(Беседа с Н. П. Базилевской, дочерью П. Н. Врангеля)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 236, 2004
Об ушедших – отошедших – В горний лагерь перешедших, В белый стан тот журавлиный – Голубиный – лебединый – О тебе, моя высь, Говорю… Марина Цветаева. Лебединый стан. |
М. Адамович. Наталья Петровна, “Новый Журнал” много внимания уделяет истории Белого движения. Не случайно имя Вашего отца – главнокомандующего Белой армией в Крыму Петра Николаевича Врангеля – часто появляется на страницах “Нового Журнала”: в мемуарах, в архивных публикациях, да и просто – в рецензиях на книги, посвященные Белой армии и истории Гражданской войны. Но воспоминания младшей дочери барона Врангеля нам особенно дороги. Пожалуйста, расскажите о Ваших родителях.
Н. П. Базилевская. Мой отец, Петр Николаевич Врангель, родился в 1878 г. Он был потомственным дворянином, потомком шведских баронов, поступивших в XVIII в. на русскую службу. Мать отца, баронесса Врангель, не хотела, чтобы ее старший сын стал военным, поэтому он закончил в Петербурге Горный институт императрицы Екатерины II и был по профессии горным инженером. Но отец всегда мечтал о военной карьере. После начала Русско-японской войны он добровольно вступил в армию, позже был награжден орденом Св. Анны IV ст. с надписью “За храбрость” и орденом Св. Станислава III ст. с мечами и бантом.
М. А. Ваш отец из Маньчжурии писал домой длинные письма, которые Ваша бабушка, баронесса Мария Дмитриевна Врангель, литературно обработав, отослала в журнал “Исторический вестник”, где они и были опубликованы.
Н. П. Б. Да-да, совершенно верно. Бабушка вообще была замечательной женщиной. В изгнании она стала собирать материалы по истории русской эмиграции – “Живая летопись живых”.
С 1906 года отец служил в Лейб-гвардии Конном полку. В 1909 г. он успешно окончил Академию Генерального штаба, а в 1910 году – Офицерскую Кавалерийскую школу. Так что он все-таки настоял на военной карьере. В войне 1914 года отец был награжден орденом св. Георгия 4-й степени. Человек он был храбрый, и его военная карьера была стремительной: в 1917 году, в 39 лет, за боевые отличия его произвели в генерал-майоры. А вообще он был открытый человек – хотя и с непростым, волевым характером, любил общество, был прекрасный танцор и даже дирижировал на балах. Моя мать, Ольга Михайловна (урожденная Иваненко, дочь камергера Высочайшего Двора), была фрейлиной императрицы-матери Марии Федоровны. Она встретила моего отца на балу – да встретиться было и не сложно, все друг друга как-то знали. Когда началась война, мать уехала на фронт как сестра милосердия. Уехала, чтобы быть ближе к отцу: она всегда старалась быть рядом с ним, когда ему угрожала опасность. А дети были с бабушкой, няней и гувернантками.
М.А. В Февральскую революцию семья оставалась в Петербурге?
Н. П. Б. Когда началась революция и в Петербурге стало довольно плохо, мы переехали в южное имение, которое я, по правде сказать, не помню – мне было всего три года. Помню только какие-то жучки через дорогу шли… А наш большой дом – не помню! Там мы оставались недолго, потому что стали надвигаться большевики. Мы переехали на дачу в Ялту. Помню, я пошла с няней на берег. Няня сидела на скамеечке, я играла, как вдруг пришла Мария Федоровна. Она жила недалеко. Няня очень смутилась, вскочила, а Мария Федоровна ей говорит: “Нет-нет, сидите, сидите”. Сама присела на скамеечку с няней, немножко с нами посидела и ушла.
М. А. Как императрица-мать выглядела тогда?
Н. П. Б. Помню – маленькая, в темном платье. Ей было в ту пору за восемьдесят…
М. А. Скоро там появились красные, и Романовы попали под домашний арест – как, впрочем, и все остальные члены аристократических фамилий, бежавшие от большевиков на юг. Вы помните, как это было с Вашей семьей?
