(публикация О. Бакич)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 234, 2004
Письмо пятнадцатое
14-го февраля 1975 года
Дорогой Мурочка,
Ваше письмо от 2-го февраля получил вчера: как видите, «карнавальные безумства» сказались на скорости его полета. Было еще два письма, на которые я ответил сразу не потому, чтобы они были важнее, а потому, что ответить на них можно было быстро (не переписывая четырех сонетов!) Сходив на почту, я пошел в копакабанское отделение муниципальной библиотеки за справками о «русских» городах в штате Сеара («Руссас» и «Нова Руссас»). Нашел (правда, знал, где искать: решительно спросил Энциклопедию уездных и районных городов Бразилии) нужные сведения и дома написал статейку для обеих газет без черновика.1
Все это было присказкой. Представьте себе, моя «Сапфо» тоже от Иваска. Я послал ему этот сонет с первоначальным вариантом имени «Сафо». По своему обычаю, он вернул мне его с пометками: «Сафо» была недрогнувшей рукой перемарана на «Сапфо». Как Вы знаете (нет, Вы еще не знаете), я довольно культурный человек, но только до буквы «Д» (вырос на первых пятнадцати томах Нового Энциклопедического Словаря Брокгауза и Эфрона: от А до Десмургия). Вопрос о Сафо-Сапфо остался бы вопросом, если бы я не заглянул вчера в статью «Греческая литература» (на букву «Г»). Там несколько раз значится «Саффо» через двойное «ф». Иваск не стесняется вносить свои поправки «не спросясь броду» (однажды слово «мрежа» он переправил в моем стихотворении на «мрежь», за что удостоился эпиграммы). Но все-таки: «Сафо» или «Саффо»?2
Вы пламенно защищаете новое «кривописание» (мой термин) даже после того, как оно полувековым опытом скомпроментировано насквозь. «Всё» – «все», «мир» – «мiр» – слова употребительнейшие – при правописании сохраняли свою особность, а теперь такая дурость получается, что в своем переводе «Дао-дэ-цзина» я и сам не всегда помню, где «мир», а где «мiр». В редчайших случаях бывает еще «мгро», при склонении совпадающее с «миром» и «мiром». Реформировали русское правописание на криво… людишки, пропитанные революционным душком.
<…> «Задвадцатое столетье»3 – хорошая мысль. Кстати, Иваск уже одумался – или Вейдле ему указал на исключительную цельность книги «С горы Нево», которая вся заключена в рамки эпиграфа и «ключевого сонета» в конце. Мой брат (который «по-русски не читает») одобрил эту книгу, а его жена изменила установки на противоположные: не только прочла «С горы», но и купила все предыдущие и даже будущую «Ли Сао».
___________
* Начало публикации см. в «НЖ», кн. 233.
Сказано мудро: «Враги человеку домашние его». Сколько лет мне талдычили, что «писать надо не по-русски, а по-английски, не стихи, а прозу, и не как В. П., а как Хемингуэй!» Теперь (после «гастроли» в США) призадумались и что-то поняли.
<…> Вместе с «Ариэлем» или лже-Ариэлем закончился и сонетный угар. Возникают какие-то другие стихи, другие формы. Строки теперь совсем короткие: двухстопный анапест, трехстопный ямб. А четырехстопный и пятистопный служат для шуточных стихотворений и эпиграмм, которые возникают легко и при малейшей провокации. Впрочем, я, как запойный, работаю над четвертой песней автобиографической поэмы. (Поэма без предмета): онегинской строфой на точных рифмах. Перевалил в 1940-й год. Беда, что точных рифм уже не хватает, приходится повторяться. На «приблизительные рифмы» не перейду ни в каком случае: лучше «умереть» году в 1945-м, чем «дожить» до 1975-го с «рифмами» типа «камне-близка мне» или «тиха-грехах».
<…> Вейдле хвалит «С горы Нево», но отзыв писать не хочет: отговаривается «занятостью». Догадываюсь, что дело не в занятости, а в том, что года два тому назад Вейдле провозгласил “excathedra” Иваска и Чиннова лучшими поэтами Зарубежья. Не хочется пересматривать провозглашенный столь торжественно догмат. Иваск – мне друг, и его я не пародирую, а Чиннова пародирую чаще, чем кого-либо. У него вижу не message, а претензии на значительность. И совсем плох Нарциссов4 (я только что написал отзыв о его «Шахматах» – по желанию Раннита, но написал просителю, что к «Клубу взаимного восхищения» не принадлежу и что не намерен считаться ни с тем, что Нарциссов полуэстонец, ни с тем, что он переводчик Раннита. Точка).
Десять часов утра. Яркое солнце. Зной. Люблю свою Бразилию.
Ваш Валерiй
_______________
1. В. Салатко-Петрище, «Русские города в Бразилии», НРС, 15 марта 1975 г.
2. В посланном Лапикену машинописном черновике будущей книги «Ариэль» Перелешин, кроме заглавий, дал всем сонетам порядковый номер от 1 до 153, указал в конце, что венок сонетов «Звено» составят номера 154-169. В вышедшей книге сонеты не нумерованы и некоторые в машинописи заменены другими. В сонете 24, «Силос», не включенном в книгу, в восьмой строке упоминалась Сапфо, и в дальнейшем Перелешин изменил это написание на Сафо.
3. «Задвадцатое столетье» – последняя строка стихотворения «За свечой – в тени – Засвечье», «С горы Нево», с. 58.
4. Борис Нарциссов (1906–1982), поэт, критик. Во время войны попал в Германию, в начале 1950-х гг. переехал сперва в Австралию, а затем в США. Издал несколько сборников стихотворений и печатался в эмигрантской периодической прессе.
Письмо шестнадцатое
16-го февраля 1975 года
Дорогой Мурочка,
Вчера в полночь закончил переписку тридцати пяти английских сонетов Фернандо Пессоа в моем переводе. Подвиг-перевод был великий, а переписка – совсем малый, ибо только первого листа не было, потому что первые семь сонетов я когда-то переписал для одного североамериканского литературоведа, которому собирался послать и продолжение, но писем от него нет уже много месяцев, эрго беспокоиться о нем не нужно. Кое-где могут быть мелкие исправления, но, кажется, важных изменений было совсем мало – и одно я вписал от руки.
На Ваше письмо от 2-го февраля я ответил 14-го – сразу по получении.
О «Ли Сао» все еще нет новостей.
Ваш Валерiй
Письмо семнадцатое
25-го февраля 1975 года
Дорогой Мурочка,
<…> Сегодня прилетел первый экземпляр «Ли Сао». Опечаток нет, но я заметил собственную оплошность: в Послесловии (добавленном потом, чтобы заполнить оставшуюся пустую страницу) я сам написал «Храм Трех Ворот». Ясно, что «Храм Троих Ворот» или «Храм Тройных Ворот». Есть и другие мелочи.
Первый экземпляр останется в моей коллекции. Но теперь знаю, а не только верю, что книжка выходит. Как только получу хоть малое количество экземпляров, ублажу покупателей: Вас, Лиду (жену брата) и Марию Визи,1 которая книжку заказала (хотя еще за нее не платила). Издание «Ли Сао» состоялось только благодаря жертвенности мамы. Она готова к тому, что жить мы будем на ее «пенсию» (от брата), а мои тощие заработки будут пересылаться «Посеву». Как видите, не один я догадываюсь о своем местечке в истории русской поэзии.
«С горы Нево» выслана Вам 8-го января. По воздуху. А сейчас не могу вспомнить, получили ли Вы ее. Думаю, что получили. Было бы славно, если бы Вам захотелось написать о ней хотя бы для «Русской жизни», хотя и в «НРС» еще не было ни слова.
Как это я забыл? Придется забраться в шкаф, извлечь тот пакет, где хранятся Ваши письма, и просмотреть последние несколько.
На этом остановлюсь: в голове зайцы скачут из-за выхода «Ли Сао».
Ваш Валерiй
Выход «Ли Сао» отпраздновал с мамой. Купил мороженого новой фабрики “Yopa” (honnisoitquimalypense),2 одну «кокаду» (печенье из кокоса, по вкусу – как миндальное). Добавили по рюмке апельсинового ликера. О, безмятежная жизнь безработных в Бразилии!
Сегодня утром возник английский (шекспировского типа) сонет «Мадригал».3
Посылаю (завтра) «Посеву» еще три чека, всего на US $58.00 А сколько еще должен – не знаю.
______________________
1. Мария Визи (1904, Нью-Йорк – 1994, Сан-Франциско), поэт, живший в молодые годы в Харбине и в Шанхае, а затем в Сан-Франциско. Дочь американца и русской, она писала на русском и на английском, издала три сборника «Стихотворения» (Харбин, 1929), «Стихотворения II» (Шанхай, 1936) и «Голубая трава» (Сан-Франциско, 1973). В ближайшее время выйдет полное собрание ее стихотворений и переводов.
2. Honnisoitquimalypense – правильно “honisoitquimalypense” (старофранцузский): стыд тому, кто подумает дурно.
3. «Мадригал» (21 августа 1972 г.), не опубликовано.
Письмо девятнадцатое
9-го марта 1975 года
Дорогой Мурочка,
Получил Ваше письмо от 2-го марта (кажется, позавчера). Читал его несколько раз: запальчиво пишете, как истый педант, но я тоже педант, поэтому сговор возможен.
Уверен я, что строгая сама по себе сонетная форма оправдывает обязательное применение цезуры. Когда Иваск написал мне, что цезура «вышла из употребления в 11 часов утра 17 января 1910 года» (хорошо придумано!), я ответил ему, что 20-го апреля 1971 года цезура снова вошла в моду (и в учете этого обстоятельства первый сонет – акростих – «Ариэля» цезурован). Но не делайте меня «зубром» или фанатиком. Когда я хочу поиграть вопросом о цезуре, я сознательно и умышленно от цезуры отказываюсь. В доказательство приведу сонет
СТОН
Не первый я и не второй, не третий,
В чьем сердце боль и ноет, и щемит,
И вырастит, и крылья распрямит –
Ровесница медлительных столетий.
Прочней дворцов, соборов и мечетей,
Устойчивей и выше пирамид
Иной сонет, но тоже в нем гремит
Рыдание протяжных междометий.
