Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 241, 2005
А.
Зима, зима… Несовершенство слуха
и зрения в округе: пелена –
по воздуху, как дымка, как слюна
собаки у стены. Да и стена –
сгорбатилась, как древняя старуха.
Должно быть, время санок, скоростей
по снегом свежевымазанной горке,
воздушно-перламутровой, как створки
ракушки… Только море – на задворки!
Зима, зима… Зиме не до морей.
И голубою корочкой к стволу,
освоив форму, прикипает детство,
где – той дворняги нищее соседство,
крута гора и ветер малолетства
кипит, несет и обращает в бегство –
в июль, в леса, в грибы, в жару, в смолу…
Воспоминаний ледяной узор,
изменчивый, как годы, и бесстрастный,
как этот снег, колючий и прекрасный,
среди накала лета, где напрасно
седые тополя несут дозор.
Еще-то детства прожито на пядь:
немые образы, и образа за шторой
на кухне у соседей, и бедовый
побег в пургу, и леденец ледовый –
учусь, как в спячке помнить-забывать.
Но, погоди, еще бела земля,
слышна метели роковая поступь,
и к голой ветке примерзает голубь,
и Слово падает, как в ледяную прорубь,
царапаясь об острые края.
* * *
За горой цвет пурпурный – горит и горит за горой,
Горячо горизонту от наспех наброшенной шали.
От закатного запада веет “своей стороной”,
Как нечитанной книги зовут нераскрытые дали.
И восточная роспись легла на его облака,
A раскосая высь – в удивленье горящего склона,
Ветка с южным загаром – как жест, как родная рука,
И плывущее солнце – как северных царствий корона.
Все в себя умещает: от горного пика до пят,
Растекаясь кровавым и вещим предчувствием тризны.
За горою заклят – как костер догорает закат,
Как прощальный поклон до рассвета отложенной жизни.
* * *
Мы к чужой кладовой подберем, наконец-то, ключи,
Заведем патефон, двухвековый, тяжелый и пыльный.
Пусть качается ночь, пусть звенит ее холод могильный
Над моей головой, только ты не молчи, не молчи.
Мне не страшно теперь: этот ящичек черный пандорин
Столько долгих ночей – все в пыли, в паутине, в тоске.
И летят, и летят мои страхи на синем просторе,
Обгоревшие крылья теряя в небесном песке.
И когда отпоют горе-ангелы в звездной оправе,
Начиная с души нерадивой (как рыбу – с хвоста),
На последнем суде ты молчать, мой любимый, не вправе,
Дабы снова взлетела, как хрупкая строчка с листа.
Люксембург