Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 239, 2005
Я по Волге уплыл, а по Лете
Неизвестно когда еще плыть.
Не любите меня, не жалейте, –
Я умею жалеть и любить.
Так-то вот. Я опять не в обиде, –
Все в родимой развеялось мгле.
Не жалейте меня, не любите, –
Мне и так хорошо на земле.
Убывают деньки, убывают,
Все быстрей пропадая вдали.
Но такие минуты бывают, –
Хочешь пой, хочешь просто скули.
И казалось бы, что там осталось, –
Скоро ветры завоют к зиме,
Но опять эта вечная жалость
Ко всему, что живет на земле.
Все быстрее, быстрее, быстрее –
До веселого свиста в душе.
Все острее, острее, острее
Я люблю.
И не поздно уже.
ПАМЯТИ ОТЦА
1
Он не уедет ни за что
Ни насовсем, ни в гости.
Оденет старое пальто
На пожилые кости.
Пойдет смотреть во все глаза,
Дышать родимым ветром, –
И наплевать, что это за
Сто первым километром.
Глаза не видят ничего
И ноги ходят еле.
Но добрый дух ведет его
К какой-то вечной цели.
2
Страну почуяв под собой,
Живем, мудреем…
И стал он русскою землей,
Хоть был еврем.
Он прожил жизнь не за живот, –
Любовь и слезы.
И стал землей – такие вот
Метаморфозы.
Антисемиты всех мастей:
Равняйсь и смирно!
Склонитесь пред землей своей
Светло и мирно.
Грядущее покрыто мглой…
Когда устану,
Я стану русскою землей,
Лишь ею стану.
* * *
Я не верю словам – только звуку,
Только букве растянутой в крик,
Только шелесту, шороху, стуку, –
Чтоб душа обрывалась на миг.
Только свисту, небесному свисту
Разудалых осенних ветров,
Только Баху, Бетховену, Листу
Да поддатенькому гармонисту,
Да молчанью во веки веков.
* * *
Вот и все. Вот и все. Наступает пора
Нам с тобой отвыкать друг от друга –
Слишком много тебе причинил я добра,
Ну да это прощается туго.
Хочешь, время тяни, хочешь, с маху руби,
Хочешь, лги до скончания света –
Слишком много тебе причинил я любви,
Ну а кто же прощает за это?
Я пойду попляшу. Но и ты – попляши, –
Нам веселье кругом обещают.
Слишком много тебе причинил я души,
А такое вовек не прощают!
Тольятти
Владимир Лазарев
ЛЕСНОЙ ОТГОЛОСОК
Не знаю, от бури иль ветра
В прозрачном зеленом лесу,
Но резко надломлена ветка, –
Белеет надлом на весу.
Оно ведь почти незаметно.
Но все же не щебет, не шум
Зеленый… А эта вот ветка
Мой дух зацепила и ум.
Мне все это слишком знакомо –
В такое мы время живем, –
Есть свежая рана надлома
И в сердце усталом моем.
И в свете проклятых вопросов
Я остановился, угрюм:
Почудился мне отголосок
Всех бед наших общих и дум.
Что ветви – семьи или рода,
Коль шар не проймется Земной
Надломом души всенародной…
В движении Жизни Большой.
И мне, сочувствуя в том,
Мария Илларионовна*
Прислала Твардовского том.
Там – надпись – не то чтоб угрюмая –
Пылает древним огнем –
Словами жены аввакумовой:
“Ино еще побредем…”
Мгла мерзостная, заклятая
Коварный удар таит.
(…Март восемьдесят пятого –
Под надписью той стоит.)
Мы знаем, как бьет с носка
Малютовская Москва.
Повадка их вся – обрыдлая!
Измаявшись, в ярь-тоске
Стоял над самым обрывом я
От пропасти – на волоске.
Бессрочна жестокость глыбкая,
С которой давно знаком. –
И оттепель – сырость зыбкая
С обманным ее теплом.
* * *
Старая Мельница, Маунтэн Вью –
Координаты мои.
