Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 235, 2004
Андрей Сергеевич Тимашев, младший из четырех сыновей Сергея Ивановича Тимашева, родился в Санкт-Петербурге 10 мая 1899 г. Он происходил из старинной дворянской семьи, давшей стране нескольких крупных государственных деятелей, ученых и военных высших рангов. Закончил классическую гимназию – как все Тимашевы – первым в классе, с золотой медалью. Поступил в Политехнический институт на инженерный факультет. После побега из России в 1921 г. вместе со своим старшим братом проф. Н. С. Тимашевым и его женой он продолжил занятия в Технологическом институте Карлсруэ (Германия), где получил диплом инженера в 1924 г. По окончании института он на три года остался ассистентом при институте и специализировался по электротехнике высоких давлений. Его исследования в этой области получили широкое признание. В 1929 г. Андрей Сергеевич поступил в отдел научных исследований при “Сименс-Шукерверк” в Берлине, где проработал около 20-ти лет. За это время он получил дипломы доктора инженерии и доктора-специалиста. В 1930 г. он женился на А. Н. Рузской, младшей сестре Т. Н. Рузской-Тимашевой. После Второй мировой войны в 1951 г. Андрей Сергеевич с женой и сыном Михаилом переехал в Канаду. Сначала Тимашев работал инженером в “Алюминиум Ко оф Канада”, потом профессорствовал в университете Лаваль в Квебеке, а в 1969 году был приглашен инженером-консультантом в исследовательский институт фирмы “Гидро-Квебек”.
В 1979 г. Андрей Сергеевич вышел в отставку и за огромный вклад в науку получил звание “почетного директора института”.
Андрей Сергеевич Тимашев – обладатель восьми патентов в области электротехнологии. Он автор книги “Стабильность”, одной из ста немецких научных книг, переведенных в США за время войны, а также около 40 статей. Он участвовал во многих международных научных конференциях, был почетным членом Ассоциации инженеров-электротехников, Института инженеров-электротехников и электроннотехников и Института инженеров Канады как пожизненный член. Его имя записано в книгах “Кто есть Кто”, “Кто есть Кто в Технике”, “Кто есть Кто в мире”.
Андрей Сергеевич вместе с женой и сыном принимал активное участие в культурной и особенно церковной жизни эмиграции. Он был старостой собора Св. Петра и Павла в Монреале. Скончался в возрасте 99 лет в Ванкувере.
Гр. Татьяна Бобринская
* * *
Начинаю эти отрывочные воспоминания по просьбе самых близких мне людей, находясь уже на пороге глубокой старости.
Хотелось бы сказать что-то о давно минувших годах, в особенности еще в России, но и о дальнейшем.
Это, конечно, не так легко, так как некоторые воспоминания стоят мысленно перед глазами с поразительной ясностью, а другие отрывочны и случайны.
Невыразимо грустно вспоминать об отдаленном времени расцвета невозвратимой великой России.
Нет, конечно, возможности развернуть достаточно полную картину о прошедшем. Но, может быть, даже отдельные проблески памяти могут выявить хотя бы общий характер тогдашних впечатлений и переживаний, даже без точного соблюдения хронологической последовательности.
Андрей Тимашев, осень 1987 года
В СТАРОЙ УСАДЬБЕ
Мои родители долгие годы нанимали на лето прекрасную старую усадьбу, которая раньше принадлежала (по преданию) семье Дондуковых-Корсаковых. В наше время владельцем усадьбы был собственник больших промышленных огородов.
Большой барский дом и отдельно стоявшая церковь когда-то сгорели. На месте сгоревшего дома была большая деревянная дача в два этажа с застекленными в нижнем этаже балконами, заросшими диким виноградом. Небольшая часть парка, где раньше находилась церковь, сдавалась отдельно. Здесь находилась маленькая часовенка с неугасимой лампадой на месте престола.
С самого раннего моего детства эта усадьба была постоянным нашим летним местопребыванием. Главная часть парка была на одном уровне. Но сразу же за главным домом, к северу от него, начинался плавный скат к большой проезжей дороге (шоссе Петергоф-Ораниенбаум). А по ту его сторону шел проселок, доходивший до берега моря. Эта часть Финского залива (так называемая “Маркизова лужа”) очень мелкая и лишь постепенно углубляется, доходя до фарватера, по которому могут проходить пароходы между Петербургом и Ораниенбаумом.
Во многих местах вдоль берега были построены купальни, из которых можно прямо спускаться в море, здесь довольно мелкое. Купальни были вынесены шагов на сто от берега и соединялись с ним мостками. Тут же были причалы шлюпок, принадлежавших частным лицам. Была у нас хорошая четырехвесельная гребная лодка. Иногда выезжали на ней и при заметном волнении. Часть берега заросла густыми камышами, через которые надо было с трудом пробираться, если хотели набрать водяных лилий.
Осенью при сильном западном ветре уровень воды заметно повышался, иногда срывая мостки. Получалось настоящее наводнение, подобное описанному в “Медном всаднике” Пушкина.
В хорошую погоду можно было ясно видеть купол Кронштадтского собора и отдельные форты старой крепости, в том числе и так называемый “чумной форт”. Его отдаленность от берега позволяла делать там важные, но опасные исследования заразных болезней, например, чумы.
Старый парк усадьбы замыкался с южной стороны большими огородами, а шагах в пятистах от него проходила двухколейная железная дорога Петергоф – Ораниенбаум с довольно оживленным движением. Поезда, приходившие из Петербурга, имели предпоследнюю остановку в “Старом Петергофе” и последнюю в Ораниенбауме. На этом перегоне было много дач, и потому после каждого поезда из старого Петергофа отходила так называемая “кукушка”, которая останавливалась много раз на полустанках Лейхтенбергская, Мордвиново, Мартышкино, Мыза Олино, Халитовская, Ораниенбаум. Занимаемая нами усадьба находилась между Мордвиновым и Мартышкином.
Казалось обычным слышать шум сравнительно частых поездов, в особенности когда они гудели под “горбатым” мостом около Мартышкина. Другой шум, казавшийся обычным, была почти постоянная пулеметная стрельба на казенном стрельбище, которое лежало непосредственно за железной дорогой.
Ближайшая к нашему парку часть железной дороги пересекала здесь небольшую возвышенность. Колеи находились в соответственной выемке. С обеих ее сторон был насыпан не очень высокий вал с хорошо нам известными тропинками и грибными местами. Примерно на каждой полуверсте по железной дороге она пересекалась узкими проезжими дорогами со шлагбаумами и сторожками. К каждому поезду выходила сторожиха с зеленым флагом.
Помню по рассказам, что брат Боря почему-то боялся в младенчестве одного из этих переездов и просился тогда “на руки”. Этот переезд и потом еще назывался “Переноска Бори”.
