(Окончание. Начало в № 240.)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 241, 2005
Стоящее, как облако, продолжение сомнений: вопросов, которые не умещаются в сложившейся картине мира, или меня в мире. Как если бы они были чуждыми ей элементами. Тогда почему они остановились в сознании, в уме – и хотят попасть в эту картину, остаться в ней? Не все ли равно? Ведь “раньше” я жил и обходился без них; даже если некоторые явления попадали в поле зрения, они не превращались в вопросы. Царил гарантированный мир, обтекаемый, сферический, и даже кризисные ситуации соскальзывали, как стрелы, не оставляя следа.
Возникла новая ситуация сознания, которой я не искал; я хотел бы от нее избавиться. И избавлялся, “не принимая” вопросов.
А теперь – желание избавиться от них, разрешив, найдя ответ: если эти стрелы-вопросы не хотят (будто они наделены волей?) выйти, пройдя через сознание насквозь и навылет, то нужно дать им “цель”, стенку, о которую они сломаются. Исчезнут и успокоятся.
Опять эта необходимость упорядочить мысли.
Потребность и необходимость.
Так рождаются философские системы: философ наводит в своей бедной голове если не “порядок”, то все-таки классификацию мыслей. Их количество может производить сильное впечатление. Принципами классификации могут воспользоваться и некоторые другие люди.А иным порядок дан сразу в виде авторитета.
Есть синтетическая система религии; б. м. она сродни искусству.
Порядок природных порывов и поползновений человека.
С прошлого века слышно, что Бог – это отражение Человека. Отражение в зеркале Социального (“там, где вы двое или трое, там Я посреди вас”). Забывается, что двое или трое “во Имя Мое”: нужно “целенаправленное социальное” богослужение; собрание смотрящих вверх (“мужей Галилейских”: но им является уже не Христос, а ангел: ангел-Христос св. Франциска Ассизского, сообщивший ему стигматы).
Впрочем, “ничтожество” и “величие” человека – только ли плод сравнения, плод фантазии о самом себе…
– нет, не интересно… тяжелая голова, усталость. Смерть прорастает во мне – во мне – в моем теле – отделяет меня от использованного, утомленного тела-носителя.
Казалось бы, духовная жизнь должна усиливаться.
Несколько странно, что это не заметно.
Вероятно, тут лучше остановиться мысли: она стремится к ясности там, где ее пока никогда не было. Ее ясность будет сопряжена с исчезновением надежды.
Тем более, что о посмертии ничего не известно. А ведь только оно и дает смысл усилиям на земле. Мне, по крайней мере. Человеческие предположения и теории – куклы философии. Философские куклы детства человечества.
Ну, хорошо, даже если все труднее подниматься утром (но и оставаться в постели – не легче: жизнь человека начинается криком и заканчивается трудом влачения тела), – даже если и это нужно принять, уже не имея примера и образца, – Христос окончил свою жизнь между 33 (по Матфею) и 49 (по Иоанну) годами, старость осталась ему неизвестной, западному человечеству пришлось осваивать ее самому, не придавая, впрочем, ей большой важности: жизнь общества течет между 30-50 годами, а до того – приготовление к участию в ней, а после – отнесение к берегу, к краю смерти.
Собственно, всю мою жизнь я наблюдал. Мои попытки стать актером пьесы мира были неудачны и кратки, они прерывались, иногда против моей воли.
Конечно, наблюдатель понимает больше, чем участник, видит отчетливее. У него меньше самозабвения. Это иногда отдых, как всякая смена деятельности, но после самозабвенной игры на сцене и аплодисментов неизбежно приходит и переживается опустошение; после взглядов многих, даже подчас восхищенных, приходит тишина одиночества: только-то и всего?.. Кончилось?..
И опять сонливость, как сейчас.
Пережевывание.
Рутина утомляет, но она же – и пружина человеческой куклы.
Вчера обед в семье Анри и его жены Франсуазы, сын – Лоран. Первенец Марк, инвалид, умер несколько лет тому назад. Франсуаза возвращается к этой теме, она почти прикована к ней. Первенец-сын – инвалид. После смерти он еще “жил” в ней несколько лет. Чувство виновности.
Затем мы отправились на распродажу в пользу детей Мадагаскара и Сенегала. Игрушка для Марии: Франсуаза купила для нее пингвина, вспомнив, вероятно, мой рассказ о том, как пингвин стал моим заместителем для Маши, “папой”, когда настоящий папа отсутствовал. Быть может, она открыла для меня, как функционирует религия: пока нет Бога, будет Его символ/протез.
Месса в церкви св. Сатурнина в Ножан-сюр-Марн.
Здесь висит копия картины “Мадонна в скалах” (в Лувре), приписываемая Винчи. Рассматриваю ее и замечаю, что на ней… два Иоанна Крестителя! Во-первых, справа от Марии, уже юноша, показывающий пальцем (известный стереотип); обычно он показывает на Иисуса, в данном же случае – на младенца Иоанна Крестителя II, ибо этот младенец сложил молитвенно руки и смотрит на другого младенца – Иисуса, благословляющего, находящегося у ног Крестителя-юноши-I; Мадонна положила руку на голову Крестителя-младенца!
Эта несообразность никого не беспокоит; ее никто не замечает. Самое главное для людей – быть вместе вокруг чего-нибудь. Например, вокруг куска дерева “от Ноева ковчега”, “ксоаны” (xoana). “Быть вместе” – само по себе благо и потребность; особенно в состоянии восхищения и обожания, заражая друг друга настроением.
Чувственность Винчи и Ренессанса.
Крайность чувственности привела к взрыву протестантизма.
Быть может, крайность чувственности должна была быть достигнута как повторение ветхозаветной парадигмы, чтобы произошел взрыв.
Чтобы отдать себе отчет: христианство заняло языческие алтари и приспособило их для своего ритуала; греко-римское многобожие заменилось специализированностью святых, “покровителей мест, ремесел и состояний”, удовлетворило потребность в “близком Боге”, когда Христос отдалился до единосущности с Отцом. Ветвистость и подробности человеческих верований.
Люди, увлекающие друг друга.
Феномен “лидера”, “родоначальника группы”: лидер/группа/движение.
Насколько возможно пользоваться догматом, то есть переживать его как ассоциативную реальность? “Я страдаю, но ведь и Христос страдал. И умер, и воскрес. И я умру. И воскресну”.
Отдалившийся в “единосущие” Христос аннулирует “человеческую природу”, хотя можно и повторять формулу о “двух природах”, не наполняя ее психологическим (“моим”) содержанием; собственно, не имея возможности воспользоваться догматом. Остается формула как возглас объединения и опознания членов группы вокруг авторитета (лидера, папы, патриарха).
“Верую во единого Бога…”
Что значит “верую”?
Это иное, чем “вера”?
И сильная вера, которая уже – знание?
Вера как степень знания.
Говорили, что знают, оказалось – веруют.
А эти говорили, что веруют, а оказалось – надеются.
Разговор с А., живущим в Петербурге, и Б., парижанином, только что вернувшимся оттуда. Первый крутится в этой странной центрифуге перемен, а Б. – благоустроенный наблюдатель со стороны. Оба отмечают почти истерическое стремление “действовать”, чтобы все-таки “прорваться” и “вырваться” (на простор обеспеченности и успокоения). Б. живо описывал хаос и развал, иначе говоря, полную – или почти полную – дезорганизацию жизни (советской: он не был в городе 16 лет). И описывал страх; может быть не столько свой, сколько принятый от встреченных знакомых. Много страха: вечером не выходят, развели собак, железные двери в квартирах.
Повторить некоторые их мысли, развивая.
Руководство и народ захотели устроить жизнь “по-западному”, исходя из рассказов туристов и рекламы. Подражая западной демократии, так сказать; подражая внешне, поскольку как “подражать внутреннему”? Нынешняя Западная Европа – результат и этап развития государственности и церкви/религии. Несмотря на “обмирщение”, она очень привязана к христианской морали и не отвергает ее; состояние дел хорошо выражено в том, что главные церковные праздники – нерабочие дни для всех, хотя в церковь в этот день идут семь-восемь процентов.
“Жизненный порыв” римской государственности и католицизма. Ими освоены тысячи вопросов, а именно – даны ответы, удовлетворительные для большинства. Во всяком случае, для такой социальной “массы”, которая делает невозможным движение (возмущение) всего общества.
Освоены тысячелетние проблемы:
1. гимен у человека и отсутствие его у животных (загадка, перешедшая из иудаизма и “решенная” христианством как вечное девство Марии); 2. страсть зачатия и власть этой страсти как “первородный грех”; 3. мука рождения как расплата за “грех”; 4. смерть и тайна жизни после смерти.
Порыв новой религии – нового Откровения – был настолько мощным, что он длится уже две тысячи лет. Обновится ли он? Произойдет ли новое Откровение? Дополнение старого? Или повторится взрыв внутри “соседней” религии – в исламе, идущем по стопам иудаизма: не готовит ли он еще одну “базу” для Христа? И, конечно, если это произойдет, то наше старое “Христианство I” не признает новое “Христианство II”.
в ноябре 96-го
Господи, благослови. Твори мгновенье доброты, / оно осветится улыбкой.
…если потянулся кусок рогожи, то как надеяться, что на другом конце окажется шелк.
Люсьен Дисс (“Месса и ее объяснение”) говорит, что пока верующие рассеяны среди народа и общества, церковь невидима; а когда они сходятся на богослужение, то становится видимой… Вот и все решение.
Значит ли это (среди многого другого), что культура и цивилизация – и “видимая религия” как часть ее – призваны обслуживать земную жизнь человека. Культура и вообще все, что не ставит вопроса о смерти и о “потом”.
Но и в этой части есть активное ядро: люди 30-50 лет, – это максимальность социального импульса “жить вечно на земле”.
Детство – а особенно юность и начало социализации инстинкта – заняты собой и миром плотских отношений брачующихся приблизительно до 30 лет.
После 50 лет жизненный порыв ослабевает (индустрия считает, что после 45-ти – и перестает брать на работу); осознается факт, что до “разумного упорядоченного общества” все так же далеко. Освоение-присвоение мира, размышление и конструирование уступают место созерцанию: оно бесстрастно, незаинтересованно, равнодушно.
Христианский культ принес:
– почитание ребенка и детства, как следствие культа Младенца Иисуса;
– женщины, как последствие культа Марии;
– старости, – как мирское выражение культа Иосифа.