Жизнь провела здесь дорогу свою.
Редкие светят огни.
Рядом Кремневой долины бега.
Провинциальная мысль.
Но… Океанские берега,
Звездная грозная высь.
Линии жизни прерывиста нить.
Божией воле видней,
Где мне дано довести, завершить
Замысел жизни своей.
Ветер осеннею ночью принес
Листья на наше крыльцо.
Стали прозрачными восемь берез,
Каждую знаю в лицо.
Шелесты вечнозеленых речей –
Здесь во вселенской глуши.
Лишь белостволье высоких свечей
Трогает память души.
Яснополянские вижу снега.
И на осенней опушке – стога.
Ласточки летний полет.
Речку Воронку, в кустах берега.
Юной надежды восход…
РАСКРЫЛСЯ ГОЛОС САМ СОБОЙ
Я помню этот взлет земного бытия.
В беседке я лежал, в саду, не озабочен
Ни будущим, ни прошлым… Слушал я.
Нить светлая текла. Слова не выражали
Всей сущности любви над безднами разлук.
Звучали хоры звезд. И струны рек дрожали.
И знал я, в тишине дремучей замирали
Олень, и волк, и лось… Божественным был звук.
Казалось, жизнь сама в избытке сокровенном
Вдруг превзошла себя и перешла предел.
Незримая душа сияла во Вселенной.
И это жизнь была. И голос жизни пел.
Ираида Легкая
ЛЕТО МЕДВЕДЯ
Это царство грозы и озона
Это леса запретная зона
И у самой дороги
Бурлят пороги
Реки Гудзона
Это царство птиц и зверей
Летучих мышей и белок-летяг
И если встретится в лесу медведь
Скорей испугается он тебя
Не думай что он твой враг
Это царство налитых кровью камней
Люди называют их гранат и дробят
Рушится гора в ловких руках
Бывших полицейских бродяг солдат
И вместо горы – обрыв и овраг.
И на этой Божьей ничьей земле
Новые соседи лепят на лес
Ярлыки – Сюда не ходите!
Черный медведь не читает их
Это его обитель
А по ночам звонкий омут звезд
Тянет очнуться в мире
Где дважды два
Не шесть и не пять
И не четыре
Нью-Джерси
Сергей Александровский
ПОСЛЕ БИТВЫ
Гей вы! слушайте, вольные волки!..
Валерий Брюсов
На скатерти снегов – огрызки тел.
Сначала – левый глаз, а после – правый, –
И сытый ворон медленно взлетел,
Запасливо неся кусок кровавый.
Седок примерз к убитому коню,
И волчье солнце встало над равниной.
В нехитром списке волчьего меню
Сей ночью – человечина с кониной…
Нагих и мертвых вьюги замели;
Орда ушла, укутана в тулупы.
Кочевник, хищный гость чужой земли,
Не прибирает вражеские трупы.
И гимном вольной жизни кочевой
Вороний грай звучит, – и волчий вой.
ПОЭТЫ
Молниеносным выпадом грозя,
Ступает пешка – и она побита:
Создательницу славного гамбита
Нещадно губит краткая стезя.
Иною пешкой рисковать нельзя,
И ей надежная нужна защита:
Из нежной пены встала Афродита –
Из хрупкой пешки вознесут ферзя…
Ну что ж, гори, гори, моя звезда!..
Ведомые неведомо куда,
Мы веруем, что путь нам рассчитали.
Мы – точно пешки: мы не ходим вспять.
Нам велено: играть, а не стоять! –
И на заветной пасть горизонтали…
* * *
Как в Греции богам пришли минуты грозны…
И. А. Крылов
О Делиях, Лилетах и Лаисах
Певали те, кто жили прежде нас;
О том, как день зажегся, как погас;
О лаврах славных, скорбных кипарисах;
О храмах древних, о пустынных мысах,
И о снегах, горящих, как алмаз…
Но пастбищем соделали Парнас –
И пуст Парнас, и ключ Кастальский высох.