Самой большой постройкой усадьбы был двухэтажный жилой дом. В холодные дни топили дровами несколько печек. Водопровода, конечно, не было, в каждой комнате стоял умывальник. Была и сравнительно усовершенствованная уборная, похожая на трон, в спинке которого резервур с водой. Освещением служили керосиновые лампы. Только в столовой над обеденным столом висела светлая спирто-калильная лампа. Большинство спален было во втором этаже, куда вела удобная лестница. Обедали и ужинали почти всегда на переднем (крытом) балконе. Кухня помещалась в отдельном доме, соединенном с главным длинным перекрытым коридором. Совсем отдельно стоял ледник, наполовину зарытый в землю и наполняемый зимой большими блоками льда.
У нас не было собственных лошадей, но нанимали двух постоянно. Были, однако, собственные экипажи: карета, коляска, купэ, сани.
По теперешним понятиям у нас было много прислуги. Во-первых, лакей Яков, “на все руки мастер”, очень честный и преданный человек. В молодые годы он был денщиком у генерала Хрулева, а потому он всегда называл отца “генерал” (соответственно его действительному чину). Было две или три горничных, прачка, кухарка, судомойка. Летом в усадьбу, где не было водопровода, приезжал два раза в день водовоз, привозя огромную бочку ключевой воды. В эти месяцы у нас большею частью жил мой учитель, уже не такой молодой, необыкновенно милый Ал. Ал. Александрович, по профессии технолог.
В отношении спорта нас интересовал главным образом теннис. Брат Ваня был членом Таврического лаун-теннис клуба и считался хорошим игроком. Я тоже с ранних лет интересовался теннисом. В усадьбе была уже площадка, но построенная очень примитивно. Мы постепенно совершенно ее отремонтировали.
Парк усадьбы был в свое время задуман “на большую ногу”. На границе верхней и нижней части росли два огромных многоветвистых дуба, по преданию, посаженных еще во времена Петра Великого. Между ними были огромные заросли жасмина. Была целая сеть канав-каналов, по которым в былые времена, вероятно, ездили на лодках. В наше время часть канав уже затянуло упавшими листьями, но на некоторые “острова” было и теперь трудно попасть летом. Братья постепенно провели в этих местах ряд дорожек, построили несколько мостиков. Хорошо помню “березовый”и “сосновый” мостики. На одном из островов осенью делали костры и пекли там картофель.
Около середины парка был круглый пруд и паром на нем. На острове жили кролики, постепенно прокопавшие длинные подземные ходы. Пруд этот памятен мне по нескольким эпизодам. Наш Яков решил сам построить для нас плоскодонку, чтобы кататься по пруду. Спустили ее на воду, решили попробовать. Влезли в нее трое: Яков, кучер и дворник. Отъехали несколько шагов, стоя в лодке… и она внезапно и мгновенно перевернулась. Все трое не без труда выбрались из не очень глубокого, но тинистого пруда.
Тогда решили нагрузить в лодку слой песка, примерно на две ладони в глубину. После этого плоскодонка оказалась довольно устойчивой. В конце концов, она была перевезена на берег моря и там привязана, но уже не для езды в “открытом” море, а лишь по камышам, густо росшим вдоль берега.
Отец обыкновенно возвращался летом со службы домой часов в 6-7, после короткого ужина переодевался в старый костюм и начинал работать в саду, приводя в порядок цветы на многочисленных клумбах. Это был его отдых. Дворник в это время поливал цветы, нося на коромысле по два ведра.
Летом мы часто завтракали сразу за домом в саду около цветущих жасминов. В начале лета Мама делала еще раз пасху, которую все очень любили. Но пасху уже не клали в нормальные формы, а прямо в большую круглую миску.
Пару раз за лето бывали “парадные” обеды и потом фейерверки. Один из сослуживцев отца всегда привозил большой пакет этих фейерверков. Они были менее грандиозны, чем теперь, но очень разнообразны. Всегда бывали вращающиеся колеса, очень эффектные.
Совершенно случайно память сохранила ряд мелочей, связанных с передним балконом. Помню, например, что когда мне было 4-5 лет, Папа вернулся из Парижа и подарил мне маленький фотоаппарат, который можно было заряжать приблизительно десятком пластинок. После каждого снимка нужно было нажать кнопку и тогда очередная пластинка падала внутри аппарата вперед, уступая место следующей. Долго у меня хранилась фотография Мамы за столом, сделанная этим аппаратом.
Вот еще случайный момент. Мама привезла из города какие-то особо хорошие груши. Когда все их уже получили, она сказала: “Правда прекрасные груши?” А мой тогдашний учитель, немец, не нашел лучшей реплики, как сказать: “Meine war wohl nicht besonders!” Помню это, как будто только что услышал, а с тех пор прошло больше 80 лет.
Изредка приезжал к нам летом из Страсбурга дядя Андрюша с тетей Иоханной. Однажды забрел к нам в это время китаец, продававший из своей корзины материю, платки и разную мелочь. Тетя очень заинтересовалась, отложила ряд вещей и еще, и еще. Дядя как раз ушел с балкона, а китаец, лукаво подмигнув, промолвил: “Жарко стало, удрал”.
В те времена было обычно, что вокруг дач ходил сторож и бил в колотушку (словно это могло отгонять воров). Мой отец иногда заставал сторожа спящим и тогда будил его. Это вызвало у сторожа желание отомстить, что он и сделал, но ошибся и напал вместо отца на курьера, часто привозившего отцу вечером портфель с бумагами. От остановки “кукушки” до калитки сада нашей дачи надо было идти огородами. И вот сторож, как сейчас помню, финн Карху, спрятался на полпути: где надо было пролезать через плетень – и ударил курьера ножом в ногу.
Описанная здесь кратко жизнь на даче продолжалась до лета 1914 года, когда началась Первая мировая война и мои братья Ваня и Боря ушли на фронт через несколько дней после начала мобилизации.
В ГОСУДАРСТВЕННОМ БАНКЕ
В течение первых лет моей жизни наша семья жила в Петербурге на Знаменской улице недалеко от Николаевского вокзала. Об этих годах у меня сохранились лишь отрывочные воспоминания. Помню, что в эти годы мы раз поехали с Мамой в Гапсаль на Балтийское море. Помню тоже совершенно случайно, что на Пасху нам привозила особенно вкусный кулич двоюродная сестра отца, Павла Николаевна Грибанова.
В 1903 году, когда отцу было только 45 лет, он был назначен управляющим Государственным банком. Мы переехали в огромную квартиру, которая предназначалась управляющему, в самом здании банка. Неизгладимо сохранились в памяти почти все детали этого во всех отношениях замечательного жилища.
Государственный банк был как бы отдельным городом внутри Петербурга, между Садовой улицей и Екатерининским каналом. Это громадное здание было частично двухэтажным. Только в центре его был еще и третий этаж: квартира управляющего. В столовой стоял огромный буфет, а в одном из его ящиков всегда находились сладости, которые, однако, часто бывали подвержены полузаконченному нападению.
Окна во всех комнатах были большие, двойные, а в “детской” даже тройные. Каждое утро зимой истопник топил большие кафельные печи березовами дровами.
Над частью второго этажа был еще более низкий третий, где помещались “людские” (т. е. для прислуги) и кухня. Между кухней и буфетной рядом со столовой находился “ручной” лифт, по которому присылали из кухни кушанья.
