Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 235, 2004
СРЕДИ ФРАНЦУЗСКИХ КНИГ
Iegor Gran. Le Truoc-nog. P.O.L., Paris 2003, 157 pр.
Однажды я предложил антологию современной прозы знакомому писателю. Он полистал ее, посмотрел оглавление и вернул со словами: “Спасибо, я тут никого не знаю”. Подавив мелькнувшее в моем сердце осуждение – что ж, только знакомых читать? – я поймал себя на мысли, что личное знакомство с человеком и у меня вызывает больший интерес к его творчеству.
Прежде мне было вполне достаточно газетной заметки о французском писателе Егоре Гране, но когда я узнал, что он – сын Синявского, мое любопытство зашевелилось. Мне вспомнился худенький подросток, которого я встречал в начале 80-х в доме Синявского и Розановой в Фонтене-о-Роз, недалеко от Парижа, в героическую эпоху освоения типографского ремесла и печатания их “Синтаксиса” и моего “Ковчега”.
Тогда Егор – именно так называл его отец – чаще молчал, хотя присутствие его было внимательным. Ныне он автор четырех книг, предпоследняя – “O.N.G.!”, иронически трактующая тему неправительственных организаций, – получила в 2003 году Большую Премию Черного юмора (большая честь, но никаких денег).
Значение литературного приза в нашу спортивную эпоху очень выросло, поэтому свою последнюю книгу “Le Truoc-nog” Егор Гран посвятил Гонкуровской премии, главной во французском издательском мире. Само название повести – прочитанное наизнанку имя Гонкур. Книга сделалась популярной: в моей районной библиотеке 16 аррондисмента Парижа ее выдают всего на неделю и не продлевают. Всякий успех загадочен, подчас его лучше объясняет социология, чем эстетика и критика. Разумеется, читателю тем интереснее, если обещают хоть маленькое, но свержение авторитета, в данном случае, престижной премии. Быть может, заражает и молодая энергичность автора: иногда на всех “находит” что-то подростковое, когда хочется поддать ногой консервную банку у тротуара.
Перевернутое название предупреждает о какой-то перевернутости и самого повествования. Оно – о парижском писателе, претенденте на премию, его величают Гонкурабельный, это уже почти фамилия, а уж имя… сам автор вспомнить его не может. То ли Франсуа, то ли еще как, то ли Егор. Но дело в том, что премия Гонкура, как выясняется, венчает вовсе не самое-самое лучшее, а наоборот, максимально среднее, с тем, чтобы ориентировать французского читателя и предупредить распространение дурного вкуса!
Насмешливость Егора Грана по поводу литературного процесса в современной Франции оправдана. Книга все восприимчивее к капризам спроса, следовательно, живет все меньше времени, спрос все чувствительнее к рекламе, важное место в которой занимают литпремии, прежде всего Гонкуровская. Ее важность, кстати, не в символической сумме (50 франков по-старому), а в том, что отмеченная книга продается в количестве 200-600 тысяч экз., а это уже далеко не символика.
Феномен ждет своего осмыслителя. В послесловии Егор Гран приводит список Гонкуровских лауреатов и иронизирует над тем, что многие имена позабыты. Он мог бы взять и список Нобелевских, и список бестселлеров, и указатель улиц Парижа. Бак, Юшкевич, Порто-Риш… Если вы даже слышали, то читали ли? А было время… (Впрочем, за Пэрл Бак наверняка заступятся американцы). И это авторы XX века. А если заглянуть в XIX и глубже, а если отправиться в путешествие вокруг света… По оценкам исследователей, в единовременную актуализацию культуры вовлечены 3-4 процента имен и событий данной отрасли. Вот вам и посмертная слава.
Егор Гран иронизирует над миром и над собой. И если первое ощущение от книги относит ее к “парижской литературе”, производимой читающими друг друга, газеты и смотрящими телевизор писателями, то потом впечатление начинает расслаиваться. Франсуа, приятель Гонкурабельного, “никогда не восхищался его произведениями, которые он считал слишком банальными, наполненными вялыми фразами и среднего качества словесной тканью”. Под этот критический выстрел Егор Гран время от времени подставляет себя, например, в таких пассажах: “Он схватил обеими руками свою кружку с пивом. Мокрый кружок на металлической стойке бара напоминал солнце”. Или клиенты доктора Гильотина, по поводу которых Гран вспоминает… гладиаторов с их моритури те салютант. Или устрицы, “блестящие, словно лупанары (?), на больших блюдах”. И почему бы “рабочему, моющему уборные в марсельском аэропорту”, не “мечтать о карьере Сент-Экзюпери”? Диккенс, Некрасов Н. А., а если поискать, то и другие писатели испытывали трудности в начале своей карьеры, многие – в середине или конце. Впрочем, страницы, передающие отчаяние Гонкурабельного, перечитавшего собственную книгу, принадлежат к лучшим в книге Грана. Здесь его искусство недалеко от булгаковского, когда М.Б. описывает ужас Максудова от своего только что опубликованного романа.