Все менее добра, все боле зла
На свете белом, где была светла
Печаль сама, надеждой осиянна…
Ложится мгла. Весь мир огромный пуст…
И гулким эхом слово наших уст
Гремит, как Откровенье Иоанна.
Харьков
Владимир Гандельсман
Сон памЯти друга
Как дерево корнями,
вглубь прорастает сон,
и зыблется огнями,
перевиваясь, он.
Перебиваясь с хлеба
на воду тех краев,
где очевидней небо
и безусловней кров,
он миг спустя петляет,
и, невесом и тих,
бродяжит и плутает
в краях, где нет живых.
Ни рая нет, ни ада,
ни логики земной,
но умершему надо
там встретиться со мной.
Там, как в часах песочных,
как перешепот двух
времен, сторон височных,
есть абсолютный слух
у жизни и у смерти,
на перешейке сна.
Прильнув к тебе, на третью
ночь, донырнув до дна,
я спал, и было сладко
мне этой ночью спать,
так в книге спит закладка,
уставшая читать,
в созвездье слишком близких
букв, чтобы видеть. Но
душа, казалось, в бликах
ночных, с твоей – одно,
душа, казалось, сдастся,
и ей в земной придел
вернуться не удастся.
Да я и не хотел.
январь 2005
Андрей Грицман
Когда я говорю слова,
Летит бездумно мысль –
Там, где в Гудзон течет Нева,
И канул в Лету лист.
И я все спутал и забыл,
И счастлив потому,
Что безрассудная луна
Плывет в свою тюрьму.
Куда угодно: ночью в Кемь.
Через расстрельный мост
После обеда злой старлей
Шагает на допрос.
Там белой ночью купола
Елопов расписал.
И это тоже все слова,
А ночь – огромный зал.
Нужны лишь летные слова,
Подслушанный язык,
Когда случайность бытия
Звучит как рельсов редкий стык.
Когда в купе наискосок
Под тот благословенный стук
В вагоне ты да я.
* * *
Строка растаяла на грани заката.
Погасла зарница последнего звука.
Осталось недолго. И позднее лето
пройдет безмятежно, останется слепком.
Почти наудачу – движеньем на север.
Побег не навстречу, на встречу с собой.
А что остается: себе лишь поверить,
и руки на руль, и лечь на них лбом.
В дороге, на дальней автостоянке
среди незнакомцев, потерянных тоже
в стране неизбежного перемещенья,
где языки звучат наизнанку,
и радио в бреющем воздухе режет,
и совести отвечать уже незачем.
Пройти наудачу по краю провала,
взглянуть на секунду в глаза безвозвратно
три жизни уж прожил – все кажется мало,
четвертую – ночью отложишь на завтра.
А завтра пойдешь на работу, закуришь,
заскочишь, закусишь, ответишь на письма.
Но сам-то себе, как ни странно, не веришь:
что это и есть та самая – жизнь.
Себя узнаешь: вот школьное фото,
“Княжна Мэри” открыта на нужной странице.
И жалко себя, как было когда-то,
и так далеко до этой границы.
* * *
Опадают пепельные лица
осенью в Нью-Йорке.
Асбестовое солнце не гаснет
ни днем ни ночью.
Многоглазая рыба на суше –
взорванный остров.
Крыш чешуя
зарастает цветами.
В гуде сирен –
безответное небо.
Сумерек астма –
в аспидном кратере порта.
Люди бредут на пожар.
Рыбы плывут – где поглубже.
Парки пусты на рассвете,
и только колеблемо ветром
нежное поле
проросших под утро сердец.
Сентябрь 2001 г.
* * *
Все, что заплачено и оплакано,
Все, что заметано и отведено
Метит судьба нитями белыми,
Словно на шкуре звериной отметины.
Ну и пора, пока зарубцуется,
Дышишь и куришь, чай без сахара,
Ночью тиха непроезжая улица,
В этих местах не нужна охрана.
Ни она, ни охранная грамота не надобны.
Морен надолбы как замка башни.
