Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 240, 2005
В этом 2005 году исполнится тридцать лет со дня кончины замечательного русского скульптора Глеба Владимировича Дерюжинского. Я имел удовольствие познакомиться с ним в конце 50-х годов и поддерживал дружеские отношения до его кончины в 1975 г. Начну с того, что имя его, как и имена других русских художников-эмигрантов, живших в Америке, мне не были известны по той простой причине, что в Советском Союзе их не упоминали. Я не знал, что в Соединеных Штатах проживали Давид Бурлюк, Наум Габо, Николай Фешин, Савелий Сорин, Николай Рерих, Александр Архипенко – список можно было бы продолжить. О Глебе Владимировиче Дерюжинском я узнал вот таким образом: в 1951-м году я короткое время учился в известной нью-йоркской школе Art Students League (Лига студентов-художников). Почти рядом со школой на 57-й улице в Манхеттене находилось фотографическое ателье “Питер Джюли энд сан”. Основано оно было, кажется, чуть ли не в конце 19-го века и специализировалось на фотографии художественных произведений. Джюли-отца уже не было в живых, а сын тоже находился в преклонном возрасте. В ателье вел длинный коридор, на стенах которого висели фотографические портреты известных американских художников и скульпторов, работы которых Питер Джюли фотографировал. С любопытством рассматривая их, я наткнулся на портрет красивого мужчины с лицом драматического (а может быть романтического) актера. Под фотографией стояло имя Gleb Derujinsky. Прошло лет восемь-десять, пока я не познакомился с ним лично. Ему было уже за шестьдесят. Среднего роста, сухощавый, с выразительными чертами лица, он приятно картавил, и это запомнилось мне потому, что американцы не картавят, не таков английский язык. Немцы и французы картавят от рождения, им так положено, и только русский язык в широте своей дает место картавым, шепелявым, гнусавым, и даже тем, кто не выговаривает буквы “Л” – лошадь у них уошадь, ложка – уожка. Во внешности Дерюжинского поразило меня и то, что летом и зимой он носил сандалии на босу ногу. Была ли это дань античному миру, который он, как скульптор, любил всей душой, или просто чудачество, я знать не могу, но ступни ног у него действительно отличались классической красотой. Вспоминается мне такой случай: в ноябре 1964-го года в Национальном клубе искусств в Нью-Йорке состоялась групповая выставка, на которой Глеб Владимирович получил приз. На вернисаже присутствовал и я. Уже смеркалось, и вдруг в клубе погас свет. Выглянули на улицу – и там темно. То был первый за всю историю города Blackout, то есть всеобщее затемнение, вызванное какой-то аварией в электрической сети. Весь город погрузился во тьму, остановилось метро, лифты в высотных зданииях, погасли светофоры. Глеб Владимирович и я провели несколько часов в беседе при свечах. Он рассказал мне, что учился в петербургском Университете на юридическом факультете – отец его требовал, чтобы сын научился сначала чему-то дельному, а потом уже занялся своей скульптурой. Если не изменяет мне память, Дерюжинский говорил мне, что был “белоподкладочником” – форма студентов-правоведов была на белой подкладке. Они считались студенческой аристократией и, если я опять не ошибаюсь (спросить теперь некого), их дразнили “пыжиками”, и известная песенка “чижик-пыжик, где ты был…” сочинена про них.
Расстались мы уже поздно вечером, я пошел ночевать в студию, где тогда работал и спал на чертежном столе – до дому идти было далеко. Глеб Владимирович, кажется, провел всю ночь в клубе. Электричество восстановлено было только на следующий день, и то не сразу.