Помню, что в комнате Мамы на всех трех подоконниках всегда были красные камелии, которые Мама особенно любила.
Когда мы переехали в эту квартиру, то Мама принимала активное участие в ее устройстве. Но здоровье ее постепенно пошатнулось. У нее оказалась “Базедова болезнь” (опухоль на шее). Ей становилось все труднее дышать, но все же в первые годы нашего житья в Банке она еще держалась удовлетворительно и только постепенно назревала необходимость операции.
Помню случайно, как брат Боря пришел как-то утром и рассказал о катастрофе нашего флота у Цусимы. Около этого же времени стала назревать революция и постепенно разразилась. Деталей я, конечно, не знал и не помню, за исключением одной. Вечером мы с Мамой сидели у левого из трех окон залы – с потушенными у нас огнями и приспущенной шторой. А на Садовой у ворот банка ломилась с криками толпа. Отдельные люди карабкались вверх по забору. Тогда выведена была из караульного помещения полурота солдат, которые встали шпалерой вдоль двора с винтовками наизготовку. Ведь около двора в подвале лежал золотой запас Российской империи. Тогда народ постепенно отхлынул.
Примерно в это же время у меня была учительницей курсистка Адамсон, по-видимому, бедная. Мама, которая всем всегда старалась помочь, узнала, что Адамсон не знает, куда положить часть своих вещей. Мама позволила ей поставить корзину у нас на антресолях. Потом Адамсон корзину взяла обратно, а во время революции она оказалась под арестом и у нее нашли какое-то оружие, которое она, возможно, и прятала на наших антресолях. Она была арестована в связи с попыткой революционеров произвести “экспроприацию” казенного имущества.
В 1906 году состояние Мамы настолько ухудшилось, что пришлось решиться на операцию. Доктора посоветовали обратиться к хирургу-специалисту в Лейпциге. Решено было, что дядя Андрюша, живший в Страсбурге, приедет на время операции в Лейпциг, чтобы быть около Мамы.
Хорошо помню, как мы все были на Варшавском вокзале и как Мама нам кивала из окна вагона (помню, в шляпе и вуали). Это было 5 сентября. Пришла телеграмма о том, что операция прошла благополучно. А потом… 10 сентября вечером (я был уже в кровати) вдруг раздался крик Папы: пришла вторая телеграмма: Мама неожиданно скончалась. Помню, как я утром безутешно рыдал на коленях у брата Вани.
На следующий день мы все поехали в Лейпциг через Берлин. Помню, как Ваня трогательно утешал меня и говорил: “Кто мог думать, каким грустным будет твое первое путешествие”.
Фотографически ясно помню, как на следующий день в Лейпциге в подвале запаивали гроб Мамы, так как ее должны были перевезти обратно в Петербург. Маму отпели в протестантской церкви (на Невском) и похоронили на Волковом кладбище. После этого долго-долго мы все ездили по воскресеньям на ее могилу.
Десятки лет спустя я вновь пережил все это, читая “Доктора Живаго” Пастернака. Ведь мать Живаго (тоже Мария Николаевна) умирает, и он тоже не может с этим примириться, смотря через окно, как на дворе хлещет дождь.
КРУШЕНИЕ ПРИ ТРЕМЕССЕН
Летом 1907 года мои братья Коля и Ваня были приглашены дядей Андрюшей принять участие в поездке по морю из Гамбурга в Средиземное море.
На следующий день после их отъезда из Петербурга я сидел на переднем балконе дачи в Мартышкине. Неожиданно приехал почтальон с телеграммой на имя Папы от братьев – “Живы и здоровы”. Сначала было непонятно. Но в вечерней газете было уже сообщено о тяжелом крушении в Германии недалеко от полустанка Тремессен (между Торн и Позен). Братья должны были взять билет от пограничной станции Эйдкунен до Берлина. На выбор были свободные места: сидячие – в первом классе или спальные – во втором. Они взяли спальные места, что им спасло жизнь.
Их скорый поезд имел небольшое опоздание. Машинист решил ускорить ход и – трагически – не заметил в темноте знака около полотна, требовавшего замедления (так как там чинилось железнодорожное полотно). Поезд с двумя локомотивами мчался с большой скоростью; первый локомотив благополучно проскочил и, кажется, даже остался на рельсах, а второй сошел с рельсов, на него налетел багажный вагон, частично поврежденный. Следующий вагон первого класса (места в котором братья чуть не взяли) потерпел большое разрушение. Были в нем и убитые. Следующий вагон 2-го класса сошел с рельсов, но все же удержался от падения. Брат Коля скатился со своей койки. Ваня, всегда ловкий, удержался на верхней койке, схватившись за сетку для багажа.
Оба брата вышли из вагона и стали помогать выносить убитых и раненых. Через некоторое время был подан вспомогательный состав вагонов, и братья благополучно доехали до Берлина. Уезжая из отеля, они дали необычно много на чай, так как одежда их была совершенно перемазана. Они сразу же сели на поезд, идущий в Гамбург, чтобы присоединиться к дяде Андрюше с семьей. Они потом говорили, что было в пути не очень уютно, так как этот поезд был самым скорым тогда в Европе (кажется 110 км в час), что сразу после крушения было не так приятно. Насколько помню, они побывали тогда в Гибралтаре, Танжере и т. д.
ПУТЕШЕСТВИЯ ЗА ГРАНИЦЕЙ
Через короткое время после маминой смерти мы все поехали еще раз за границу, если не ошибаюсь, то сначала в Montreux на Женевском озере, где остановились в Hotel National. Была чудная погода, а места там замечательно живописные. Побывали в знаменитом Chateвu de Chillon и на горе Glion. Оттуда должны были спуститься в Territй. Сначала все шло нормально. Но на полдороге всех попросили вылезти по неизвестному нам поводу. Пришлось выйти из вагона на очень крутую каменную лестницу, ведущую вдоль полотна дороги, и таким образом дойти до Territй.
Другой раз поехали на зубчато-колесной дороге на высокую гору Rocher de Nay, откуда чудный вид на Альпы. Побывали и в Lausannes, где Мама провела пару лет в пансионе (и ее здесь еще помнили). Потом мы проехали в Италию Lago Maggiore, там сделали экскурсию на Isola Bella и Isola Madre. Особенно заинтересовало меня потом, как мы ехали через только что открытый Симплонский туннель длиной около двадцати километров. За время проезда мы успели позавтракать в вагоне-ресторане.
Часть этого путешествия были с нами дядя Андрюша с женой и моей кузиной милой Ханной. Если не ошибаюсь, то побывали (на обратном пути в Россию) и у них в Страсбурге, где дядя был профессором в университете. Хорошо помню и дядин дом, даже его точный адрес, и двух его собак. В первый раз пришлось мне побывать на skating ring, но мне это скорее не понравилось.