Клювастая орлиная строка
Перелетит враждебные века,
Не выгорев, не став седой и бурой:
Преодолев скольженье под уклон,
Не остановится перед цезурой
Все тот же слабый односложный стон.
27. Х. 1972 года
Случайную цезуру (то есть, то нет) считаю признаком разгильдяйства. И ведь я не родился с этими убеждениями, а «вынянчил» их за много лет опыта и живейшего интереса к сонету. Цезура – эстетический эффект, испытанный и безошибочный. 99.9% сонетов с цезурой лучше, чем без цезуры. А приведенный выше сонет требует нарушения цезуры – именно как нарушения, а не как «шатай-валяй». Устранение цезуры вообще увеличивает не «свободу», а вялость стиха. И кто сказал, что цель поэта – свобода? Это «козырь» митинговых ораторов, а не поэтов. Всяких-разных ильичей, старых и новых.
В сборнике «Ариэль» – только сонеты. Когда-нибудь (по частям) перешлю Вам и не-сонеты. Тогда увидите, что и «лай» у меня случается, и «кукованье». И какофония. Но я хочу оставаться ей хозяином – и не пишу таких строчек, как чинновская «Как Ока, как Ока, как Ока». Потому и не «обкакиваюсь».1
«Вслушался» я в «Жертвоприношение весне» Стравинского Вашим способом. И теперь даже люблю эту дикую пьесу. А мама грозится выгнать меня из дому, если буду ее ставить.
Кажется, в моем сонете «взнуздать» не связано с мгновенностью: речь идет об успехах науки и техники, процессе медленном. Не грызите меня за мое «забразилье» и прочее.2
Мои неологизмы консервативны, ибо они строятся в соответствии с духом русского языка, делаются из хороших русских корней. Не знаю, «народ» ли я, но догадываюсь, что именно так, как я пускаю в ход свои «забразилья», поступает и то безликое множество, которому приписывается языковое творчество со всеми признаками гениальности.
А теперь спрячьте Вашу «железную лопату». Не мог я даже в пылу написать, что «новое право (?) писание изобрели коммунисты», ибо знаю, что введено оно в 1914 году. Было ли оно обязательным до разгона Учредительного Собрания, не знаю: где-то видел текст отречения великого князя Михаила Александровича от престола (сразу после отречения императора Николая II за себя и за сына), и оно было по старой орфографии. И почему в Зарубежьи держалось старое правописаниее до сороковых годов? Не потому ли, что реформа была сразу оспорена многими?
<…> У мамы есть несколько книг, изданных около 1890 года. «Карамзинского» «ё» нет ни в одной из них. Грамотные твердо знали, где «е», где «ё» (были и равночестные варианты, которых теперь как будто бы быть не должно).
<…> Предмет – тема.3 Моя поэма – как бы без темы (и это дает мне «право» болтать о чем угодно – впрочем, на общем фоне собственной жизни). Ахматову я не пародирую. У нее герой есть, но она показывает его не героем, а… Дорогой Мурочка, я давно знаю, что за книгу «Ариэль» меня растерзают не мэнады, а «бешеные самцы». Имя Махельяна – Фернан. Это был португалец на испанской службе. Мыслю книгу «Ариэль» как посмертную: там «бешеные самцы» меня не тяпнут.
Лидия Хаиндрова настаивает, чтобы я исключил из «Ариэля» оба акростиха: первый сонет-акростих и «Звено». Говорит, что такая «реклама» может повредить (в карьерном отношении, что ли?) моему «единственному вдохновителю» (хотя и не единственному)…4 Что Вы об этом думаете? Ведь «Ариэль» может проваляться по сундукам до 2040-го года – и тогда «опасность» для вдохновителя минует. Это первое. Второе: что и сам он может лет через десять-двадцать почувствовать себя даже польщенным таким вниманием издалека (о «Звене» он мне писал: «Спасибо за венок. Им вы меня обессмертили».) И третье – злое – соображение: должен ли я считаться с его карьерой? Ведь он может доказать всем, кому ведать надлежит, что в Москве я не бывал, а он не бывал в Бразилии, так что мы технически не знакомы, а от укуса бешеной собаки никто на свете не застрахован.
Лидии Юлиановне я ответил, что, если «вдохновитель» из себялюбия и трусости попросит меня собственноручным письмом (не через третьих лиц) исключить оба акростиха, я сделаю это из брезгливости. Это совершенно точная формулировка. Так и будет. Эту формулу я выучил наизусть; если Л. Ю. снова заговорит об этом, повторю еще раз.
Стихи возникают – «как ни в чем ни бывало». Даже сонеты. Но главное – работа над четвертой песней Поэмы без предмета (уже сделано 55 строф). На Пекин понадобится еще одна песня. Это был значительный этап.
При содействии Ирины Петровны устройте вечер стихов бразильского поэта, пишущего по-русски, соберите тысячу долларов или больше – тогда издадим «Дао-дэ-цзин». Если соберете две тысячи, то «Дао-дэ-цзин» и «Южный Крест». Если три – то и «Тень на занавеске». И еще «Царя Саула» втиснем. Или сонеты Фернандо Пессоа. «Ариэль» будет стоить до двух тысяч. Поэма без предмета – до четырех (но до конца еще о-о-очень далеко). <…>
Иваск много раз восхищался необычностью «ситуации» сонетов «Ариэля». Ситуация была бы просто неприличной, если бы не момент вымышленности всего этого «приключения». Но и помимо соображений «викторианской благонравности», Иваск утверждает, что это единичная «ситуация» не только в русской поэзии, но и во всей мiровой литературе (мировыми бывают судьи, литература – мiровая). Если так, то так даже смешнее!
Почему-то я стал сомневаться в том, дошла ли до Вас «С горы Нево». Но сегодня Вы упомянули «забразилье»: значит, все в порядке.
Извините, что столько наболтал. Но с Вами легко болтается: знаю, что Вы меня до последних глубин видите. Потому и в «консерватизм» не поверили. Но это все-таки консерватизм. Заметьте, как редко пользуюсь я иностранными словами (которые можно заменить русскими). Ясно, что слов «поэт, сонет, бразилец, профессор» не избегаю. Но прихожу в ярость, когда читаю в «Русской (русской!) мысли», что «силы бывают конструктирующими и деструктивными». Об этом я писал шах-княжне,5 но с нее как… с гусыни вода.
Ваш Валерiй
_______________________
1. Из стихотворения И. В. Чиннова «Наклонись над рекой, погляди», «Монолог» (Париж, 1950).
2. «Забразилье» – стихотворение «За свечой – в тени – Засвечье», «С горы Нево», с. 58, построено на словах Заречье, Забайкалье, Заангарье, Заполярье, Зарубежье и неологизмах: Засвечье, Запечье, Заплечье, Заболотье, Задубровье, Заозерье, Заостровье, Забурунье, Заграничье, Забездомье, Заизгнанье, Завеликоокеанье, Забразилье, За-двадцатое-столетье.
3. Речь идет о «Поэме без предмета».
4. Перелешин предполагал открыть книгу «Ариэль» сонетом «Акростих», где акростихом было «Женя Витковский», и закончить венком сонетов «Звено», где заключительный сонет «Магистрал» содержал тот же акростих. Именно так книга и вышла.
5. Шах-княжна – Зинаида Шаховская, поэт, журналист, в те годы редактор газеты «Русская мысль».
Письмо двадцать первое
18-го марта 1975 года
Дорогой Мурочка,
Только что получил Ваше милое (очень милое!) письмо от 11 марта. Спасибо за то, что с таким вниманием относитесь к добровольно возложенному на рамена подвигу – разбору моих сонетов. Спешу Вас поблагодарить: да, «неумолимая заботливая власть» – лучше, чем «неутомимая»1. Во-первых, эпитеты «неутомимый» и «заботливый» – в одном ряду, и второй ничего существенно нового не добавляет к первому. А во-вторых… у Франсуа Вийона я научился страстному поклонению антитезам: стараюсь (почти, а иногда и прямо) сознательно определять предмет не тем прилагательным, которое к нему логически может относиться, а тем, которое к нему никак не относится, а скорее относится к противоположному понятию. Я бы сказал, что это было важнейшим открытием в моем поэтическом хозяйстве. Предмет характеризуется не за то, что он есть, а за то, что он не есть.
<…> «Любители чистой поэзии». Да где они? Правда, и сейчас не перевелись ослы, которые считают, что если воспевается «нормальная» любовь (он, она, ночь, луна), то все в порядке, муза остается благонравной. Над этим «благонравием» я здорово издеваюсь – не только в «Ариэле», но и в той тонне сонетов, которую сейчас для Вас переписываю (осталось еще… полтора года сонетотворчества) и которую пошлю Вам в свое время тяжелым пакетом по морю.
Пропускаю я (не переписываю) те сонеты, которые были в печати: в «НРС», «РМ», «НЖ», в сборнике «Мнемозина и Каисса».2 Если у Вас их нет, то придется дополнительно переписать и послать пропускаемое. Вот опять в «НРС» от 4 марта напечатано два сонета – «Поэзия и проза» и «Без воображения». В первом из них – легкая насмешка над «поэтическим реквизитом» Мишек Волиных.3 А Вы, наверное, издеваетесь над «чистой» поэзией… Я тоже издеваюсь. На крови должна настаиваться поэзия, а не на прописях времен королевы Виктории.
Ваш Валерiй Перелешин, то есть попросту Валерiй.
______________
1. В сонете 11, «Национализация», не включенном в книгу «Ариэль», девятая-одиннадцатая строки читались: «Борьбой за численность увлечена упорной, / Подростка бледного разыщет и в уборной / Неутомимая заботливая власть». Перелешин принял предложение Лапикена.
2. «Мнемозина и Каисса» (Нью-Йорк, 1973) – сборник стихотворений на шахматные темы, составитель Э. Штейн.
3. Мишка Волин – псевдоним поэта Михаила Николаевича Володченко (1914, ст. Имяньпо, КВЖД – 1997, Аделаида, Австралия), участника харбинского литературного кружка «Чураевка». Из Харбина переехал в Шанхай, а в 1949 г. в Австралию. Перелешин считал его слабым поэтом и нередко высмеивал, называя в письмах Мишкой или Мифой Волиным.
