(Культурно-исторический феномен щегольствa в Петровскую эпоху. – Часть вторая: Екатерина I)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 237, 2004
Cуществует несколько версий происхождения Екатерины I. Самая распространенная: она – Марта Скавронская, дочь литовского крестьянина. (Хотя есть предположение, что ее мать была тайной возлюбленной ливонского дворянина фон Альвендаля, и Марта будто бы была плодом их связи.) Так или иначе, мать, овдовев, переселилась в Лифляндию, где вскоре умерла, а судьбой сироты занялась тетка, отдав ее в услужение пастору Дауту. Рожденная в римско-католической вере, девочка, применяясь к новому окружению, приняла лютеранство.
А вскоре еe взял на воспитание живший в Мариенбурге пастор и ученый Э. Глюк. Сейчас трудно сказать, почему этот выдающийся просветитель, переведший Библию на русский язык и открывший впоследствии в Москве, на Покровке, одно из первых в России светских училищ, не выучил Марту элементарной грамотности (она всю жизнь могла лишь с грехом пополам подписывать своe имя). Вероятно, он видел еe назначение лишь в помощи по хозяйству и в уходе за детьми.
Имеются сведения, что уже тогда она проявляла излишнюю благосклонность и податливость по отношению к сильному полу. Рассказывают, что от одного из домочадцев пастора Марта родила дочь, умершую через несколько месяцев. Подобное поведение заставило Глюка немедленно выдать замуж свою семнадцатилетнюю воспитанницу: она обручилась со шведским драгуном Раабе (по другим сведениям, Крузе), который либо накануне, либо сразу после свадьбы отбыл на войну.
При взятии Мариенбурга русскими войсками в 1702 году Марта попала в плен. Сначала она стала любовницей одного русского унтер-офицера, который избивал ее; затем к ней воспылал страстью генерал Р. Х. Боур; после него – генерал-фельдмаршал Б. П. Шереметев; и, наконец, в 1703 году она попала в дом А. Д. Меншикова, где, между прочим, стирала белье (сколько раз она потом будет шутить о себе как о бывшей портомое). Здесь-то и заметил ее Петр I, бывавший запросто в доме своего Данилыча. А в 1705 году Марта была уже дважды беременна от Петра – у нее родились двое сыновей, вскоре умерших. Тогда же она приняла православие, ее нарекли Екатериной Алексеевной.
Однако, никаких перемен в жизни Екатерины пока не происходило: она продолжала жить в доме Меншикова вместе с Дарьей и Варварой Арсеньевыми и Анисьей Толстой. Они представляли своего рода общий гарем Петра и Меншикова. Кроме того, у Петра были и метрессы (так называли тогда любовниц) на стороне. Но ни тогда, ни позднее, когда она была взята во дворец царя, Екатерина ни разу не упрекнула его за внимание к другим женщинам. Петр не только заставлял ее снисходительно относиться к своим мимолетным связям, но и слушать собственные откровения об интимных забавах с проститутками, а также – это кажется сейчас невероятным! – принуждал ее саму подыскивать ему метресс. А среди них были и ее потенциальные «совместницы», как называли тогда конкуренток. И особенно опасны они были на раннем этапе, когда Екатерина была еще Петру никакая не жена, а только мать двух его непризнанных дочерей (1708 и 1709 года рождения). Сколько соблазнов было у Петра: и «Авдотья, бой-баба» – генеральша А. Чернышева, и красавица М. Черкасская, и обворожительная М. Матвеева, и княгиня М. Кантемир, и услужливая А. Кремер, и, наконец, пленительная М. Гамильтон.