Года через два после этого пришлось опять попасть в Страсбург, вместе с братом Борей. В это время Страсбург был еще в Германии (до конца Первой мировой войны). И Боря и я подверглись тут операции гланд. Помню, что хирург сказал мне “Sibirisher Held”, т. е. “сибирский герой”, так как я сохранял спокойствие. После операции мы оба лежали в разных комнатах. Тетя Иоханна чуть ли не каждый час приносила нам мороженое для успокоения раны на месте вырезанных гланд.
Несколько раз побывал я и в Баден-Бадене, где еще существовало прекрасное имение Quettighof на Лихтентальской аллеe. Оно было куплено братом моего деда Карлом Андреевичем Тур совместно с его братом, моим дедом Николаем Андреевичем. Карл Андреевич создал в России торговое предприятие по изготовлению и продаже первоклассной мебели (которая долгие годы славилась как “туровская мебель”). Он стал миллионером и купил в лучшем районе Баден-Бадена две хорошие каменные виллы и небольшой “шалэ” в швейцарском стиле. Они стояли в этом владении с парком в несколько гектаров недалеко от прежней “Виллы Тургенева”. Это имущество было в совладении Карла и Николая Андреевичей Тур.
Мой дядя Андрюша, Андрей Николаевич, в юношеские годы имел, по-видимому, слабые легкие, и врачи ему посоветовали переехать в Германию с ее более мягким климатом. Он там окончил образование и потом стал профессором гражданского права, принял немецкое подданство, но остался и русским подданным (что тогда было возможно). До конца жизни дядя признавал только русские папиросы и каждый год выписывал их сотнями.
Сразу после смерти Мамы к нам переселилась Лидия Ивановна Келлер, старый испытанный друг всей семьи. Ей было 65, но она была полна энергии, свободно говорила на пяти языках. Она занялась ведением хозяйства и отчасти присмотром за мной, что ей не могло быть трудно, так как я “автоматически” учился хорошо; все три моих старших брата окончили гимназию с золотой медалью (и их имена были на мраморных досках в актовом зале). Память у меня была приличная, да и надо было поддерживать семейную традицию.
Если не ошибаюсь, то осенью 1910-го и 1911 года мы вместе с Лидией Ивановной были в северной Италии Riviera di Levante. Мы жили в Sestri Levante, в немецком отеле Jentsch на самом берегу моря с чудным пляжем. Недалеко за ним проходит магистральная железная дорога Spezia-Genova. Сразу за Sestri есть туннель, который памятен мне потому, что после каждого поезда, идущего дальше на Cari-Chiavari-Rapallo-Santa-Marguerita, из него некоторое время выходит клубами дым. Если подниматься в этом же направлении по каменистой тропинке в гору, то попадаешь на место старого монастыря Santa Anna. Эти места очень живо описаны в книге Зайцева “Древо жизни”.
Перед поездкой в Италию отец посоветовал побывать в Генуе на кладбище Campo Santo с многочисленными прекрасными памятниками. Так как меня с детства интересовали рисование и живопись, то все это было мне очень интересно.
Из Сестри можно было при ясной погоде видеть Корсику. В другой раз мы возвращались из Сестри через Милан, где находится знаменитaя картина Last Supper Леонардо да Винчи (в монастыре Santa Maria della Gracie). К сожалению, поверхность, на которой она написана, непрочна и – в течение столетий местами сильно осыпалась. Кажется, уже многократно пробовали реставрировать пострадавшие места, но, конечно, общее впечатление уже сильно пострадало.
В Милане же мы побывали в известном бело-мраморном готическом соборе. Добрались по крутой лестнице до крыши, хотя для Лидии Ивановны это было и трудно.
Невольно вспомнилась пересадка на обратном пути в Россию, в Вержболове. Так как между поездами было достаточно времени, то здесь обыкновенно обедали. Как сейчас помню, что в ресторане на станции громогласно предлагали: “Щи-борщ-бульон-консомэ Пьер-ле-Гран”. Там же была и таможня. При выезде из России – пересадка в немецкий вагон. А колея в России была шире (5ф.), чем в Европе (4ф.), и потому нужно было делать такую пересадку в пограничном местечке Эйдткунен. Следующие в Германии станции были Сталлюпенен, Тракэнен, Гумбинен. При начале Первой мировой войны около Гумбинен произошел один из последних в истории больших кавалерийских боев. Русская конница, в частности гвардейские полки, одержала победу, но дорогой ценой: наша конница потеряла чуть ли не половину своего состава. Выяснилось, что конница бессильна против скорострельной артиллерии.
ПЕРВЫЕ ГОДЫ ПОСЛЕ СМЕРТИ МАМЫ
Не могу точно вспомнить о первом времени после смерти Мамы. Главным моим утешением был для меня мой брат Ваня, который все время окружал меня заботой и лаской. В особенности он старался приохотить меня к чтению. Я любил иногда взбираться на его спину, а он обеими руками поддерживал меня под оба колена; это называлось у нас “Друмба” (от слова “дромадер”).
В 1907 году моя кузина Эдя Мартенс вышла замуж за гр. А. М. Соллогуба и я должен был быть “мальчиком с образом”, то есть идти при входе в церковь перед женихом и невестой в костюме из белого сукна с короткими штанишками (чего я очень стеснялся). Свадьба была в Церкви Лицея (а потом еще молитвы в другом зале, так как Эдя была лютеранка). Приблизительно через год после этого и мой старший брат Коля сказал мне, что он женится на “барышне Евреиновой”; как сейчас помню, что я ему на это ответил “дурак”. Не знал и не подозревал я, сколько добра и ласки милая Геничка внесет в нашу осиротелую семью. Эта свадьба была тоже в Лицейской церкви. Отец Гени, Николай Николаевич Евреинов, был предводителем дворянства Витебской губернии, где лежало их главное имение Еменец. К свадьбе Коли и Гени мы вдвоем с Борей подарили им прекрасную люстру из известного магазина Бёхли (три бронзовых ангелочка с хрустальными крылышками – для гостиной). Мы могли сделать этот дорогой подарок, так как наша покойная Мама унаследовала от дедушки Николая Андреевича заметное состояние, которое она завещала нам, своим четырем сыновьям и которое давало нам возможность – под контролем отца – делать нужные расходы.
Первая квартира Коли и Гени была на Захарьевской улице № 5. Из их окон было видно напротив здание дома “предварительного заключения”, куда 13 лет спустя попал наш отец после ареста и незадолго до своей смерти.
Через короткое время после Колиной свадьбы милая Геня вполне вошла в нашу семью, и мы все ее крепко полюбили. Для меня поводом к сближению с Геней было то обстоятельство, что у нее был талант к рисованию, а это меня с раннего детства всегда очень интересовало. Геня брала уроки у известного художника Крыжицкого, и я мог иногда сопровождать ее при этом. Она там писала масляными красками копии, а летом рисовала и с натуры.
Геня была как бы лучом света, который для всех сгладил ужасный 1906 год, когда неожиданно скончалась наша Мама. Геня была привлекательной наружности, скорее веселого характера и как-то естественно старалась сглаживать углы повседневной жизни, принимала участие в заботах каждого. Не только мы все, но даже болезненный Боря с его замкнутым характером скоро и от души к ней привязался.
