Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 235, 2004
А. Полянский. Ежов. История “железного” наркома. М., “Вече”, 2003. 414 с., коммент., прилож., илл.
Закрываю ладонью название книги. На обложке остается фотография моложавого военного в гимнастерке с большими звездами на петлицах. Спрашиваю знакомых: “Как вам этот человек?” Всматриваются, одобрительно кивают головами: “Симпатичный. Лицо приветливое, черты правильные, приятные. Глаза внимательные, даже добрые. А кто же это?” Убираю руку. Под фотографией название книги – “Ежов”. Неподдельное изумление: “Ежов?! Тот самый кровавый сталинский нарком НКВД на пике страшного Большого террора 37-38 годов?!” Да, он.
Никто точно не знает, сколько жизней унес этот Большой террор и сколько из них приходится на долю Ежова. Автор предисловия, знаток этой жуткой проблемы Т. Гладков полагает, что при Ежове было расстреляно около 700 тыс. человек, а брошено в тюрьмы и лагеря, где погибло неведомое число осужденных, не менее 3 млн. В своей “вотчине”, на Лубянке, Ежов, по его собственному признанию, “почистил” 14 тысяч одних чекистов. Вот такой смертный грех взял на свою душу Николай Васильевич Ежов, заправлявший на Лубянке с сентября 1936-го по ноябрь 1938 г. Найдется ли еще такой в истории?
Автор А. Полянский – кандидат исторических наук и профессиональный разведчик (полковник) – первым начал писать книгу о Ежове. Увы, он не успел ее закончить: она вышла уже после его кончины в 1998 г. и следы ее незавершенности видны, как говорится, невооруженным глазом. Полянский не успел написать важные разделы о роли Ежова в подготовке и проведении страшной памяти процессов: “Параллельного антисоветского троцкистского центра (Пятаков, Сокольников, Радек и др.), “Антисоветской троцкистской военной организации в Красной Армии” (Тухачевский, Якир, Уборевич и др.), “Антисоветского правотроцкистского блока” (Бухарин, Рыков, предшественник Ежова на Лубянке Ягода и др.). Что стоит за словами “подготовка” и “проведение” этих процессов, мы теперь кое-что знаем. На основании секретного постановления ЦК ВКП(б), вынесенного в 37-м с ведома Сталина, к арестованным применялись “меры физического воздействия”.
И все же названные и некоторые другие пробелы не представляются невосполнимыми. Сегодня процессам Большого террора посвящена обширная литература, и читатель, пожелавший узнать о них, сможет это сделать без особого труда.
Книга А. Полянского ценна в другом отношении. В ней предпринята попытка ответить на нелегкий вопрос: как и почему после революции 1917 г. мог появиться на свет Божий человек с приятным, мягким выражением лица, но с душой суперубийцы по имени Николай Ежов. Кто он, откуда, какие силы подняли его на головокружительную высоту власти, отдавшей судьбы миллионов людей в его руки, а он казнил людей “списками” по решению учреждаемых им же “троек” или даже “двоек”?
Ежов Николай Васильевич родился в 1895 г.; по некоторым данным, в Петербурге. Отец его был то ли рабочим, то ли дворником, то ли содержателем питейного заведения. А может, в разное время и первым, и вторым, и третьим. Ежов в партийных анкетах писал, конечно, что отец его – рабочий. Тогда очень многие декларировали свое “пролетарское происхождение”, как позднее, в период крушения большевизма, нашлось немало людей, вдруг начавших бравировать своими “дворянскими корнями”.
Как следует из приведенных в книге воспоминаний и свидетельств, Ежов не страдал какими-то “порочными” генами, сделавшими его садистом. Может быть, только одним: он был очень малого роста – всего 150-151 см. Рабочий паренек, несмотря на очень плохое образование (Ежов откровенно писал в анкетах: “незаконченное начальное”), был смышленым, любознательным, довольно много читал. Заслужил даже у приятелей кличку “Колька-Книжник”. Кроме того, у него был хороший голос, он хорошо пел, хотел было даже поступить на сцену, да не взяли: ростом не вышел. Но за голос девчата готовы были с ним “гулять”.