Последняя, завладевшая на какое-то время чувствами монарха, вызывала у Екатерины Алексеевны серьезные опасения. Важно отметить атмосферу соперничества между фаворитками – все они стремились перещеголять друг друга новейшими модными нарядами, дорогими украшениями, румянами и притираниями, и все ждали подарков от прижимистого Петра. Но тревога Екатерины оказалась напрасной. Никакие фаворитки уже не могли заменить ее царю. Приворожила она Петра и тем, что была «телесна, во вкусе Рубенса, и красива», и своим неиссякаемым весельем, а главное – нехитрым и редким качеством – сочувствием ко всем его делам и заботам. А сочувствие было так необходимо Петру! Как об этом писал Д. А. Гранин: «Екатерина пленяла… откровенной чувственностью. Темперамента у нее хватало и на балы, и на танцы, и на пирушки. Она разделяла с царем походную жизнь, солдатскую пищу и в то же время удачно олицетворяла семейный очаг, куда его с годами все больше тянуло».1 Словом, она смогла сделаться нужной Петру, стать его приютом, его домом. Она одна умела успокаивать царя в минуты нервного приступа, который сопровождался дикими головными болями. В такие моменты все в ужасе прятались от монарха. Только Екатерина подходила к нему, заговаривала с ним своим особым языком, что действовало успокаивающе. Затем она ласкала голову Петра, и он засыпал у нее на груди. После этого, дожидаясь благотворного воздействия сна, она долго сидела неподвижно, пока Петр не проснется. И царь вставал снова свежим и бодрым.
Об отношении Петра к Екатерине свидетельствуют его письма к ней, полные заботы и внимания, а также несвойственная ему щедрость. Так, 5 января 1708 года в разгар войны с Карлом XII, полагая свою жизнь в опасности, Петр распорядился выдать Екатерине с дочерью 3000 рублей – сумма для того времени немалая. В письмах царя к своей подруге обращают внимание извещения о посылаемых им подарках и гостинцах – а это не что иное, как знаки внимания и любви самодержца. Так, он посылал «матке» материю да кольцо, а «маленькой» (дочери) полосатую материю с пожеланием «носить на здоровье». Или покупал для Екатерины «часы новой моды, (в которых были) для пыли внутри стёклы (то есть в предохранение от пыли), да печатку, да четверной лапушке втрайом» c извинением, что «больше за скоростью достать не мог, ибо в Дрездене только один был день». В другой раз слал «устерсы» в том числе, «сколько мог сыскать».2 В письмах Петра часты мотивы разлуки: «Ей, без Вас скучнехонько»; «Для Бога ради приезжайте скорей. А ежели зачем невозможно быть, отпиши, понеже не без печали мне в том, что не слышу, не вижу Вас»; «Хочется мне с тобою видеться. А тебе, чаю, гораздо больше того, что я в 27 лет был, а ты в 42 не была» (так писал ей 42-летний царь).
Однако Екатерина нечасто расставалась с Петром I – она сопровождала супруга, даже будучи беременной. Выдающуюся роль она сыграла в 1711 году в Прутском походе, когда русскую армию, возглавляемую царем, окружили втрое превосходившие силы турок и крымских татар. В русском лагере началась общая паника – на исходе было продовольствие и запасы питьевой воды, не было корма лошадям. Самообладание потерял даже Петр. И только Екатерина сохранила присутствие духа. Любительница роскоши, она в этот судьбоносный момент, казалось, забыла об этом своем пристрастии – и все имевшиеся у нее драгоценности пожертвовала на подкуп турецкого паши, командовавшего вражескими войсками. В результате был заключен спасительный мир, русская армия уцелела.
Петр I в ознаменование «вечной памяти знаменитого освобождения армии, царя и царицы у реки Прут» учреждает Орден Святой Екатерины, которым впоследствии награждались наиболее заслуженные женщины России. А в 1713 году царь спустит на воду 60-пушечный фрегат «Святая Екатерина». Екатерину же он наградит этим Орденом 24 ноября 1714 года, подчеркнув, что в то опасное время она «не как жена, но как мужская персона видима была».