Письмо двадцать второе
24-го марта 1975 года
Дорогой Мурочка,
Только что получил несколько писем, включая одно с приглашением прокатиться в Петрополис в гости к милому старику (совершенно глухому, но полному живых интересов и даже причастному литературе) за его счет, и другое письмо – из Гамбурга – с кучей прекрасных марок в обмен. Поскольку разборка марок займет несколько часов, а ехать в Петрополис сегодня уже поздно, отвечу только на одно письмо – Ваше от 20-го марта.
Бесконечно радует меня Ваше внимательное отношение к моим «поэтическим поползновениям». Вы «ведете себя» так, как будто эти стихи написал кто-нибудь из уже канонизированных: ну, скажем Анненский или Гумилев. «Повезет» ли мне хотя бы на столько же, не знаю. Надежды в общем есть: и больше всего потому, что я стремлюсь к поэзии вневременной и внепространственной (в скобках: вечной). Даже книга «С горы Нево» была известной уступкой «духу времени», и это моя самая политическая книга. Современная, но не равносильная измене моим основным правилам, ибо и в ней я смотрю на Россию и на себя как бы издали, как бы через много десятилетий.
Конечно же, дорогой Мурочка, поэту приходится изобретать. Но мои изобретения – не в стиле «птичка плакает». Я как бы воображаю себя безликим народом, который вдруг ощутил надобность в новом слове – и создал его к случаю. Раньше этого боялся, а теперь почти развлекаюсь. Иваск тоже писал, что язык творят поэты.
Никакого «разноса» не будет. Но о мелочах поговорим. Я твердо говорю и пишу: «Много народу собралось», «немало красавиц тешилось игрою в добродетель».1 Никогда не позволю себе сказать «Немало актрис тешились». И мне наплевать на мнение всяких-разных Щерб, от которых – один ущерб.
На «Сафо» я уже согласился. А слово «шеол», если даже и не ходовое у «других поэтов», то очень ходовое у меня.2 Имею преступное намерение засыпать Ваш многоэтажный дом своими стихами: увидите в свое время, что шеол (аид, мир призраков/теней) меня постоянно занимает и питает. А еще очень занимает меня проблема времени. Об этом тоже пишу очень охотно (увидите). Кстати, для Вас уже переписаны все сонеты, начиная (по времени) с Акростиха (первого в «Ариэле»). Осталось еще девять, а затем просмотрю все сонеты с самого начала («Арс Лонга»). Все старые сонеты переработаны, во все введена цезура. Как помните, с такого-то часа такого-то числа такого-то месяца цезура вернулась в русский сонет, как обязательное условие <…>
Ваш Валерiй
____________
1. Речь идет о пятой и шестой строках сонета 19 («Автобиография», «Ариэль», с. 24): «Немало взбалмошных танцовщиц и актрис / Со мною тешилось двусмысленной игрою».
2. В сонете 24 («Силос»), не включенном в книгу «Ариэль», в десятой строке было слово «шеол», и Лапикен, подчеркнув его, приписал: «Нужны ли слова, кот. надо отыскивать в словарях?»
Письмо двадцать третье
14-го апреля 1975 года
Дорогой Мурочка,
Получил сегодня Ваше милое письмо от 31-го марта (все Ваши письма милые и любопытные). Что не-ариэльные сонеты уже пришли – чудо. Я послал их заказной бандеролью по морю и был готов к тому, что они дотащутся до Вас к первомаю. Бывает, что почта ошибается не в свою пользу. Почаще бы так бывало.
Анненского (и в особенности «Мы на полустанке») я люблю нежной любовью. Именно: беспримесная поэзия, не «соловей и роза», а поэзия-Поэзия.
Мама ото всего сердца благодарит Вас за адрес Веры Николаевны Львовой. Мы вспоминаем ее и всю семью очень часто. Мама напишет ей очень скоро. Еще бы: ведь эта дружба возникла что-то около 1919 года.1
<…> Думаю, что слово «нет» стали писать через ять из-за произношения. Я слышу в нем подлиннейшее «ять», почти «ие», а не «е» заимствованных иностранных слов. Конечно же, имена собственные среднего рода на «о» склоняются: «Недаром помнит вся Россия / Про день Бородина». В теперешнем СССР их перестали склонять. Я все-таки скажу «еду из сельца Мартышкина», а «живу в местечке Переделкине». Если не склонять, так дойдем и до «жил в городе Париж».
Над статистическим методом в языкознании постоянно издеваюсь. Совсем глупо выходит, когда его применяют к оценке поэтических произведений. Что следует из того, что у Державина спондей на первой стопе ямба встречается втрое чаще, чем у Надсона? Моя ссылка на численную неуклюжесть слова мир основана на том, что у меня в стихах это слово встречается постоянно, чуть ли не в каждом стихотворении, и я вынужден писать «мiр» или «мир», смотря по смыслу. Иначе слово мир станет запретным, как лишенное определенного содержания. И, когда я пишу по новому правописанию, избегаю ставить местоимение «все» в начале фразы. А как Вы предполагаете подать знаменитую фразу Марины Цветаевой: «Волошин… миротворец и мiротворец»? Чеховское издательство в данном случае не посягнуло на старое правописание. Хвалю их (его?) за это <…>
Ваш Валерiй
_________________________
1. Вера Николаевна Львова – знакомая Е. А. Сентяниной и Перелешина по Харбину. Родилась в Алатыре, эмигрировала в Харбин, где с мужем доктором П. Г. Львовым прожила 36 лет. В 1954 году Львовы переехали в США. В 1974 г. на чемпионате по бриджу в США В. Н. Львова получила звание Пожизненного Мастера.
Письмо двадцать девятое
3-го июля 1975 года
Дорогой Мурочка,
Только что получил Ваше милое письмо от 30-го июня (из Кельна): «как голос из иной отчизны». Помню, что вернетесь Вы к своим пенатам около середины июля; написать хочется сразу, а отправлю письмо через недельку.
Прежде всего, «отчет». Четыре экземпляра «Ли Сао» посланы заказной бандеролью по морю 30-го мая, а чек на двадцать долларов послан не то «Посеву», не то в Канаду в банк. Кстати, от «Посева» получил я недавно счет за «С горы Нево» и «Ли Сао» и приблизительно расплатился (дослав что-то около семисот сорока долларов). При счете был и отчет по продаже моих сборников (только «Ли Сао» в отчет не вошла): неожиданно оказалось, что продано было довольно много книг прежних выпусков: в кредит проведено более четырехсот марок. Естественно, я «воспарил духом» – и теперь изнываю от желания издать еще что-либо, но «Ариэль» не по карману, «Дао-дэ-цзин», «Южный Крест» и «Тень на занавеске» тоже дороговаты, так что, вероятно, закажу английские сонеты Фернандо Пессоа.
<…> А теперь буду болтать о себе. «Свободных вдохновений» последнее время очень мало (но все-таки бывают). Зато очень много работал я над Поэмой без предмета (давно принялся бы переписывать ее для Вас, если бы не соображение презренной прозы: не лучше ли не переписывать старое, а писать новое?). Вчера подсчитал написанное: 5100 строк (онегинской строфой). Перемена декораций (вместо Пекина теперь идет Шанхай) неожиданно открыла мне доступ ко множеству еще не использованных рифм: надеюсь, что Бразилия тоже поможет мне обновить «репертуар». По-настоящему (но иначе, чем Вы) – эмоционально, а не головой – очень одобрил «Ли Сао» Иваск (а Глебушка никакого волнения не ощутил, что и понятно), даже стихи пишет о Цюй Юане! Я посвятил ему недавний сонет «Поэты», в котором объединил Давида (страсть Иваска) с Цюй Юанем (страсть моя), да еще с Иваском и с собою!
Кстати (или некстати?) этим сонетом я остался доволен – и послал его вместе с сонетом «Нирвана» Р. Б. Гулю. В письме (другой раз) написал ему, что дельный отзыв о моем переводе «Ли Сао» может дать только один человек в целом мире: Петр Петрович Лапикен. Иваск уже что-то написал, но это может быть только «аперитив» или «взгляд и нечто». Не забывайте, что жду от Вас настоящего отзыва о переводе «Ли Сао». Не раз я «гневался», что «понесло же его в Европу в самое неподходящее время».
Послал Вам морской почтой несколько пакетов со стихами и «воспоминаниями» о Харбине и Шанхае – «Два полустанка». В пакет, отправленный на днях, вошли новейшие стихи, а также и довольно старые. Все датированы. Вам будет любопытно наблюдать сдвиги и всяческую «эволюцию», но также и устойчивость некоторых положений.
Как-то не очень давно была записка от Гуля: пишет, что хочет печатать мои стихи, но «запутался» в них: не знает, что из них еще не было в печати и не вошло в изданные сборники. Я послал ему список стихотворений, в печати не бывших, а потом еще послал ему вдогонку десятка два стихотворений. Струве очень советовал мне предложить стихи в «Континент». Я подобрал несколько «сонетов о России» и послал их Ю. В. Крузенштерн-Петерец для дальнейшей пересылки. Вчера стихи ко мне вернулись: местопребывание редакции «Континента» – государственная тайна (Израиля). Все это отдает плутней: «Континент» декларирует широту и готовность печатать материал разнообразный, не причесанный одной гребенкой, а по существу небольшая группочка монополизирует страницы журнала (и дотации) для себя. Выяснилась и пикантная подробность: отделом поэзии заведует… Наум Коржавин! Ему доставила бы огромное удовольствие возможность отвергнуть мои стихи как «несозвучные» – и тиснуть в журнал страниц десять собственных виршей.
Письмо не улетит сегодня. Оставляю место для возможных приписок.
Ваш Валерiй
11-го июля. Помню, что Вы вернетесь домой в середине июля. Может быть, отошлю письмо сегодня или завтра. 19-го в Сан-Франциско летит мой брат Виктор по служебным делам. Записал Ваш адрес – хочет с Вами созвониться и увидеться.
Писем почти не получаю, а без писем скучно. Поэма без предмета подвигается вперед очень туго (дошел я до событий конца 1944 года). «Свободные» темы тоже захватывают редко: после значительного перерыва (эмоциональной бури, вызванной несостоявшимся «романом» с Жозе Виейра дос Сантос) возник вчера сонет «Антиномии». Первым толчком к нему была какая-то строчка Джона Донна (который мне, в общем, не нравится). Его парадоксы подчас любопытны. Копошится в голове смутный замысел другого сонета, как бы продолжение сонета «Красота», но осязаемым этот замысел еще не стал. Может и вообще «рассосаться». В общем и целом – тоскую.