В Первую мировую войну его призвали, служил в железнодорожных мастерских Витебска, в других местах, куда посылали. Служил исправно, исполнительно. Он вообще был предельно исполнительным, в исполнительском рвении ему трудно было остановиться. А тут революция: одна, другая. В 1919 г. Ежов – в Красной Армии. Снова как “недомерок” не в строевых частях. Его направили в Саратов, на так называемую радиотелеграфную базу. Возможно, здесь “Колька-Книжник” и смекнул, какая “кривая его вывезет”: он пошел “по партийной линии”. Большевики только становились на ноги как государственная власть. Всюду нужны были “социально надежные”, к тому же активные, хоть более-менее грамотные исполнительные люди, умевшие, как говорил Ленин, “правильно подойти к массе”. Ежов умел, и его начали “двигать”. Вот он уже комиссар базы, вот – в Татарстане, в областном, затем в Татарском ЦИКе. Тут он женился на Антонине Титовой, бывшей студентке физмата Казанского университета, много помогавшей своему “Колюше”. Ежова “перебрасывают” в Марийский обком. Его уже знают в Москве, и в начале 1922 г. рекомендуют секретарем этого обкома. Здесь Ежов решительно борется с местным “национальным уклоном”, ведет правильную “партийную линию”. Ценного работника направляют на “укрепление” в Семипалатинский губком, тоже секретарем. А в 1925 г. Ежов уже секретарь Киргизского обкома РКП(б) и делегат ХIV съезда партии. Почти повсюду о Ежове тех времен – благоприятные отзывы как о партруководителе и личности. А. Полянский приводит рассказ своего хорошего знакомого, арестованного в бытность Ежова наркомом НКВД. Они дружили в 20-х гг., и ежовский друг, попавший в мясорубку Большого террора, все надеялся, что “Николай разберется”. Кто-то из присутствовавших при разговоре сказал, что Ежов был “зверюгой”.
“Да я бы так не сказал, – заметил рассказчик. – Потом, наверное, озверел, когда его на НКВД поставили. А раньше душа-человек был. Тогда от него слова плохого не слышали. Хлебосол. Последним мог поделиться”.
В книге приведены и другие свидетельства, подобные этому. Писатель Юрий Домбровский вспоминал, что в Семипалатинске “не было ни одного, кто сказал бы о Ежове плохо. Это был отзывчивый, мягкий человек… Это – общий отзыв. Так неужели все лгали? Ведь разговаривали мы уже после падения “кровавого карлика”. А. М. Бухарина в своих мемуарах тоже писала, что в лагере встречала людей, которые говорили о “раннем Ежове” как о человеке, который “отзывался на любую малозначительную просьбу, всегда чем мог помогал”.
Между тем близится крутой поворот в судьбе Ежова. “Крепкого работника”, преданного партии и умеющего вести за собой людей, закрепляют в Москве, в высшем партийном ареопаге – ЦК. Только ли личные и деловые качества Ежова способствуют его карьере? Нет. Его несет новая политическая “волна”. В единодержавно властвующей партии, а вместе с ней и в стране происходят перемены, которые еще мало кому заметны. Надежды на мировую революцию, с которыми большевики прорывались к власти, рухнули. Страна в “капиталистическом окружении”. Экономическая да и культурная отсталость давят ее. Признанного вождя Ленина, определившего курс в 17-м году, уже нет. В партии обостряется фракционная борьба.
Но все явственнее выдвигается на первый план генсек Сталин. Он формирует новую “генеральную линию” – будем строить социализм в “отдельно взятой стране”. В отсталой России? Но с кем? Старая “ленинская гвардия” такую теорию не разделяет да и самого “товарища Сталина” не торопится признать новым Лениным. Как позднее скажет Сталин, “кадры решают все”. И ему нужны молодые кадры, лично им выдвинутые, безраздельно ему верящие кадры, которые Сталин сделает хозяевами и хозяйчиками страны. Знаток человеческих слабостей, сам великий “кадровик”, он знает: такие найдутся, их будет достаточно, но их надо, конечно, искать и “продвигать”. Оргспецотдел ЦК ВКП(б) становится одним из наиболее ключевых. Его возглавил старый большевик И. Москвин. О Ежове он много слышал, познакомился с ним на ХIV съезде. В 1927 г. Ежов – в Орграспредотделе ЦК, сначала – инструктор, а вскоре и заместитель Москвина. И не только заместитель. Можно сказать, вхож в дом. Зять Москвина, писатель Лев Разгон (тоже попавший на 17 лет в ГУЛаг при Ежове), вспоминал: “Сидел за столом тихий, немногословный, слегка застенчивый, мало пил, не влезал в разговор, а больше вслушивался”. Москвин считал Ежова идеальным работником, а сердобольная супруга Москвина все старалась подкармливать маленького, скромного “воробушка” (потом Ежов лично распорядится и об ее аресте).
