица есть «канонический образ»? Я писал когда-то, что «суда истории» вообще нет – это миф: есть суд историков, который меняется каждые 25-50 лет, да и в течение одного периода они во всем между собой расходятся: ведь «беспристрастные историки» есть во всех партиях. Без всякого сомнения, мое изображение того или иного исторического лица может быть оспорено, но то же самое верно в отношении профессиональных историков, даже больших. Разве не оспаривался Цезарь Моммзена? Разве не оспаривались знаменитые характеристики (царей – А. Ч.) Ключевского <…>? Извините, что называю знаменитые имена как бы по поводу своего романа. Поверьте, что я себя с ними никак ни в малейшей мере не сравниваю, это было бы глупо. Могу только сказать, что литературу о выведенных мною исторических лицах изучал добросовестно и потратил на это годы».21
На раннюю пору по приезде в Соединенные Штаты у Алданова приходится пик работы над небольшими произведениями, очерками и рассказами. Потом работа над «Истоками» поглотила его, а материальный достаток, пришедший после успеха «Начала конца», дал возможность не заботиться о текущем, хотя и не крупном, но постоянном доходе-гонораре.
Ехал в Америку Алданов с тревогой: его английский язык оставлял желать лучшего, как удастся сводить концы с концами? Вез с собой текст еще не опубликованного, только что законченного очерка на актуальную тему – «Убийство Троцкого»; не прошло и двух недель по приезде, как очерк в переводе на английский был принят двумя газетами к печати, в результате писатель смог целый месяц содержать семью, не думать о хлебе насущном, снять студию в Манхэттене. За ним вскоре закрепилась репутация эксперта по русской теме: писал очерки о судьбах иностранцев в России, о судьбах русских на Западе.
Потом неожиданно для многих оставил этот жанр, жанр, который в 20-30-е годы принес ему европейскую известность. Очерки Алданова тогда печатали газеты разных стран, от Швеции до Испании. Но сам он этот жанр недолюбливал. Называл его литературной поденщиной, говорил, что пишет очерки исключительно ради заработка. В Америке военных лет, в отличие от довоенной Европы, ему не удавалось их публиковать по-русски, и отрыв от русского читателя стал, надо думать, веским аргументом при принятии решения впредь очерки писать почти исключительно как вставные главы в романах.
Было еще одно важное обстоятельство. Алданов пристально следил за развитием военных событий, особенно на русском фронте, но создавать очерки на эту тему «из головы», как он выражался, – не решался. На смену очеркам в его творчестве приходят рассказы, и в этом жанре ему работать было легче: приходили на помощь неожиданные сюжетные схемы, описания покушений и погонь.
Впрочем, однажды писатель и в рассказе допустил погрешность против фактов, его ошибка по-своему характеризует эпоху. В рассказе «Истребитель» изображена Ялта во время конференции 1945 г. с участием Сталина, Рузвельта и Черчилля. Среди жителей города фигурируют крымские татары. И на ум не могло прийти писателю, что весь этот небольшой народ был к тому времени депортирован, а западные журналисты, приехавшие в Ялту писать репортажи о саммите, не заметили его исчезновения.
Такие ошибки у Алданова – большая редкость, и авторитетный историк А. А. Кизеветтер предельную достоверность считал едва ли не главной заслугой романиста: «Здесь под каждой исторической картиной и под каждым историческим силуэтом вы смело можете пометить: ‘с подлинным верно’».22
Излюбленной темой писателя стала тема исторического прогноза, тема модная. Мечтали о будущей мирной жизни, пытались представить себе ее контуры. В СССР, например, вышел на экраны фильм с характерным названием: «В шесть часов вечера после войны». Но только у Алданова эта тема вышла за рамки частных романтических историй, вошла в творчество как самостоятельная футурологическая часть. Один из его друзей, музыковед Л. Л. Сабанеев высказал такое неожиданное наблюдение: Алданову была присуща научность не только мыслей, но и чувств.
Над несбывшимися историческими прогнозами принято иронизировать. Говорят, они составляют 99% всех исторических прогнозов, но если так, не приходится ли оставшийся 1% на случайные совпадения? Язвительный Клемансо был прав, поучая молодых журналистов: предсказывать нужно только то, что уже было. В «Истоках» Алданов формулу Клемансо как бы вывернул наизнанку: вложил герою 1870-х годов предсказание будущего, которое так и не исполнилось. Опираясь на цитаты из авторитетных источников, статистические данные, таблицы, его Мамонтов предсказывает… быструю неизбежную гибель Соединенных Штатов! Улыбнись, современный читатель.