Прислал мне Глеб Петрович отдельный оттиск своей статьи о Мандельштаме и Огюсте Барбье. Мое впечатление: что переводчиком Мандельштам был весьма «так себе». Переводя, создавал неологизмы («ясь» вместо «ясность» и т. п.), хотя Барбье никаких неологизмов не создавал. Рифмы частенько подменены рифмоидами. Так переводить я себе не позволяю. Снижение технического уровня оригинала – грех непростительный.
Расскажите все-таки, зачем Вы ездили в Европу.
В.
Письмо тридцатое
23-го июля 1975 года
Дорогой Мурочка,
Получил сегодня Ваше большое и увлекательное письмо от 19 июля. За эти дни я стал старше на год: мне исполнилось 62. Мамы настаивают, что это праздник, а по-моему – день траурный. И настроение заранее испортилось – и лучше не стало.
Помнится, в «Нищенских приключениях»1 был описан и визит в какое-то общежитие или многоквартирный дом, где «нищий» налетел на знакомых. Свидетелей моего «тюремного сидения»2 в Сан-Франциско было несколько: частенько навещала меня герцогиня Надежда Николаевна Лихтенбергская; пыталась она кого-то убедить в том, что приехал я не «по заданию коммунистов», а спасаясь от них. Был еще тогда один знакомый по Шанхаю: Олег Кириллович Чернышев. Мой «инквизитор» пытался с ним увидеться, но Олега в те дни застать дома было невозможно (прятался!) В «каталажке» навещали меня Юрий Михайлович Волков (ныне в Ванкувере) и старый приятель еще по Харбину – Владимир Герке. Епископ Иоанн (я думал тогда, что он находится в Бельгии) прислал мне – вероятно, чтобы меня ободрить – просфору (но сам не показался). Я уже писал, что считаю виновником моего приключения кого-либо из кругов епископа Иоанна. Но с таким же успехом это могла быть месть (и предосторожность) ТАССа. Лучшим утешением была семья Сараниных (из Шанхая): они меня подкармливали и не давали мне тосковать. Выучили меня играть в бридж, и играли мы ежедневно по нескольку часов. Сестра молодой Сараниной (Лили) живет в Хьюстоне. Я не ожидал, что проведу там пять часов на аэродроме, иначе держал бы адрес при себе и попытался бы ей позвонить. А так даже фамилии не помнил. Высылкой в СССР мне не угрожали: «не так воспитаны», но выслали туда, откуда я приехал: в Тяньцзин. Как я их всех за это ненавижу!
В Поэме без предмета я рассказываю о своем монашестве и священстве более обстоятельно, чем в «Двух полустанках», тема которых – не моя автобиография. В 1939 году я исхлопотал перевод в пекинскую епархию и уехал в Пекин. Архиепископ Виктор сделал меня сначала иеродиаконом, а потом иеромонахом. После загадочной смерти архимандрита Нафанаила (Поршнева, не Васеньки Львова) я стал мишенью для обстрела со стороны тех же кругов, которые добивались устранения о. Нафанаила. Отчасти я сам сыграл им в руку (приключения с мальчишками) – и был переведен в Шанхай, то есть в Вавилон, который почему-то должен был помочь мне стать на путь истинный. Не помог, ясное дело. Когда война кончилась, я уже обретался в комнате с цементным полом в доме г-жи Сатковской, но еще служил в церкви святой мученицы Софии при женской гимназии Лиги Русских Женщин. Вскоре после этого произошел раскол: еп. Иоанн сначала подчинился решению архиепископа Виктора восстановить связь с московской патриархией, а потом взял свое решение обратно. Приехавший в Шанхай архиепископ Виктор был арестован и три дня провел в китайской тюрьме с уголовниками. Вызволило его оттуда советское посольство. Начальство женской гимназии высказалось за епископа Иоанна. Тогда я оставил в алтаре письмо о том, что я запрещаю кому бы то ни было совершать богослужения в домовой церкви св. Софии без прямого распоряжения архиепископа Виктора. И антиминс унес к себе домой.
А в личной жизни происходили другие события. Приглянулся мне в ту пору юноша-книготорговец Лю Син (или Лю Тянь-шэн). Кажется, он влюбился в меня еще больше, чем я в него. Но приходить ко мне он мог только по субботам. И после таких ночей с ним я шел совершать литургию. Чуть ли не в первый же раз я сказал самому себе: «Валерий, в недалеком будущем ты потеряешь право совершать литургию». Тогда и разразился конфликт между епископом и нашим общим начальником, архиепископом Виктором. Через несколько месяцев по просьбе о. Михаила Рогожина я вернул антиминс в собор. При свидании с о. Рогожиным выяснилось, что шанхайская епархия (теперь ставшая как бы самостоятельной: епископ Иоанн назывался архиепископом) нуждается в священнослужителях. О. Рогожин просил меня служить в дальней церкви на другом берегу реки Хуанпу. Я разубедил его, предупредив, что мое появление в той церкви неминуемо вызовет разговоры о том, что Церковь становится мирской, ибо уже в ту пору я ходил в китайском платье, а не в рясе. О. Рогожин со мною согласился. В 1952 году, когда я был выслан из США в Тяньцзин, сослужить приглашал меня тяньцзинский настоятель о. Валентин Синайский. Я отказался. И, наконец, уже в Бразилии я случайно познакомился с архиепископом Феодосием, к которому почувствовал непреодолимую симпатию. Он почувствовал то же самое и стал звать меня приехать к нему в Сан-Пауло и «договориться». Я не поехал. Теперешний правящий архиепископ (Серафим Бразильский и Венесуэльский) тоже звал меня повидаться с ним. И я опять отказался, сославшись на то, что на поездку в Сан-Пауло у меня нет свободных средств (что правда). И мой вторичный уход равнялся бы убийству мамы. Словом, Вы угадали правильно: сана я не снимал, ибо он мне не мешал. Обычно снимают сан и монашество те, кому приспичит жениться. А мне не приспичило.
Сейчас к нам в Рио-де-Жанейро вернулся мой старый друг, архимандрит Валентин, и я согласился работать в Приходском Совете (в качестве секретаря). Помощник архиепископа Серафима, епископ Никандр – мой ученик по харбинской Духовной семинарии; уже здесь, когда он был настоятелем церкви в Рио-де-Жанейро, он брал у меня уроки португальского языка. Другом я остался, а вопроса о сане предпочитаю не поднимать.
Да, у Марианны Колосовой3 был советский паспорт (как и у меня: выбора тогда не было). Но на собрании писателей, поэтов и журналистов, когда был оглашен позорный акт расправы советской власти над Ахматовой и Зощенко, Марианна Ивановна задала несколько вопросов, а потом громко разрыдалась. Через несколько дней она заявила через газеты о том, что от советского паспорта отказывается. Чуть иначе, но в общем так же поступила Ю. В. Крузенштерн-Петерец. Отвязаться от советского паспорта (навязанного мне ТАССом) мне не удалось, ибо «помочь» мне пообещали Мишка Волин и его брат Коля. Взяли с меня, кажется, десять долларов и обещали исхлопотать справку от ИРО4. Никакой справки не исхлопотали – и деньги присвоили. Об этом я, кажется, рассказал в «Двух полустанках». С советским паспортом я ездил в США, с ним же вернулся в Китай. В Гонконге превратился в бесподданного, а паспорт утопил в Рио де Ла Плата (см. «Два полустанка»), хотя другие русские решили сберечь эту реликвию и привезли ее в Бразилию (и дальше: почти все давно в США).
<…> Я тоже считаю свою фамилию белорусской (но об ударении ничего не знаю). Мама утверждает, что фамилия польская. А пишется она так, как я ее пишу по-португальски (точнее было бы писать по-польски Salatko-Petryszcze и произносить «ры»). Однако, не все ли равно? Ведь я давно бразилец <…>.
Ваш Валерiй
___________________
1. Об этом рассказе Перелешин пишет в своих воспоминаниях: «Лапикен искал новых ощущений для себя – и опыта для своих рассказов. Обрядившись нищим, он несколько дней сряду обходил многоквартирные дома и выпрашивал подаяния, и при этом везде пел одну и ту же песню: папенька и маменька спились, сестренка по рукам пошла, братишка карманный вор… Побирался он и на улицах. А в итоге этого опыта появился (в одном из номеров газеты «Чураевка») его презабавный очерк «Нищенские приключения». Russian Poetry and Literary Life in Harbin and Shanghai, 1930-1950. The Memoirs of Valerij Perelesin, c. 35.
2. В 1952 г. Перелешин иммигрировал в США, но был арестован по приезде в Сан-Франциско, где просидел в заключении с 1 мая до 8 сентября, а затем был депортирован обратно в Китай.
3. Марианна Ивановна Колосова (1903, Алтай – 1964, Сантьяго, Чили), поэт, эмигрировала в Харбин в начале 1920-х гг., в 1934 г. переехала в Шанхай, печаталась в русских газетах и журналах Китая. Выпустила сборники стихотворений «Армия песен» (Харбин, 1928), «Господи, спаси Россию!» (Харбин, 1930), «Не покорюсь!» (Харбин, 1932), «На звон мечей» (Харбин, 1934), и «Медный гул» (Шанхай, 1937). После войны уехала через Тубабао в Бразилию и затем в Чили.
4. ИРО – IRO, InternationalRefugeeOrganization (Международная беженская комиссия).
Письмо тридцать первое
3-го августа 1975 года
Дорогой Мурочка,
Виктор прилетел домой сегодня, не успев повидать никого, кроме Вани Сморчевского и своей падчерицы Наташи. Был это не отпуск, а служебная командировка. Мне просто очень хотелось, чтобы он с Вами встретился. Заключительную часть этой командировки Виктор провел не в Сан-Франциско, а в Торонто. По случаю для моего рождения (20-го июля) привез мне много бельевых подарков. Я заходил к нему просто справиться, приехал ли он и все ли благополучно; попал на обед (пельмени), выпил много свирепого коньячищи, потом отсыпался, а только что (в полночь) выпил стакан чаю – и захотел настукать Вам очередное письмецо.
При этом письмеце полетит к Вам завтра продолжение и окончание «Царя Саула». Как полагается, кое-что исправлялось при переписке. Вторая копия сделана для Норы Крук (ныне проживающей в Австралии).