Мать-одиночка в христианской цивилизации не только уместна, но и неизбежна (вследствие “парадигмы” Марии с Младенцем). Может быть, впрочем, институциализация сожительства-конкубинажа, “временных браков”, “гражданского брака” связана с индивидуализацией общества, с усилением тяготения к интимности (непосредственности, “искренности”) отношений (дающей противовес и отдых от социально-официального). Ныне настоящий формализованный брак слишком громоздок, это целое дело, почти “профессия”, “роль”. Такой брак – союз семей, а не прежде всего индивидов; он сопряжен с владением имуществом. Романтический “цветок любви” 68-го года боится суховея бухгалтерии.
Взгляд Дисса не лишен остроумия (о “видимой и невидимой церкви”). Он не говорит об “ангелах” и “святых”; он скажет о них в другом месте, где конвенционализм доктрины потребует этого прямо.
Тайная вера в то, что вечная жизнь состоится на земле и что “мистических сложностей” можно избежать, составляет, может быть, доминанту культуры и ее религии.
Вера в “нематериальное” всегда была и есть, и она тоже очищается и утончается. Еще Парменид думал, что есть земля как элемент, как косная материя, а огонь – творческая сила, что-то другое, “не материя”. Символизм.
А тем временем говорят о “страхе во Франции”.
Говорить о нем – уже пытаться освоить проблему, приручить иррациональное.
Классифицировать, по-декартовски ища слабое звено.
Но не называется основное: страх смерти.
Между тем, этот фундаментальный страх питает все остальные малые страхи (даже иногда не связанные с непосредственной опасностью для жизни: страх перед безработицей, неуспехом, перед дружеским отношением к ближнему – страх открыться перед ним, “снять панцирь”).
Малые страхи мгновенно актуализируют основной страх, но он ими всегда замаскирован.
Психология о нем не говорит; она его не может изучать, потому что у этого страха нет “потом”, у него только “половина процесса”: боюсь смерти до смерти. До точки смерти.
Интересно, что смерть от несчастного случая на дорогах (8 тысяч в год) не рождает страха перед ездой (по крайней мере, общего). Такая смерть мыслится как случайность, которая никогда не станет “моей”. Несмотря на падения самолетов, летать продолжают.
А вот страх перед агрессией жив и усиливается, хотя “вероятность” умереть (или просто пострадать) здесь, по-видимому, намного меньше.
Агрессия: дерзкая опасность, “наглая смерть”, не предусмотренная между людьми; это черточки иной цивилизации – древней, изжитой; “их не должно быть в будущем”, – и вот их в будущем нет. Расовая инакость усиливает страх: это нападение “неизвестного”. Если я не знаю, как с ним общаться в обычных условиях – и не общаюсь, то как вести себя в ситуации провокации и конфликта?
Бояться смерти можно перестать, не веря в нее, не зная ее (как ребенок); не веря – как христианин; или принимая ее: пытаясь изжить конфликтную ситуацию, я должен быть готовым умереть, нужен чрезвычайный запас психологической прочности; максимальная широта “принятия ситуации”, чтобы сохранить спокойствие и самоконтроль, не поддаться на слишком маленький выбор, предлагаемый агрессором: он глумится, а присутствующие боятся, потому что разрешение ситуации мыслится как почти неизбежное применение силы. Но это ведь уже профессия полицейского, мы ей не учились.
Стараться приобрести опыт контакта с другой расой. При провокации искать возможности разговора, “контакта”, имея в виду, что в основе такой провокации может быть стремление “разрушить гетто”, “выйти”, “установить отношения”.
Не бояться смерти в условиях христианской цивилизации (точнее: греко-римско-иудео-христианской), если знать, каким образом эта цивилизация осваивает смерть. На первый взгляд ясно, что это освоение – смерть Иисуса Христа, данная как объяснение, – больше того, как образец для подражания: боясь, плача, молясь об избавлении, принимая смерть как проявление воли Бога.
Если я готов умереть “сейчас”, то очевидно “потом” уж точно буду жить.
С точки зрения “мистики тела нации” и вообще “тела европейской цивилизации”, нынешний страх предложен как проблема, следовательно, как один из факторов роста и прогресса.
Страх сильно уменьшает дух самодостаточности и самоуверенности: это позитивное страха.
Ослабляет сексуальные импульсы человека. И здесь нужно говорить о том, насколько подстрекательство к сексуальной активности ведет, в конце концов, к возрастанию страха. (Законодательство будущего скажет о “разжигании сексуального желания в целях манипуляции и наживы”.)
Реклама и телевидение участвуют в создании общего климата “агрессивности мира” по отношению к индивидуальному сознанию. Мало того, они атакуют само представление об интимном и дозволенном в сексуальных отношениях, об уместности образов “тайного” в открытом контексте повседневности.
Стереотип дозволенности складывался тысячелетиями, в условиях европейской цивилизации он отрабатывался в течение последних двух тысяч лет особенно активно, стремясь – удивительное дело – к “сублимации”, к перераспределению сексуальной энергии, делая из нее мотор творческой деятельности.
Эротика образа, привлекающая внимание, вызывающая удовольствие (или нет), ставит зрителя в ситуацию “нарушителя” стереотипа, делая его “участником” ситуации, которой он вовсе не искал в этот момент. Ненамеренное нарушение, однако, ведет к кульпабилизации и связанному с ней страху наказания. Этот автоматизм не осознается, даже напротив, человек получает приятные ощущения. Тем не менее, страх-вина начинают накапливаться, суммироваться с общим природным страхом смерти индивида.
Контроль и санкции со стороны гражданской власти делаются необходимы. Это часть ее работы: поддержание мира и порядка на улицах города. Извращенная реклама стоит в том же ряду, что и пропаганда войны, расовой ненависти или опасного продукта.
Около 1500 года: стремление сохранить разваливающийся дом мировоззрения: назад к патриархально-библейскому! Назад к утерянному раю. Герой дня – протестантизм. Это, конечно, не один Лютер, их десятки – реформаторов до него и после. Морализм протестантизма, обновление “религии книги”.
1600: Галилей и целый ряд основателей нового мировоззрения. И вот ему 400 лет. Оно “хочет полноты” и касается проблем, не поддающихся логико-экспериментальному подходу, и, тем не менее, включает эти проблемы как “предварительно решенные”, в виде “гипотез”. Наука, стало быть, пользуется элементами веры. И что такое “гипотеза”, как не этот элемент, поданный в упаковке, приемлемой для современного духа?
Но на гипотезу о смерти наука не отваживается, она оставляет в стороне и смерть, и посмертие. Тут еще полная старомодность. Человек, всю жизнь “живший в человечестве”, вместе со всеми, обнаруживает свое одиночество… свою индивидуальность… при всех паллиативных и солидарных жестах в роковой миг человечество говорит ему: ну, а теперь иди один. Теперь все связи видимого мира недействительны.
И лишь религия произносит несколько невнятных слов по поводу великого “потом” и “с той стороны”.
Извлекает ли она эти крохи представлений о потустороннем из повторяющихся древних надежд и пожеланий человека?
Дано ли ей оно от Бога – дано ли от Бога само желание освоить потустороннее?
Просочившийся ли это “опыт оттуда”, состоявшийся (и даже не раз) контакт нашего опыта с “тем”?
Или действительно речь идет об “искусстве веры” – особом жанре – хотя бы и высшем? О магии образов и слов?
В тишине грота.
Склоняясь над маленькой человеческой историей.
“Национализация” церкви в Англии в XVII веке: выход из-под владычества Рима. Новая власть все того же Рима с помощью иных средств: власть идей, продолжаемая и подкрепляемая властью оружия. Контролировать короля – значит владеть народом.
И если Москва – “Третий Рим”, то и попытка России приобрести весь мир (и повредить своей душе, как видим) повторяла римскую схему: контроль и владение новой религией (идеологией) – насаждение ее в других странах – контроль над местными органами власти, партиями.
Раздробление мира… нет, разветвление мира на страны и народы… подчинение мира одной стране – одному “институту”… чтобы состоялось объединение мира.
Франция пыталась во время революции учредить “свой католицизм” – церковь, приведенную к присяге; не получилось. Новую религию создать не удалось (культ разума, филантропы и т. п.); пришлось отказаться от церкви вообще (отделиться).
Национализм.
Нация как отдельный организм (Гоббс, но, между прочим, и Дюркгейм, имплицитно).
Человек, мыслящий как “часть целого”: “мой народ – самый сильный” = “я самый сильный”; “мой город самый…” и т. д.
Психологический дополнитель-протез: “мой старший брат – сильный, поэтому и я сильный”… Отыскание недостающего элемента устойчивости: “по мнению специалистов… ученые полагают…”
“По мнению специалистов, загробная жизнь существует (не существует)”.
Протестантизм, выделив предопределение Павла (судьбу и провидение греков и римлян) в отдельную доктрину, удовлетворил, по-видимому, очень старую мысль – и потребность – о присущей миру гармонии, несмотря на очевидную хаотичность мира.
Эта доктрина вполне определилась с Кальвином.
Нет ли в ней все того же настроения духа времени, ищущего этой же упорядоченности и в природе, еще надеясь ограничиться “законами природы”?
Традиционное учение о спасении слишком “акцидентно” (как “акцидентно” и падение); спасение “случайно” ввиду множества грешников, даже не воспользовавшихся своей свободой; расплывчатость самого понятия свободы, совершенно исчезающей перед лицом или в присутствии радикальных событий рождения и смерти.
“Дух науки” и “дух предопределения” несомненно родственны.
Бесполезно богословствовать перед публикой.
Или имея ее в виду.
Или споря с кем-либо, хотя бы мысленно.
Обязательно примешается социальное: роли, “как должно”, “чего ждут”, “отработать зарплату”.
Одни и те же выученные когда-то канавки мысли, рельсы, которые, увы, действительно сходятся.
Эпилептические припадки дочери Маши-Марии – а у меня мучительные состояния в 77-80, 81 гг., особенно в толпе и в транспорте. Какое-то внутреннее напряжение, “безвыходность”, ни во что не могущая вылиться, непереносимая. Однажды случившаяся в 1965-м – в момент крайнего подъема и энергичности; дурнота, которую я принял за отравление фотохимикатами (день и ночь печатал Самиздат).
Попробовать найти оправдание сожительству/конкубинату (ведь это существует, значит, не случайно, не прихоть, для чего-то нужно?)
Такой союз мужчины и женщины очень подвижен, удобен при нынешней атомизации социальной ткани, при возросшей независимости/свободе индивида. При желании “искренности” и “верности личностей друг другу”.
Классический брак несет элементы государственности и рода; это союз индивидов-представителей семей. Семья же имеет свою цель – стать родом, усилиться в числе и имуществе. И не всякая личность может преодолеть давление семьи, ее вмешательство и контроль за сферой интимного. А личность хочет свободы.
Дело в “независимости чувства”, которое личность не может получить/отстоять при браке “представителей семей” или “родов”, имеющих тенденцию стать “племенем”.