К моему большому огорчению, не осталось ни одной ее фотографии, не говоря уже о прекрасном портрете, написанном известным художником Бодаревским в Петербурге (я иногда сопровождал ее на сеансы). Это был поясной портрет ее в светло-голубом шелковом платье с полустоячим кружевным воротником (как бы бабушкиным), очень подходившим к ее каштановым волосам и к легкой улыбке на ее лице правильного очертания.
МОИ БРАТЬЯ
Только с благодарностью к судьбе могу вспоминать моих трех старших братьев. Думаю, что они все были исключительные люди. Хочется кратко подчеркнуть их наиболее характерные особенности. Быть совершенно объективным в этом отношении мне очень трудно, так как брат Ваня был мне несравненно ближе, чем оба других, а Коля наиболее далек. Все отличались редкой памятью, с легкостью учились и т. д. Думаю, что в общечеловеческом отношении Ваня был наиболее глубок.
Коля знал себе цену в умственном отношении и в молодости был не прочь подчеркнуть это. Одна из его первых публикаций была озаглавлена “Тенденция развития как объективный критерий правильного права”. Я сразу же передразнил это название, говоря, что надо бы взять как заглавие: “Тенденция недоразвития, как субъективный критерий неправильного правонарушения” (вспоминая изречение одного из чеховских рассказов “Они хочут свою ученость показать и потому всегда говорят о непонятном”). Ум Коли был, мне кажется, главным образом “аналитического” уклона.
Говоря о Ване, невольно вспоминается вопрос о воинской повинности в России. Екатерина II освободила дворянство от обязанностей военной службы, которая легла на низшие классы. Но при Александре II была проведена гр. Милютиным коренная реформа. По манифесту 1 января 1874 года была введена всеобщая воинская повинность, от которой освобождались только “единственные кормильцы” своих семей (единственные сыновья). На этом основании не подлежал призыву мой отец. Мой старший брат, Николай, был освобожден из-за своей сильной близорукости. Мой второй брат, Ваня, тоже страдал некоторой близорукостью, но он не сделал никаких шагов для освобождения от военной службы, а стрелял из винтовки в очках. Он поступил вольноопределяющимся в Л.-Гв. Семеновский полк, в рядах которого было у нас уже несколько родственников. После установленного срока воинской повинности он был зачислен “прапорщиком запаса” и должен был являться (не каждый год) на отбытие “учебных сборов” (по нескольку недель).
Ваня в умственном отношении ничуть не уступал Коле, но в нем была особенно развита требовательность к себе в отношении чувства долга к другим. Готовность жертвовать собой для блага других. Интересы его лежали скорее в философском направлении. Вероятно, он был ближе всех к Маме. Мама, по-видимому, предчувствовала, что она недолговечна. Она поручила Ване особенно заботиться обо мне, и я не могу забыть, какой спокойной лаской он меня всегда окружал. Но помимо этого Ваня как-то естественно становился объединяющим элементом среди сверстников. Если бы не его ранняя смерть (он без вести пропал в бою с немцами 17 июля ст. ст. 1915 года), то он был бы способен объединить и даже возглавить усилия к подавлению революционных стремлений. Мне иногда кажется, что судьба Белого движения была бы иной, если бы Ваня его возглавлял. К сожалению, не сохранилось письмо, в котором известный графолог дал оценку характера Вани по его рукописи. Его слова в значительной мере подтверждали характеристику Вани, составленную мной по воспоминаниям.
Мой третий брат, Боря, по возрасту примыкал к Коле и Ване, которые были соответственно на четыре и два года старше его. Я же был на восемь лет моложе его. В Боре было еще что-то детское, сближавшее его со мной. По уму и способностям он был не хуже старших братьев, но он был несколько болезненный и, как это неожиданно для всех обнаружилось, – страдал в слабой форме падучей. Первый из таких припадков случился, когда ему было лет четырнадцать. Ясно помню, что это произошло на пороге между его и моей комнатой. Он упал на пол и стал биться. Не помню уж, как его уложили, позвали доктора и, конечно, были горестно поражены. Помимо этого Боря был совершенно нормальным, имел хорошую память, прекрасно учился. Он любил сидеть в своей комнате, читать; но часто присоединялся к моим играм. Боря очень любил животных, в особенности большого серого попугая (с отдельными белыми и красными перышками в хвосте). Этот “Попочка” мог и говорить, вполне естественно, например: “Попочка хочет кофе пить”. И он действительно получал кофе с молоком, а в кормушке у него была вареная кукуруза. Вылезая из своей большой клетки, он карабкался по ней, цепляясь клювом за отдельные проволочки.
В моей большой “детской” комнате был длинный стол, раздвижной. Боря принимал участие в военных играх на этом длинном столе. Из пластилина мы лепили не только солдат, но и лошадей. Вооружение, сабли вырезались из жести, а мундиры и шлемы делались из тонких цветных металлических оберток с горлышек винных бутылок. Происходили сражения между двумя армиями. В конце концов это переходило иногда и в драку между нами; тогда хватали “вражеских” солдат, рвали их, бросали куда попало. В какой-то момент в период таких сражений в комнате установился очень неприятный запах. Стали думать, что бы это могло быть. Наконец решили, что, должно быть, под полом лежат дохлые крысы. Плотники подняли паркет во всей комнате, а меня временно переселили к няне. Но ничего не нашли. Кто-то заглянул на большую кафельную печку в моей комнате, и там оказалась разгадка: куски пластилина от “убитых” и растерзанных в драке солдат лежали на печке и при ее топке создавали отвратительный запах.
Боря еще с детских лет интересовался военными вопросами. Юношей он изучал военную историю. Хорошо помню, как он прочитал многотомную историю франко-прусской войны (по-немецки) и, конечно, такую же объемистую работу о русско-японской войне.
Боря хотел сразу избрать военную карьеру, но принужден был подчиниться требованию отца, чтобы сперва пройти университет. Он записался на юридический факультет и в кратчайший возможный срок сдал все экзамены четырехгодичного курса. По всем предметам он получил отметку “весьма удовлетворительно” – за исключением одного, а именно уголовного права – специальности моего брата Коли, который был уже молодым профессором именно по этой отрасли. Но “старый” профессор по той же специальности – Фойницкий – поставил ему отметку более низкую (просто “удовлетворительно”) явным образом по каким-то мелочным соображениям (из-за какого-то расхождения с братом Колей).
Не желая пользоваться никакими льготами, Боря решил пойти по набору в то время, как его законченное высшее образование давало ему право быть вольноопределяющимся. По состоянию здоровья его забраковали. Только тогда он решился стать вольноопределяющимся. За год этой службы он интенсивно готовился дома к экзамену на подпоручика артиллерии. И он действительно сдал нужный экзамен. Так как кроме того требовалось свидетельство по верховой езде, то он прошел и соответственный курс по вольтижировке.