В «НРС» от 27 июля напечатано «интервью» Иваска1 с моей серостью. Нахожу, что «беседа по почте» получилась очень содержательная: тут изложено все мое «учение о поэзии и поэтике». Молодец Иваск. Правда, он приписал мне и то, чего я не думаю: в частности, любовь к «позднему Мандельштаму». Это его любовь, а для меня Мандельштам ограничивается «Камнем» и «Тристиа». Далее, вместо моих стихов, которые должны были сопровождать «интервью», напечатаны довольно посредственные стишки Мишки Волина. И моя фотографическая карточка (встреча с химерами на колокольне собора Парижской Богоматери) не помещена. Однако, это мелочи.
Глебушка Ворчун заочно знакомит меня с Анри Ги де Маллак де Созье, знатоком русской литературы (пастернакистом), проживающим в городе Ирвин, в Калифорнии. Де Маллак хочет мне написать, и я шлю ему свое благословение. Не думаю, что завяжется дружба: к Пастернаку я вовсе холоден. Часто цитирую в статьях его «стихи» как образцы чепухи, дурного тона и дешевой манерности.
Эти дни много читал: «Только один день» Аллилуевой, «Блокаду» Анатолия Дарова, английских поэтов-метафизиков. Сейчас читаю части III и IV «Архипелага». Как писателя Солженицына не люблю за ломанье; считаю, что русская эмиграция первой и отчасти второй волны должны охранять русский язык от советской порчи, идущей из СССР и от «третьих», которые ведь тоже вполне советские литераторы. Политически они сионисты, но это их дело, а русскому языку они приносят огромный вред, и это не их дело (ибо они иностранцы), а наше <…>
Ваш Валерiй
___________________
1. Юрий Иваск. «Валерий Перелешин в поэзии», НРС, 27 июля 1975 г.
Письмо тридцать второе
4-го августа 1975 года
Дорогой Мурочка,
Сегодня – только Ваше письмо от 30-го июля, причем «только» значит не разочарование, а, напротив, радость по поводу того, что письмо прилетело кстати – вовремя, чтобы сделать приписку к уже заготовленному. Письма бывают разные: писем для души не так много, а «деловых» и потому «спешных» получаю больше.
Все-таки это на редкость благородный «жест» – поехать в Равенну, чтобы как следует посмотреть мозаики! Высокое искусство тем и прекрасно, что оно не ошеломляет и постигается (как Бог) – постижением его непостижимости. Ласково писать изволите и обо мне (о моей серости, как я обычно выражаюсь): что «звукоряды» обнаруживаются через десятки лет, а не сваливаются на голову, подобно лавине или иному стихийному бедствию («Верзилу Вавилу…»). За эту самую звуковую назойливость я отвергаю Пастернака и его последователей, как и Бальмонта («Ландыши, лютики…»). Аллитерация (всех видов) – ценнейшее средство, но при злоупотреблении им вырождается в самоцель. Скромностью я вообще не грешу, а теперь больше, чем когда-либо раньше, чувствую, что мне удается держаться золотой середины: аллитерацией, перекличкой звуков пользуюсь я очень «густо», но эта игра нигде не выпирает на первый план. То ли это от самомнения, то ли действительно «достиг я высшей власти».
Перехожу к «Царю Саулу» (герои: Голиаф, Ионафан, Саул, а НЕ Давид). В Библии неоднократно упомянута «долина Изреельская» (я все-таки окончил Богословский Факультет и помню это имя – настолько твердо, что не буду перелистывать Библию). В библейских справках я всегда оказываюсь прав. Любопытно, что Иваск пришел в восхищение от моей трактовки темы Голиаф – Давид, даже упомянул об этой ненапечатанной драматической поэме в своей пока тоже не напечатанной статье о ломбардских художниках. <…>
От моей откровенноси в ужас приходит Лидия Юлиановна Хаиндрова. А я ей отвечаю, что к 2040-му году вся русская поэзия будет такой же беззастенчивой, как эти мои сонеты и как Поэма без предмета. От «норм» ничего не останется (тем более, что земной мячик уже перенаселен свыше всяких пределов и надобности в деторождении давно нет: скоро «воздержникам» будут выдавать ордена – даже лордами будут их делать, разумеется, пожизненными).
Ничего не знаю о журнале (или это газета?) «Наша страна» и о том, что мои эпиграммы на теософов там напечатаны. Достаньте для меня этот номер и пришлите копию поскорее: страшно любопытно! Догадываюсь, кто именно послал туда эти стихи, но странно, что этот человек (единомышленник и враг блевотизма) ничего мне не сообщил. <…>
В любой библиотеке восточного отделения любого университета найдете оригинал «Ли Сао». Итак, это отговорка. Убежден, что Вы все-таки напишете отзыв, хотя бы и беспощадный. Кроме Вас, никто с этой задачей не справится.
Ваш Валерiй
Письмо тридцать третье
4-го августа 1975 года
Дорогой Мурочка,
Ответ на Ваше чудесное письмо от 30-го июля уже улетел с продолжением и окончанием «Царя Саула» и первым листом Поэмы без предмета. Вот видите, как я ценю доброе слово от Вас. Евклидов разум велит не переписывать Поэму, а ее продолжать. А я почему-то поступаю «по Лобачевскому». И только что переписал ее для Вас (и для Норы Крук заодно) страницы третью и четвертую. Запаситесь терпением: настоящая «клубничка» будет только в пятой песне, а до того – только клубничное мороженое, в числе сомнительных составных частей которого значится и клубника.
Переписка – работа механическая. Голова остается незанятой. Но была она крепко занята: размышляли мы (голова и я) над вопросом о Вашем «ангеле-англичанине» – вероятно, умненьком и не очень счастливом. Рассказал бы я ему о своем натолкновении на стену «норм», о том отчаяньи, через которое принужден был пробиваться, даже о монашестве, как попытке сублимации. Ему не расскажу, а Вам переписываю Поэму без предмета, в которой много «только об этом, только об этом». Если бы тогда (в тридцатые годы) можно было жить не по нормам, а по влеченью, судьба сложилась бы иначе. Но вернее всего, что поэта В. П. на свете бы не было. Без «двигателя внутреннего сгорания» остановился бы названный стихотворец на рифмоплетстве. Первого слагаемого поэзии – боли – у него никогда бы не было. Была бы биография, но не было бы поэзии. А так – скорее нет биографии (все внутри, все в самом себе, а внешнюю сторону в двух десятках строк изложить можно). И в стихах – не биография, не «правда», а сложнейшее взаимодействие мыслей и порывов, плюсов и минусов, стремления к чистоте – и нырянья в самую кипь грязи.
<…> Конечно, смешки и осуждение со стороны большинства останутся еще надолго. Но с этим можно и не считаться, ибо есть и компенсация: сознание своей «некаквсешности», своего права самостоятельно договариваться с Богом безо всякой оглядки на «нормы». Пол – горячая точка нашего бытия. Хотим мы или не хотим, это точка срединная и очень горячая. Скажите «ангелу», что почти все великие (Микельанджело, Рафаэль, Челлини, Шекспир, Сократ, Платон) прошли через эту огненную сферу боли и, больше того, не «прошли», а ею обогатились. А королева Виктория наплодила, кажется, пятнадцать человек детей – и только. А зависит ли что-нибудь от того, имели ли детей Сократ, Платон, Микельанджело и другие? Деторождение только суррогат бессмертия, а все эти гении в суррогатах не нуждались. Пушкин и Гете для меня загадки. Первый взял и бессмертие и суррогат, а о втором ничего не знаю.
Ваш Валерiй
Письмо тридцать пятое
15-го августа 1975 года
Дорогой Мурочка,
Некоторое время от Вас не было вестей, и я тосковал и беспокоился. Сегодня – только что положение разъяснилось: Вера Николаевна Львова сообщила маме, что Вы больны и не встаете с постели. Если хотя бы читать Вам дозволено, то еще раз узнаете, что мама и я горячо Вас любим и ото всего двойного сердца желаем Вам как можно скорее поправиться.
У меня нет никаких перемен. Работаю над своей био-библиографией для какого-то североамериканского книжника – это будет материал для его книги о поэтах Зарубежья. Стихи почти не возникают. Поэма без предмета застыла на пороге шестой песни. Но не совсем «к несчастью»: переписываю ее для Вас (а заодно для Норы Крук), освежаю в памяти уже использованные «хода» и рифмы, чтобы как можно реже повторяться. Все недавние стихи уже Вам посланы или посылаются с этим письмом; только последний английский сонет «Обвал» еще не прошел «домашней цензуры».
Да, еще я всегда влюблен. Предмет новейшего увлечения болен, не видел я его уже два дня. Тревожусь о нем и по пути на почту зайду справиться.
Поправляйтесь поскорее и покрепче.
Ваш всегда Валерiй
Письмо сороковое
13 сентября 1975 года
Дорогой Мурочка,
Только что получил Ваше письмо от 8-го сентября – отклик на одно из моих (вероятно, на мое письмо 15 августа). Извели Вы меня своим «правописанием»! Я допускаю, что за каждой «реформочкой» есть история, есть доводы и в пользу подмалевок. Но меня возмущает разнобой и последующая всеобщая полуграмотность. В СССР теперь перестали писать (но не все) склонять собственные имена среднего рода (о чем я писал Вам не раз), а вот Вера Инбер их склоняет. Все без исключения (разве только кроме Витковского) уверенной рукой пишут «он вышел в сомненье». Пушкин, конечно, знал, что «ьh» неправильно, но в его век господствовало представление о рифме как о графическом подобии (ради рифмы со «слова» писали «младова»). Против «несклоняемости» собственных имен среднего рода я тоже горячо возражал: во-первых, если эти имена несклоняемы, то Лермонтов погрешил, написав «про день Бородина» – надо было «про день Бородино». Думаю, что я отметил начало возникновения этой «несклоняемости», когда вскоре по окончании войны в советской газете в Шанхае появилась статья (перепечатка из московской печати): «Рудокопы Сталино товарищу Сталину». Ну-ка попробуйте просклонять «Сталино» в этом примерчике. Теперь замечаю еще кое-что. Исчезают «ПомпеИ», заменяются «Помпеей». Дойдем и до «Афины», и до «Фивы», и до Сиракузы, и до Ливны. Лиха беда начало.