Последнюю проверку Ежов прошел на “ломании хребта крестьянству” – коллективизации. Показал себя с лучшей стороны, и его лично принял Сталин. От него он вышел уже заведующим Орграспредотделом ЦК с разрешением присутствовать на заседаниях Политбюро. Высоко взлетел “воробушек”! “Хозяин”, видно, разглядел в этом “воробушке” хищную птицу, нужную ему для предстоящих больших дел.
В это время совершились перемены и в личной жизни восходящей партийной звезды. С Антониной Титовой Ежов расстался. Женился на Евгении Соломоновне Файнгенберг – уроженке Гомеля. Она уже побывала замужем за журналистом Л. Хаютиным, потом – за А. Гладуном, директором московского издательства “Экономическая жизнь”, но и его поменяла на “Колюшеньку” Ежова. Ей – провинциалке – нравилось играть роль хозяйки большого салона, вращаться среди знаменитых писателей и актеров. Тут мелькали В. Катаев, И. Бабель, Г. Александров, Л. Орлова, С. Эйзенштейн и др. Правда, это будет немного позже, когда “Колюшенька” возглавит НКВД. Что поделаешь, звезды искусства тянулись тогда к людям власть предержащих: ведь от них зависело так много, если не все. Увы, некоторые за это дорого заплатили, например, И. Бабель – бывший большим другом Евгении Соломоновны.
Ежов стал главой НКВД с сохранением поста ЦК и председателя КПК в сентябре 1936 г. Для задуманного Сталиным прежний нарком Г. Ягода не подходил: он происходил из “старой гвардии”, многое знал о самом Сталине, может быть, такое, что было совершенно нежелательно для Хозяина. В НКВД ему нужен был абсолютно свой человек, преданный, как собака, если ее даже бьют. Началась кровавая страница в истории страны, получившая название “ежовщина”. О ней сегодня написаны книги и, может быть, нет смысла вспоминать события, с ней связанные. Важнее, пожалуй, подчеркнуть, что круша страну, партию, людей, Ежов крушил и самого себя. Всех, кто был рядом с ним. Скрип сапогов по ночным затемненным лестницам, резкие повелительные звонки в двери, за которыми в страхе затаивались люди, черные, отъезжающие от подъездов воронки… Души людей были охвачены подозрительностью, страхом, неверием в самих себя. Вот страшная записка, которую оставила Ежову Евгения Соломоновна перед отъездом в больницу, из которой она уже не вышла. “Колюшенька! Очень прошу тебя, настаиваю проверить всю мою жизнь. Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, каких-то несодеянных преступлениях”. Передозировка люминала избавила ее от собственных сомнений.
К осени 1938 г. “кровавый карлик” сам уже был близок к помешательству. Не щадя себя, он “чистил” страну, партию, Лубянку, не сомневаясь ни в одном шаге Сталина. И вдруг… Совнарком и ЦК принимают постановление, в котором НКВД, с одной стороны, критикуется за “перегибы” в проведении арестов, следствий, репрессий, а с другой – за потерю бдительности. Ежов запил по-черному. Почуяв, что почва под наркомом зашаталась, кадры, расставленные им самим, взялись за доносы. Обвиняют его не только в укрывательстве некоторых “врагов народа”, но и в моральном разложении: пьянстве, половой распущенности, мужеложестве. Доносчики сообразили: Сталину Ежов вот-вот будет не нужен. Реальная или потенциальная оппозиция вырвана с корнем. Дальнейший разворот репрессий, перейдя некую критическую черту, может стать опасным. Да и “карлик” забрал слишком много власти. Н. Хрущев в “Воспоминаниях” писал, что Сталин как-то сказал ему об “извращениях” в НКВД: “Бывают такие извращения. На меня там тоже собирают материал. Ежов собирает”.