(Есть любопытные примеры многочисленных семей, где с каждым новым ребенком “значительность” отдельного члена семьи уменьшается, и сама она тяготеет к “основателю”; архаические тенденции в рамках новой цивилизации и мотивации; “союз семьи Трубецких”, “союз семьи Оболенских”.)
Много разводов у “представителей кланов”, “дипломатических”: однажды совершив брак для удовлетворения экспектакции (увеличение числа членов рода и помещение имущества), индивиды расходятся, чтобы удовлетворить потребность в личной интимной встрече.
Общество нуждается в референтивных личностях, по отношению к которым прекращается (или значительно ослабевает) борьба мнений.
Место и время единства: король, например.
Аббат Пьер.
Президент. Кинозвезда, футболист, национальный герой.
Референтивные персонажи, обеспечивающие более или менее устойчивые группы единства, более или менее обширные.
Это “банк любви”, которым пользуется член группы почитания персонажа.
“Надо кого-то любить” – и вот целый набор возможностей. Взгретая любовь к кому-то греет самого поклоняющегося/почитающего. Дает чувство единства с другими участниками встречи сердца: это пароль контакта и взаимопомощи.
В начале XIII века Иисуса стал дублировать и заменять Франциск (имея “печать стигматов”); теперь его заменяет и дублирует Папа.
Собирательное значение личности/роли.
“Простая и нелюбопытная вера”, – вот идеал древних. Предел и наилучшая польза.
Не слишком удаляться от привычных рассуждений о вере и от св. Писания, чтобы не оторваться от “испробованного отцами” круга идей о Вечности и посмертии.
Не слишком и приближаться, не слишком пристально вглядываться (“не слишком вглядываться в море веры”, по совету древних же), ибо начнут проступать несообразности, алогичности, бессвязности, починки и добавки людей на протяжении всех столетий.
Остаться на уровне веры как мечты и надежды, не слишком желая сделать из них инструмент житейского. “Когда-нибудь это окажется правдой, в другом месте, после”.
Впрочем, состояние нашего духа настолько таинственно и неопределенно, что ничего предвидеть нельзя. Момент “отнятия чего-то”, “лишения”, “когда что-то произошло” я пережил в день Пятидесятницы 92-го года. Спустя время я обозначил это событие как то, что “в этот день св. Дух не сошел на церковь”. Однако это суждение настолько общее и неопределенное, что имеет содержание лишь для меня. В тот же самый день начались искушения, продолжающиеся и поныне, далеко превосходящие мои силы. Впрочем, приятно думать, что есть искушения, от которых я сохранен.
Необъяснимо, непроверяемо, неописуемо: вот религиозное, по крайней мере, традиционно христианское.
В течение же последних двух веков ум человека научился хотеть и искать объяснения, проверяемости, полноты взгляда на мир. Меняется наше зрение: ясно, что мы перестаем видеть “по-древнему”, “веруя просто”.
1 февраля 1997
Хоровод мнений вокруг рождения и смерти человека.
Вокруг его порабощенности инстинктами, привычками, усвоенными ролями.
Чтобы иметь энергию к убеждению людей, нужно верить в собственное мнение, что оно-то и есть открытие. И в самом деле, действительно, что-то такое: “Кант, видите ли…” “Наполеон, сами знаете…”
Впрочем, все это недалеко от иронии, которая недалека от ненависти. Туда лучше не заходить и не смотреть. Там весь кортеж ужасов.
Сделать вид, что злого мира не существует. Ведь говорится, что зло не имеет субстанции. Так или иначе, можно стараться прожить, не участвуя в нем, не настраиваясь на злое, не делаясь его потребителем и тем более производителем – всего того, что начинается с хлесткого, с “остроумного”.
Индивидуальное проходит; фильтруется социальным: “такая-то книга очень интересная”; одного услышанного высказывания мало, чтобы этому поверить и захотеть ее увидеть. Мало второго и даже третьего, хотя уже взято на заметку: “при случае взглянуть”. После какого-то количества мнений нужно действительно пойти найти.
Множественность заявлений индивидов о себе социум организует в набор типологий; иногда что-то остается за их пределами: нечто из другого времени, будущего или уже прошедшего (до следующего возвращения круга).
Неодолимые трудности “первородного греха”. Из-за его случайности, акцидентности, из-за его мифической (в обоих смыслах) свободы: Ева поверила Змию, Адам поверил Еве. А могли бы и не поверить… Не сквозит ли тут первоначальный миф: брак Жизни – Евы и Земли – Адама; Ева – богиня, идущая от Яхве: Хева – Яхве – Жизнь и брак этого комплекса с Землей-Адамом (и все последующие браки – производные, не правда ли: Яхве-Израиль, Суламифь-Соломон, Бог-Душа); тема плодоносящего объединения, совокупления.
Запрещение произносить имя Яхве связано, может быть, с запрещением возвращаться к мифу, первоначальному, использованному: на месте старого святилища утвержден новый культ. Из Евы родился Яхве. Спустя тысячи лет это выразилось в “открывающейся Деве” средневековья. У Девы открывается створка-живот, и внутри становится виден Бог-Отец с Распятым Сыном (музей Клюни). (Ныне в экспозиции отсутствуют.)
Принять окончательную форму – и больше не шевелиться. Жизнь, отвердевшая в моральное предписание.
Почему бы и нет.
Но преимущества перед другими формами бытия тут нет, по-видимому, никакого.
Болезнь, старость, угасание: как, только и всего?
А говорили, а обещали… от имени Бога… вечность, бессмертие…
Даже и сам Павел: грядет Христос, буквально на днях! – пишет фессалоникийцам. А спустя годы в меланхолических тонах пишет совсем другое: путь совершил, веру сохранил, отхожу путем всей земли (Тимофею).
Великая неизвестность?
Чего стоит вся эта жизнь и наука, не имеющие отношения и связи с посмертием…
Сонливость как ответ на призывы книг, практик и ситуаций.
И снова приближаясь к теме:
освоение мира в процессе устроения жизни;
проживая жизнь в освоении мира, опыт собирался сам по себе, и потому был драгоценен и неприкосновенен; ныне фиксируемый – и гарантируемый (!) этим от исчезновения – он потерял в “сакральности”, он стал предметом/инструментом/сырьем…
Ведь и прошлое должно быть освоено, не правда ли, должно быть дано приемлемое его изображение. Также и будущее. “Первородный грех” ведет, конечно, к “страшному суду”.
(И он понимался в течение веков как самостоятельный несанкционированный половой акт; ныне это простое ослушание-де Адама: ел от плода, хотя было сказано “не ешьте”; получалось так, что Бог запретил это, а мог бы запретить что-нибудь другое, например, ловить бабочек, и если б Адам не послушал, то последствия были бы те же…)
Насколько религия – часть традиции, настолько она смертна.
М. б. от нее уцелеет только слово-имя Бог.
Мистический опыт несомненен, но индивидуален и противоречив. Имеющему его дана Полнота, непередаваемая другому; рассказ о ней будет частичен.
Божественное в том, что моральные законы и образцы избраны и в основных чертах неизменны и повторяются во всех религиях.
И это общее – анонимно, интеллектуально, “научно” (абстрагируемо).
Более или менее “правильно” прожить жизнь. Потому что от “правильности” зависит комфорт тела и души, – их отношения с вещественностью мира и людьми.
И посмертие как референтивный набор идей.
Акцидентность “первородного греха”, позднее объясненная – заимствуя у греческой философии – “свободой выбора”.
Христос пришел освободить нас от него: вывести наш ум из этого круга идей. На уровне познания “первородный грех” исчезает как отработавшее предположение, как “протез” в концепции, как заменитель недостающего элемента.
Если убрать его – то рушится и все остальное, и разрешаются многие проблемы. Например, та, которой “не решается касаться” (по его словам) Григорий Назианзин: Христос, Сын Всевышнего, “искупает, выкупает” человека – у кого? Должен ли “платить” что-либо Всевышний, если желает взять?
“Выкуп” – как остаток и тень какого-то исчезнувшего мифа (во всяком случае, отделившегося), м. б., военного рода, когда одна из сторон – Бог – платит за взятого в плен человека страданиями Сына.
Акцидентность. И локальность, не-всеобщность постулатов религии на уровне идеограмм-догматов.
Всеобщность этики, “общих понятий” добра и зла и всей вереницы “добродетелей” и “пороков”.
И общность природного: народ, язык, семья, воспроизведение.
Строить дом всю жизнь: из идей, образов, привычек. Из бесчисленных “нравится – не нравится”, имея в качестве основания несколько камней, положенных родителями, воспитателями, инстинктами возрастов.
Построив дом, предлагать его своим детям.
Зрелый человек знает, что дети покинут его в свое время.
После всех перипетий, ужасов и Богоявлений – ничего не осталось, кроме усталости.
И надежда на отдых в лучшем мире.
В конце концов, значимость человеческих усилий и труда совершенно неизмерима и неизвестна.
Что могло бы сейчас помочь человеку? Реабилитация веры в Бога через несомненное для всех/большинства Богоявление.
То-то была бы радость, что мы не одни! Что смерть проходит, как все в этом мире! Что смерть принадлежит этому миру вещества.
Наука, впрочем, здесь помогла. С одной стороны, надежда на нее была чрезмерной – и породила высокомерие “владеющих знанием”. С другой стороны, она обнаружила малость знаний человека прежнего – и малость частички знаний, уделенной ему в 19-20 веках. По мере открывания нового знание будет постоянно уменьшаться: этот парадокс отмечен Паскалем.
Серый туман изнеможения и безразличия затягивает небо.
Он так устроен, что это меня даже не беспокоит: ну, иссякаю, ну, умираю, ну, что с этим поделать? Таков всяк человек. А мечты его о себе связаны, конечно, с юношеским подъемом и уверенностью в себе “здоровой социальной клетки” сорокалетнего.
После многих читанных и перелистанных книг, уже чувствуя, что этот поиск никуда не ведет, что Бог по-прежнему неизвестно где, что…
Все чаще оглядываться на собственную прожитую жизнь, открывая, что это – книга, написанная кем-то, мною самим, мною-пером, которым водит кто-то: Провидение, судьба, люди (а за ними прячутся все те же Провидение, судьба, духи)… гигантский компьютер вселенной…
И эту книгу интересно переписать на бумаге.
Единственную книгу своей жизни.
Теперь я стал ценить только рассказы о пережитом, мемуары, виденное: эти книги писал людьми-перьями Кто-то. Это интересно.
Подзаголовок “роман” вызывает у меня отвращение.
Поэзия – отдаленный, гаснущий интерес.
Детство легковерно и принимает все.