9 февраля 1712 года состоялось бракосочетание Петра I с Екатериной Алексеевной. Несмотря на то, что царь вновь подчеркнул при этом заслуги cвоей избранницы перед государством и армией, в народе распространялись «неудобь сказаемые толки» против новой жены царя: «Не подобает Катерине на царстве быть: она не природная и не русская… Она с Меншиковым его величество кореньем обвели…» Очень точно проанализировал ситуацию Б. А. Успенский: «Брак Петра с Екатериной вызвал резко отрицательную реакцию не только потому, что Петр женился вторым браком при живой жене, насильственно постриженной, – подобные прецеденты по крайней мере имели место (пусть в исключительных случаях) и раньше. Беспрецедентным было смещение духовного и плотского родства. Дело в том, что восприемником Екатерины, когда она переходила в православие, был царевич Алексей Петрович. Следовательно, Екатерина была крестной дочерью Алексея (ведь даже «Алексеевной» Екатерина была названа по имени своего крестного отца…), а по отношению к самому Петру она оказывалась в духовном родстве внучкой; при этом духовное родство в данном случае не различалось от плотского, но лишь становилось еще выше. Итак, обвенчавшись с Екатериной, Петр как бы женился на своей внучке. Это не могло расцениваться иначе, как своего рода духовный инцест, кощунственное попрание основных христианских законов».3
Экономный и даже, по словам современников, «скуповатый» Петр, женившись, всегда проявлял завидную широту по отношению к тратам царицы. Особенно резко это бросалось в глаза при сравнении дворов Екатерины и Петра. «Двор царицы так хорош и блестящ, как почти все дворы германские… У царя же, напротив, он чрезвычайно прост», – отмечал камер-юнкер Ф. В. Берхгольц.4 Петру прислуживали лишь несколько денщиков; у Екатерины же одних только женщин, вместе со стряпухами, было 34, да еще 50 мужчин и 22 человека при лошадях и экипажах. Иностранцы говорили, что двор этот затмевает пышностью любой, кроме Версаля. (Заметим, что «короля-солнце» Людовика XIV обслуживали 198 человек.) И это неудивительно – драгоценности с редкой откровенностью выносились здесь на всеобщее обозрение. «Супруга… окружена, согласно воле монарха, царским блеском, который ему всегда был в тягость и который она умела поддерживать с удивительным величием и непринужденностью, – сообщает голштинец Г. Ф. Бассевич. – Двор, который она устраивала совершенно по своему вкусу, был многочисленен, правилен, блестящ, и хотя она не смогла вполне отменить при нем русских обычаев, однако ж немецкие у нее преобладали».5 Когда Петр и Екатерина путешествовали вместе, то, как правило, в отдельных поездах, отличавшихся один – своей роскошью, другой – величием простоты.
Екатерина всегда стремилась одеваться щегольски, постоянно следила за европейской модой. Знаменательно, что факт этот нашел свое отражение в повести А. С. Пушкина «Арап Петра Великого»: «Государева коляска остановилась у дворца, то есть Царицына сада. На крыльце встретила Петра женщина лет тридцати пяти, прекрасная собою, одетая по последней парижской моде».6 Не исключено, что вкус к модному платью и драгоценностям привил Екатерине ее давний друг, наипервейший поклонник роскоши в Петровскую эпоху А. Д. Меншиков (они нередко баловали друг друга подарками).
Об обостренном интересе царицы к модам свидетельствуют письма. «Впредь просим, – писала она находившемуся в Италии С. В. Владиславичу-Рагузинскому, – ежели что выдет новой моды какие дамские уборы, а именно платки и прочее, дабы старались по одной штучке для пробы прислать к нам».7 И царице посылались платки, муфты, цветы из шелка и перьев, туалетное мыло, духи и т. д.