Любая реформа правописания – дело огромной важности. Нельзя проводить реформу правописания спорадически. Мало того, что переиздать все книги сразу невозможно (да ведь многие будут найдены того не стоящими) и зрительная память будет выключена и подменена отвлеченными «правилами»; не будет ведь и уверенности в устойчивости этой «реформочки». Вспомните, например, историю упразднения твердого знака, введения апострофа, восстановления «ъ». Сейчас есть, впрочем, отсталые чудаки, которые пишут этот вполне дурацкий апостроф. Я называю все шестьдесят лет советского бесчинства над русским правописанием периодом введения обязательной безграмотности. А Вы волнуетесь об упраздненных буквах. Возражаете, когда я пишу «i» в словах, которые «за мир» нельзя принять. Так знайте, что я принципиально пишу по старому правописанию (и от руки всегда), и только «упразднение» некоторых букв фабрикантами пишущих машинок вынуждает меня без них обходиться. Завидую Глебушке, у которого Маша консервативная, с «ятями», твердыми знаками, и с точкой, фитой.
Коряков пишет о том, что я даю России поэзию Португалии и Бразилии. А разве это не так? Пошляк он лишь в том смысле, что ни к селу, ни к городу приплетает… Галича! Но я не удивился бы, если бы в статье засверкали также имена Бродского, Коржавина, Лии Владимировой, Вадима Крейденкова.
В Рио-де-Жанейро нет ни статей Фортунатова,1 ни работ орфографических комиссий, ни известий академиков, ни отчетов. Когда Вы будете мне верить??? Здесь нет и двухсот культурных семейств, на произношение которых можно было бы в какой-то мере полагаться. Половина – старая эмиграция – по-русски говорит очень плохо. Часть позднейших – «американизирована» («обои» вместо «оба»). К тому же, история языка для моей поэтической работы только незначительное пособие. Ни за какие блага мiра [i подчеркнуто два раза – О. Б.] я не приму в свой поэтический (да и статейный) обиход слов «колоссальный», «пирамидальный», «интересный», никогда не скажу «масса народу» – и многого другого не скажу, будь за эти слова самые раз-академические авторитеты. Есть нечто неуловимое – личный вкус. И тут я непоколебим. Бывает, что вкус меняется – итак, будем ждать терпеливо: а вдруг и мой вкус переменится?
Я всегда говорю «впрыскивание»: ведь оно не вверх производится. Как и в слове «вползти» нет движения вверх, а чтобы его показать, надо (мне надо) сказать «всползти», хотя Вы и зачеркнули «с».
Глебушка знает все или почти все о поэзии и поэтах, но сам он очень даже глуховат <…>
Ваш Валерiй
_____________
1. Ф. Ф. Фортунатов – дореволюционный лингвист, автор многих трудов по русскому и старославянскому языку.
Письмо сорок первое
3-го октября 1975 года
Дорогой Мурочка,
<…> Важное событие недавнего времени: письмо от Р. Б. Гуля. О «Ли Сао» пишет, что отзыв Иваска уже набран, но что всегда найдется место для Вашего также. Более того: хочет он письменно просить Вас написать отзыв. Напишет или нет, сказать не берусь, но учтите это. И постарайтесь написать поскорее хотя бы для того, чтоб поменьше места в журнале осталось для разных тупицыных (это новое приобретение «Н.Ж.»: я видел анонс в «Р.М.»). Гуль сообщает, что в книге 120-й напечатано два моих стихотворения, а какие именно, я до срока просил его мне не сообщать. Когда журнал увидите, напишите заглавия и (на всякий случай) начальные строки каждого.
Нет, о назореях Розанов написал глубже, чем православные богословы, которые уже лет пятьсот сопоставляют назорейство с монашеством, не замечая глубокой разницы.1 Кстати, я тоже ни разу в жизни не назвал В. В. Розанова «философом». <…>
<…> Догадываюсь, что в письмах Пушкин писал «ьи». И Лермонтов не писал своей бабушке «младова». Тогдашние поэты гнались не только за звуковой, но и за зрительной рифмой. Этого мы давно не делаем и уверенно рифмуем «его – колдовство», «дождь – рощ». Любопытно было бы проследить у Пушкина, часто ли и когда он рифмовал «его – торжество». Знаю, что «властно – страстный» он рифмовал охотно, а ведь это по звуку несравненно большая натяжка. Я в таких случаях нарочито произношу «й» как грубый согласный звук. Изобретателя «полугласного й» мысленно давно повесил.
Вчера опять возник сонетик, причем я извлек из мусорной корзины все этапы этой работы. Получилось забавно. Даже первая запись «протоплазмы» уцелела.
Ваш Валерiй
____________
- В. В. Розанов. Люди лунного света. Санкт-Петербург, 1913, с. 11-14.
Письмо сорок четвертое
19-го февраля 1976 года
Дорогой Мурочка,
Вестей от Вас нет очень давно – не приключилось ли опять, не дай Боже, какое-нибудь недомогание? Вера Николаевна в последнем письме (правда, это было давно – около Рождества) о Вас не упоминала, стало быть, тогда Вы были в добром здравии.
Может быть, я продолжал бы ждать от Вас откликов на мои письма (или хотя бы на последнее), но…. Сегодня «черный лев» (почтальон, сменивший моего приятеля «верблюжатника», слегка рыжеватого Силвио Рибейро, уволенного на покой из-за преклонного возраста – 46 лет!) принес «Новый Журнал» No. 121, в котором я сейчас же кинулся читать отдел касающихся меня рецензий.1 Должен Вас поблагодарить ото всего сердца за исключительное внимание, оказанное Цюй Юаневому и моему «Ли Сао». За одну такую рецензию Вы заслуживаете одиннадцати миллионов поцелуев в секунду – а вдогонку еще величественного памятника на площади Цянь-мынь против вокзала. Но это оставим на 2040-й год. А пока ограничимся поцелуями.
Рецензия – лучшая в номере (может быть, с самого начала существования журнала такого отзыва о работе из редчайшей области культуры там не было). Для меня рецензия – полнейший сюрприз (Иваск о ней почти ничего не рассказал, да и Глебушка тоже, но знаю, что Иваск пришел в восхищение от Вашей добросовестности и поразительной осведомленности в делах китайских).
<…> Мой отзыв о советской антологии португальской поэзии ХХ века сильно покалечен сокращениями (рецензия явно не вмещалась). Хуже всего, что сокращена «Автопсихография». А мой «Портрет моей души» приведен полностью. Вывод отсюда может быть сделан и такой, что я «не вместился» в восемь строк, а советский переводчик – таки да, вместился. И разбор «чтива» – творений «прогрессивных» коммунистов – вычеркнут полностью. Жаль, ибо в нем было приведено много потрясающих примеров.
Постепенно переписываю для Вас Поэму без предмета. Несколько листов давно в конверте. А теперь пишется седьмая песня и уже сделано сорок пять строф. Конечно, рифмы приходится повторять, но я надеюсь, что если я забыл, что некоторые рифмы уже были использованы, то читатель этого и вовсе не заметит. Но иногда подвертываются такие рифмы, которых вообще ни у кого никогда не бывало. Что скажете, например, о рифме «Гедройцы – детройцы»? Держу ее в запасе и скоро использую в одной из строф, относящихся к моему неудачному плаванию через Тихий океан в Сан-Франциско.
«Ариэль» уже в наборе. В этом плане есть к Вам покорнейшая просьба. Охотно рецензировал бы эту книгу Иваск, но он написал для нее предисловие и, следовательно, отпадает. Не возьметесь ли Вы написать отзыв (и строгий разбор) об «Ариэле»? Вы найдете и верный тон, и терпимость к «уклонам». И в этой книге Вы почти со-автор. Все сонеты, кроме самых последних по времени, «продуты» в учете Ваших замечаний. Хорошо будет, если Вы заранее закрепите за собою рецензию в «Новом Журнале».
Еще раз: великое Вам спасибо от имени Цюй Юаня и моей серости.
Привет от мамы. Она тоже в восхищении.
Ваш Валерiй
_____________________
1. В «Новом Журнале» № 121, 1975 г., были помещены рецензии Ю. Иваска, «Цюй Юань. Ли сао. В стихотворном переводе Валерия Перелешина», с. 297-298 и «Валерий Перелешин. С горы Нево», с. 298-300; рецензия П. П. Лапикена «Цюй Юань. Ли Сао, поэма, в стихотворном переводе Валерия Перелешина с китайского оригинала», с. 285-288; и рецензия В. Перелешина «Португальская поэзия ХХ века», с. 292-294.
Письмо сорок пятое
13-го апреля 1976 года
Дорогой Мурочка,
Спасибо за то, что так внимательно прочли и перечли Поэму без предмета. Ясное дело, 8 400 строк – слишком много, чтобы надеяться на совершенство. Тут шлифовки еще на годы. Все Ваши замечания учту, но не сразу: знаю, что это не придирки ради придирок, а еще одно доказательство веры в силы Вашего давнишнего друга и почитателя. Возражать по существу стоит ли? Мама не присутствовала при взрыве часовни в ту самую ночь, когда советская армия вошла в Харбин: ей-то не было надобности так спешить! Мишка – анти-герой поэмы: «меча» и даже «плети» ему не полагается: это я учту. А вот «вОрам» вместо «ворАм», вероятно, описка. Найти ее сейчас будет трудно: я переписал поэму несколько раз по частям, оригинал заменен другой копией. Помню «ярмарочным вором», но еще где-то было это слово. Варианта «вОрам» в моем лексиконе нет. У Ожегова – «белёсый», а я говорю «белесый». Об этом и в примечании говорю. Но «огрызаться» не собираюсь: в главном Вы правы. Переделок предстоит еще много: поработаю, сколько успею. Писалась поэма четыре года и три месяца: даже мне трудно охватить ее состав «с высоты птичьего полета». Закончил я ее в полдень 21 марта.
Елагина не презирайте: он очень сильный поэт. Разошелся я с ним из-за установок: он желает отражать эпоху, а я хочу ее игнорировать, насколько это возможно. Враждует он (вплоть до эпиграмм) с Иваском и, кажется, Чинновым, но меня Чиннов раздражает чаще и больше, чем Елагин.
