Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 235, 2004
E Ternovsky. Trompe-l’oeuvre.Èditions des Ecrivains, Paris, 2001, 344 pр.
Немногие писатели пишут на двух языках одинаково интересно. Таков случай Евгения Терновского. Секретарь “Континента” в первые годы его существования, в прошлом сотрудник “Русской Мысли” (и тем самым коллега одного из авторов этих строк), доцент Кельнского и Лилльского университетов. Пушкинист: его исследование “La Tribu de Gontcharoff” (1990) получило известность. Он напечатал много книг по-русски, в том числе захватывающий “Портрет в сумерках” и “Кудесника”, регулярно публикует прозу и воспоминания на страницах “Нового Журнала”. С 1985-го он пишет статьи и по-французски, сам перевел на французский свою повесть “Двойник Дмитрия ван дер…” А ныне пишет романы прямо по-французски. Это заслуживает особого внимания: кто из авторов-эмигрантов не задумывался о смене языка? Но как страшно броситься в чужую лингвистическую стихию!
В заголовке романа слышится ирония: тромплей – обман зрения – превратился в тромплевр, соединивший “обман” и “произведение” в одно слово, звучащее насмешкой в паре со словом “шедевр”. На обложке книги помещен фрагмент картины со шкафом, выполненной именно как тромплей. Кажется, что его можно открыть. Подсказка читателю, что и в романе нужно ожидать какой-то сюжетной или композиционной иллюзии, становящейся приемом стиля?
Терновский соединил две книги в одной. Это фреска российской жизни XIX века и “триллер”, держащий читателя в напряжении до последних страниц. Ибо речь идет о таинственных убийствах в Петербурге. И в каждом случае обнаруживается портрет жертвы, выполненный художником, – странным, фантасмагоричным Остенеком. Какая-то тут есть связь, она же и ключ к загадочным преступлениям.
Владелец редкостного художнического дара страшен и жалок. Побочный сын Владимира Остен-Сакена, барона на русской службе, Остенек отправлен в монастырь, похожий на Печерский. Там он отдан в ученики иконописцу, и спустя время тот найден мертвым. Остенек же исчезает, чтобы обнаружиться в другом месте, в столице, в лавке торговца фарфором. Купец “Бауман встретил взгляд исподлобья и почувствовал, что ему делается нехорошо. Он не мог понять, почему… – Где вы нашли этого молодца… спросила его жена развязным тоном, стараясь, чтобы он был шутливым, не пряча видимого отвращения, которое вызывал у ней новый посыльный. Впрочем, она решила, что Остенек будет ужинать один в своей темной каморке, поскольку его присутствие в кухне угнетало кухарку и прачку. Они утверждали, что от этого жалкого – несмотря на молодость – человечка исходит-де заразная болезнь; обличают его и чего-то ищущие водянистые серо-голубые глаза, а дыхание отравляет всю комнату. Их пугал его взгляд, как они говорили, колдовской”.
Фантасмагоричный Остенек повлиял, по-видимому, на женские персонажи в романе. Они кажутся существами недостижимыми, общения с которыми лучше все-таки избегать; они интроверты и жертвы собственного инфантилизма. В романе они почти все умирают. Стержневой персонаж романа – в начале барственный и великолепный сановник предстает на последних страницах стариком, сознательно изолировавшим себя от мира. “Время атаковало и его, и из статного мужчины он превратился в сухой и тощий, словно гвоздь, остов. Его водянистые глаза, когда-то горевшие невыразимой грустью, испускали теперь мрачный луч безумия и смерти”.
“Здравый смысл и понимание олицетворяет следователь Шульд – быть может, авторская маска в романе. Но и он в затруднении: “…думая о своей жене, Шульд говорил себе, что человеческое существо загадка, неисследимая бездна, будь то цыган или ваша собственная супруга”. В отличие от своего дальнего родственника Порфирия из “Преступления и наказания”, Шульд разгадывает тайну преступлений благодаря знакомству с каким-то средневековым руководством, “Молотом ведьм” в своем роде.
Терновский предстает мастером душевных состояний персонажей, действующих в различных слоях российского общества. Крестьяне, купцы, знать. В этом богатстве положений, в текстуальной сложности “Тромплевра” – большие возможности, но и риск. Если искать явления европейской культуры, конгениального Терновскому, то на память неожиданно приходят савойские и швейцарские церкви XVII–XVIII веков, ошеломляющие своим барочным интерьером, его непрактичностью и обилием красок, резьбы, лепнины, позолоты. Рядом с суровостью средневековья и функциональностью нового времени он кажется излишне нагруженным. Но привыкающий глаз находит логику в нарядности и любованье деталью, и тогда понимаешь, что здесь воплотилось особое состояние человеческого духа; без этой страницы хроника европейской истории была бы беднее.
Стиль Терновского изыскан и метафоричен, его словарь определенно богаче нынешнего языка французской прозы, стремящегося к газетно-компьютерному упрощению и бравурной подростковости. Эта особенность, характерная и для русских вещей писателя, позволяет говорить о барочности его стиля. Кроме прямой задачи – красочности и зримости изображения, нарочитый метафоризм Терновского участвует в важном деле регулирования литературного времени, “скорости” развертывания текста в чтении.
Мари-Клод Тебо, Николай Боков, Париж