Н. П. Б. Да, однажды в дом пришли красные – моряки. Стали забирать все, что могли. А у моей матери были серьги брильянтовые, ей их подарил отец. Моряки и говорят – давай, мол, а она им сказала: “Это ненастоящие. Настоящие я в такое время не стала бы носить”. И они оставили ей серьги. Она потом долго их носила, потеряла через много лет – ехала в церковь, сережка выпала. Одного моряка я хорошо запомнила: портупея через плечо, очень бледный сам и весь в веснушках. Он и арестовал отца…
М. А. Это та самая история, как Ваша мать спасла Петра Николаевича? Как это было?
Н. П. Б. О, это я часто слышала от родных. Отец тогда ушел из армии – не хотел служить у красных. По образованию он – горный инженер, так что он в ту пору решил вернуться к этой своей профессии. И вот тот самый веснушчатый матрос и арестовал отца. Тогда мама сказала, что идет вместе в ним. Всех арестованных заперли на ночь. Там была масса офицеров, а также простые жители – из беженцев или местные зажиточные люди. Утром красные устроили что-то вроде суда – несколько человек допрашивало арестованных, просто спрашивали: офицер? – в одну сторону; гражданский? – в другую. Гражданских многих отпускали. Отец, как он сам вспоминал, сказал, что он русский генерал и “это мое единственное преступление”. Его, конечно, послали в группу офицеров. Потом спрашивают мать: “А Вы что тут делаете?” Она отвечает: “Я здесь потому, что вы забрали моего мужа”. Почему-то это подействовало на них, и отца отпустили.
Второй раз ему и матери удалось спастись, когда нанятый Советами итальянский пароход “Адрия” врезался в середину отцовской яхты “Лукулл”. Это было в 1921 году, когда Белая армия уже выехала из Крыма в Турцию, отец был главнокомандующим. Его и мать держали на яхте, потому что союзники не хотели, чтобы он был вместе с армией. А армия была в Галлиполи. Все были при оружии – они бы просто могли взять Константинополь! Галлиполи было просто поле – там ничего не было. Поставили палатки, провели воду с гор – потому что воды не было, построили дорогу – подвозить продукты, которые бывшие союзники привозили и сбрасывали в одном месте. Кормили их консервами. Как все в Галлиполи, они были под французами.
Все сразу организовались полками. Отец так и сказал им: “Держитесь, не расплывайтесь. Потому что пока вы вместе, вам будут помогать, начнете расплываться – никто вами интересоваться не будет”. Дисциплина там была строгая, продолжалась военная подготовка, марши – как будто в действующей армии. Велся журнал, который они писали каждую неделю. Там было очень много талантливых людей. Была даже своя футбольная команда, хор – их старались как-то занять, чтобы не потерять мораль, ведь ситуация-то была достаточно безнадежной…
М. А. А что все-таки произошло на той яхте?
Н. П. Б. Советы наняли пароход под итальянским флагом – Италия уже была довольно коммунистической. Пароход шел мимо, потом неожиданно повернулся и врезался в отцовскую яхту. Потом дал задний ход – и уехал. Совершенно необыкновенно, что именно в этот день отец и мать решили спуститься с яхты. Им разрешали на час-два выезжать в Константинополь. Кажется, это был день их свадьбы – и они решили спуститься на берег. Обычно, когда отец выезжал с яхты в город, давали сигнал, но на этот раз грузили уголь и сигнала не стали давать. Так что никто не знал, что они выехали. При катастрофе погиб один офицер и, кажется, повар. Потом был суд на капитаном итальянского корабля – но любопытно, что потом этот офицер получил пожизненную пенсию – еще одно доказательство, что все было согласовано.
М. А. А где Вы были в это время?