О своем творчестве Дерюжинский говорил мало. “Я – классик, меня так учили”. С большим теплом отзывался он о своем профессоре в петербургской Академии Художеств Гуго Романовиче Залемане. Вот и все, что я знал тогда. И только много лет спустя я прочел в справочнике о художниках русского зарубежья, какую блестящую карьеру сделал Дерюжинский в Америке. Не буду перечислять всех его заслуг, скажу только, что он создал скульптурные портреты Н. Рериха, С. Рахманинова, Рабиндраната Тагора, президентов Теодора и Франклина Рузвельтов. Ему принадлежит большое число скульптур на религиозные темы – всего не перечислишь. К сожалению, в те годы, когда я познакомился с Глебом Владимировичем, в американском искусстве произошли большие перемены – мощное течение модернизма в живописи и в скульптуре оттеснило на задний план художников-реалистов. Дерюжинскому пришлось ликвидировать мастерскую и свои последние годы он провел в небольшой квартире на 65-й улице. Там я часто бывал. Его вдова Наталья Семеновна, урожденная Резникова, показывала мне многие его скульптуры. “Глеб любил дерево, это живой материал”, – рассказывала она мне.
Глеб Владимирович Дерюжинский скончался в 1975 году в возрасте 87 лет, я был на его отпевании в церкви. Натальи Семеновны тоже нет с нами, и мне остается только пожалеть, что я мало расспрашивал об их жизни и творчестве, будучи занят своей жизнью. К счастью, сейчас интерес к старой русской эмиграции возрос на нашей родине и имена ее лучших представителей и их вклад не только в русскую, но и западную культуру, будет по заслугам оценен.
Остывшая любовь
Пусть только не подумают люди, что я имею в виду человеческие взаимоотношения, скажем, распавшийся брак, конец некогда страстного романа или прозябание с нелюбимым человеком. Речь пойдет об отношении человека к окружающей его природе, ко всему миру, в котором он живет. Позволю себе сделать следующее заявление: человек разлюбил мир. Предвижу возражения: то есть, как это разлюбил? Люди по-прежнему любят природу, ездят в отпуск, чтобы насладиться ее красотами, сажают цветы, заводят домашних животных и противятся индустриализации, которая разрушает и отравляет наш мир. Отвечу – все это верно, но посмотрим на создавшееся положение с несколько другой точки зрения. Давно уже существует мнение, что художники и вообще многие творческие люди обладают какой-то сверхчувствительностью, которая позволяет им предугадывать надвигающиеся на человечество катастрофы или, во всяком случае, сдвиги и перемены в нашем мироощущении. Посмотрим поэтому, как изображают природу и человека современные художники, причем под современностью следует понимать конец 19-го и весь 20-й век. Мне кажется, что последними художниками, по-настоящему любившими природу, были импрессионисты. Пост-импрессионизм – это уже отход от простого, неискушенного любования красотой природы и поиски в ней каких-то тайн и откровений. Так ребенок распарывает живот куклы, чтобы узнать, что там внутри. Если хотите, это можно назвать богоборчеством. Известный испанский философ Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955) в своей книге “Дегуманизация искусства” сетовал на то, что человек искажает и “обесчеловечивает” данный ему мир. Не могу вспомнить, чему он приписывал эту трагедию нашей цивилизации. Сам же я выскажу такое предположение: все искажения видимого нами мира происходят из-за неудовлетворенности человека своим существованием. Сюрреализм, кубизм, дадаизм, концептуальное искусство и все другие их варианты рождены именно этой неудовлетворенностью и, я думаю, что для религиозно мыслящего человека служат доказательством греховности человека и неминуемого конца света, Апокалипсиса. Позвольте, возразят мне снова многие любящие искусство люди, – вы говорите об авангарде, о так называемых прогрессивных художниках, которые, дескать, предчувствуют грядущие катаклизмы. Ну, а так называемый “простой народ”, который любит все красивое, – разве он не покупает репродукции импрессионистов или картины современных художников, работающих в этом стиле? А выставки картин старых мастеров, на которые народ валом валит? Наконец, всем теперь известно, что реалистическая живопись, после десятилетий гегемонии абстрактного искусства и множества всяких “измов”, снова “реабилитирована” и пользуется большим успехом у широкой публики. Появились даже нео-академическая живопись и фотореализм. Какое же тут охлаждение к окружающему миру?