Несомненное достоинство книги Егора Грана – в энергичности его повествования, передающейся читателю и вызывающей у него желание взяться за перо. Его стиль напоминает литературный журнализм Генри Миллера и Нормана Мейлера.
Philippe Hermann. Souvenirs glorieux. Pauvert, Paris, 2003, 248 pр.
И этому писателю около сорока. “Славные воспоминания”– его четвертый роман. Второй – “Подлинная радость”, 1999 – получил премию Двух Маго (по имени кафе, где ее учредили два писателя в 1933 г.; 40 тысяч франков).
Латинская “Н” во французском не произносится, поэтому, если вы захотите поговорить о нем в Париже, вам нужно произносить его фамилию Эрман. Его несомненное достоинство – стиль, Эрман рожден писателем, причем во всех смыслах: он работает стенографистом в Сенате, или как это называется официально, скрибом.
Он подошел ко мне в книжном Салоне города Нанси, на севере Франции, и сказал, что прочел “На улице Парижа” и что моя книга его морально поддержала в трудную минуту. Он произнес фразу, которую я слышал в разной редакции от многих читателей: уж если этот господин живет на улице и не горюет, то что ж мне тосковать в квартире и при зарплате! Терапевтический эффект чужого несчастья известен с древности, хотя иных моралистов он смущал. Издательство, которое выпустит мою книгу по-русски в Москве, сделает доброе дело: сколько бедствующих россиян почувствуют облегчение, узнав, что и в Париже, бывает, живут нищенски, и даже писатели. И ничего.
Первые две книги Эрмана, при всей живости стиля, крайне мрачны по настроению и отлично вписываются в общий настрой современной литературы. Нет, эта мрачность не обязана алкогольной депрессии, как я поначалу предположил. Эрман не пьет. Быть может, довлеют ему воспоминания подростка пригорода, где царствуют блочные дома и банды с наглыми мускулистыми вожаками, где любопытство ребенка, ломающего куклу с целью посмотреть на ее устройство, сменяется интересом юноши к тому, как умирает человек от удара ножа в живот. Палитра первых трех книг Эрмана темна. “Славные воспоминания” начинают высветляться, но пессимизм позиций не сдает.
Если новая картина и кажется светлее, то потому, что она изображает будущее, из которого герои смотрят на события наших дней через призму социально-исторической фантастики, так сказать. Прошло полвека, и объединенная Европа оказалась разделенной на Метрополию и Провинцию. В первой сосредоточены власть и культура, провинция же в запустении во всех смыслах, даже в природном, поскольку климатические изменения обезводили и обезобразили юг (и после апокалиптической жары лета 2003-го – днем 45 и ночью 28 по Цельсию – меня встревожили и другие прорицания Эрмана!) Переехать же на жительство в Метрополию не так-то просто, подобно тому, как в Советском Союзе нельзя было переселиться в Москву и центральные города. Но есть еще таинственная Восточная зона, обитателей которой не подпускают к Западной с помощью особой электронной стены (молодые читатели смогут проверить…) Туда отправляются редкие чудаки и искатели, обязательно подписав документ о том, что власти Запада слагают с себя всякую ответственность за их жизнь. Антиутопизм Эрмана весьма напоминает Бредбери, Кубрика, Орвелла, Годара.
В этом мире живет и работает журналист Дамиан. Его главный заработок – находить “мемориальные сюжеты”, которые затем воспроизводятся один к одному особым мемориальным ведомством Гровера. Гибель принцессы Дианы – один из таких спектаклей, но он выглядит незначительным по сравнению с главным событием года, жизни Дамиана, карьеры Гровера и книги Эрмана, – с потоплением “Лузитании” немецкой подлодкой в 1915 году. Книга кончается тем, что корабль с тысячами статистов входит в сектор потопления, и к нему устремляется торпеда. Но лишь считанные участники спектакля знают, что этот спектакль реален, подобно тому, как в римском театре иногда по-настоящему отрубали руку. Между прочим, предпоследний роман Эрмана – из французской жизни – назывался “Как исчезнуть полностью”.
Gregoire Bouillier. Rapport sur moi. Allia, Paris, 2002, 159 рр.
Это тоже сорокалетний автор, и первая его книга. Она тоже не слишком веселая, но и не безнадежная, поскольку рассказывает о реальных событиях, а ведь наша жизнь, при всей ее трагичности, лишь изредка ставит нас в условия, когда кровь леденеет в жилах и вопль вылетает из глотки. Все-таки в реализме и тем более документализме есть что-то лечебное и умиротворяющее. Хотя, признаться, в юности реалистические книги мне были не всегда интересны (кроме обличающих советский режим).