Н. П. Б. Из Новороссийска нас вместе с другими беженцами посадили на пароход – абсолютно забитый народом – и привезли в Константинополь. Там надо было пройти через карантин. Происходило все в большом зале, вещи надо было сбросить в кучу, нам делали дезинфекцию, потом – окатывали водой… С нами была наша англичанка и француженка, гувернантки. Англичанка ужасно стеснялась – там гуляли какие-то доктора, и она все пыталась прикрыться таким маленьким полотенцем… В общем, прошли дезинфекцию, и нас посадили обратно на пароход, а высадили на остров Principo, который был под англичанами. Рядом был остров Лемнос, под итальянцами, кажется. Анличане должны были кормить беженцев и больше ничего не предполагалось. Нас выпустили на берег – и делайте что хотите. Ничего организовано не было – а наступила осень. На острове турки имели летние дачи – все было закрыто. Была там большая оранжерея – туда мы и влезли. Вещей никаких не было – может, чемодан… Сколько мы там были – я не помню уже… Помню, мы ходили к местным жителям, которые оставались на зиму, – просили воду. Даже воды не было… Конечно, отец старался нас вызволить. Он нас очень любил. У меня сохранилось его письмо маме с припиской, еще времен Белой армии: “Прошу Наташеньку любить папашеньку”… Мать оставалась с нами. У бабушки сделался тиф. Мы все болели…
М. А. Не так давно “Новый Журнал” печатал юношеский Дневник о. Георгия Граббе – его семья как раз попала на остров Лемнос. Он описывает эпидемию тифа – большая смертность была именно среди детей.
Н. П. Б. Ну, тиф действительно был повсюду в то время. Еще в России под конец… Да, помню: пришли какие-то английские офицеры – принесли нам коробку шоколада. Потом они взломали турецкую дачу и сказали нам, что мы можем теперь жить там…
М. А. Сколько Вам было лет?
Н. П. Б. Лет шесть. Там были и брат с сестрой (младший брат родился позже, в Югославии).
М. А. Бывшие сослуживцы Вашего отца вспоминали, что барон Врангель был абсолютный бессребреник. Вплоть до того, что у семьи не было денег доехать до Сербии. Лишь при помощи А. Кривошеина ему удалось сделать в одном из банков маленький заем.
Н. П. Б. Ни у кого денег не было. Кстати, второй большой заслугой моего отца (кроме эвакуации армии из Крыма, очень высоко оцененной союзниками – некоторые приравнивали ее к удачно проведенной военной операции) было то, что он начал добиваться встреч с главами союзников и убеждать взять остатки русской армии и беженцев в их страны. Бразилия забрала – но там было плохо, обещали много хорошего, но русские там были как рабы. Те, которые говорили по-французски, старались попасть во Францию. В основном, это были военные. Мирной профессии у них не было, поэтому они становились таксистами: у всех были раньше машины, все умели водить авто, что в те времена было еще редкостью. Поэтому в те года все таксисты в Париже и были русскими.
Мама тоже помогала русским беженцам. Она специально ездила в Америку собирать средства для русских эмигрантов. На эти деньги были устроены госпиталя для солдат и офицеров Белой армии, потом остаток средств пошел на небольшие стипендии для молодых людей, желающих учиться.
М. А. А куда отправили вас, детей?
Н. П. Б. Родители еще были в Константинополе, мы уехали во Францию с бабушкой, тетей и дядей. Недолго жили около Парижа, потом какой-то знакомый дяди сказал, что у него есть небольшой замок в середине Франции, на горе, – там можно бесплатно жить. Мы поехали туда. Замок был действительно небольшой и совершенно не отапливался. Но зато с круглыми башнями.
Бабушка все старалась как-то заработать денег. Вокруг было много ежевики, поэтому бабушка решила делась конфеты, знаете, такие мягкие, в сахаре. Нас послали с гувернантками, которые еще не уехали (потом они разъехались по родственникам), собирать эту ежевику. Но еще до того, как что-то начали делать, заказали коробки – десятки коробок! А начали пробовать варить конфеты – и ничего не вышло! То горело, то слишком жидко… Жили мы там, пока мои родители не переехали в Белград. Бабушка, дядя и тетя остались во Франции, а мы, дети, с няней поехали к родителям. Жили около Белграда – такие Топчедеры. Там родился мой младший брат. Оттуда мы переехали в Сремски Карловцы. Туда же приехал митрополит Антоний и многие другие.