Есть сведения, будто под Ежова “копал” и “свалил” его Г. Маленков. Это он якобы указал Сталину на “перегибы” в репрессиях. Но если бы Маленков хоть на минуту сомневался в начавшемся охлаждении Хозяина к Ежову, вряд ли бы он решился на свой “подвиг”. “Мавр сделал свое дело”. Политика не знает жалости. Большая политика исключает ее полностью. Сталин, кроме того, мог предстать теперь как вождь, пресекший незаконные репрессии, которыми воспользовались “враги народа”, чтобы уничтожить партию и советскую власть. И это он, Сталин, остановил ежовский смерч.
23 ноября 1938 г. Ежов написал Хозяину совершенно секретное заявление с признанием своих ошибок и просчетов. “Несмотря на них, – писал он, – я погромил врагов здорово”. Он клялся исправить все свои “промахи” и просил использовать его не в НКВД, а на “любом участке”. Сталин принял своего Малюту Скуратова в кремлевском кабинете. С минуту молчал, опустив глаза и устало подперев голову рукой. Потом сказал: “Оставьте, рассмотрим”.
Некоторое время Ежов еще работал наркомом водного транспорта, а 10 апреля 1939 г. за ним пришли. Его увезли в Лефортовскую тюрьму. Он хорошо понимал, что это значит, что его ждет. Его били там так же, а может быть, с еще большим наслаждением, чем по его приказам били других. Он признавал все: моральное разложение, укрывательство врагов народа, свою агентурную работу на германскую, английскую, японскую и польскую разведки, организацию вредительства, терроризм, подготовку к захвату власти. Иногда он, правда, словно стряхивал с себя наваждение и говорил “все наврал”. “Не надо было врать”, – сухо отвечали ему, с презрением глядя на “маленького человека, у которого тряслись губы и руки и который вот-вот готов был разрыдаться в истерике”.
Когда Ежову предъявили обвинения, он отказался их признать и потребовал свидания с кем-нибудь из членов Политбюро. Ему дали возможность встретиться в Лефортово с новым наркомом НКВД Л. Берией. Тот стыдил его за боязнь признаний своих преступлений против партии. “Даже у гнилых интеллигентов хватило на это мужества, – говорил Берия, – а ты, рабочий парень, комиссар Красной Армии, который прошел огонь и воду, трусишь”. Берия подбодрял Ежова, советовал держать себя на Военной коллегии Верховного суда “достойно” и не думать о том, что его обязательно расстреляют.
3 февраля 1940 г. Ежов предстал перед Военной коллегией. Он отрицал шпионаж, террористическую деятельность и участие в заговоре. “Я почистил 14 тысяч чекистов, – сказал он, – но моя вина заключается в том, что я их мало чистил”. Вообще мало “чистил” врагов. “Прошу передать Сталину, – просил Ежов, – что все то, что случилось со мной, является просто стечением обстоятельств и не исключена возможность, что к этому и враги народа приложили руку. Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах”.
Ежова приговорили к расстрелу. По некоторым свидетельствам, приведенным в книге Полянского, в расстрельный подвал Ежова приволокли. Он уже мало чем напоминал живое существо. Собственно, стрелять и не было нужды. Но будто бы сопровождавшие чуть не с наслаждением разряжали свои браунинги в бывшего наркома, перед которым относительно недавно вынуждены были унижаться. Согласно архивной справке НКВД, это произошло 4 апреля 1940 г. “Николай Ежов так ничего и не понял, – пишет автор книги А. Полянский. – Этот коммунистический фанатик был слишком “зомбирован” системой и не был способен мыслить самостоятельно, ощущать реальность”. С этим можно согласиться лишь частично. После ареста Ежова в его сейфе нашли 2 пули, аккуратно завернутые в бумажки. На одной было написано “Каменев”, на другой – “Зиновьев”. Ежов бережно хранил пули, которыми были убиты двое из лидеров Октябрьской революции. Пулю, которая убила “кровавого карлика”, не сохранил никто. Он был расстрелян такими же, как он сам, не “помазанными” Революцией, а “примазавшимися” к ней. Он был из их “призыва”.
Генрих Иоффе