ИЛЬЯ МУРОМЕЦ
Не могу теперь с уверенностью сказать, в котором именно году начались первые в России пробные полеты, которые происходили на Коломяжском ипподроме на северной окраине Петербурга. Было естественно, что для этого воспользовались ипподромом, построенным много раньше для лошадиных бегов и скачек. Думаю, что большая ось ипподрома была около километра длиной, а ширина скаковой дорожки была около 20 метров, что было достаточно для разбега и посадки первых аэропланов. Кажется, сначала употребляли методу братьев Райт: легкий биплан стоял на полозьях, а к нему был присоединен сзади стальной канат длиной порядка 100 метров. Другой конец каната был прикреплен к верху стальной башенки вышиной метров в 20. Когда запускали мотор, то биплан набирал скорость, скользя по горизонтальным рельсам, а потом приподымался с них, так как удерживающий его канат был задним концом высоко над землей. В этот момент нужно было отцепиться от каната и уже лететь.
В скором времени появились разные модели аэропланов (бипланов и монопланов), которые могли отделяться от земли и без употребления каната. Первые аэропланы, которые я увидел в воздухе (все над тем же ипподромом), были бипланы Фармана, летавшие обычно на небольшой высоте (метров 50) над дорожкой ипподрома, куда они могли опуститься, если было бы надо. Помню каких-то бельгийцев, старавшихся побить рекорд на продолжительность полета, которых мы называли “бельгийские извозчики”.
Следующим шагом авиации в России был перелет Петербург – Москва (около 600 км). В четырех или пяти промежуточных пунктах были устроены возможности для спуска на землю, если бы это оказалось нужным. Никто не пролетел все расстояние за один день и даже потом все принуждены были отказаться от мысли долететь до Москвы. Один только Васильев смог до нее добраться.
Следующий решительный шаг вперед сделал молодой изобретатель Игорь Иванович Сикорский, построивший первые два четырехмоторные аэроплана. Первый был “Русский витязь”, а второй “Илья Муромец”, на котором всей моей семье и мне самому довелось совершить первый для нас полет – за пару недель до начала Первой мировой войны.
Мой отец, Сергей Иванович, был в это время министром торговли и промышленности и в его ведении находился Русско-балтийский вагонный завод, на котором Сикорский строил свои аэропланы. Он пригласил нас всех на полет в окрестностях Петербурга. Посадка была на так называемом Комендантском аэродроме к югу от города. Участниками этого полета были: сам Сикорский с двумя помощниками, мой отец, мы – четыре брата и Колина жена Геня.
Полет состоялся в довольно жаркий июльский день. Горизонт был в легкой дымке из-за небольших лесных пожаров.
Аэроплан был построен главным образом из листового дерева, бамбука и из многочисленных проволочных соединений, натянутых во многих направлениях. Четыре горизонтальных мотора вращали каждый по одному двухлопастному пропеллеру и имели общую мощность порядка 500 лошадиных сил. Впервые была употреблена закрытая каюта, застекленная со всех сторон. Нас сразу провели к “Илье Муромцу”, который был вполне готов к отлету. Сикорский сел на одно из специальных кресел в передней части кабины. Известно, что он всегда сам садился за управление, когда летал на новой или недавно лишь пущенной модели аэроплана. Чтобы использовать до предела мощность моторов, не было никаких глушителей и потому внутри кабины стоял оглушительный грохот. Единственная возможность объясняться – это было писать на бумаге. По знаку Сикорского аэроплан в какой-то момент перестали удерживать на месте и он покатился по земле все скорее и скорее. Но очень скоро тряска внезапно прекратилась – “Илья Муромец” полетел со скоростью порядка 100 км в час. Он быстро поднялся на высоту в несколько сот метров. Он летел совершенно ровно (Сикорский даже отпускал на мгновения рули управления). Так мы сделали несколько кругов над южной частью города и предместий. Знакомые места предстали перед нами как чудная панорама: город, Нева и окрестности Петербурга. Впечатление было незабываемое. После плавного спуска тряска возобновилась, пока аэроплан не остановился.
Прошел долгий ряд лет перед тем, как пришлось вновь лететь на аэроплане – уже в начале пятидесятых годов – в Канаде.
ЕВРЕИНОВЫ И ДАНИЛОВЫ. ИМЕНИЯ ЕМЕНЕЦ И ПАЛИБИНО
Родители Гени, Николай Николаевич и Наталия Ивановна, были весьма благообразной парой. Наталия Ивановна была в то время уже 55-60 лет, но мне редко приходилось видеть такое правильно-красивое лицо в соединении с мягким благожелательным характером. Ее родители были полтавскими помещиками, а ее брат, Владимир Иванович, был там предводителем дворянства.
Главное имение семьи Евреиновых, Еменец, принадлежало не только отцу Гени, но и его брату, Сергею Николаевичу, кавалерийскому генералу, “состоявшему при особе” одной из великих княгинь. Ему, в частности, принадлежал конский завод: много лошадей, в особенности беговых, которые принимали участие в состязаниях и бывали при этом запряжены в специальные беговые дрожки. Главный кучер постоянно тренировал этих лошадей, иногда проезжая с большой скоростью по овальному пробегу на лугу перед главным домом. Сергей Николаевич строго следил за тем, чтобы все вообще лошади употреблялись равномерно. Помню, как и мне попало за то, что я слишком быстро съездил за несколько верст.
По размерам имение Еменец было средней величины. Оно содержалось в образцовом порядке. Были свои леса, луга и, конечно, немалая поверхность под хлебными злаками. Вся местность там чрезвычайно живописна, так как многие озера разбросаны повсюду. К югу помню особенно красивое озеро Черсно, а к северу озеро Еменец, соединенное одноименной речкой с большим озером Невель.
Милая Геня была по старшинству третья в семье, после брата Коли и сестры Лёли. Младшими были брат Вася (красивый мальчик, склонный к “стихослагательству”), а затем сестра Оля и брат Мика, оба чуть-чуть старше меня. С ними всеми я скоро сблизился. Этому очень способствовала наша двухдневная поездка на лодке в имение Палибино, принадлежавшее родственной семье Даниловых.
Нормальное утро в Еменце начиналось для всех за огромным столом, накрытым всякой снедью. Вставали не поздно, но каждый на свой лад. Более ясно вспоминаются отдельные эпизоды, как например, двухдневная поездка в уже упомянутое Палибино. Она началась на берегу озера Еменец, соединенного заросшей камышами речкой с большим озером Невельским.
Лодка наша была для одного гребца и довольно тяжелая. Я оказался одним из самых активных “двигателей”. Наш путь должен был привести нас к большой реке Ловать, впадающей в озеро Ильмень. К вечеру мы были еще в пути, окруженные лесами. В одной из деревушек оказалось возможным получить для ночлега сеновал. Мы там и устроились, конечно, примитивно. Путь наш на следующий день уже шел по реке Ловать. После полудня мы добрались до места самого близкого от имения Палибино. Нас там уже ждали лошади, и мы добрались дальше без всяких приключений.