Разумеется, писатель не мог обойти вниманием очень редкие сбывшиеся прогнозы. Один из американских очерков Алданова посвящен такому эпизоду. За несколько месяцев до начала Первой мировой войны отставной министр внутренних дел П. Н. Дурново обратился к Николаю II с запиской-предупреждением: что произойдет с Россией, если она позволит втянуть себя в войну? Будто сквозь магический кристалл увидел Дурново и военные поражения, и рост недовольства в стране и в армии, и падение царского режима, а затем хаос, диктатуру, и даже революцию в Германии. Казалось бы, размышлял Алданов, впору ожидать, что контуры будущего смогут разглядеть люди передовых убеждений, поборники прогресса… – но, вопреки логике, уникальный прогноз сделал сановник сыскного ведомства, автор крылатого мрачного афоризма: «Никогда я ни одному человеку не верил и не имел случая об этом пожалеть». Остановившись перед вопросом: на какое же начало в человеке вернее ставить – на светлое или темное? – Алданов с пунктуальностью ученого пытается прогнозы систематизировать. Прогнозы поэтов – как молниеносные озарения, прогнозы ученых – как плод углубленных длительных размышлений.23
К какому разряду Алданов отнес бы свои собственные исторические прогнозы? Думаю, ко второму. Наиболее известный из них – в рассказе «Фельдмаршал», напечатанном в «Новом Журнале». Написан рассказ был в июле 1941 г., сразу после нападения Германии на Советский Союз, а время его действия – предвоенные годы. Герой, один из высших военачальников Третьего рейха, едет в Берлин, чтобы встретиться с Гитлером и убедить того ни в коем случае не начинать войну, которая, по его мнению, обречена на поражение. Последующая цепочка событий фельдмаршалу и, по-видимому, самому писателю, видится такой: военные поражения, отказ Гитлера идти на мирные переговоры, наконец, заговор высших офицеров с целью отстранить Гитлера от власти. Проницательность Алданова поразительна! В послевоенные годы писатель сделал еще несколько подобных прогнозов-предсказаний, – и все они сбылись, хотя сам он не дожил до этого. В романе «Живи как хочешь» (1952), обсуждая вопрос: что ожидает страну, когда рухнет коммунистическая система, – Алданов предсказывал и распространение черной и белой магии после упразднения государственного атеизма, и то, что из России не «…посыпятся шедевры, как только она станет свободной. Огромное понижение умственного и морального уровня скажется на всех, даже на самых лучших». В переписке 1951 г. Алданов предостерегал об опасности, которая ожидает страну после краха коммунизма: распад на ряд соперничающих государств, готовых решать свои противоречия военным путем.24
С приближением конца войны, с возобновлением почтовой связи с освобожденными районами Франции, к Алданову полетели через океан письма от родственников. Они настаивали: едва установится мир, он должен вернуться. Американский период его жизни и творчества стал подходить к концу.
Алданов заканчивал дела в Америке. После смерти М. О. Цетлина (ноябрь 1945 г.) окончательно отошел от руководства «Новым Журналом», передав его в руки профессора М. М. Карповича. «Я очень устал, и М. М. подходит для этой работы лучше, чем я. Он истинно образцовый редактор», – сообщил он Б. А. Бахметеву 28 февраля 1946 г. В его литературной работе тоже произошел перерыв: закончив «Истоки», писатель принялся за сборник философских диалогов «Ульмская ночь». Начал писать книгу по-французски (было легче найти издателя, ее прочитал бы более широкий круг специалистов), потом передумал, принял решение все-таки писать по-русски, – отводил этой будущей книге место литературного завещания. Предстояло заново написать сто страниц.
Осенью 1946 г. Алданов побывал во Франции, объездил несколько городов, выбирая, где поселиться, остановил свой выбор на Ницце – из этого города в 1940 г. началась его «эмиграция в эмиграции», американская эпопея. Теперь это был малолюдный, почти без курортников, дешевый город, и писатель зарезервировал трехкомнатную квартиру невдалеке от моря. Перебрался туда окончательно в январе 1947 г. Поблизости, в Грассе, жили Бунины.
Он расстался с Нью-Йорком не без сожаления, многое полюбил в этом городе. Повторял в письмах: «Доволен во всех отношениях». На благотворительном вечере начал речь такими словами: «Нет такого доброго дела, на которое нельзя здесь собрать пожертвований». Как на человека книжного, на него сильное впечатление произвели библиотеки (Публичная библиотека стала излюбленным местом его работы). В Централ-парке занимался верховой ездой, увлекался этим спортом с юности.
Но – мало путешествовал, редко бывал в кино и театрах, общался преимущественно с компатриотами. Андрей Седых уговаривал его купить загородный дом, Алданов отказался. Как и многие русские интеллигенты-эмигранты, не хотел пускать корней в чужой земле, предпочитал роль гостя. «Я по крови не русский, – признавался он Л. Е. Габриловичу, – но думаю, что если б я еще раз мог увидеть Россию, особенно Петербург и Киев (где я родился и провел детство), – то это удлинило бы мою жизнь – говорю это без малейшей рисовки…»25
В Ницце ему предстояло жить до самой смерти, еще десять лет. Много раз, как на свидание со старым другом, отправлялся в Нью-Йорк. Там ждали его и друзья, и важные дела. В Нью-Йорке он активно поддерживал создание архива русской эмиграции, который именуется теперь Бахметевским. В русскоязычном Издательстве имени Чехова вышли в свет три книги Алданова, в «Новом Журнале» были напечатаны еще две, а самую последнюю, роман «Самоубийство», на протяжении полугода ежедневно, из номера в номер, печатала газета «Новое русское слово». В разгар публикации писатель скоропостижно скончался.
