Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 235, 2004
Наталья Иванова. Скрытый сюжет. Русская литература на переходе через век. “Блиц”, СПб., 2003, 560 с.
В девятнадцатом веке литературному критику полагалось иметь “систему”. Более или менее отчетливое литературное мировоззрение, поле аксиом, указующих, что хорошо, что плохо в художественной словесности, круг достойных внимания тем, канон имен и образцовых произведений. Таков был “скрытый сюжет” критика. С этим инструментарием можно было без опаски приблизиться к новинкам. Литературно-критические системы распались примерно тогда же, когда был утрачен вкус к систематической философии. Понадобилось судить о романе или поэме по их собственным внутренним законам. Пришлось отказаться от притязаний учить писателей, как надо писать. Пришлось отринуть чуть ли не всю традиционную литературную критику. В России, однако, попятное движение после 1930 года привело к тому, что литература под вывеской социалистического реализма стала последышем второстепенных представителей русского классического реализма ХIХ столетия, а социологическая критика выродилась в идеологическую.
С тех пор утекло много воды. Что же осталось? Что подразумевается под “скрытым сюжетом”? Должны ли мы оценивать книгу критика по правилам самой критики – следуя знаменитому принципу, о котором писал Белинский: съешь сам!
Книга представляет собой итог многолетней работы. (Н. Б. Иванова выступает как литературный критик с 1973 года.) Это собрание статей, опубликованных в периодической печати за последние полтора десятилетия. Значительная часть, если не большинство, касается произведений, которые появились в московском журнале “Знамя”; вероятно, это связано с тем, что Иванова – давнишний сотрудник журнала.
Многое успело за эти годы поблекнуть. Так быстро! Увы, это в порядке вещей. В 1930 году в Ленинграде была выпущена книжка “Как мы пишем”: о своей работе рассказали 18 “мастеров современной литературы”. Что осталось от мастеров? Через три четверти века в памяти неблагодарных потомков уцелела примерно треть имен. Это очень много. Темпы смены литературных поколений с той поры чрезвычайно ускорились. Никто не знает, вспомнят ли о ком-нибудь из нас, не исключая великих и славных, через 20, через 15 лет. Но критика способна если не подарить бессмертие писателю, то хотя бы продлить его присутствие в литературе. Критика может пережить литературу. Многое, о чем трактует Н. Иванова, подернулось ряской забвения, во всяком случае, представляется не столь уж значительным. Тем не менее книгу читать интересно.
В интервью Ал. Вознесенского с автором книги “Скрытый сюжет” журналист “Независимой газеты” спрашивает, как надо понимать заголовок сборника. “Скрытый сюжет, – отвечает Н. Иванова, – это сама современная русская литература”. Примем к сведению это объяснение: критик вышелушивает из произведений литературы нечто внеположное литературе – ее “сюжет” Вторая мысль этого в общем-то непритязательного разговора уточняет первую: задача критики – отбирать и интерпретировать.
Скажем сразу о том, что выгодно отличает автора от большинства ее собратьев в России. Это понимание простой истины, что литературно-критическая статья не может быть поводом для самолюбования; ремесло критика требует самоотверженности. Понимание того, что существует разница между профессиональной критикой и эссеистикой, между эссеизмом и болтовней. Что суждения критика должны обладать известной определенностью, ведь греческий глагол ксйнейн и означает “судить”. Читатель, для которого критик является литературным гидом, ожидает внятного ответа. И, наконец, что недурно было бы помнить: пишущий о литературе должен сам хорошо уметь писать. В отличие от множества критических отзывов, журнальных, газетных, электронных рецензий и т. п., статьи, вошедшие в книгу Ивановой, написаны ясным, непретенциозным, неболтливым, свободным от кокетливых вульгаризмов, попросту говоря, нормальным русским языком. Редкое качество.
Наталья Иванова – убежденный противник тезиса “смерти литературы”. Подразумевается, что повествовательность или, еще конкретней, роман – магистральный жанр литературы – якобы изжили себя. Мнимая смерть: роман умирал много раз. Довольно будет напомнить о статье Мандельштама “Конец романа” (1928 г.) или об “Эре подозрений” Нат. Саррот и доводах адептов французского Нового романа 50-х годов. Сравнительно недавно повествовательную прозу и заодно всю литературу с помпой похоронили поэты-концептуалисты; покойник благополучно вернулся в мир живых. Группа критиков и литературоведов вокруг журнала “Новое литературное обозрение” вновь поставила “нарратив” под подозрение. Любопытно, что смерть романа провозглашают стихотворцы и теоретики, сами же романисты не слушают причитаний, русский роман процветает, и книга Натальи Ивановой удостоверяет это цветение. Похоронные анонсы, собственно, ничего другого не означают, как призыв в очередной раз обновить насчитывающую 25 веков традицию европейской повествовательной прозы.