М. А. Тогда же был создан Русский Общевоинский союз?
Н. П. Б. Да, в 1924 году.
М. А. Скажите, а Петр Николаевич и Ольга Михайловна как-то обсуждали возвращение в Россию? Верили они в это?
Н. П. Б. Да, конечно. Вот почему Общевоинский союз и был создан. Чтоб все продолжали держаться вместе и, если будет переворот в России, то можно было бы сразу поехать туда и помогать.
М. А. А после Сербии вы все оказались в Бельгии?
Н. П. Б. Да, купили дом в Брюсселе. Совсем небольшой дом, даже – маленький для всех нас. Мыться приходилось в комнате, в тазике. В доме жили бабушка (бабушка баронесса Врангель поселилась у Архангельских, у нас места не было), дядюшка, мои родители, четверо детей, няня и еще денщик отца. Он всегда жил с нами – по-французски не говорил, да и вообще некуда ему было деться. Вот так и вышло, что у нас в доме на один день появился “брат” денщика, после чего отец неожиданно заболел и умер… Его похоронили в Брюсселе, на кладбище в Юккль-Кальвет (позже прах перевезли в Белград, где перезахоронили в русской церкви Св.Троицы).
М. А. Это был 1928 уже, так? Странная какая-то история…
Н. П. Б. Странная. Он, “брат”, был моряк. До этого денщик никогда про брата не рассказывал. А тут – является брат, из России. А с Россией-то вообще никакого сообщения в то время у нас не было – откуда же брат узнал про нас, наш адрес?! Да и с российских пароходов никого на берег не отпускали – тем более по одному. А как он до Брюсселя доехал?.. Никто из нас тогда этих вопросов не задал. Появился брат – все обрадовались. Все нашли, что его появление совершенно нормально! Провел день на кухне – и уехал. В общем, он отравил отца. Сразу после его визита отец почувствовал себя плохо, поднялся большой жар… Говорили сначала, что грипп, потом – тиф, толком так и не поставили диагноз. И только потом, уже после Кутепова и Миллера, стало очевидно, что его убили. Ведь он был главной фигурой в армии.
М. А. Говорят, его последние слова были “Боже, спаси армию…” Вам было уже лет четырнадцать. Вы запомнили кого-нибудь из соратников отца?
Н. П. Б. Из фронтовых друзей отца и его соратников по РОВС мы, дети, знали Миллера, фон Лампе… да многих! Еще у отца был племянник Петр Арапов, он был евразиец. Часто приезжал к отцу, сам жил в Англии. Он все убеждал отца действовать, “как Советы”: устраивать в России свои тайные ячейки, посылать разведчиков, организовывать теракты… Потом он пропал – кажется, его расстреляли в России (кн. Алексей Щербатов говорил, что он был двойным агентом). Его мать, тетя Даша, была очень милой женщиной… А вот кого еще я видела у нас в доме – так это Скоблина! Я должна рассказать Вам эту историю!