Ему выпала странная посмертная судьба. До конца 80-х годов в России его не печатали, книги прятали в спецхранах. На Западе с годами стали забывать. Ученые-американцы, учитель и ученик, покойный В. М. Сечкарев и Николас Ли время от времени публиковали книги и статьи об Алданове, где доказывали: это один из интереснейших русских писателей XX века, человек больших знаний и безупречной нравственности, но возобладала иная точка зрения: как художник Алданов не особенно значителен, он писатель среднего разряда. К сожалению, два юбилея писателя, 25-летие со дня смерти и 100-летие со дня рождения, прошли почти незамеченными.
И вдруг поднялась новая волна общественного интереса к его книгам – в освобожденной от коммунистов России. В свет вышли два Собрания сочинений Алданова – практически не дублируя друг друга, по роману «Ключ» был снят фильм, а другой фильм, документальный, познакомил русского зрителя с биографией писателя. Сейчас готовится к печати новое многотомное издание его произведений.
Алданов повторял: книги, картины, ученые труды человека живут пятьдесят лет. Приблизительно столько же хранится память о человеке, который той памяти стоил, хотя бы ни одной строчки и не написал. Затем забывают по-настоящем – и тех, и других. Есть счастливые исключения, но, правду говоря, Данте или Аристофана читают раз в жизни, в молодости, а потом к ним не возвращаются. Помнят только имя.
Хорошо, что Алданов делал оговорку насчет «счастливых исключений». На деле они не так уж редки, и судьбой Алданову было предназначено стать одним из таких исключений. Его не забыли – и не только имя, но и книги. И те исторические идеи, которые он отстаивал, нисколько не устарели, напротив, в XXI веке они стали еще более насущными. Это идеи свободы, демократии, прав человека.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Письмо В. А. Маклакову от 4 августа 1954 г. Бахметевский архив, фонд Алданова, письма, коробка 6.
2. Публикация архивных материалов М. А. Алданова. Cм. журнал «Октябрь», М., 1996–1998, переписка с В. В. Набоковым (вступительные статьи Николаса Ли и Андрея Чернышева), 1996, № 1, с И. А. Буниным, 1996, №3, с другими писателями русского Зарубежья, 1998, № 6, с политическими публицистами, 1996, № 6, две статьи о русской литературе, 1996, №12. «Октябрь», 1998, № 6, с. 145.
3. Там же, с. 149.
4. Там же.
5. Там же, с. 150.
6. Там же, 1996, № 1, с. 130-132.
7. Письмо от 1 октября 1945 г. Там же, 1998. № 6, с. 153.
8. Письма от 30 мая 1945 г. и от 31 июля – 1 августа 1947 г. Там же, 1996. № 3, с. 130, 135.
9. Там же, с. 140-141.
10. Там же, 1996, № 1, с. 135.
11. Там же, 1998, № 6, с. 147.
12. Там же, 1996, № 1, с.135.
13. Об истории подготовки текста русского издания романа см.: Андрей Чернышев. Алданов в 1930-е годы. В кн.: Марк Алданов. Начало конца, М., 1995. Текст, учитывающий более поздние архивные разыскания, см.: М. А. Алданов. Сочинения. Повести, романы, рассказы, публицистика. М., 2002.
14. «Октябрь», 1996, № 3, с. 133.
15. Бахрах А. По памяти, по записям. М. Алданов. «Новый Журнал», 1977, № 126, с. 159.
16. «Октябрь», 1996, № 3, с. 135.
17. «Новый Журнал», 1961, № 64, с. 222.
18. Письмо от 10 сентября 1950 г. Бахметевский архив, фонд Алданова, письма, коробка 7.
19. «Октябрь», 1996, № 3, с. 142.
20. Письмо от 7 февраля 1946 г. Бахметевский архив, фонд Алданова, письма, коробка 8.
21. Письма от 30 января и от 12 февраля 1946 г. «Октябрь», 1998, № 6, с. 161-162.
22. «Современные записки», Париж, 1926, № 28, с. 477.
23. «Russian Review», 1942–, vol. 2, 1. На русском языке см.: М. А. Алданов. Сочинения. Повести, романы, рассказы, публицистика. М., 2002, с. 1146-1153.
24. «Октябрь», 1996, № 6, с. 135.
25. Письмо от 26 февраля 1952 г. Там же, с. 115.
Москва