Юность предпочитает крайнее, экстравагантное, но непременно сплачивающее, объединяющее в “кисть винограда”.
Тогда фантазирование кстати: при этом напоре жизненно-половой энергии все кажется легко и мгновенно достижимым.
И вот насыщенный повторениями, знающий усталость, кратковременность, обрывочность порывов (ветра юности), иллюзию фантазий и всех бесплодных “остраннений смысла” и “теорий карнавала”, мотыльковую жизнь известностей… а где же то, что, собственно, мы ищем: вечное неизменное бессмертное блаженство… Бога…
Задать кому-либо вопрос о посмертии. Священнику, например. И он что-нибудь скажет на этот счет, из прочитанного с добавкой своих соображений.
Знание об этом важнейшем равно, в общем-то, нулю.
Но есть понимание, соображения. Высказываемые, они выглядят сообщаемым знанием, принимаются надеждой умирающего (или – благодаря надежде, цепляющейся за все).
Сообщаемое псевдознание позволяет пройти времени, провести его безболезненно, в иной области, с иными образами, утешающими душу. Это – отдых. И если затем сказанное и усвоенное не тревожить, то и благодушие сохранится (некоторое время).
Но при новом подступе реальности смерти “мнения знания” рушатся. И опять нужен заговаривающий страх. И как тут быть без религии и ее функционеров; и это кое-что, это не нуль при нашей фундаментальной нищете, хотя, конечно, несравнимо с настоящей верой получивших Божью благодать.
Ищущие забвения в аморализме, в обновлении привязанности внимания и чувства. Редукция в животность тоже вариант спасения/бегства.
А вон тот стремится сделать из ближнего палку, чтобы достать слишком далеко упавший банан. Тоже занятие. Одно из главных ныне в России.
Церковность, отвердевающая в партийность, партийность, выделяющая структуру управления.
Стадо, превращающееся в коллектив, выделяющий функционеров.
Параллелизм пророков и харизматиков, противостоящих социализации, ослабляющих чрезмерную жесткость структуры, стремящейся к полному нивелированию на всех уровнях.
“Анархичность” пророков, неопределенность “воли Бога” как “точки референтивности”.
Социализация самого пророчества в Ветхом Завете (“ученики пророков”), – и противопоставленные им “большие пророки”, иногда преследуемые (Илья, Иеремия).
“Стадо и пастырь” – архаическая модель, возможная на первом этапе “возникновения ереси”: Иисус и ученики, Павел и ученики, пока пастырь “знает своих овец”. Потом уже знает только приближенных (на примере недавних возникновений – община Тэзе в Бургундии). В стремлении сохранить эту евангельскую первоначальность личных отношений, евангельской церковности, протестантизм и должен был бесконечно дробиться на течения и местные общины: это заложено основателями как “имманентное” движение. Католики, видящие тут “недостаток” и “порок”, не понимают евангельской церковности.
Как и протестанты не знают “старого вина” религиозных текстов богослужения католиков.
Воспользоваться преимуществами друг друга мешает – несмотря на церковный порыв друг к другу – формализм партийности. Социальное видимое – непреодолимо.
Евангельская мотивация поступков настолько редка, что неизбежен риск постоянного недоразумения. Внимательное отношение к женщине ею воспринималось как ухаживание; помощь старику – как намерение поступить к нему в рабы или, наоборот, его обмануть; терпение и всепрощение – как удобная бесхарактерность. Вообще тема “владения другим человеком” гораздо чаще встречается, чем я думал; “любить, значит подчиняться или подчинять”.
Талант редко “справа”.
Быть может, “исполнительский талант”, который обслуживает установленный порядок. Но “творческий” предпочитает – и даже должен – остаться в “неопределенном”, без четких пределов, в полной свободе желания. Вплоть до разрушения и саморазрушения.
Политически “правый” доволен собой, высоко оценивает владение любого рода и стремится сохранить это положение вещей. Правые часто люди долга.
Вероятно, им не хватает сердечности, их жесткость сродни жестокости. Но, как и все в жизни, их присутствие необходимо в социальной жизни как тормоз и противовес.
Истинное и священное – “одно и то же” в религии.
Вчера я думал об этом, слушал епископа, который призывал к священству в своей проповеди. “Придите следовать за Христом”, – говорил он. Как если бы он мог Его показать. “Следовать за Христом” – но в действительности “служить социальному институту” с его законами; служить структуре, претендующей на имя “семьи”, с тем, чтобы, послужив, отправиться в старческий дом в конце жизни, став бесполезным. Как всюду, как у всех, мы все люди, не правда ли?
– Ну, чего вы хотите?
– Если вы призываете придти к Богу, то мы хотим видеть божественное. Только и всего.
Господин говорил по радио, что он никогда не переживал “кризиса веры”, ни сомнений “ночи веры”. “У меня маленькая спокойная вера”. И вдруг неожиданно мелькнула фраза среди длинных и интересных рассуждений: “Как показал Фрейд, инстинкт смерти…” и т. д. Есть аспект, стало быть, и он не единственный, где выбор сделан в пользу иной веры, не евангельской, и конфликт не состоялся.
В нашей душе есть уголки, где нет веры, и их легко занимают иные верования.
Любопытно, что однажды провозглашенная программа почти неизбежно приходит к своему отрицанию. Но нынешняя “правая” сыграла положительную роль: по радио Франс-культюр говорят о религии,1 полицейские появляются иногда на пригородных станциях, хулиганы стали чуть менее наглы.
При всем “фрейдизме” нынешней социологии значение коммерческой рекламы как бы выпадает из поля ее зрения (случайно?) Реклама часто кажется “искусством для искусства”, – стремясь вызвать сексуальное желание и “наклеить” на него желание купить товар, она подчас заботится только о первой части. Я знал некоторых концептуальных художников, работавших в рекламе, – они и в самом деле интересовались прежде всего “самовыражением”, и иногда это проходило незамеченным для заказчиков.
Молодые немедленно становятся жертвой этого процесса. Воспламененное желание, да еще усиленное возрастной активностью, _____________________
1. А теперь и транслируют мессу! Та самая станция, где двадцать лет тому назад женщины-профессора прокуренными голосами говорили, что снова “Бог умер” – и на этот раз окончательно. И вот Бог ожил, по крайней мере, Бог “социологический”, воскрешаемый сознательно после 11 сентября, чтобы пустоту “дехристианизированной” души не оккупировал ислам. – Прим. 2005 года.
образованием; а ведь есть еще и этнофизиология, выливающаяся в агрессивность.
Рекламные щиты, стремящиеся вызвать сексуальный импульс, первые и подвергаются агрессии: вырванные куски, надписи и комментарии в сильных выражениях: это последняя линия обороны стыдливости. Но затем желание прокладывает себе путь в душе и в социальной жизни. Его носитель стремится объявить о своей мужескости и силе, начинает провоцировать свое окружение в транспорте и на улице; он действует точно так же, как сама реклама.
Нападения бандами и другие события заставляют думать, что в будущем государство будет вынуждено контролировать воздействие рекламы на общество, что уже частично осуществляется (табак, алкоголь). Ибо, если хотят забыть о саморегулировании жизни в обществе, то оно напомнит о себе способом мало приятным, но сильным и действенным. Если реклама, способствующая упадку нравов, приведет однажды к массовым актам насилия сексуального порядка, так это потому, что насилие создает атмосферу страха и паники и разрушает настроение сладострастия, уменьшая тем самым сексуальное желание, которое и было, как мы видели, причиной агрессивности. Точно также мужескость, коварно раздутая, натолкнется на “мужской” отпор государства. Репрессии эвакуируют избыток (бесполезный и опасный) общественной энергии воспроизводства.
Познать-то я себя познал, но вот – не понимаю себя!
О принесении жертвы: почему агнец, а не тигр, например, казалось бы, это почетнее – принести Богу жертву с риском для жизни.
Жертва связана с едой, как указывает этимология (жертва = жрать): агнец предлагается Богу, Бог принимает жертву, Он и человек “едят вместе”, делаются застольниками и друзьями, человек приобретает “от божественного”, находит Его покровительство.
Дать своей еды другому – и приобрести его, приручить; дать ее Богу – приобрести и Его.
Приручить свое дикое.
Носит сандалии на босу ногу: очевидно, упражнение, умерщвление плоти, презрение к ней.
И курит трубку: очевидно, раб привычки и плоти, нравится себе в этом образе.
И не видит тут никакого противоречия.
Отлично знает Библию и преподает экзегезу.
Любит повторять засаленную (от употребления, но не только) шутку Мориака по поводу шубы жены Даниэля-Ропса.
Рабочие, похожие на цыган, прорезающие просеки в зарослях на холме: “Тут будет парк, а там наверху – сто домов”.
Агония места. Агония меня. Агония прошлого (моего). Агония ли? Все мы сдаемся без сопротивления.
Воспоминания о Дирке (кузене К.), которого я не знал. Он умер очень молодым, 17-19 лет, в 79-80-м. К. часто вспоминала о нем. Родившийся у престарелых родителей, он вдруг начал умирать от рака. Они были уже на пенсии в Леверкузене.
И престарелый отец, сморщенными пальцами поправляющий молодые кудри вокруг мертвого лица желанного сына.
Неверие спасает от бунта. “Бога нет” – и некого обвинить, не к кому взывать, не на что надеяться. Оцепенение одинокого человека, не знающего ничего ни о чем, перед страданием своего сердца – души – близких.
Впрочем, верующие имеют для обвинения дьявола, который устраивает человеку пакости, пока Бог занят чем-то другим.
Старик перед смертью юного сына.
Однажды К., ее отец и я молча стояли перед могилой Дирка.
Темы, почему-то никогда не разрабатываемые в экзегезе:
– обращение Павла: Иисус – Савл (Саул, Павел);
– Давид – Саул, царь;
– Двенадцать Павла в Антиохии;
– сотник Корнилий у ног Петра, и слова Петра: “встань, я тоже человек!” (никогда не цитируемый кусочек из Деяний Апостолов);
– Запрещение Ангела в Откровении ему кланяться: “не делай этого, Богу поклонись”. (Впрочем, в IV–V веках в Европе возбранялось поклонение ангелам.)
Господи, благослови.
Вот еще страшная тема: Господи, пошли нам пилюли от педофилии!
Все-таки, Ты задолжал человечеству: пропорционально его неверию.
Недосотворенный человек. И что же нам делать?
800 обысков в поисках кассет педофилии, пять самоубийств заподозренных.
А ведь новелле Томаса Манна “Смерть в Венеции” – аплодисменты и экранизации… тюрьма и смерть его слишком буквальным последователям…
Пошли нам пилюли от Твоего страшного секса! Оставь его младым супругам, рождающим детей; а прочим даруй лекарство – тем, кто уже не рождает, кто избрал другой образ жизни, тем, кого Ты призвал к иным проектам жизни.