Книга Грегуара Буйе предупреждает названием – “Доклад о себе самом”, что речь пойдет о подлинных событиях. Это рассказ о его детстве и отрочестве, протекавших в тихом квартале рядом с Елисейскими полями. Об отношениях с родителями и родителей между собой. О парижском детстве “черноногого”, как именуют французы белых, родившихся в Алжире и затем переселившихся во Францию. Отец был военным, и после рождения второго ребенка – нашего автора – он мог оставить службу и вернуться в метрополию. Рано начавший мыслить Грегуар ищет смысла в именах. “Буйе значит “березовая рощица”. Стало быть, я знаю, из какого дерева сделан, а это дано не каждому”. Развитию его личности способствуют болезни, точнее та отделенность от юношеского стада, которая вдруг показывает уникальность себя и фактов собственной жизни. Он подцепил, например, золотистых стафиллококов (“королевскую болезнь” – как это лестно!) и потерял обоняние. Ему это долго удается скрывать благодаря умелой стратегии. “Я заявлял с энтузиазмом, например, найдя лимонное зернышко в тарелке, что салат хорошо пахнет лимоном. Если я не лишен ума, то я его приобрел, обманывая всех: мне пришлось досконально изучить мир видимостей, чтобы угадывать значение предмета, не имея нужного чувства.
Именно благодаря этому я очень рано узнал, что правдоподобное не смешивается с подлинным, ни реальное с его изображением; это быстро оторвало меня от моей эпохи. Впрочем, я очень рано стал одиночкой не только потому, что мне нужно было хранить тайну моей аносмии (не забавно ли, что из греческого названия утраты обоняния высовывается русский нос! – Н. Б.), но и потому, что это происходило среди людей, меня совершенно не интересовавших: их так легко обмануть!”
Наступило время семейной жизни, и критерии сместились: “Испытывать наслаждение для меня заменяло думать…” Для супруги эта потребность оказалась еще более насущной, Грегуар начал страдать от ее непостоянства и защищался от страдания телевидением. “Каждый день она пинала ногой телевизор, который я теперь смотрел, как пьяница, чтобы ничего не видеть и не слышать”. Но пришел миг примирения: Лоранс, жена нашего автора, прекратила принимать противозачаточные пилюли, и спустя обычное в таких случаях время родилась девочка. Через девять месяцев Лоранс объявила Грегуару, что оставляет его: “Теперь, когда у нас есть ребенок, я знаю, что никогда тебя не потеряю”, – сказала она автору по телефону. После ухода матери ребенок заболел, и год спустя понадобилось оперировать уретру; она росла непомерно быстро, грозя разрушить почки.
Неужели человеческая жизнь не только трагедия, но и фантасмагория? Кроме странностей своего брака, Буйе рассказывает о причудах семьи, где он вырос. О брате, вечном подростке, нашедшем, наконец, свое место гомосексуалиста под солнцем в Сан-Франциско. Брату было “не тридцать лет, а двадцать и десять: после первой жизни по-французски, он жил вторую по-английски; казалось, эти два периода существования никогда в нем не встретились, похоже было, что они скорее исключали друг друга”. Он умер от спида накануне своего тридцатитрехлетия. Грегуар вообразил, что если брат переживет день своего рождения, то ему будет подарен еще год жизни. “Ибо есть искушение уйти тем же путем, каким пришел, воспользоваться тем же отверстием во времени, через которое наша душа, говоря общепонятным языком, должна была воплотиться в теле”.
Значимость некоторых эпизодов в книге, не предусмотренных сюжетом – и тут документализм являет свою силу и красоту – трудно сразу определить. Буйе записывает на магнитную ленту звуки рвущейся простыни и закрывающейся двери. Снова и снова. Музыка, которую он слушает и хочет дать услышать другим. Тайна услышанного, которую читатель не может постичь, но автору удается внушить, доказать ее весомость в его, автора, жизни. Есть и другого рода загадка, которую мне хотелось бы однажды для себя решить: привлекательность, нет – культ комиксов как жанра. В моем советском детстве их не было, а теперь мне, взрослому, не удается понять, почему этот мизер воображения и знаний вызывает такой восторг. Это один из великих секретов Франции и, кажется, всего мира.
Книга кончается очередной попыткой самоубийства матери.
Маленький красивый томик “Доклада о самом себе” я обнаружил в магазине и стал знакомиться с ним, невзирая на эпиграф – а может быть, благодаря его элегантной провокационности: “Книга Дидро оказалась в руках Фридриха II. Император попал на слова: “Молодым людям…” Он немедленно закрыл книгу, понимая, что она адресована не ему” (Принц де Линь).
Каков он, автор этой точной, спокойной и трагической прозы? Я подошел к Буйе во время парижского книжного Салона. Моложавый неторопливый брюнет, сохраняющий дистанцию, не испытывающий никакого интереса к новому собеседнику, в том числе и ко мне, необычному (заметно старше, иностранный акцент). Я не заметил шрама на его лбу (он сильно поранился в детстве), ибо “никто его не замечает”, – говорится в книге. На обложке – фотография идущих по дороге мужчины и маленькой девочки. Со слов автора я знаю, что это он сам и его дочь. Быть может, я встретился с растущим большим писателем.
Николай Боков, Париж