Модные товары посылал жене из-за границы и Петр I. Известно, что она возжелала иметь распространенные тогда в Европе фонтанжи и алонжи (мода на них оставалась до 1720-х годов), служившие (из-за их непомерной величины) мишенью критики со стороны моралистов и сатириков. 7 апреля 1717 года монарх писал Екатерине из Брюсселя: «Посылаю тебе кружива на фонтанжу и агаженты; а понеже здесь славные круживы всей Эуропы и не делают без заказу, того для пришли образец, какие имена или гербы на оных делать». Она сразу же ответила: «Особливо благодарствую за присланные кружива брабантские, которые я також в целости получила. А что изволили Вы милостиво ко мне писать, чтоб прислать обрасцы, какие мне еще надобны кружива; и хотя я не хотела тем утрудить Вашу милость, однакож при сем образец посылаю и прошу против оного приказать зделать на фантанжи, толкоб в тех круживах были зделаны имяна Ваше и мое, вместе связанные…»8
Она облачалась то в новомодные французские одеяния, то в испанские робы, то в щеголеватые немецкие платья, блистая всеми цветами радуги – дорогим серебряной материи шитьем, атласным, оранжевым, красным – великолепнейшими костюмами. Искусно одета она была и на ассамблеях (чем резко выделялась на фоне простой одежды Петра). Здесь она могла вести беседу на четырех языках. Но поистине неподражаема она была в танцах – «танцевала чудесно и выполняла артистически самые сложные пируэты, в особенности, когда сам царь был ее партнером. Ее низкое происхождение не смущало ее».9
Однако происхождение это сразу же бросалось в глаза искушенным. Сохранился отзыв одной германской августейшей дамы, Вигельмины Байретской, о приезде российской царской четы в Берлин в 1719 году. «Царица была мала ростом, толста и черна; вся ее внешность не производила выгодного впечатления. Стоило на нее взглянуть, чтобы тотчас заметить, что она была низкого происхождения. Платье, которое было на ней, по всей вероятности, было куплено на рынке; оно было старомодного фасона и все обшито серебром и блестками. По ее наряду можно было принять ее за немецкую странствующую артистку. На ней был пояс, украшенный спереди вышивкой из драгоценных камней, очень оригинального рисунка в виде двуглавого орла, крылья которого были усеяны маленькими драгоценными камнями в скверной оправе. На царице были навешаны около дюжины орденов и столько же образков и амулетов, и, когда она шла, все звенело, словно прошел наряженный мул».10 Трудно согласиться с автором этого отзыва о непрезентабельной внешности русской монархини – большинство мемуаристов говорят о ней как о женщине блестящей наружности: «Роскошная черная коса убрана со вкусом; на алых полных губах играет приятная улыбка; черные глаза блестят огнем, горят страстью; нос слегка приподнятый; высоко поднятые брови; полные щеки, горящие румянцем, полный подбородок, нежная белизна шеи, плеч, высоко поднятой груди».11 Такой предстает она и на многочисленных парадных портретах того времени.
О безвкусии же Екатерины, связанном с характерным для нее неизгладимым обликом служанки, говорит в своем романе «Вечера с Петром Великим» Д. А. Гранин.12 На наш взгляд, «щегольство» и «безвкусие» – понятия не только друг друга не исключающие, но в ряде случаев идущие рука об руку. Что же касается Екатерины, то она являла собой причудливую смесь щеголихи и домохозяйки, сочетая в себе следование моде, плебейское стремление к роскоши с незатейливостью бывшей маркитантки.
Существуют неоспоримые доказательства щегольства монархини. Так, желая первенствовать, она под страхом наказания наложила самодержавный запрет на аналогичные своему парадные женские платья – дамы не имели права надевать больше золотые одежды, которые носила только она одна. Кроме того, им, в отличие от царицы, не дозволялось носить и бриллианты с двух сторон головы (а разрешалось только с одной – левой), возбранялось также украшать одежду мехом горностая. Историк М. М. Щербатов задает в связи с этим правомерный вопрос: «А такое тщание не показует ли, что естли лета зачели убавлять ее красоту, то уборами, отличными от других, тщилась оную возвысить? Не знаю, справедливо ли сие мнение было, и прилично ли государю ежечасно подобно как маскератном платье пред подданными своими быть, якобы не доставало ему других украшений, могущих ее отличить…»13
Беспрецедентная роскошь сопровождала коронационные торжества 7 мая 1724 года. Описывать все подробности того, может быть, самого торжественного в жизни Екатерины дня мы не будем. Отметим только, что мантию новоявленной императрицы осыпали таким количеством двуглавых орлов, что вместе с короной (весившей 4 фунта и стоившей 1,5 миллиона рублей) ей пришлось нести на себе тяжесть в 150 фунтов. Несмотря на свое крепкое сложение, она вынуждена была склониться под грузом этого одеяния и несколько раз останавливалась и отдыхала.