Или наше будущее – клонированный человек? И каким он будет, рожденный без страстности (порочности, говорит катехизис) зачатия, без всего того, с чем иудаизм и христианство борются уже 4 тысячи лет? И разом выбросится этот клубок мифов, противоречий, ужасов и насилия.
Что может защитить человека от стремления рассказать что-нибудь хлесткое, страшное, – и тем привлечь к себе внимание и ужасающееся восхищение слушателей? Тем питается его самолюбие. И все сильнее, все ужаснее должны быть рассказы, чтобы воздействие длилось. Литература добавляет к этому “мастерство” и “владение словом”.
Пока большинство, молчаливо удаляясь от скрытого механизма регулирования полового влечения через мораль и приличия, выступает противником проекта закона Вейль о запрещении использования женского тела в рекламе. Нигде ни слова об этом заблокированном проекте (почему, что, как?), даже у церковных и правых авторов, хотя церковные часто напоминают о законе об аборте.
Нужно ли связать эксгибиционизм рекламы и феминизацию власти? Если да, то реклама сеет “вирильность” в обществе, не имеющую естественного применения; вирильность конвертируется в агрессивность молодежной страты.
Арабской молодежи предложено слишком сильное искушение. Сексуальное в исламе не подавляется идеалами и нарочитой аскезой, как в христианстве; сексуальное удовлетворение – часть мусульманского рая, который обещает исполнившим закон “много девственниц с черными глазами” (Коран). Сам облик арабской женщины – другой, дистанцированный нарочито, вплоть до ношения вуали. И вдруг воспитанный в такой культуре подвергнут продуманной и часто извращенной рекламе европейских столиц. Ну, и будет хулиганство в Европе, и фундаментализм в мусульманских странах.
Оглядываясь и видя знаменитые прозрения и произведения, смотря в настоящее вокруг меня… собственно, ничего радикально не изменилось: по-прежнему не найден путь к Богу, который только и мог бы назваться путем, – когда есть карты и проводники, и известно время в пути. Все же настолько случайно и непредсказуемо, что…
Господи, помилуй нас.
На пути из Ля Гранд Трапп в Мортань
Такие бедные места,
Где ароматы трав цветущих.
Стоят недвижно облака
Над головами здесь живущих.
И крик играющих детей
Так далеко едва ли слышен.
Печаль стареющих людей
Ложится тенями на крыши.
Светило дня уходит прочь.
Мир освещается луною.
И принесла прохладу ночь,
Мое лицо умыв росою.
Эту песню я сочинил и пел целый день в странной и доброй влажной печали, сердце смягчалось и плакало. Не нужно было улучшать стихотворение, оно годилось и так.
Стареющие люди: это, вероятно, монахи в Ля Трапп. Образ старого коллектива, уже начинающего уменьшаться непоправимо и невосполнимо.
Смерть больше не принадлежит всем поколениям. Если кто-то погибает молодым, например, от рака или в несчастном случае, то это “случайность”, “не считается”, “мне не выпадет”. Смерть принадлежит старости, и старость делается эмблемой смерти. Страх и ненависть к ней, и к смерти, и к эмблеме. Эвтаназия связана с ней: сначала избавить от излишнего страдания (если не от сострадания – нас), ну, а потом… Предположение о специфике новой геронтофобии, как варианта пауперофобии (“телесной нищеты” – “нищеты плоти”), как варианта ксенофобии: старик – “чужой”, в широком смысле слова.
Неравномерность человеческой доброты меня смущает.
Тут не сквозит ли, в этой заботливости об эмбрионе, еще что-то… самоутверждение… желание чего-то… править миром… получить свой рычаг влияния…
Движение толп в этом году: Папа в Париже, похороны Даяны. Похороны Сестры Терезы в Калькутте, как эхо похорон в столице бывшей империи, Лондоне.
В старину считали от одного до тысячи, а потом говорили – много, “тьма”. И ныне тоже трудно сосчитать: 300 тысяч, 600 тысяч, миллион, и еще полмиллиона вокруг стадиона во время мессы. Ну, если миллион, то хорошо.
На улицах Лондона – “один, два, три миллиона” (по радио). Ну, как отличить один миллион от двух и трех?
Старушки, ночующие с пятницы перед Вестминстером, чтобы все-таки попасть хотя бы на площадь.
Телеграмма от Папы.
Чтение знаменитой 13 главы (1 Кор.) Павла о любви.
Она была сама любовь… и мы тоже ее любили…
Если бы не эти фотографы. И нетрезвый водитель.
Замечательный рассказ слепого по ВВС о посещении приюта Даяной, о том, что он попросил у нее разрешения потрогать ее лицо пальцами (“увидеть”!). И она разрешила. “Теплое, мягкое… я навсегда запомнил этот миг”.
Жемчужинка.
Денег на благотворительные цели собрано 1,5 миллиарда.
2 миллиарда смотрело похороны по телевизору.
“Два-три миллиона на улицах Лондона”. Да и как отличить три миллиона от двух? В старину говорили – “тьма”.
В Калькутте на похоронах сестры Терезы собралось два-три миллиона.
Тело, которое охранял телохранитель Даяны, погибло; а сам он уцелел. Что бы это значило?
Год соревнования мировых спектаклей.
Утром, в тонком сне, на грани бодрствования: красивое женское лицо, незнакомое, может быть, никогда не виденное прежде: как знак дружбы и помощи.
Собор Нотр-Дам: поколения-волны… идущие то в одном направлении, то в другом… чтобы заполнить область деятельности… чтобы затем изменить направление… оставив выплеснутых на берег определенности и окончательности… сохнуть и стареть… еще оставляя после себя детей… которые все меньше задерживаются на месте отцов… увлекаемые куда-то в новое место…
Неделю прожил в Лизье в палатке позади базилики. Очень хотелось читать на месте последний том Терезы, где собраны отрывки и слова последнего года ее жизни: вдруг что-нибудь откроется!..
Возвращение к латыни в католичестве (отдельные слова и фразы). Удержание славянского – малопонятного ныне народу – в православии.
“Странность” языка богослужения как вариант “новизны”: “новизна” события по отношению к повседневности/одинаковости текста. “Если приходится повторять одно и то же, то будем хотя бы иначе произносить”.
Неизменность богослужения первых веков. В то время – на понятной латыни. Зафиксированная понятность превращается, в конце концов, в непонятное. В синагогах рассеяния псалмопение шло на иврите, а отрывки из Торы переводились на местный язык. И переводчик назвался Параклитом (Утешителем); наименование вошло в НЗ и обозначает Св. Духа.
“До революции 17-го года наши церкви были золотые, а попы деревянные. Теперь наши церкви деревянные, а попы – золотые” (Краснов-Левитин цитирует монаха 30-х годов).
Теперь процесс идет в обратную сторону: золотят купола, стелят мраморный пол…
“В прежнее время у нас были деревянные чаши и золотые священники, а теперь у нас деревянные священники и золотые чаши” (епископ Джон Джуэл, 1609, Англия).
Соединить несоединимое.
Соединять.
Разнородность материала событий детства, юности, зрелости. Его единство в слове и личности говорящего.
Снова прошли геологи из мэрии – мужчина и две женщины – с планом карьеров и сказали, что скоро начнутся работы по засыпанию. И очень скоро, месяца через четыре.
И мне на мгновение стало страшно: опять выгонят.
А потом прошло, и осталось обычное чувство сожаления, что придется покинуть место, где столько всего пережито, перечувствовано, выплакано и намолено…
Сен-Мартен.
Изнеможение. Молитвы к Смерти. Как когда-то в Советском Союзе, в 70-х.
Попалась фраза из Исайи: “Рука Бога не укоротилась на то, чтобы спасать”. Стало легче.
Звонок около 3 ч. в Верней-сюр-Авр: дочь Маша после припадка, в кровати. Воспитательница Жослин: “Уже в 2 часа ей было нехорошо”.
Никто ничего не знает.
Вино жизни разбавляют водой фантазии.
Не все могут попробовать этого вина: вкусного и… отрезвляющего.
Смотрите, смотрите! Рушатся старые понятия! Оседают в пыль древние постройки! Какое неуютное и увлекательное зрелище радикальной перемены!
Социальная структура дает участнику ощущение нужности и значительности себя, истинности/справедливости провозглашенной доктрины. Назвать это ощущение “иллюзией” неточно, оно – часть состава социального действия, функции.
Поспешность человеческих суждений всегда опаздывает за медлительностью веков. История гораздо менее упорядочена, чем исследование проблемы, и мы плохо знаем борьбу традиций и школ в гуманитарных науках, где любая точка зрения имеет под собой какое-нибудь основание.
Миф детей о взрослых.
Ребенок устал, его нужно было нести.
Его абсолютная смиренность. Она защищает его от всего грубого: он абсолютно послушен.
Мы играли в какую-то игру. “Кто первый проведет свои фишки в дом”. Он очень увлекся, а я опасался, что мне повезет. Слава Богу, он выиграл.
Я подарил ему камень (оставшийся от Рождества) и сказал, что он приносит счастье. Сказал, что если ему будет грустно, то нужно смотреть на этот веселый зеленый камень 35 секунд. В течение дня он вынимал камень два или три раза и принимался считать, а я уже забыл о своей выдумке, и только потом сосчитал вслед за ним до 35 и вспомнил. И понял…
О, Боже мой, снова и снова:
личная встреча Иисуса и учеников. Евангелие!
Ему на смену идут Деяния Апостолов: это история складывающегося вокруг Встречи общения людей. Возникновение структуры со своими выше-ниже (формальное, иерархия), любимый-нелюбимый (центр-периферия, неформальное).
Эпизоды Деяний – такие, как смерть Анании и Сапфиры (“упавшие мертвыми”, так как утаили часть своего имущества; вражда Иакова и Павла не только немыслимы в Евангелиях, но даже запрещены Учителем (Иоанн и Иаков, желающие “свести огонь с неба” на негостеприимных жителей; пример ребенка в споре о том, “кто больше” – тот, кто служит другим).
Рост института, “массы организации”, возможен до какого-то предела; затем ствол ветвится, отламываются куски и части: раскол на Рим и Константинополь в VII–XI веках, откол протестантизма в XVI веке.
Обособление группы, неразрешенное – и разрешенное (монастыри, ассоциации), – имеет целью восстановить личное общение, ибо оно есть в евангельской парадигме. (В этой перспективе “экуменизм” есть дело немногих, – как тема, важная для “личного общения”. В конце концов, экуменизм останется, так сказать, сектой.)