Пошли мне туда письмо до востребования.
Помнишь как было в жизни вчерашней.
Ходишь к окошку, смотришь на девушку.
Она стареет от раза к разу.
Пока принять наконец решение,
И все разрешится совсе и разом.
А я все жду, может быть сбудется.
Давно пора смириться с данностью.
Молоко да хлеб, в небе туманность.
Вот стол да порог, вон небесная лестница.
Григорий Марк
Вчера, наконец,
после долгой борьбы
решился писать
что-то вроде ответа
на все, чем я жил.
И увлекся сюжетом.
Ушел с головою
в писанье, забыл,
что в жизни моей
слишком мало судьбы…
А русский язык
Не прощает нам это.
И фраза-ответ,
та, в которой семь бед,
живых, кровоточащих
семь кривотолков,
вернулась к началу,
к словам о судьбе.
За шею меня
обвила ненадолго,
и, дернувшись буквами,
взвыла, замолкла –
как будто в петле,
задохнулась в себе.
Я вытащил голову.
В небе тотчас
возникла шаров
разноцветных армада.
Она приближалась.
Совсем уже рядом
висел в каждом шаре
слезящийся глаз,
обмотанный плотною
пленкою радуг…
И плыл над армадой
сияющий бас.
Казалось, гудела
луна в небесах.
Взбухали звучаньем
шаров переливы.
И лопались с треском
внутри их глаза,
как страшный салют.
В середине всех взрывов
стоял я – оглохший –
и ждал терпеливо,
когда это кончится,
и голоса
вернутся к словам…
ВЕСЬ В ДЕЛАХ
Сопят тихой сапой
дела-лиллипуты.
В руках их зажаты
огрызки судьбы.
Надвинуты шляпы
и спины согнуты.
Мерцают от пота
тяжелые лбы.
В глазах их медузьих
следы людоедства
и память о жертвах
под слоем воды.
Там в Гордиев узел
причин и последствий,
беременных смертью,
сплелись все следы.
Дела-лиллипуты
сосут мои соки,
сопят и солидно
жуют всяких хлам.
И с каждой минутой
выходят мне боком…
А будут судить нас
по нашим делам.
* * *
Сквозь черное облако месяц струится
в пустующий дом (меня нет там давно).
Воздушные шарики слов вереницей
плывут над двуспальной кроватью в окно.
И шопот мой, вьющийся между словами,
рассохшийся шопот, в который вошло
дыханье твое, неживыми цветами
свисает к подушке, хранящей тепло.
Бостон
Виктор Каган
ПАМЯТИ М. ВОЛОШИНА
Я стал строками книги в твоих руках.
М. Волошин
1
Удавка времени. Захлестнутый ошейник.
В чумном пиру хрипатый конвоир.
А там в Крыму божественный отшельник
Из вечной глины месит хрупкий мир.
Венок на голове. Вину в бокале
От боли то белеть, а то краснеть.
Он лепит мир, которому едва ли
Придется в этом мире уцелеть.
Молчат сторожевые серафимы.
Тачанки туч гремят над головой.
Но купины кусты неопалимы
И голос бьется кровью горловой.
2
Говорили о том и об этом,
Оплывала, мерцая, свеча
И печальным тоскующим светом
Ангел молча витал у плеча.
Говорили, как жизнь провожали,
Как готовились к встрече с Творцом,
Слезы солью земною дрожали,
Навсегда расставаясь с лицом.
Говорили – не наговориться,
И стоял в отдаленье рассвет,
Лишь поскрипывали половицы
Под размеренной поступью лет.
Говорили, и шепот сливался
С тихим шелестом жизни в виске,
И светящийся круг разливался
По мореной кухонной доске.
Говорили, как плыли сквозь сети,
Что для нас в небесах сплетены,
Как волхвы, как пророки, как дети –
Не нарушив земной тишины.
Киммерийские пряные ночи.
Расцветает терновый венец.
И рассвета серебряный кочет
Окунулся в кровавый багрец.