Книга состоит из четырех частей: “Линии” (краткое предуведомление автора еще раз поясняет, что она понимает под “сюжетом”: “критические сюжеты возникают внутри литературной реальности… остается их распознать”); “Хроники” (обзор литературы по годам: 1986–2000); “Персонажи” (статьи об отдельных писателях); “Споры” (несколько работ о полемике последних лет). Обсуждается или хотя бы упомянуто почти все, обратившее на себя внимание за полтора десятка лет. При этом, однако, бросается в глаза сознательное или невольное сужение горизонта: русская литература оказывается полностью выключенной из европейского культурного и литературного контекста. Это лишает книгу целого измерения. Отторгнутость от внешнего мира (при том, что автор – частый гость заграничных университетов, участница конференций и т. п.) сказывается и в том, что в поле зрения критика попадает лишь та часть современной русской литературы, которая существует в метрополии (исключение составляют три покойных писателя-эмигранта: Фридрих Горенштейн, Сергей Довлатов, Иосиф Бродский). Наконец, в работах Н. Ивановой вовсе не рассматривается переводная беллетристика, чье влияние и на писателей, и на читателей в нашей стране всегда было очень велико.
Критика не “обслуживает” литературу – или, по крайней мере, обслуживает ее не больше, чем литература – критику. Без профессиональной критики художественная литература как некая целостность не существует, остается толпа пишущих. Если художественная литература, по определению Сюзан Зонтаг, есть “воплощенное сознание”, то литературная критика – это сознание литературы, вынесенное за пределы ее собственного организма.
Я думаю, что критика не просто артикулирует литературный процесс – она его создает. Точнее, она создает литературный процесс тем, что его артикулирует. Эту сверхзадачу выполняет, на наш вгляд, литературнокритическое творчество Н. Ивановой – может быть, единственное, с этой точки зрения в современной российской критике. Что, конечно, не исключает спорности и его основ, и конкретных оценок. Спорность, если понимать ее как приглашение к спору, нужно, впрочем, отнести к числу достоинств книги. Попасть пальцем в небо может кто угодно; заблуждались и мастодонты-классики. Напомню слова Теодора Фонтане, который был не только романистом, но и критиком: “Мы здесь не для того, чтобы при всем народе раздавать billets doux (любовные записочки), а для того, чтобы говорить правду – или хотя бы то, что мы полагаем правдой. Ибо мы не настолько самонадеяны, чтобы считать себя высшей и непогрешимой инстанцией… Да и ремесло наше таково, что угодить всем и каждому невозможно”.
Книга приглашает к дискуссии – и я надеюсь, что так и произойдет. Предательское слово “интерпретация” вырвалось из уст Нат. Ивановой не зря. Старинное противостояние социологической и эстетической критики предстает в новом обличье. Метод автора книги “Скрытый сюжет” угадывается без труда: это установка на истолкование. Литературный анализ в собственном смысле, стилистика, поэтика, философия творчества, как она проявилась в конкретном произведении, не интересуют критика; кажется, что у нее нет и собственных взглядов на эти предметы. Представление о литературе как о суверенном творчестве с собственными задачами ей чуждо. Важен message; результат, а не процесс; означаемое, а не означающее. “С чем это едят”. Словом, все тот же подход, с которым пытался воевать Милан Кундера (в книге “Преданные завещания”, 1992), тот же метод, который делает художественное произведение “трофеем армии истолкователей”, как выразилась С. Зонтаг в знаменитой, почти полустолетней давности статье “Против интерпретации”.
Критик охотно включает разбираемое произведение в актуальный социально-политический контекст, и художественная проза предстает как нечто вторичное по отношению к общественной жизни, как комментарий к переменам, которые совершаются в стране.
Статья “Сомнительное удовольствие. Избирательный взгляд на прозу 2003 года”, посвященная нескольким модным писателям, главным образом В. Пелевину, появившаяся вслед за сборником в январском номере “Знамени” за 2004 г., может служить характерным примером такого подхода. “Самый серьезный и самый каверзный вопрос прозы года – это, получается, вопрос все-таки не художественный, а идеологический. Не вопрос уровня или качества текста, а вопрос <…> критики либерализма, либеральных реформ и их последствий”. Этот вывод в конце статьи выдает автора с головой. То, что приписывается прозе, хорошей или плохой, не есть вопрос прозы, но установка самой Ивановой. Хочется быть злободневной. Может быть, это необходимое качество для литературной критики; мне же кажется важной способность, не игнорируя современность, подняться над актуальностью. Получается, что литература – симптом чего-то. В данном случае – кризиса либеральных реформ и т. п. Вам как будто хотят сказать: именно этим она интересна, в этом ее ценность. Если это только так, стоит ли читать такую литературу, от которой завтра ничего не останется.