Декабрь 93-го, после Рождества, около площади Данфер-Рошро, с москвичкой Ольгой К., матерью Максима. Вечер, скоро семь часов.
Человек старше 50-ти, седые волосы, высокого роста, худой. Просящий милостыню.
Затем и он вошел в магазин, купил закуски и бутылку вина.
Мы сидели на лавочке перед магазином и пили сок.
Он приблизился. Он, вероятно, подумал, что мы – люди улицы, во всяком случае, я.
Возник разговор, в котором я сказал что-то вроде “Бог нас не оставит”.
Это его задело.
– Вот бог! – громко и не без торжественности сказал он, вынув из кармана полную горсть монет. – И нет другого! Везде только он, и тут, и в тюрьме! Везде!
У меня было сильное искушение ударить по этой руке снизу, чтобы все разлетелось! Слава Богу, я только сказал:
– Ну, если это Бог – твой бог, то вон там собор твоего бога! – И показал на бистро.
Его ярость загорелась. Я подумал, что его раздражение было горечью когда-то верившего и надеявшегося, а потом обманутого жизнью и разочаровавшегося. Он нес сердечную рану, и его ярость была криком боли и просьбой о помощи: просьбой разубедить его!
Но в то же время нарочито асоциальная форма просьбы не позволяла мне приблизиться, чтобы попробовать эту помощь оказать.
Он, вероятно, уже и не хотел приближения, страшась поверить, открыться – и вновь получить удар по старой коросте раны.
– Ты, старый дурак (vieux c…), еще ничему не научился! Тебя надо поучить!
Он жестикулировал вблизи моего лица, уже в нем чувствовалось намерение “случайно” задеть меня, чтобы раздражение вышло, наконец, наружу.
– Каждому свои убеждения, – сказал я. – Мы должны идти.
О. была испугана сценой, хотя и не понимала французскую речь. Я объяснил ей, что произошло. Жалость ко мне смешивалась в ее душе с чувством, что этот раненный жизнью обидчик был, вероятно, не совсем неправ в своих заключениях…
Благотворительные организации – социальное обеспечение – помощь бедным: структуры, посты, зарплаты функционеров.
Им уже не обязательно быть добросердечными, чтобы справляться с поставленной задачей.
Им уже можно и уставать от “всего этого”.
Но в истоках структур лежит душевное движение жалости, сочувствия, любви. Любви – если не к самим бедствующим, то к Тому, Кто когда-то потребовал о нищих заботиться.
Его требование было услышано, записано и стало – иногда – мотивом действий людей.
Парадигмой.
Кто дал Иисусу “такую власть”?
Наука тут опускает глаза и отделывается очередным пере-именованием, в сущности, псевдо-ответом:
– Он был харизматическая личность.
Харизма, т. е. дар. Особенный и свыше.
Здесь научная мысль касается религиозной сферы. И не осмеливается идти дальше. Не может.
А тут-то самое интересное и начинает “сквозить”.
Призыв “любить” слушали и бедные. Когда же увидели, что их не любят призывающие любить, возмутились от несправедливости и лицемерия. И устроили революцию. И чем это объяснение хуже скучных социологических…2
Пожилая дама, очень довольная собой:
– А я приняла всю традицию целиком: верить, так верить! В Бога, в Новый Завет, в Церковь, в Папу…
– И в ангелов?
– Во все, целиком! En bloc!
– И в святых?
– Конечно!
– И что Солнце вращается вокруг Земли…
– Но, господин, что вы говорите!..
“En bloc” дает первую трещину.
Быть может, именно масонство вдохновило Церковь на борьбу против аборта (оно против “убийства плода”).
Иногда критика не что другое, как жалоба человека на одолевающее его сомнение. Он зовет тогда на помощь другого, чтобы тот проанализировал, решил и дал бы ему возможность успокоиться. (Ницше мне казался таким.)
сообщить живущим
успеть сообщить
что былая определенность представлений уходит
на смену идет
________________________
2. Возможна ли революция в нынешней России жадных? Но ведь власть больше не говорит о справедливости. Нет противоречия, которое только и может подняться в цунами народного возмущения. Настал век национальной депрессии.
новое
непривычно-страшное
Восхитившись наукой, замерев на мгновение сердцем (“неужели нашли – и теперь окончательно?..”), подождав, смутившись, ужаснувшись, – человечество “двинулось дальше”, ища, кому бы еще задать свои вечные вопросы.
Христос выводит нас из “Адамова греха” – как из ошибочной мысли, из наваждения, из парализующего чувства виновности.
Он освобождает нас от взгляда, прикованного к прошлому.
Осторожно приблизиться к теме, о которой древние думали напряженно и не написали ничего: почему у животных нет физического знака девственности – плевы?
Этот знак – исключительное владение человека, особенно женщины: она есть “сосуд”, который должен быть “запечатан” (но зачем? чему это служит физиологически?).
Женщина, человек как вид, обладает девственностью всегда, до и после зачатия, и даже после рождения.
Это особенность Человечества.
(Интересно, как у приматов?)
Страсть зачатия и мука рождения устранены в Марии.
(И так Ребенок будет бессмертен и Богом, оказавшись исключением по отношению к животному миру).
Мария остается девственной как Женщина (Человечество);
Мария остается Девой, поскольку зачатие и рождение Христа – духовный/мистический акт;
Рождение без “страсти и муки” – мечта древних;
Мария означает человеческую душу, – вот оправдание нового догмата о ее Вознесении. (В Марии есть нечто буддическое.)
Христос – скорее, Иисус становится “настоящим человеком”, начиная с кормления Его грудью Марией. Оно позволено и представлено в иконографии, и даже некоторые святые (Доминик) удостоились вкусить божественного млека в видении.
Родить подобно Марии – значит не родить никого (если вспомнить, что символом девственности для римлян была дорога: дорога не зачинает, на ней ничего не растет).
Дорога и путь: Мария, путь Бога к человечеству;
Единобожие собирает душу;
дает ей точку наблюдения и отправления;
в созерцании и медитации это сообщает мысли движение.
Аллегория/сравнение проецирует факт на иной контекст; на другой план реальности.
Класс духовенства был относительно открыт выходцам из других слоев общества, поскольку целибат препятствовал воспроизводству. Этой открытости не было в православии, например, в России, где духовенство тяготело к созданию касты; они женились между собой.
“Опыт” нельзя передать прямо.
Нужно показать весь процесс, начав с зарождения мысли. Тем более, если результат опыта выглядит “нелогичным”, “данным”; и так часто бывает, если речь идет о Боге и о бессмертии души.
“Мистический опыт” нужно показать в становлении, как он происходил и к чему привел. И тогда – если Богу будет угодно – кто-нибудь сможет воспользоваться рассказом об опыте как транспортом к своему собственному неповторимому, индивидуальному (за чтением Платона).
Среди множества “литургий” человечества найти свою… создать свою собственную… присоединиться к готовому… или-или… вот и весь индивидуализм…
Смерть моей бабушки Софии в 1961-м, смерть Иды Ляндо (матери Марка) в 1967-м были, ввиду их возраста, “в порядке вещей”. “Старые люди умирают”. Несмотря на мое активное присутствие в обстоятельствах, эти смерти не были моими. Несмотря на сильное любопытство – “а что дальше с ними?”, – в свои 15 лет я остался один в избе, где стоял гроб с телом бабушки, смутно ожидая каких-то событий.
Первой коснулась меня смерть Анатолия Скопы (├1966). Он выбросился из окна Университета на Ленинских горах (ныне снова Воробьевых: эх, переименовать бы и Ленина особым декретом).
Одно время он был под следствием или даже арестовывался (в 58-60-х?), затем где-то “отсиживался” на периферии, вернулся в Университет. Я познакомился с ним в 65-м, после возвращения с Дальнего Востока, из армии и психбольницы.
Выбросился, надев спортивный костюм.
По факультету пошел слух: “Выбросили…”
Незадолго до события я видел его. Он сказал, что за ним установлена слежка, и просил некоторое время не приходить.
Его знал Аркадий Ровнер.
Если у нас уже есть модель (“как должно”) описываемого случая, позитивная или негативная, она будет присутствовать в нашем описании как ирония или экзальтация.
Актер, играющий спесь и наглость.
Огромный успех.
Стольким сотням тысяч нравится быть спесивыми и наглыми. Но они не осмеливаются.
Господи, помилуй нас.
Обоснование всех споров и войн:
Они хуже нас, потому что мы лучше их.
Мы лучше их, потому что они хуже нас.
А еще героическая забота о себе под видом заботы о человечестве.
Множественность ситуаций вокруг меня.
В этот момент:
Эрик, страшащийся смерти, больной рассеянным склерозом; (его мучения ввиду очередного обследования воскресило во мне муку перед… предстоящим допросом в КГБ!)
Гзавье, теряющий зрение и боящийся, стареющий о. Альберт, как бы деревенеющий, сектант Лев, убежденный в том, что владеет истиной и стремящийся навязать ее другим (впрочем, ему негде было жить, и иеговисты его приютили); моя дочь Мария, дорогая, беспомощная, старающаяся “прицепиться” изо всех сил к полноценным людям, и так далее.
Линии-векторы, пересекающие меня во всех направлениях. И сам делаюсь надеющимся, цепляющимся, умирающим, боящимся, деревенеющим в безразличии…
Закрытая система Бога: человек и зеркало.
Бог, это объективированное человеческое сознание, говорят нам. Оно вдохновлено и дано в рождении; в противном случае, откуда взяться самой идее Бога? Вдохновлено Духом.
Дух есть Бог.
Институты и выражения христианства привязаны к видимому миру, заведомо противореча Духу “религии” (место и отношение с невидимым).
Они хотят быть всем содержимым; начиная с некоторого предела (и как его предвидеть?), они теряют свое основание быть и начинают исчезать.
“Бог взял Малую Азию у христиан и отдал мусульманам”.
Простое незамысловатое и спокойное следование фактам истории.
Сосуд пустеет. Опустошается, чтобы дать место новому содержанию.
Если оно действительно новое.
Бог – “король”; “король” Христос…
Он настолько огромен, неуловим, непостижим.
“Король”, слишком мало и маленькое.
Его могли гильотинировать и расстрелять.
Марк 14, 28: “По воскресении же Моем предварю (= буду ждать) вас в Галилее”.
Нужно ли видеть тут лишь область евангельской топографии?
А если прочесть это имя как человеческое?
Это уже делалось в полемических целях, когда в проповедях около 1619 года цитировались Деяния 1, 11: “Мужи Галилеи, что вы стоите и смотрите на небо?..” (Иронизируя над Галилеем.)
Взгляд, который судит: он навязывает схему сопоставления с обязательным образцом. В истории – это инквизиция, ее школа и ее психология.