Основания гневаться на Мишку у меня все-таки есть. Если бы он не присвоил денег, выданных ему на то, чтобы мне избавиться от советского паспорта в Шанхае, моя судьба могла бы сложиться иначе (хотя бы через Самар).1 С другой стороны, и Мишкина грязнотца, очевидно, входила в Божий замысел о нашем недостоинстве. В США из меня получился бы, в лучшем случае, профессор русской литературы, а в Бразилии получился поэт. Там я имел бы чечевичную похлебку, а здесь приобрел право первородства. Это не для передачи: у меня и без того достаточно врагов и завистников.
Если Магеровский2 не передумает, то поэма будет вся до конца послана в Архив при Колумбийском университете с правом выдачи на прочтение серьезным литературоведам ранга Струве, Плетнева, Тарановского, но не мишкам. А если «левшизна» испугает Магеровского, то придется перерешать вопрос. Но хорошо, что у Вас есть вся поэма. Едва ли, впрочем, Магеровский ужаснется: ведь в смысле терпимости к определенным уклонам США, Англия, да и другие страны далеко нас опередили. Если “Platonic Blow” когда-то и кем-то был издан,3 то о моей поэме беспокоиться нечего. У меня все-таки трагедия, а не цинизм. Однако в индивидуальном порядке Магеровский может оказаться против. Жду от него ответа на свой запрос. А первые пять песен он должен вот-вот получить: посланы они морской почтой <…>
Ваш Валерiй
_____________________
1. Как Перелешин писал в своих воспоминаниях «Два полустанка», Russian Poetry and Literary Life in Harbin and Shanghai, 1930–1950, c. 114, в 1946-47 гг. Михаил Волин с братом обещали Перелешину обменять его советский паспорт на документы Международной беженской организации и получили с него необходимые для этого деньги. Сделать этого им почему-то не удалось, и без этого документа Перелешин не смог эвакуироваться с другими шанхайцами в 1949 г. на остров Тубабао, находящийся рядом с островом Самар, Филиппины, а оттуда в Австралию, Южную Америку или США.
2. Л. Ф. Магеровский – архивист, директор-куратор Бахметевского архива при Колумбийском университете в Нью-Йорке.
3. “The Platonic Blow” – поэма английского поэта, позже переехавшего в США, В. Х. Одена (W. H. Auden), была опубликована в Нью-Йорке в 1965 г.
Письмо сорок шестое
13 сентября1 1976 года
Дорогой Мурочка,
<…> Книга «Ариэль» вышла. Разосланные прямо из типографии экземпляры успели уже доплыть до самого дальнего края земли – «солнечной» Калифорнии (подтверждение получения книги было пока только от Глеба Петровича). От Вас опять ни слова. Здоровы ли Вы, все ли благополучно?
11-го сентября мама заболела воспалением легких. Я жил при ней в больнице неделю. Потом она прожила еще неделю у Виктора и Лиды, которая очень о ней заботилась (в смысле соблюдения часов для приема лекарств и питания). Теперь она дома. Читает «Новый Журнал» и газеты, а писем ни от кого давно не получает.
Не успев дочитать «Теорию стиха» В. Жирмунского, я перескочил на книгу С. А. Карлинского «Гоголь в лабиринте пола» (получил ее из типографии по распоряжению автора, но еще ему не написал: напишу, когда дочитаю; может быть, и отзыв написать сумею).2
Обнаружил в своей Поэме без предмета досадный пропуск (получившийся при одной из многочисленных переписок): в XXII строфе шестой песни оказалось в моей копии не четырнадцать, а всего тринадцать строк. Теперь пишу всем хранителям поэмы и разыскиваю пропавшую строчку. Будьте добры, загляните в поэму по этому адресу. Если в строфе XXII шестой песни в Вашей копии четырнадцать строк, то сообщите мне строки седьмую и восьмую (это о госпоже Валер и ее снах).
От Архива при университете штата Массачусетс я ничего не добился: все, видите ли, «очень заняты»! Магеровский более услужлив, но у него последних трех песен нет: вместо них сделана пометка, что «окончание поэмы имеется в Архиве в Амхерсте».
В июле здесь был по церковным делам безбрачный протоиерей о. Кирилл Фотиев (когда-то очень успешно рецензировавший мою «Качель»). Бывал он у нас очень часто. В субботу 25-го июля я возил его на остров Пакета (и накануне возник у меня сонет об этом еще только предполагавшемся событии). Сейчас о. Кирилл обретается в Италии (в которую влюблен): обещал прислать открытки, но до сей поры их не было.
Книга «Ариэль» была послана из типографии и Ирине Петровне, но подтверждения получения пока не было.
Как я и предвидел, без поэмы «осиротел». Прежний цикл сонетов исчерпан, новый не наметился. Однако по одному сонету в неделю возникает – по инерции. Не помню, посылал ли я вам свой перевод «Антиноя» португальского поэта Фернандо Пессоа (написавшего это большое стихотворение по-английски). Об издании книг теперь придется забыть: «Ариэль» стоил мне 2 900 долларов. Зато это первая в моей жизни полномерная книга.
Откликнитесь!
Ваш Валерiй
______________
1. Ошибка в датировке: должно быть 13-го октября.
2. В. Жирмунский, «Введение в метрику. Теория стиха» (Ленинград, 1925); Simon Karlinsky, The Sexual Labyrinth of Nikolai Gogol (Cambridge: Harvard University Press, 1976).
Письмо сорок седьмое
31-го октября 1976 года
Дорогой Мурочка,
Солнечное воскресное утро: солнце свирепое, солнце грозящее врывается в комнату, и занавеска не вполне защищает. И на сердце скорее весело. Веселость – от себялюбия: вчера Алексис Раннит (Алексей Константинович) прислал мне номер 106-й гребенщиковского “Russian Language Journal” со своей огромной статьей «О поэзии и поэтике Валерия Перелешина. Шесть первых сборников поэта (1937–1971)». Таких всесторонних разборов до сих пор не бывало. Одним словом, «Ходит Машка в три ноги С нэпманом Антипом: У Антипа сапоги, Сапоги со скрипом!»
Другая радость: среди екатеринодарских поэтов (пятеро под одной суперобложкой) издан сборничек «Даты, даты…» милой Лидии Хаиндровой. Из пятерых она лучшая. Наряду с посредственными и просто плохими стихами есть у нее стихи превосходные (и очень короткие). Одно стихотворение посвящено «Евгении Сентяниной».1
Третья радость: у Моршена С. А. Карлинский (родившийся в Харбине и полюбивший нашу серость и малость еще в «рубежные» годы – тридцатые) видел книгу «Ариэль». Влюбился в нее с первого взгляда и хочет о ней писать по-английски.
Четвертая радость: успех устроенной Вами читки «Ариэля». Спасибо за три проданные книги и «Стихи на веере». Книги высланы Вам вчера заказной бандеролью по морю. Один экземпляр надписан Вам, другой – «молодому человеку, который…» Посылка доплывет около 10-го декабря. Большой удачей признал книгу «Ариэль» Моршен: от имени своего и жены. Написал просто: «Поздравляю. Обнимаю».
Едва ли недавняя подсоветская дама (?) слышала о дифтонгах «пауза» и «лауреат» [с объединяющими в один слог дужками над «ау» в обоих словах. – О. Б.]. Но и я остаюсь при своем убеждении: что дифтонги русскому языку противны и, как только слово с таким дифтонгом достаточно «обрусеет», он или превратит «у» в «в» или растянет «у» в отдельный слог. В России так поступают даже с односложным (состоящим из «монад») китайским языком: я говорю «Мы говорили на гуань-хуа [с объединяющими в один слог дужками над буквами «уа» в обоих слогах. – О. Б.], а в России пишут «Болтали на гу-ань-ху-а». И мой навык считают ошибкой. Об этом недавно советовался со мной А. Гидони (от «Современника») по поводу моей маленькой поэмы «Чжао Цзюнь»: ему страшно хотелось сделать героиню «Чжа-о Цзюнь».
«Одевают галстуки, халаты, шубы» и «звОнят» по телефону не столько бывшие харбинцы, сколько вообще малосознательные русские отовсюду. Ведь и в Москве издаются «художественные» произведения с такими оборотами, как «он одел ордена». Не верите? А я часто этот оборот встречаю.
В «беспомощности» меня только с пьяных глаз или «по евтушенке» обвинить можно. Посоветуйте «подсоветской даме» прочесть статью Раннита.
Камоэнса я очень люблю. Но Фернандо Пессоа ко мне ближе. Потому и мне ближе (и дороже). Кажется, он не посвящал стихов женщинам (кроме, пожалуй, «Наставницы» и «Музы»). Мой перевод «Антиноя» (с английского) не безупречен: местами это не более, чем пересказ. Такова и первая строка, над которой я бился «дондеже». Мечтаю издать – когда-нибудь – 35 английских сонетов Фернандо Пессоа и, в качестве добавления, «Антиноя».
От Веры Николаевны нет известий очень давно. При случае передайте ей привет от мамы и поклон от меня.
Спасибо за помощь в распространении «Ариэля».
Ваш Валерiй
__________________
1. Лидия Хаиндрова, «Даты, даты…» (Краснодар: Краснодарское книжное издательство, 1976). Стихотворение «И не ищи, ты не найдешь нигде…» посвящено Е. А. Сентяниной, матери Перелешина.
Письмо пятидесятое
25-го апреля 1977 года
Дорогой Мурочка,
Получил Ваше веселое письмо от 18-го апреля. Весьма высоко оценил рассказик об авторе внука и внучки, который, прослышав о книге «Ариэль», стал уклоняться от жизнетворческих объятий. Что было бы с ним (и с его женою), если бы он книгу прочел! Жаль, что этой новой легенды Вы не проверили, а то я, пожалуй, послал бы ему книжечку в подарок.