В последние годы в ходе переписки Петра и Екатерины велась своеобразная игра псевдонеравной пары – старика, жалующегося на нездоровье, и его молодой жены. Император любил пошутить о своей старости и ее ветрености, но она всегда отвечала шутками, игривыми намеками, говорящими о гармонии их интимных отношений. Но и со стороны Петра это была только игра в ревность. На самом деле «свет-Катеринушка» пользовалась у него безграничным доверием.
Тем сильнее и неожиданнее стал для царя удар, нанесенный ему изменой жены с щеголем-камергером В. И. Монсом. Поэт-элегик и сочинитель песен, галантный и политичный кавалер, отличающийся куртуазными, изысканными манерами и безукоризненными нарядами, Монс был полной противоположностью грубоватому, плотоядному и неряшливому Петру. Камергер был своекорыстен: по роду своей деятельности он давал ход многочисленным прошениям и челобитным, поданным на «высочайшее» имя. Благодаря своему огромному влиянию на Екатерину Монс стал сильным и незаменимым для просителей человеком, причем помощь свою оказывал отнюдь не безвозмездно. Со взятками и подношениями к нему прибегали многие «птенцы гнезда Петрова» – светлейший князь А. Меншиков, князь А. Черкасский, резидент в Берлине М. Головкин, князья М. Белосельский и А. Вяземский, А. Волынский (который, между прочим, послал камергеру два «перука» и дюжину чулок) и даже сама вдовствующая царица Прасковья Федоровна.
Этим и воспользовался Петр, выдвинувший против Монса обвинение во взяточничестве, полностью умолчав о реальной причине – адюльтере жены. В результате скорого суда Петра I Монс 16 ноября 1724 года был обезглавлен; причем на следующий день царь заставил жену проехать мимо эшафота, где было выставлено тело камергера, а затем приказал положить голову казненного в сосуд со спиртом и выставить его в покоях императрицы. Екатерина выказала при этом испытании мужество, в котором было что-то зловещее. В день казни она казалась необыкновенно веселой, а вечером позвала дочерей с их учителем танцев и долго разучивала с ними па менуэта. Но, как сообщал в Версаль посол Кампредон, «ее отношение к Монсу было известно всем… хотя государыня всеми силами старается скрыть свое огорчение». Разъяренный Петр одним ударом кулака разбил в ее присутствии великолепное венецианское зеркало с возгласом:
– Так будет с тобой и твоими близкими!
Императрица возразила, не показывая ни малейшего волнения:
– Вы уничтожили одно из лучших украшений Вашего жилища; разве оно стало от этого лучше?
Историки говорят о многозначительном примирении между Петром и Екатериной 16 января 1725 года, когда она долго стояла на коленях перед царем, прося прощения за все свои проступки. Однако, думается, после процесса Монса Петр потерял доверие к жене, а потому не воспользовался правом назначить себе преемника и не довел акт коронации Екатерины до логического конца. Измена жены страшно подействовала на императора и, несомненно, укоротила ему жизнь.
Так кого же все-таки любила Екатерина – Петра Великого или Монса? Логичнее всего предположить следующую версию. Грубоватая фамильярность Петра, приправленная порой циничными шутками, с одной стороны, и поистине рыцарское почитание ее, прекрасной дамы-повелительницы (Монс), с другой, не были для нее вопросом выбора. Несомненно, она по-своему любила и ценила супруга, который ее, «золушку», возвысил и короновал, и с которым ее связывали более 20 лет испытанной и тесной дружбы. И сносила при этом все – а главное то, что в чувстве Петра не было к ней уважения. Он любил ее любовью собственника – как любят лошадь или собаку: можно приласкать, а можно и отстегать. Время от времени он указывал ей ее место – награждал пощечинами, а то и потчевал кулаком. И, конечно, она не забыла ту безобразную сцену в Берлине в 1718 году, где они с Петром в сопровождении иноземной свиты обходили выставку медалей и античных статуй. Внимание царя привлек тогда древнеримский божок с неимоверно большим детородным органом – такие некогда ставили перед брачным ложем. Петр захохотал и в присутствии всех стал заставлять ее поцеловать фаллос этого божка. Смущенная, она противилась. Тогда рассвирепевший монарх схватил ее за шею и силой принудил взять в рот мраморный член. И все это он сопровождал грубыми ругательствами – нет, не по-русски, а на смеси голландского с немецким (чтобы иностранцы поняли!)