Скоблин был во главе Корниловского полка. Его корниловцы на руках носили! Женат он был на певице Плевицкой. Чудно пела!.. Она была агентом Советов. Поскольку штаб-квартира РОВС находилась в Париже, еще генерал Кутепов создал внутри РОВС подчиненную только ему структуру, которая вела разведывательную и диверсионную работу на территории советской России (оказалось, под контролем ОГПУ). В Париже была специальная контора, где они встречались, вся их боевая группа РОВС – Скоблин, адмирал Кедров, Кусонский, другие… Вот что интересно: должен был состояться корниловский обед (праздновали двадцатилетие корниловского полка), Скоблин – во главе его, и должен был присутствовать Миллер, который взял место Кутепова (того уже украли Советы). Обед начался, Скоблин сидит – а Миллера нет! Тут Кусонский вспоминает, что Миллер ему дал конверт, который велел открыть, если его не будет на обеде. Конверт открыли и прочитали: “У меня свидание с людьми из Советов, которые готовы помочь нам устроить в России тайные ячейки” (помните, “Трест”, операцию ОГПУ)… Все сразу бросились обратно в контору – решать, что делать. Одни должны были пойти к жене Миллера и сообщить ей об исчезновении (они жили в гостинице), а другие – в полицию. Решили так, стали одеваться – пальто, шубы… Скоблин вышел первым (а контора была на втором этаже). Когда вышли остальные, то Скоблина уже не было… Когда в Париж вошли немцы, они стали проверять все организации, в том числе и ту самую контору. И обнаружили, что она была соединена с квартирой наверху, с квартирой такого Третьякова – который, кстати, был старостой церкви на рю Дарю! Он был советский агент. Так что когда Скоблин вышел в тот день из конторы, то сразу поднялся к Третьякову наверх и там укрылся. Позже говорили, что Скоблин попал в Россию, потом оказался в Испании и был убит… Плевицкую арестовали, она умерла в тюрьме. Вот такая история.
М. А. Наталья Петровна, расскажите, как жила в те годы русская эмиграция?
Н. П. Б. Все были примерно в одинаковом положении. Без денег. Многие знали друг друга еще в России, поколениями – так и до сих пор сохранилось у наших детей. Как жили?.. В церковь ходили, встречались, праздники вместе праздновали…
Когда отец умер, на руках у матери остались бабушка, няня, четверо детей. Доходов никаких. В налоговых бумагах она поставила “0”. Тогда сербский король Александр дал ей за отца маленькую пенсию (потом короля Александра убили), на которую мы и просуществовали. Потом я выросла, вышла замуж за Алексея Базилевского. Моя собственная семья также не была богата. Помню, я сделала для дочери маленькую плюшевую игрушку. Всем понравилось, говорят: пойди, покажи в магазине игрушек. Пошла в самый дорогой. Управляющий говорит – оставьте, посмотрим. Потом сказали: приносите еще, сколько есть. Так и пошло, пошло… в какой-то момент у меня было около 50-ти человек работников. Я делала заготовку, а работники шили по ней игрушки, набивали, приносили обратно мне – и я заканчивала игрушку. Шили из плюшевых занавесей – покупали подешевле старые и красили их в нужный цвет. Это были, кажется, первые плюшевые мишки в Брюсселе. Мне помогала моя подруга и Никита Кусов. Он у меня разносил заказы, не мог рано утром вставать. А я, помню, стучала ему в окно: “Никита, пора, поднимайся”. Вот так и жили. Потом, уже после войны, переехали в Америку, к сестре, она была замужем за американцем. Так здесь и остались.
М. А. Наталья Петровна, расскажите немножко о Ваших близких.
Н. П. Б. Моим мужем был Алексей Юрьевич Базилевский – внук московского губернского предводителя дворянства Петра Александровича Базилевского (в его доме теперь – Дом архитекторов). Петр Александрович не эмигрировал, остался в Москве, он жил у родственников – Стольниковых, глава семьи Стольниковых был вскоре сослан на Соловки. Жили они в полной нищете, голодали. Так в нищете Петр Александрович и скончался. А Алексей Юрьевич умер в 63 года. Молодой. У него был сахарный диабет, болел всю жизнь. Потом и дочь умерла – ее все так любили! Она писала иконы (у меня в спальне висит ее икона Божией Матери). Остался сын, он адвокат, живет под Нью-Йорком. Жив младший брат Алексей – он историк и известный знаток лошадей (сам в прошлом – участник и победитель конных соревнований). Я же поселилась здесь, на Толстовской ферме. Вообще семья Врангелей – большая, потомков дала много. Правда, я уже не Врангель, я – Базилевская.
Толстовская ферма, Спрингвэлли