Критик рискует попасть впросак, когда приходится говорить о собственно литературных проблемах. Статья “Преодолевшие постмодернизм” была впервые опубликована в конце 90-х годов. К этому времени термин “постмодернизм”, некогда введенный в литературный оборот Ж.-Ф. Льотаром, но постепенно утративший свой первоначальный – и вообще сколько-нибудь определенный – смысл, вышел из моды. Автор статьи говорит о нем так, словно это слово еще что-то значит.
Что же именно? Ветхая крыша: под рубрику постмодернизма подверстывается все что угодно, в том числе и то, что давно сделалось устойчивым достоянием прозы: нелинейное повествование, эксперименты с романным временем, ироническая рефлексия, пародирование классических образцов или попросту затасканных приемов. “Постмодернистами” в статье оказываются весьма разнокалиберные литераторы: тут и славный Вл. Сорокин, и просиявшая на короткое время Валерия Нарбикова, и Татьяна Толстая, и Марк Харитонов, и еще дюжина мало похожих друг на друга писателей. Преодоление постмодернизма, по логике статьи, – это попросту чувство собственной исчерпанности (у кого оно не бывает?) либо смена вышедшего из моды платья.
Можно спорить против некоторых явно завышенных оценок. Военный роман Георгия Владимова, образец добросовестной эпигонской прозы, причислен (в статье “Дым Отечества”) к главным достижениям современной литературы. Преувеличенно апологетическим выглядит отзыв о романе Татьяны Толстой “Кысь”. Едва ли можно всерьез обсуждать творчество фантомного поэта Д. А. Пригова. Статья “Цветок зла”, отсылающая к Бодлеру, посвящена писателю, который вовсе не заслуживает обсуждения, – Эдичке Лимонову.
Ошибки? Есть, конечно, и ошибки, у кого нет. В статье “Почему Россия выбрала Путина” рассказано о гротескной ученой конференции в Париже, посвященной творчеству коммерческой писательницы Марининой. В числе выступающих фигурирует докладчица Анн-Лор Энгель (на самом деле – Аннелоре, распространенное немецкое женское имя). Говорится о кильском университете “имени” Кристиана Альбрехта (все равно что назвать Карлов университет в Праге университетом имени Карла; на самом деле имя монарха, при котором был основан университет, по западной традиции служит наименованием университета). Здесь же упомянут университет “имени” никогда не существовавшего Леопольда Францена (Franzens – старинный родительный падеж от имени Франц).
Вернемся к главному сюжету критика – общественно-политическому значению литературы. Укорять автора, зачем она не коснулась той или иной темы, как будто не положено. Все же бросается в глаза, что, создав что-то вроде краткой энциклопедии новейшей российской словесности, она обходит ее болезненный нерв. Может быть, оттого, что в доме повешенного не говорят о веревке. Веревка – это взрывоподобная коммерциализация литературы. С одной стороны, Н. Иванова не слишком доверяет призывам покончить с презрительным отношением к массовой литературе, отменить иерархию “высокая – низкая”. С другой – не говорит о том, что представляют собой в действительности эти заклинания: капитуляцию перед рынком. Какая-то странная наивность сквозит в ее объяснениях (“Мой алфавит”, стр. 406): “Массовая литература не виновата в том, что Настоящая Серьезная Литература теряет своих читателей. У каждой – они свои. Демократия вульгарна…” и т. д.
Литературному бизнесу в России скоро будет уже 200 лет. Но мы окунулись в эпоху еще небывалого господства рынка над литературой. Не заметить этого невозможно. То, что называлось Читателем, в массовом обществе называется: Рынок. Не критики и уж, конечно, не сами писатели определяют реальный сиюминутный облик литературы, ее витрину. Это делают жадные и беспринципные издатели. Когда мы говорим о вымирании культурного читателя, это просто означает, что для писателя, ориентированного на требовательных читателей, закрыт Рынок.
Все, что объединяется под названием ширпотреба, маслита, – короче говоря, литературную пошлятину, – можно разделить на две главных струи: примитивно-развлекательную и скандальную. Рынок не просто обеспечивает им режим наибольшего благоприятствования. Он целенаправленно вытесняет все, что превышает определенный уровень. Капитализм в сегодняшней России следует моделям минувших веков: это рваческий, нацеленный на сиюминутную прибыль, капитализм в условиях не успевшего стать на ноги правового государства. Все, что противостоит рынку, попросту сметается с пути. L’art pour l’art, искусство ни для чего: только для продажи
Кажется, что это процесс, с которым никто не может бороться. Но если литература, заслуживающая этого имени, все еще жива, то потому, что она научилась существовать вопреки, а не благодаря рынку, – вопреки глубоко враждебной ей действительности.
Борис Хазанов, Мюнхен