И все-таки она не только не желала причинить вред их браку, но не хотела даже просто прогневать царя. В то же время для нее были новы, забавны и приятны утонченные ухаживания красавца-камергера, от которых монархиня также не намерена была отказываться. Американский исследователь Л. Хьюз, апеллируя к разуму Екатерины, сомневается в том, что она, зная воинственный характер мужа, могла пойти на такой риск – «…завести себе любовника».14 Что ж, да, она рисковала – за свою бурную, отмеченную головокружительными взлетами жизнь – от портомои шведского драгуна и гарнизонной девки до российской императрицы – ей не впервой приходилось бывать в рискованных ситуациях. Зная о своей власти над царем, «свет-Катеринушка» не думала, не хотела думать о возможном с его стороны возмездии.
Императрицей была выбрана единственно разумная в тех условиях тактика – хранить связь с Монсом в глубокой тайне, а если выплывет наружу – все отрицать, мобилизуя на это всю свою волю. А воля, настойчивость, сильный и твердый характер были свойственны Екатерине, что сразу же бросается в глаза на ее портрете, выполненном голландским мастером К. Моором (1717 год), столь любимом Петром. Все эти качества она и продемонстрировала, как мы видели, во время процесса над Монсом. При этом она вела себя столь непринужденно и естественно, что некоторые исследователи полностью отрицают сам факт измены Екатерины Петру, говоря о ней лишь как о «пошлой клевете», о том, что «родилось в грязном воображении и написано подлой рукой».15 Факты, однако, свидетельствуют о том, что интрига с Монсом была отнюдь не единственной в жизни «роскошной» императрицы – она была лишь самой длительной.
После кончины императора Екатерина I, возведенная на престол усилиями соратников Петра – А. Меншикова, П. Толстого, П. Ягужинского, а также покорной им гвардии, процарствовала лишь 26 месяцев. Ее царствование было неярким, и фактическим правителем России постепенно становился А. Меншиков, все больше и больше захватывавший власть в свои руки.
Отбыв положенный траур, императрица утопает в вине, праздности и удовольствиях («повседневных пиршествах и роскошах», как говорит М. М. Щербатов). По мнению С. В. Вознесенского, этим «неразборчивым и безудержным стремлением к удовольствиям Екатерина Алексеевна, казалось, хотела вознаградить себя за то постоянное и сильное напряжение, в котором держала она свои внутренние и нравственные силы при жизни Петра, боясь лишиться своего положения и помня о судьбе первой жены царя». Кутежи, возлияния, развлечения проходили во дворе ежедневно. «Я рискую прослыть лгуном, когда описываю образ жизни русского двора, – писал из Петербурга И. Лефорт. – Кто бы мог подумать, что он целую ночь проводит в ужасном пьянстве и расходится, это уже самое раннее, в пять или семь часов утра».
Проявила императрица и свою неукротимую любовь к мужскому полу, особенно к щеголям. Среди ее галантов называют первым имя Рейнгольда Левенвольде, красавца, франта и дамского угодника, стремившегося получить при русском дворе самое высокое положение, не пренебрегая при этом никакими средствами. Он вел себя, как истый альфонс, прикидываясь влюбленным в стареющую Екатерину. По мнению П. Н. Петрова, Левенвольде руководствовался только сухим расчетом и честолюбием.16 Добавим к этому – его одушевляла чисто щегольская потребность завоевать сердце именитой дамы, бывшей до этого женой самого императора. Льстили самолюбию Левенвольде и вспышки ревности со стороны его новой венценосной подруги.