Созерцающий взгляд: он делает себе окно… сосуд… бескорыстный взгляд.
Созерцают, ожидая, что в душе медленно образуется “резюме” виденного; ни к чему ревнивый инвентарь прошлых и текущих событий.
Писать так, как жилось: радостно и бодро, умиленно, со слезами в душе, но и с усталостью и безразличием, на пустой живот, в изнеможении и болезни, – вот вся наша жизнь, вся – наша.
“Спасение”: эта необходимость “спасать” человека Богом, в пределах творения того же Бога, отражает “акцидентализм”: страх перед хрупкостью человеческой жизни. Мы все висим на нитках.
Отчасти и поэтому читают и пишут историю под грузом “виновности грехом”, всегда присутствующим и актуальным, как если бы никогда не было Искупления.
Теологические понятия существуют, поскольку в начале был опыт “духовных чувств”; откровенное знание, подобное “невыразимому” Павла (2 Кор. 12, 4); также и его обращение на Дамасской дороге – вне аккуратности катехизиса; оно совершилось вследствие откровения, воспринятого – чем, как? – “духовными чувствами” (термин Диадоха Фотического). Они не находятся в действии все время и у всех. Время их приведения в действие непредсказуемо. Большинство не знает об их существовании.
Чтобы сказать правду, нужно быть одному.
В противном случае есть риск исключения (из группы), разрыва (отношений); неизбежна дипломатия лицемерия.
Одинокий изжил страх перед исключением. Он уже свободен.
Роскошь честности дана одинокому.
А удовольствие исполненного долга?
Это внутреннее эхо одобрения группы, среды, ассамблеи.
Эфемерность литературной иллюзии, тем не менее, фундамент и принцип этого искусства.
Если же писать настоящие даты и имена, исчезают мечтания, тает туман фантазии, который маскирует и приукрашивает.
И тогда обнаруживается талант и умение писателя. Мастерство только тогда и видно как исходный материал. А из своей пластмассы можно наделать чего угодно и подо что угодно. Современная литература почти целиком пластмассовая. “Из вечной фанеры”, по слову Ахматовой. Вероятно, она знала, что слово “фанера” происходит от греческого “кажущийся”.
Вера основывается на Откровении.
Откровение исходит из веры.
Место и вес антропоморфизма в теологии.
Согласно Аристотелю, начинают с “обзора предшествующих мнений” о данной проблеме. И кончают своим собственным. Своим колечком в цепочке. Поэтому профессорские писания так скучны.
Да и каждый день смерть, болезнь или обстоятельства извлекают Важное Лицо из ситуации, но жизнь не останавливается ни на миг. Не успевшие осуществиться Великие Решения превосходно заменяются обыкновенными.
Общественное Лицо – это банк чувств общества, группы.
Предлог и причина объединения.
Огромная редкость – и значительность – Лиц, подобных аббату Пьеру, в том, что они превращаются в “банк любви”, “банк надежды”.
Его имя защищает от нищеты незначительности.
Аббат Пьер работает с оставленными людьми.
В основу движения положено имя “места” (Эммаус) и “способ движения” к нему (“помоги тому, кто несчастнее тебя”). Благодаря этой евангельской крохе извлечены из мучительной растерянности 4 000 человек! И объединены в удивительный орден бедняков.
Я счастлив, что аббат Пьер подарил мне свое посещение и свое имя среди других приглашенных в “На улице Парижа” (предисловие к французскому изданию). И это больше, чем честь; я люблю этого человека; я люблю Того, Кого он носит в своей душе.
Рядом с ним мне стал понятен трепет Петра (“Господи, выйди от меня, я человек грешный!”). Подобное ощущение я испытал когда-то от Сахарова, хотя тот верующим себя не считал.
О, разрушить всякий “стиль”, насколько это возможно! Ибо он чарует и завораживает, он делает легким.
Как можно дать знать другому – даже не о серьезности жизни, но хотя бы о важности наших слов, жестов и поступков?
Стиль спокойного протокола, вот наилучший.
Сопротивляться желанию использовать “литературные средства”… стиль… чтобы прошел незамеченным момент реальной жизни, – слабый, плоский, скучный… Приходит искушение прибавить крошечку, перчика, словечко, оборотик; и все делается забавным. И уже критики, осклабясь под усами, тянутся похвалить.
Аббатство св. Николая в Верней-сюр-Авр, февраль 98, холодно.
Час печального возвращения в приют для инвалидов, “Ковчег” (Арш). Гравий хрустит под колесами кресла, дочь излучает отреченность и неизбежность расставания.
Возле церкви Нотр-Дам Мари издает пронзительный крик. Начинается приступ эпилепсии (как говорят).
Внутреннее оцепенение и отреченность: “спасибо, Бог Всемогущий”. В самом ли деле я говорю “спасибо”? Чувствую ли благодарность?
Челюсти дочери скрежещут.
О, моя милая дочь, твой отец бессилен тебе помочь. Он – спичка в водовороте действительности. Как все и всё.
Следы очевидности, вот и все.
Комплекс Эдипа.
Комплекс Зигмунда.
Комплекс Панурга.
“Моисей”, посмертная книга Зигмунда Ф. Что именно от Моисея? Весь, целиком? Портрет? Биография? Как всегда, частичная, как всегда, как у всех – поиск себя – своего “я”, осуждение и отвержение “не-я”.
Это еще предсмертное обращение к пророку.
Молитва к нему.
Просьба о помощи: вывести из Египта наступающей смерти.
Зигмунд, опоздавший родиться волхв фараона, из последних сил состязающийся с пророком (Фрейд в Лондоне, 1939).
Привязанность Средних Веков к темам Нового Завета.
Земля и Мы.
И вдруг Земля сдвинулась с места.
И Солнце вслед за ней, и Галактика!
И мы все!
С 1982 года Господь дал мне прожить 2000 лет: от вспышки Дамасской дороги апостола Павла до сомнений XIX века, до обособления физики и вообще науки ХХ-го, и до ее тенденции превратиться в религию.
И ничего, 2000 лет поместились в 15 лет. И еще есть место…
Для Тебя, Господи.
Не медли.
Не медли вернуться.
“Приблизительность” мышления древних, как бы в каком-то “тумане” поэзии, “облаке”: отсюда их “религиозность”.
А логика – это своего рода инерция, условие свободного качения мысли.
Несущественность преходящего.
Дпжб Оещ рбнфщненекб – “Слава Богу за все!” – был девиз этих лет (1985–96), словно гравированные на металле слова Иоанна Златоуста, умиравшего на пути в ссылку, изможденного коварно выбранной трудной дорогой, пустынника и патриарха, потерявшего все – и терявшего последнее, жизнь.
Глядя на сверкающие разноцветными стеклышками облачения, на величавость литургического спектакля,
вспоминая его участников вблизи,
– Господи Боже, имеет ли все это к Тебе отношение?
Имеет.
Кто это отвечает?.. Надежда?..
В этот день этого столетия… начинает быть утомительным находить одни и те же недостатки, у других и у себя, в душах людей.
В душе.
Приходит в голову все чаще “научная мысль”, что мы созданы “такими”.
Экстралогичность литургического последования.
В некотором смысле, Иуда “рождает” Христа: являет Его миру. И умирает. “Повивальная бабка” Мессии.
Долго и незаметно рождается “я”.
И вот, наконец, в XX веке, после стольких призывов и настояний, сознательное и обоснованное убийство человека (казнь) стало юридически недопустимо. Оно теперь всегда отклонение.
Наука кое-что возвращает теологии (иногда переименованным):
в начале – биг банг;
даже не понятие, не слово, а детское звукоподражание удару в колокол:
Big Bang of Big Ben.
Стрела молнии в Божьей руке, невидимой.
И вот молния оказалась электрическим разрядом, и Бог, естественно, отдалился.
Так же и в других областях знания.
Но вместе с тем Бог все больше лишается душной антропоморфности. Наши идеи о Нем очищаются.
Бог становится.
Да будет Он благословен.
Самоуверенность пророка, нечто человеческое между Ним и мною, не вызывает отныне доверия. Наука – воспитатель (иногда, увы, плеть дрессировщика) нашего ума в XX веке – говорит по-другому: иди и посмотри; если ты возьмешь вот эти очки (эту манеру видеть), то ты увидишь то-то и то-то. Наука прибегает к демонстрации; навязывание (властное) традиционного религиозного поведения. (За чтением Корана, с. 85 и след.)
В мир пришел кто-то, тебе неизвестный, сделался тобой, и покидаешь мир – ты.
Смерть потому страшна, что этот мир, эта жизнь в нем – только начало.
Сознание не может помыслить свое исчезновение!
Ну, какое еще нужно доказательство бессмертия?
Лечение прошлым, при сильном страдании в настоящем: нужно взять дистанцию, отделиться от причины душевной боли (особенно утраты).
Прошлое говорит: “Все проходит. Пройдет твое нынешнее и станет мною. Окровавленный осколок стекла превратится в лепесток розы”.
Душа (Мария) и Дух (Христос) вместе, но душа предшествует духу.
“Хорошо” и “плохо”: дихотомия “кстати” и “некстати”.
Вечное суждение осуждения.
Нужно съесть от “древа жизни”, чтобы увидеть, что это “так сделано”.
Научное мышление обещано Христом (“предварю вас в Галилее”, – именно в человеке Галилее, а не только в местности; местность прошла); оно избавляет нас – лечит нас от манихейства; августинизм проходит. (Жестковато звучит…)
Болезнь: “моральная дихотомия” (манихейство).
Лекарство: все те же десять заповедей, их достаточно.
С приходом Галилея и Декарта начинает рассеиваться туман приблизительной мысли. Но их приход – всего лишь симптом, видимый знак. Причина же все та же, Христос.
Этот подход, родившийся в историческом времени, отныне плодоносит.
Даже троичность, “греческая идея”, имплицитна в Ветхом Завете:
Адонай (Господь) – произносимое (“видимое”) имя;
Яхве – непроизносимое (тайное).
Святой Дух, соотносящийся с обоими Именами.
О, я люблю непогоду в моих карьерах: полный мир. Ни гуляющий не забредет случайно, ни кто-либо другой. В эти дни одиночество самого высокого качества. В 50 минутах езды от собора Парижской Богоматери (Нотр-Дам)!
Собор Парижской Богоматери: ни одного камня, положенного в XII–XIII веках. Все заменены во время реставраций. Вероятно, на подобные.
Вернуться к оригиналу уже нельзя.
Это справедливо для всех аспектов религии и ритуала.
Парадигма: образец… фильтр… экран…
Парадигма-экран в человеке: между животным и человеческим.
Парадигма: “Христос”.
Парадигма: совесть.