3
Так у изножия креста плакун-трава
Из слез Марии – всполохом зеленым.
Молитва отзвучала. Но слова
Остались в воздухе трепещущим озоном.
* * *
Вспомнить то, припомнить это,
Чтобы снова позабыть…
Блик сентябрьского света,
Ускользающая нить
Заплутавшей паутинки,
Бесконечные дожди,
В школьной книжке на картинке
Хитромордые вожди,
Золотушные надежды,
Золотые времена,
Перешитые одежды,
За всемирный мир война,
Займы, очередь, талоны,
Коммунальные углы,
Счастье, общие вагоны,
Немудреные столы…
Бред? Мираж? Воспоминанье?
Жизни рвущаяся нить.
И дурацкое желанье
Все сначала повторить.
Гари Лайт
ТРАНЗИТНОЕ
когда я вернусь… ты не смейся…
А. Галич
Натощак сигарету – когда уже бросил курить,
снова в датской столице дождаться московского рейса,
а в Америке ночь, смысла нет ни писать, ни звонить,
все заранее – ложь, но когда я вернусь… ты не смейся.
А когда в возвращеньях потерян и счет и мотив –
но так хочется верить, что ты мне поверишь однажды,
стороной неуместная чаша вне жарких молитв –
как просили… И нужно теперь не погибнуть от жажды.
Эльсинор где-то здесь в комфортабельной датской глуши,
там удобный подъезд, и ухоженный парк, вероятно,
расфасованный Гамлет и мягкий дымок анаши,
и поэтому я не поехал туда в электричке опрятной…
И поэтому я, прилетая в Москву, не иду на Арбат,
а спускаюсь к реке по аллеям Нескучного сада,
и когда сигарету попросит тщедушный солдат,
отдаю содержимое пачки… Ведь так мне и надо –
от себя, точно так же как, впрочем, и от тебя
…не уйти, не уплыть, не избавиться от наваждений –
ты не смейся, когда я вернусь, подожди сентября…
У судьбы не бывает случайных, смешных совпадений.
Лето 2004
Копенгаген–Москва–Чикаго
СОНЕТ ЗАВЕРШЕНИЯ ОКТЯБРЯ
Туман и грозы арьергарда октября,
здесь листья не сжигают в одночасье,
звучанье музыки, что в воздухе не зря –
словно тапер наигрывает счастье.
Даже нелепо удивляться чудесам
поры, что здесь зовут “индейским летом” –
давно не слышанным, но близким голосам
на нотный стан быть вписанным в либретто,
и в послесловии, когда уже ничто
не отвратит фантазии мороза,
в окне чуть приоткрытом, янтарем
сверкнет забытая с утра метаморфоза –
ты скажешь – милый, не играй с огнем…
К чему стихи, когда вокруг такая проза…
29-30 октября 2004
Татьяна Царькова
ПЕРЕУЛОК КАХОВСКОГО, 10
В этом дворе стоял красноармеец,
гипсовый, серебрянкой покрашен.
Наверное, он пугал насельниц
памятью о белофинской войне вчерашней.
Наверное, его любили дети,
в играх и снах геройски выстраивались рядом.
А те из них, кого сберегли к победе,
наверное, с ним не встречались взглядом.
После Отечественной он особо нелепым казался:
с трехлинейкой, в длиннополой, как сторож, шинели.
И не только снежки в него летели.
Когда разбит? Убит?
Хоть на любительском снимке остался?
Безответный боец пал в дворовом сраженье.
Для вернувшихся из Чечни и Афгана
еще смешнее была бы игрушка.
Но я пишу ему это стихотворенье,
потому что не встать рядом,
и снами другими взрослая пухнет подушка.
СТИХОТВОРЕНИЕ
С ДВУМЯ ИНТОНАЦИОННЫМИ КОНЦОВКАМИ
В ночном, пустом дворе, где лампа фонаря
соперничает с лунным светом,
котенок прыгает и кружится, ловя
мерцающие мерзлые снежинки.