Благосклонностью монархини пользовался и молодой польский граф Петр Сапега. Он тоже был отчаянный модник – так и сиял парчою и бриллиантами. Особенно хорош был в польском костюме: «Кунтуш вроде халата, узорчатый, почти до пят, струйка мелких пуговок бежит до ворота, пояс из той же ткани, с толстым узлом, сапоги мягкие, без каблуков, без скрипа, и весь словно танцует». Как и Екатерина, он был порядочным любителем вина.
И жаловала императрица своих любовников по-царски – Левенвольде был произведен из рядовых камер-юнкеров – в графы (с привилегией носить на шее ее, Екатерины, портрет), а Сапега к своему графскому титулу добавил высокий чин генерал-фельдмаршала, вкупе с орденом Андрея Первозванного – высшей наградой Российской империи!
Пристрастившись к выпивке еще во времена Петра, Екатерина совсем распустилась после прихода к власти, и все ее правление, как говорят историки, превратилось в сплошную попойку. Казалось бы, пристрастие Екатерины к спиртному не связано ни с ее щегольством, ни с ее гедонизмом. Между тем, алкоголь способствовал раскрепощению сознания, а это влекло за собой проявление ее страстей, причем в самой прямолинейной и грубой форме.
Очень точно сказал о Екатерине I М. М. Щербатов: «Она была слаба, роскошна во всем пространстве сего названия…»17 И эта роскошь, сопровождавшая ее долгие годы, в конце жизни уже воспринималась ею как нечто должное, даже обыденное. Роскошь во всем – в дворцах, слугах, экипажах, нарядах, застольях, и, особенно после смерти Петра, – в фаворитах. Так бывшая крестьянская дочь из Лифляндии преобразилась в самодержавную русскую императрицу, не знавшую удержу в своих прихотях и щегольстве.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Гранин, Д. А. Вечера с Петром Великим. Сообщения и свидетельства господина М. М., 2003. С. 178.
2. Семевский, М. И. Царица Катерина Алексеевна, Анна и Виллем Монс. 1692–1724. Очерк из русской истории XVIII века. Л., 1990. С. 82-83.
3. Успенский, Б. А. Historiasubspeciesemioticae // Из истории русской культуры. Т. III (XVIII – начало XIX века). М., 1996. С. 520-521.
4. Берхгольц, Ф. В. Дневник камер-юнкера. // Неистовый реформатор. М., 2000. С. 138.
5. Бассевич, Г. Ф. Записки о России при Петре Великом // Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. СПб.; М., 1993. С. 162.
6. Пушкин, А. С. Полн. собр. соч. т. 6. М., 1964. С. 21.
7. Павленко, Н. И. и др. Соратники Петра. М., 2001. С. 396.
8. Суслина, Е. Н. Повседневная жизнь русских щеголей и модниц. М., 2003. С. 155.
9. Валишевский, К. Петр Великий. М., 1993. С. 216.
10. Вигельмина Байретская. Эпизод из посещения Берлина Петром Великим // Петр Великий. Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты. СПб.; М., 1993. С. 157.
11. Семевский, М. И. Царица Катерина Алексеевна, Анна и Виллем Монс… С. 140.
12. Гранин, Д. А. Вечера с Петром Великим… С. 178.
13. Щербатов, М. М. О повреждении нравов в России // О повреждении нравов в России князя М. Щербатова и Путешествие А. Радищева. Факсимильное изд. М., 1984. С. 31.
14. Hughes, L. Peter the Great. A Biography. New Haven; London, 2002. P. 199.
15. Шорникова, И. Н., Шорников, В.П. Звездные часы императриц. Рязань, 1995. С. 126-127.
16. Петров, П. Н. Белые и черные // Романовы. Династия в романах. Екатерина I. М., 1994. С. 79-80.
17. Щербатов, М. М. О повреждении нравов в России… С. 32.
Лос Анджелес