Палибино принадлежало сестре Н. Н. Евреинова, очень милой и гостеприимной. Не могу теперь вспомнить, кто из ее многочисленных сыновей и дочерей был тогда в Палибино. Старший сын Михаил был гусарский полковник, Сережа – помещик. Котя, кончавший гимназию не без труда, был для меня интересен потому, что числился среди лучших русских игроков в лаун-теннис, а я этой игрой весьма увлекался и был – для своего возраста – не из худших. Среди нескольких дочерей была Таня, ближайшая подруга нашей милой Генички. (Невольно вспоминается тут, что во время гражданской войны все четыре сына Даниловых погибли в Белой армии.)
В Палибине пришлось и мне, как потом не раз в жизни, столкнуться с неожиданным “переплетением” судеб частных лиц с “потоком общечеловеческой истории”. Жители Палибина мне рассказали, что в прежние годы там иногда гостила Софа Ковалевская, и ее комната была как раз та, где и мне доводилось ночевать. Знали, что она интересовалась математикой. И вот теперь, живя уже в старческом доме и просматривая разные отделы действительно изумительной книги (Британская Энциклопедия), я обнаружил, что Ковалевская принадлежала к знатокам и авторитетам в одной из труднейших частей математики, а именно – теории дифференциальных уравнений с частными производными. Ее имя стоит наравне с двумя знаменитыми в этой области именами: француза Коши и немца Римана. Она умерла профессором математики Стокгольмского университета.
…Кстати упомянуть здесь то, что в первый год после начала революции гражданская война еще не успела разразиться, но помещики частично уже сами старались проводить сельские работы, чтобы хоть немного обеспечить пропитание.
СЕМЕЙСТВО СИВЕРС
Сравнительно скоро после Колиной женитьбы мы познакомились и подружились с семьей графа Сиверса. Он был женат на двоюродной сестре Гени, Ольге Васильевне Даниловой, заметно более старшей, чем сама Геня. Семья Сиверсов мне напоминает в значительной степени семью Ростовых из “Войны и мира”. Отец, Георгий Николаевич, насколько я помню, нигде не служил для заработка, был человек обеспеченный, хотя и не чрезмерно богатый. Активной главой семьи была Ольга Васильевна. У них было пять дочерей, очень милых и привлекательных, которые естественно держали себя, просто и с достоинством. Ольга Васильевна как-то умела так устраивать, что и знакомые и друзья у них были все люди приличные, поддерживающие дружественно-хороший тон, характерный для всей семьи.
Старшая дочь Лиза очень рано вышла замуж, но брак закончился как-то трагически. Вторая дочь Вадя была, вероятно, самой умной из всех, если и уступала несколько по наружности своим сестрам; помню только ее особенно прекрасные глаза. Мой брат Боря серьезно влюбился в Вадю, но не встретил взаимности, а так как в это время началась война между Болгарией и Турцией, а его интересовала военная сфера, то он записался добровольцем в санитарную часть болгарской армии и пробыл там несколько месяцев.
Третья дочь Сиверсов Таня была, вероятно, самой красивой из всех. Она уже годами дружила с очень милым студентом “Алексом” Вейнмарн, за которого потом и вышла замуж.
Говоря о Сиверсах, должен сразу же вспомнить и игру в хоккей, которая нас всех тогда занимала. В Петербурге Сиверсы жили на Петровском острове и к их дому прилегал большой пруд, который давал возможность играть в хоккей. Все мы были распределены на две команды. В одной из них “сентер-форвардом” был мой брат Ваня, а в другой им был Алекс (я же был на совсем скромной роли).
У Сиверсов было небольшое имение Георгиевское в районе Нарвы (около 200 верст от Петербурга). Раз мы все были приглашены туда на Рождественские дни. Там тоже был большой пруд, а потому и процветала игра в хоккей. Помню, как мы с Ваней ехали к ним от железнодорожной станции, верст двадцать в санках, а дорога была узкая и с огромными ухабами, так что иногда надо было вылезать из саней осторожно и медленно и пробираться несколько шагов пешком. Дом Сиверсов был удобный и теплый. Помню в особенности их широкое гостеприимство, например, рождественские угощения: после ужина в столовой стояли большие подносы со всякими сладостями, что называлось “васнихист” (was nicht ist).
Для хоккея мы все имели коньки, привинченные к сапогам, и должны были надевать их в передней у самой ведущей наружу лестницы, чтобы не портить паркет, проходя из собственной комнаты.
В один сильно морозный день я оделся и уже надел в передней сапоги с коньками… и тут спохватился, что на руках у меня только тонкие кожаные перчатки. Мне стало лень идти за более теплыми, так как пришлось бы опять снимать коньки и потом снова их надевать. Решил выйти так. Это привело меня почти к катастрофе.
Игра началась и все шло как нормально, но потом мне вдруг показалось, что левая рука мерзнет, я снял перчатку и увидел, что рука совсем белая. Сказал всем, что у меня неладно. Мгновенно игра прекратилась, все столпились около меня и стали по очереди оттирать мне руку. Но это уже не помогало. Стали тереть руку снегом. Чувствительность стала понемногу возвращаться. Мою руку опустили в холодную воду и так ввели меня в дом. Теперь чувствительность стала быстро увеличиваться и переходить в боль, сначала умеренную, а потом в самую резкую, какую я когда-либо испытывал. Мать семейства, Ольга Васильевна, имела большой опыт в этой области, и она сразу сделала все возможное. Но через короткое время мои пальцы стали распухать, и скоро рука стала похожей на гроздь винограда, так как каждый палец был окружен полупрозрачной опухолью. Руку мне смазали подходящей мазью, и я потом смог даже, в теплой шинели, недолго посмотреть на возобновившуюся игру.
На следующий день мы с Ваней вернулись в Петербург. Пришел наш домашний врач, доктор Жемчужников, и сделал все возможное и нужное. Рука только медленно пришла в нормальное состояние. Еще долго пришлось мне постоянно носить тонкую нитяную перчатку (“лакейскую”, которая употреблялась прислугой для подавания блюд за столом). Впоследствии Жемчужников сказал мне, что, увидев мою руку, он сперва не был уверен, не придется ли делать ампутацию.
Младшие две дочки Сиверсов, Вера и Нина, мне памятны потому, что они, как и девочки Гершельман, принимали участие в “танцклассе”, который милая Геня устроила скоро после Колиной женитьбы. Руководительницей была профессиональная учительница, но и Геня помогала в устройстве. После урока бывало общее “шоколадопитие” с двумя обязательными тортами: один – земляничный – от Баллэ, а другой – ореховый – от Berrin. Геня устроила и два настоящих бала для взрослых, на которых я был только зрителем. Но все же вспоминаю на этих балах Катю Хвостову, ставшую впоследствии женой брата Бори. Наша близость к двум семействам Хвостовых основывалась на том, что Александр Алексеевич Хвостов был с моим отцом товарищем по Лицею.
В ПАСХАЛЬНЫЕ ДНИ 1914 ГОДА
Мой отец и вся наша семья были в дружбе с генер. Поливановым и его семьей. Поливанов был в это время товарищем военного министра, а отец – министром торговли. Поливанов делал все возможное для восстановления мощи нашей армии.