Не спорю, все это веские доказательства. Оспаривать их трудно, хотя я все же попытаюсь, зная наперед, что меня сочтут снобом и циником и, вообще, кто он такой, чтоб об этом рассуждать?
Так вот: любовь к импрессионистам и реалистам, пейзажи с солнечным светом, натюрморты с букетами цветов и фруктами – это самоуспокоение, отдых на лоне природы – самонаслаждение, а интерес к старым мастерам – любопытство. Это так для очень большого числа людей. Они любят себя в этом красивом мире, они – его центр, вместо того, чтобы чувствовать себя только частицей чего-то великого и прекрасного. И вот тут-то я слышу грозный голос: а вы-то себя к какой группе причисляете – к наслаждающимся, охладевшим, кукле животик вспарывающим? Отвечайте же!
Ах, господа, поверьте мне – я горячо люблю этот мир, но ведь надо еще уметь любить, вот в чем проблема!
Мир старый и новый
Век Просвещения открыл человеку глаза на окружающий мир и уничтожил массу ложных представлений и суеверий. Прогресс в области науки, техники, медицины, а в последнее время – исследования космоса, расширил диапазон наших знаний до невиданных ранее пределов. Мы знаем больше наших предков, мы живем дольше. Однако, век Разума во многом “ограбил” нас, уничтожив великолепный мир сказок, мифов и легенд. Нет больше греческих богов на Олимпе и германских – в Валгалле, нет русалок и морского царя, леших, кикимор и шишимор, бабы Яги и Змея Горыныча, а злые волшебники и добрые феи появляются только в балетах и операх. Пожалуй, дольше всего держатся в сознании человека духи и привидения, но на их появление нельзя рассчитывать. Иными словами, наш мир оскудел, утерял свою былую живописность и непредсказуемость. Однако природа не терпит пустоты, и на смену пришла “новая команда”. Уже не Ангел летает по небу полуночи, а самолет, не Силы Небесные, а летающие диски, на земле же вместо Кащеев Бессмертных мы видим роботов с лазерным оружием. Живые чудовища превратились в электронных гомункулов, которые, лязгая сталью, грозят испепелить весь мир. Тема Апокалипсиса встречается все чаще. Но это уже не четыре всадника, они сейчас другие. Один из них – водитель машины с установленной на ней ядерной ракетой. Другой всадник – пилот вертолета, поливает землю химическим оружием. Третий, скорее всего, – “ангел Ада”, в каске. На громадном мотоцикле. С ревом носясь по улицам, он разбрасывает пробирки со смертоносными вирусами. Четвертый же всадник (я долго думал, в каком образе он может появиться) – парашютист. Он медленно спускается на землю, держа в руках маленький компьютер. Нажимая на его клавиши, он может ворваться в любую Систему, уничтожить миллиарды сведений, цифр и парализовать все существование нашего сложного и такого уязвимого общества.
Можно, конечно, возразить, что в прошлые века человечество было еще более уязвимо, чем сейчас – вспомним бубонную чуму и всякие эпидемии, против которых не имелось средств защиты, вспомним войны, длившиеся десятилетиями; вспомним, наконец, 1666-й год, когда должен был наступить конец света (666 – число Зверя). Страшна была жизнь в те времена. Соглашусь, но все же скажу – уязвимость прошлых веков была как-то красочнее, живописнее, и даже “человечнее”. Ведьмы, лешие, русалки, звери, говорившие человеческим языком – все это как-то симпатичнее стальных роботов. А вы хотели бы жить в этом симпатичном мире? – спросят меня. Нет, отвечу я, уже поздно менять. Все же, отдыхая в кресле, я вдруг слышу, как в книжном шкафу что-то скрипнуло, и я знаю – домовой. От этого на душе становится теплее – знаешь, что ты не один.
Нью-Йорк