Он знает то, чего не помню я, –
вкус материнского густого молока.
Я знаю, что его убьет зима,
что этот праздник блеска из последних.
Но жизнь, как танец, судорога, спазм,
полет бессмысленный – блестящий за блестящим –
всем ведома: котенку, мне, снежинкам
и даже неживому фонарю,
луне вертящейся, к верченью равнодушной…
Эмоция, органика души,
блесни неуловимою снежинкой,
котенком неразумным запляши,
растай кошачьей лунною слезинкой…
Петербург
Марина Эскина
When a man is tired of London,
he is tired of life…
Samuel Johnson
Не устала я от Парижа, Лондона, Рима,
От любви, страха, осени, весны, лета.
Жизнь прозрачна уже, почти растворима,
Но еще не до конца воспета.
Я не бегала от работы, мечты, ответа,
От десницы карающей и дающей.
Вспоминай обо мне когда-то и где-то,
В чаще жизни, в самой ее гуще.
* * *
Моцарт или иной природы гений,
Или просто – любимый светло и кротко,
Ты – соавтор музыки и всех творений,
Всех затей шестидневных шитья и кройки.
День свой рассеивает свет жемчужный,
Ночь, опуская знакомый полог,
Захлестнет красотой ненужной –
Нестерпима ночь и день не дорог
Без тебя,
невнятен, как птичий крик, и сбиться
В стаю с другими днями норовит…
Горячий
В горле ком стоит – не поделиться
Молчаливой песней, дыханьем зрячим.
БАЛЛАДА
Я ночью во сне теряла багаж и ключ,
Паспорт, и справку о том, что сейчас живу,
Глаза открылись, и просто: себя не мучь, –
Сказал мой голос отчетливо, наяву.
Скрипели часы ночные, ночной покой
Был беспокоен, и слезы текли рекой.
Во сне всю ночь я плутала в толпе, в огнях,
Опаздывая и путаясь второпях,
Садилась на самолеты и в поезда,
Идущие и летящие не туда.
Дрожали часы ночные, ночной покой
Был безутешен, и слезы текли рекой.
Всю ночь я что-то теряла, и снег потерь
Ложился, как одеяло, мне на постель,
Метель, заметая память, стирала след,
Сквозь лед сознанья пробиться не мог рассвет.
Молчали часы ночные, ночной покой
Был безразличен, и слезы текли рекой.
* * *
Я свободна, как свет и вода,
Юность – милая сводня –
Отпустила меня навсегда,
Со вчера на сегодня:
Торопись, видишь в зеркале ждут,
Распишись в получении
Смысла жизни, веков и минут,
В первом чтении.
Бостон
Александр Говорков
Что так сопротивляется во мне
быть европейцем, стать американцем?
Какой узор и текст какой во мне
не хочет быть прочитан иностранцем?
Какой-то сон, какой-то легкий дым,
вернее – то, что даже легче дыма,
но только этот сон необъясним,
а эта легкость непереводима.
ЗАМЕРЗШИЕ РЕКИ РОССИИ
Остановилось время, – не мгновенье, –
Но сердце чует, слуху вопреки, –
Крещенское серебряное пенье
Доносится с поверхности реки.
Нам нечего сказать другим народам,
Они умнее и достойней нас,
А мы идем, как Иисус, по водам
И входим в ту же воду в сотый раз.
* * *
Тиранозавр, доживший до мышей,
Евразия, ты – первенец у Бога.
Кит, поглотивший собственный народ,
ты вырастил не крылья за плечами,
а древо мировое на спине,
которое настолько близко к небу,
что звезды кажутся созревшими плодами,
и в свете их блестит хребет Уральский
растекшейся слезою на щеке.
С какой тоскою каменные бабы
глядят на потемневший горизонт,
куда чужие страны закатились!
Я вам слова такие говорю
по праву первородства, не зазнайства,
и с ужасом. Ведь первенец – для жертвы,
и жертвоприношенье длится дольше,
чем катакомбы памяти моей.
Теннесси