Весной 1914 года отец должен был лично проревизовать постройку огромного торгового порта в Туапсе на берегу Черного моря, а Поливанову нужно было осмотреть в Севастополе тамошнюю военно-авиационную базу. Отец имел право получать для поездок вагон-салон. Он пригласил Поливанова ехать вместе с ним.
За несколько дней до Пасхи с Николаевского вокзала двинулась через Москву наша маленькая группа: отец, Поливанов, азъ многогрешный (кончавший тогда пятый класс I-ой гимназии) и папин курьер Пастушенко. Кроме того, ехал с нами проводник вагона, во всем помогавший и приносивший еду из вагона-ресторана. Пастушенко был малоросс (но большого роста!), чрезвычайно исполнительный и милый, спокойно-приятной наружности.
Наш путь шел через Москву, Харьков и Севастополь, где мы пару дней жили в вагоне-салоне. Побывали на Малаховом кургане (ключевой точке во время Крымской войны) и в круглом здании “Панорамы”, живо изображавшей критический момент войны. Мой дед был генералом, во время осады Севастополя командовавший, насколько помню, гренадерским полком.
Вместе с Поливановым мы поехали на военный аэродром. Известный тогда летчик Ефимов предложил отцу полететь с ним на моноплане типа Блерио. Помню, что отец сидел непосредственно за Ефимовым, до плеч погруженный в эту часть аэроплана, с кожаным шлемом на голове и в очках. Полет был недолгий, может быть, четверть часа и прошел совершенно гладко. У меня был даже снимок отца на аэроплане.
Кажется, на следующий день мы простились с Поливановым и отправились дальше на автомобиле в направлении на самый известный в Крыму курорт – Ялту.
От Севастополя идет сначала пологий подъем среди плоских, скорее пустынных полей – все время в гору. В какой-то момент дорога доходит до так называемых Байдарских ворот. У перевала через гребень довольно уже высокой горы совершенно внезапно открывается почти под ногами изумительная панорама. Дорога круто спускается, извиваясь, по направлению к морю, которое кажется далеким, в какой-то бездне. После сухих полей, которые окружали дорогу до Байдарских ворот, вдруг появляется почти под ногами ярко-лазурное Черное море, уходящее словно в бесконечность. Ничего подобного этому виду не приходилось встречать ни раньше, ни позже.
В Ялте мы переночевали в отеле, а на следующий день должны были сесть на пароход, чтобы ехать в строящийся порт Туапсе (уже на Кавказе). Наш пароход “Великий князь Константин” был довольно порядочного размера, м. б. 1500 тонн. Мы получили приличную каюту, море было спокойно, и мы без всяких приключений очутились на следующее утро уже в Туапсе, откуда мы должны были потом ехать вдоль берега Черного моря на юг.
Сразу же мы попали на очень интересный осмотр строящегося там большого коммерческого порта. Для этого огромного порта должны были сначала построить мол. Мы как раз увидели, как это тогда делалось. У самого берега моря, на плоском прибрежном песке, ставили деревянные формы для отливки из бетона отдельных элементов мола. Длина их была около 60 футов, а их сечение примерно 15-20 кв. футов. Эти элементы спускали на воду и по воде подводили к нужному месту. Там их по очереди затопляли, наполняя постепенно внутренность камнями и бетоном. На моторной лодке мы объехали весь строящийся мол. После этого осмотра нам был подан удобный автомобиль, и мы втроем двинулись по прибрежному шоссе на юг, вдоль так называемой “Кавказской Ривьеры”.
Высокий Кавказский горный массив защищает этот район от холодных восточных ветров, а близость Черного моря создает на всем протяжении теплый, несколько влажный климат. Обильная лиственная растительность подступает к самому берегу. Длинные, а местами и очень широкие пляжи повсюду как бы призывают к купанью. В этом отношении единственным недостатком является то, что прибрежная полоса часто, хотя и не всегда, состоит не из мелкого песка, как, например, в Италии и Франции. Почти везде прибрежная полоса покрыта галькой, т. е. мелкими, как бы отшлифованными камешками. Лежать на них не особенно удобно, а приходится подкладывать полотенце, коврик или халат.
По дороге из Туапсе на юг мы останавливались на несколько часов или на день в разных местах, не помню точно, в какой последовательности.
Накануне Пасхи мы оказались в Сочи и получили комнаты в большом недавно построенном отеле “Кавказская Ривьера”. Это было огромное здание с большими окнами и балконами в таком духе, как это стало обычным в последующие годы.
Помню пасхальную ночь. Небольшая церковь была переполнена и мы стояли снаружи среди толпы народа. Огоньки свечей… темнота… и мягкий теплый ветер… торжественное пение. Мы пошли разговляться в наши комнаты, где был приготовлен обычный пасхальный стол. Ложась спать, мы просили курьера Пастушенко взять себе обильные остатки пасхального стола. На следующее утро оказалось, что кухня отеля в первый день праздника не работает. Тогда Пастушенко поделился с нами остатками пасхального стола ко всеобщему удовольствию.
Вскоре после этого мы попали на один день в не менее известный курорт Гагры, где жил принц Ольденбургский, который много способствовал развитию этих прекрасных мест, будучи отличным организатором. В наступившую скоро Первую мировую войну он с успехом был во главе военно-санитарной части. Принц пригласил моего отца к парадному завтраку, который был подан в парке. Мне досталось сидеть прямо против них обоих, что я принял за большую честь, так как принц был действительно одним из выдающихся людей того времени.
На следующий день пришлось побывать в недавно основанном Ново-Афонском монастыре (как бы отпрыске знаменитого Афона). Вспоминается трапеза, на которую мы были приглашены, и чудная окружающая растительность. Говорят, правда, что в известное время года на лиственных деревьях было полно змей. В подвалах нам показали динамо-машину для освещения, которая была подарком Государя (с надписью об этом славянским шрифтом). Получили мы и прекрасную книгу “Абхазия и в ней Ново-Афонский Симоно-Канонитский монастырь”.
Без особых приключений мы вернулись потом в Туапсе, где нас уже ждал перевезенный из Севастополя салон-вагон.
Теперь предстояло ехать по недавно построенной горной железной дороге Туапсе – Армавир, которая напомнила мне виденную мною за несколько лет перед этим Швейцарию. На здешней линии тоже встречаются Kehr-Tunnels (т. е. туннели с поворотом), которые позволяют поезду, почти не продвигаясь в горизонтальном направлении, преодолевать изменение уровня в вертикальном. Поезд двигался местами так медленно, что можно было даже кратковременно спуститься на рельсы по лесенке, приделанной к задней площадке салон-вагона.
Сравнительно скоро мы выехали из гор, и поезд смог идти нормально, приближаясь к Армавиру, лежащему на главной линии (Минеральные Воды – Ростов-на-Дону). Незадолго до этого наш поезд остановился. Мы вышли на железнодорожное полотно, а нам навстречу вышла с хлебом-солью депутация местных властей, чтобы приветствовать отца. В последний почти момент пришлось спешно отойти, так как по какому-то недоразумению было забыто, что по этой линии должен пройти скорый поезд. Но все сошло благополучно.
(окончание в следующем номере)