Пеньковую веревку Франциска сменяет шелковый шнурок францисканцев. И с этим ничего нельзя поделать, это социология.
И, однако… аббат Пьер… и другие некоторые.
Общество не может устранить свой низ и край, бедность, но может и должно стараться смягчить ее, чтобы уменьшить страх своих членов слабых и хрупких.
Психоанализ исследует и публикует гипотезу, например, о гомосексуальном периоде подростков; гипотеза распространяется в обществе и делается “научным, установленным фактом”. В качестве такового санкционирует выбор и случайность даже там, где естественных предпосылок может не быть: гипотеза становится парадигмой.
В обществе будущего можно предвидеть контроль за возникновением парадигм.
“Вандализм” науки и ученых в области теологии. Пришли ли они узнать, или разрушить, или насадить свое? Во-первых, в этом саду логика не очень растет, а если растет, то принимает неузнаваемый вид.
Логика: нить, выдергиваемая из ткани… из ткани одежды человеческой души.
Одна только нить: из нее не сошьешь ничего.
Наука ткет из этой нити ткань, – о, если бы из нее одной! Не ветхозаветное ли это желание чистоты (обособленности), запрещавшее засевать поле разными семенами (чистота/обособленность должны привлекать еврейскую психею).
Но есть и другой компонент: ученые, чувствующие потребность быть жрецами, священниками, Моисеями. Понятно, почему: полнота без религиозности невозможна.
Ах, эта зелень прохладного июня!
Нежнейшая зелень акации, она превосходно растет на склонах гипсовых холмов и впадин бывших карьеров Ганьи.
Чистейшая юная зелень…
И еще медленность; я накопил много медленности за эти годы. Оказывается, она необходима для плотности и крупности мысли. Для зрелости.
И еще многоплановость и одновременность. Например, я пишу в июне 96-го о том, как я иду в декабре 92-го.
Из всего “Логико-философского трактата” Витгенштейна, который очаровал меня в 1965-м в Москве, в 1995-м я удерживаю лишь один “стих”: “О том, что не может быть высказано, следует молчать”.
Мне захотелось перечитать весь трактат,
И не получилось.
История говорит: ничего не изменилось.
И это возвращает нас к настоящему plus humble, plus patient.
В тени причинности.
Отдых на пути в Египет: в тени причинности.
Вот так номер! За молнией и громом не оказалось Бога! Оказались поля статического электричества, разные полюса. Как же теперь быть? Семинарии опустели.
Может быть, Бог – за электричеством?..
В это почему-то уже не верится… К счастью, наука продолжает углубляться и, если найдет Его, то, будем надеяться, скажет.
Эйнштейн – в переводе “камень”.
“На камне сем…” И – смотрите, какое здание! Как достигло до неба! И сколько апостолов!
Мои ли только эти ассоциации, вызванные компаративным чтением, или тут “что-то есть”.
“Мою теорию поняли во всем мире двенадцать человек”, – якобы сказал Эйнштейн.
Опять “двенадцать”. Или полемический коварный намек: вот ведь кем себя воображаем…
Если Господу угодно, пусть продолжится это писание и во дни искушений (16-18 ноября 95). Пусть изобразится на бумаге круг эпизодов, утвердившихся в моей памяти. Иногда мне хотелось найти книгу о жизни и вере, написанную моим современником на основании собственного живого опыта, но не удавалось. В конце концов, я стал писать такую книгу сам: переписывать кое-что из “книги” моего прошлого.
О, дочь моя, Мария, сестра моя.
Но у меня нет мужества сейчас говорить об этом.
У этих дней, месяцев, лет есть параллель, и я могу указать на эпизод-ключ: “обет Иеффая” (кн. Судей, 11, 35).
О, дочь моя… В Тур-сюр-Марн, март 93. Ее увозили в кресле к лифту, у нее не было сил прощаться со мной. “Сделай папе ручкой бай-бай, сделай папе ручкой…” – но она не делала, она покорно ждала только, что я прощусь и уйду, – я оторвусь, не она… Чем она могла протестовать, если не безмолвием и неподвижностью.
И почему это нужно было… в цивилизованной Франции 90-х годов, с соблюдением всех формальностей, юридически безупречно… ну да, у меня не было социального страхования и жилища, – и ничего нельзя было сделать, только разлучить, разорвать… Маленький Аушвиц, незримый, законный и с адвокатами, – где и кому я мог бы что-нибудь сказать?
Дочь Иеффая изображается с яблоком: возраст вкуса. И в тот день мне достались яблоки.
(Вернуться из тюрьмы нищеты и сказать: вы были палачами. Я это знаю совершенно точно, потому что я там был и смотрел на вас оттуда. И моей мольбы вы не хотели слышать).
Почему “золотой век” всегда в прошлом, – потому что все кончилось и отстоялось. А здесь все тот же забор. Все те же колючки бытовых проблем. Я даже не могу доказать своего существования: нужно продлевать вид на жительство, но у меня нет электричества, и я не могу предъявить квитанцию и подтвердить, что я такой-то. И опять, объятый ужасом, что-то мямлю перед строгим чиновником.
Что-то “сквозит” в том, что вместо вполне естественных шкуры и волос мы должны теперь носить “искусственную” одежду.
“Естественное” должно пройти через “человека” и вернуться к нему в ином виде.
Человек, как сумма отношений: одна и та же.
“Отрезанная часть” ее стремится восстановить полноту: так кусочек червя восстанавливается в целого.
“Церковь” как часть мира: в ней есть весь мир.
Монастырь как часть церкви: в нем есть вся церковь.
“Философия” как часть религии.
“Наука” как часть религии.
Предложить очередной синтез: это остановка, отдых.
Отдых в подражании простоте Неизменного.
Трудность догмата “троичности”.
Его главное достоинство, вероятно, в том, что он вне логики, “экстралогичен” и вместе с тем присутствует в речи христиан-тринитариев.
Св. Григорий Назианзин (IV век) не умалчивал о технической стороне дела: троичность отделяла христиан от греческого многобожия и от единобожия (или единственнобожия) иудаизма.
Знак отделенности от человеческого мышления.
Историческая истина считается установленной, когда комментаторы согласны между собой. Критерий истинности, стало быть, в единодушии!
А что делать? Историк же не может соотнестись с реальностью, однажды бывшей и исчезнувшей навсегда. Кроме того, что это за реальность, которая исчезает?
Огромность Откровения сделалась… недостаточной.
Чудовищная масса комментариев, этот непроходимый лес, – необитаем.
Кроха знаний о Боге: зерно, упавшее с неба, дало вырасти дереву, и оно наполнило землю.
Дерево.
Но Бог… Вы (если говорить по-французски)… Ты (по-русски)… где же Ты? Назвав меня “сыном”, Ты удалился от меня… о, это наименование, неужели всего лишь надежда на?..
После 13 лет чтения в самом Евангелии я начинаю видеть следы приглаживания, адаптации, античного катехизиса…
Господи, помилуй нас.
Проблема множественности религий – настоящая и трудная проблема. Напрасно стараются ее обойти.
В нашей самоуверенности не забудем, что “мы” еще не превзошли Египет и Вавилон в долгожительстве.
В религии (“отношение” с невидимым) человек “сформулировал” свои страхи и надежды, дал решения загадкам: страсть зачатия и мука рождения; хрупкость существования и смерть.
Мы пользуемся этими формулами постоянно и безотносительно к “сознательной” вере.
Эти формулы освоения великих вопросов – огромное богатство.
Быть может, задача “нашего времени” в том, чтобы “осознать”, насколько религия заполнена человеком.
Останется чистый Бог.
Божественная чистота.
– Укрой меня, Господи, от стыда моего, от печали моей!..
На вопрос “есть ли Бог?” нельзя дать “логичного”, “демонстративного” ответа, предполагающего “необходимость” вывода. Но можно попробовать предложить “зону ответа”, где спрашивающий услышал бы на своем языке Скифа или Галла “Я Есмь”.
Религия: последний оплот цельного взгляда на многосторонность человека.
Но и тут не помещаются буддизм, интегристы и многое, многое…
Религия в современном мире – это как королева в Англии: незаметное успокаивающее присутствие.
Бог
бросающий стрелы молний
хотя этот образ кажется сказочным, его можно помыслить.
Бог, устраивающий электрические разряды в паровых образованиях: “явная невозможность”, совсем “не звучит”.
Как если бы сказка имеет, все-таки, какую-то “реальность”
но перевод сказки в технические термины лишает ее всякой правдоподобности.
Начинают с проповеди Иисуса Христа и с фатальной неизбежностью заканчивают проповедью своего “религиозного поведения”.
Но между откровением Основателя и суммой сакральных жестов и формул, должных выразить поклонение, нет абсолютной связи и предначертанного сцепления.
Есть последование элементов, подверженное действию Времени.
Иисус и Христос.
Как не видеть разницы между Иисусом Евангелия и Иисусом после веков эволюции? Христос становится.
Образ мира: из тумана и малых деталей вдруг возникает человек. Приближается: все явственнее его черты, и вот уже встреча.
И затем исчезает.
О, снова меня посетило невыразимое.
Снова я пытаюсь его выразить.
Опыт редчайшего.
Религия защищает юных от идолопоклонства.
То Бог, то Человек: Он может все.
Он присутствует во всякой ситуации мысли.
Теология вдруг осунулась и постарела. Бог XX века оказался совершенно иным, чем тот, которого преподавали:
Бог бесконечной Вселенной,
странностей материи,
пустого неба.
Ах, смерть делает все относительным.
Оказывается, редкий человек знает, что он умрет. “Я умру”: большинству нечем наполнить эту фразу, собственно, сделать ее “мыслью”. “Я” своей смерти помыслить не может.
Какое еще нужно доказательство бессмертия?..
О, мой прекрасный выдуманный мир! Где столько нежности и сердечной ласки. Где приняты все. И всех касается тепло и свежесть. Где исчезают раны и нарывы.
Где хаоса нет. Где жестокость секунды упразднена.
О, мой чудесный выдуманный мир братства.
Кто пожалеет об ужаленном заклинателе змей? (Сир. 12, 13)
Что золотые столбы на серебряном основании, то прекрасные ноги ее на твердых пятах. (Сир. 26, 23)
Время обнимать, и время уклоняться от объятий. (Экклезиаст).
Время обнимать.
Время жить.
“Открылась дверь” куда-то: в тишину, в мир, в деятельность, в любовь. “Где-то есть человек – возлюбленная жена – идущая мне навстречу; мой помощник, сотрудница, и я ей помощник, идущий ей навстречу” (почти видение).
На последней странице было написано:
Бога увидят, когда Он останется один.
1995–98. Carкme 1999, La Caverne – Paris