Совсем недавно появился у меня новый корреспондент, приехавший из СПб (университета) и поступивший в Yale. Оказывается, в СПб он имени моего не слышал (попадалась ему только машинописная книжечка Чиннова) и бездумно верил партийному вранью, что поэты-де возникнуть за рубежом, «в отрыве от народной языковой стихии», не могут. Почти запальчиво он высказал этот тезис А. К. Ранниту, который посмотрел на него с удивлением, поднял брови и сказал: «А Перелешин?» Студент должен был признаться в том, что рассказано выше. В тот же день (еще в прошлом сентябре) он принес домой из университетской библиотеки книгу «С горы Нево» и, как сам пишет, «остолбенел». Проглотил и все остальные сборники, включая харбинские (которые хранятся в другом отделе, как редкие издания). Мой адрес узнал от о. Кирилла Фотиева, у него же прочел книгу «Ариэль» – и вот, «объяснился в любви». Забавное сделал сопоставление: в СПб воздух был напоен славой Вячеслава Иванова, а в Yale – моей! Мои стихи обсуждаются всеми и во всякое время. Студент усматривает в этом некое мистическое предопределение – «соотнесенность судеб»! <…>
Ваш Валерiй
Письмо пятьдесят первое
24-го мая 1977 года
Дорогой Мурочка,
<…> Много раз хотелось ответить на Ваше письмо от 20-го апреля, но дотянул до получения второго (тоже «нагоняйного») от 19-го мая (прилетело сегодня). Очень Вы любите распекать и уличать в невежестве, да только к чему? Кроме Вашей научной точности и осведомленности есть вопросы просто поэтического вкуса, которые меня и занимают в первую очередь. Надо ли справляться в летописях или Изборнике Святослава, чтобы для себя лично решить вопрос о «РусИ» или «РУси»? Никогда не скажу в стихах «на РУси», никогда не скажу и «златоустой Анне всея РусИ». Это дело моего вкуса. Я не был бы тем, что есмь (if anything), если бы ставил подобные вопросы на всеобщее голосование. И теперь – и постоянно – Вы приводите справки из истории языка, начиная с XII века. Зачем? Лично передо мною стоял выбор: старая орфография до 1914 года – или новая после 1914-го. По соображениям эстетическим я выбрал старое правописание, хотя в нем есть и несовершенства, и прямые ошибки, и примеры внутренней непоследовательности (как поступили бы Вы со словами «сват», «сватать», «свадьба», «свадебный»?) Строгое наукообразие и непогрешимая последовательность в языке все равно недостижимы. Так стоило ли ратовать за какое-то «новое» правописание, устранившее некоторые из старых недостатков и наводнившее русский язык сотнями новых? <…>
Ваш Валерiй
Письмо пятьдесят второе
10-го июля 1977 года
Дорогой Мурочка,
24-го мая писал Вам в ответ на Ваше письмо от 19-го мая и еще на другое письмо – апрельское. С ответом тогда задержался из-за воспаления легких, которое – вместе с медленным выздоровлением и постепенным выходом из состояния отупелости – заняло больше месяца.
Очень порадовали Вы меня своим «внеочередным» письмом из Рима от 2-го июня. Почему «Рим» – название «малороссийское», а не польское (Rzym), которое произносится, как «Жым»?
В большинстве бразильцы не походят на «португальцев из Макао». По статистике, около 60% бразильцев – белые, и какие белые! В поэме без предмета я упомянул, кажется, двоих: один – «Луижик» (правда, он из Португалии), а другой Жозе Луиш, природный бразилец, ослепительно белый и очень красивый. Сейчас при нашем здании работает другой выходец с севера (лет восемнадцати); лицом он «так себе», но тело – белое, здоровое, загорелое – прямо античный Дискобол. На мулатов, азиатов и метисов всех вариантов приходится еще около тридцати процентов. Чистых негров не больше десяти процентов.
«Бразильянцами» я никогда бразильцев не называю: это был бы непростительный «грингоизм». А для женского рода нет другого выхода: «бразильянка». «Высокомерие» встреченной Вами группы могло проистекать и от застенчивости и плохого знания английского языка. Жуселино Кубичек де Оливейра1 жулик, но не совсем такой, как Вам представляется издали. Решение перенести столицу федерации в Гойяс было принято очень давно – вероятно, когда Кубичеку было лет пять или десять. Федеральный округ (будущий) обозначался на всех географических картах. Земли были частновладельческие по преимуществу: как Вы знаете, португальские короли резали Бразилию на «ломти»: столько-то «лиг» по берегу, и до бесконечности внутрь страны (это были старые «капитанИи»). Со всех этих земель казна взымала символические налоги. Трюк Кубичека заключался в том, что земли столицы были просто конфискованы в пользу «Компаньиа Урбанизадора да Нова Капитал» в законодательном порядке, причем владельцы земель получили вознаграждение согласно налоговым ставкам, то есть копейки. А в «Компаньиа Урбанизадора» больше половины акций принадлежало доне Саре, жене президента Кубичека. Самому себе Кубичек всюду наставил памятников (многие уже развалились). Неподалеку от «моей» улицы Джалма Улрик существует почти сплошь застроенная площадь «имени Сары Кубичек». Трогательно, что название так и не было изменено. Здесь это в порядке вещей: республикой Бразилия стала (в итоге интриг посла США и масонов) в 1889 году, а у нас и по всей стране до сих пор сколько угодно «монархических» названий площадей и улиц, 150-летие рождения императора дона Педро II отмечается выпуском почтовой марки, лекциями и торжествами. Нашу «революцию» делали аристократы, а не чернь. Голов никому не рубили.
Вчера получил я письмецо от Романа Борисовича Гуля. Он просит Вас написать отзыв о книге «Ариэль» («очень бы хорош был П. Лапикен»). А я на днях послал ему статью по поводу переиздания книги «Люди лунного света» Розанова. Другую статью – о книге «Державин» Ходасевича написал для журнала «Русский язык» Мичиганского университета (получил от него книгу и этот «заказ»).2
В начале года А. К. Раннит попросил меня написать сонет А. И. Солженицыну3. Сонет я написал. Раннит переслал его Солженицыну, который поручил Ранниту поблагодарить меня (Раннит прислал ксерокопию одной этой фразы и подписи). Собирается он напечатать этот сонет в «Континенте».
Пишите об «Ариэле», порадуйте Романа Борисовича – и меня заодно. Привет от мамы, Виктора, Лидии.
Ваш Валерiй
___________________
1. JuscelinoKubitschekdeOliveira – президент Бразилии в 1956–1961 гг.
2. Рецензии Перелешина на переиздание книги В. Розанова Люди лунного света (AnalectaSlavica, Jal-reprints, 1977), Новый Журнал, №. 128, 1977, c. 303-304, и на переиздание книги В. Ф. Ходасевича Державин (Мюнхен: Серия «Центрифуга», XXI, №. 1, 1975), RussianLanguageJournal / Русский язык, № 109, 1977, c. 213-217.
3. «Александру Исаевичу Солженицыну», 4. 1. 1977.
Письмо пятьдесят четвертое
29-го ноября 1977 года
Дорогой Мурочка,
Давненько уже получил Ваше письмо от 12. Х. Внешних событий не происходило, но, как писано, «вся краса дщере царевы внутрь». А внутри были сдвиги. И теперь я еще раз влюбился, и в итоге сонеты возникают один за другим по-русски и по-португальски. Русские я перевожу плохой прозой, а португальские складываю в большой пакет, чтобы вручить Жоржу Лире при следующей встрече.
<…> На лавры ученого синолога не притязаю. Учился я на Восточном отделении харбинского Юридического факультета всего два года. Затем факультет был закрыт японцами. Учился я китайскому языку по любви – у кого попало. Словарей у меня один-два, и обчелся, а справочников и вовсе нет. Откуда было мне знать, что надо произносить «Боюн» и «Фосан»? Эти Ваши поправки принял я со смирением: признаю, что Вы знаете больше и лучше. Я знаю по-китайски кое-что: достаточно, впрочем, чтобы удачно переводить китайских поэтов – и достигать лучших результатов, чем «переводившие» с подстрочников советские «культработники» <…>
Жду получения «Нового Журнала» с двумя сонетами и большой статьей о новом издании книги Розанова «Люди лунного света». Статья, на мой вкус, недурная (Иваск благодарит меня за нее). С. А. Карлинский написал отзыв о книге «Ариэль» по-английски – для одного из «левшинских» журналов.1 Не все ли равно? Редакционная коллегия «Перекрестков» просила у меня стихов о Бразилии, но из того, что посвящено Жозе Луису, Пауло Карлосу, Жоржу Луису и теперь просто Жоржу, ничего туда не послал: ведь «не поймут»! Готовятся еще разные антологии, иные при моем участии, но будущее покажет, буду ли я кем-либо «понят». Русские, как правило, лицемерны и насквозь пропахли нафталином, и это на пороге эры Водолея-Урана.
Бывший Ариэль (москвич) засыпает меня книжными подарками, но письма от него и от его второй жены прекратились. Не долго барахталась бедная старушка в объятиях опытного злодея.
«Об ней», конечно, плохо даже у Пушкина. Но ведь и теперь в России и вне России «грамотеи» пишут «об его намерениях», «жили в Россие» и почему-то «о Олеге». «Даже у…» не в обиду сказано: даже Пушкину это трудно простить, а лучше было бы просто исправить.
Ваш пожизненно Валерiй не филолог
_______________
1. SimonKarlinsky, “AHiddenMasterpiece: ValeryPereleshin’sAriel”, ChristopherStreet, December 1977, p. 37-42; статья включает перевод трех сонетов из Ариэля на английский.
Письмо пятьдесят пятое
23-го декабря 1978 года
Дорогой Мурочка,
<…>Уже после того, как «Южный Крест» был напечатан, нашел я два изумительные сонета (Альфонсуса де Гимараэнс о розах, Амедеу Амарала – об остановленном мгновении). Верно, что бразильская поэзия слабее португальской, но из Москвы мне писали, что моя антология – первая на русском языке. А это все-таки чего-то стоит.
Никогда у меня и в мыслях не было не печатать «Поэму без предмета». Просто, казалось, что напечатать ее негде (не в «НЖ» или в «Континенте», ясное дело). Примечания необходимы для тех читателей, которые не жили на Дальнем Востоке: да и те, кто так жили, нашли в поэме много для себя нового. Какие «захолустные сплетни», не знаю. Харбин был «маленьким городишкой»,1 событий мирового значения там не происходило. Но это был фон. «Сырым материалом» поэма давно быть перестала. Я читал ее несколько раз лицам хорошего культурного уровня – и как раз вчера одна слушательница просила еще раз прочесть ей ненапечатанную часть поэмы (с третьей песни). Я отболтался – и взамен прочел «Дитя Аллаха».
Спасибо за совет «не торопиться». Мне шестьдесят пять лет. Торопиться, «таки-да» необходимо. Мысль напечатать поэму пришла не мне, а «Современнику», и я ему бесконечно признателен. И этого не скрываю. Поэма печатается с моего ведома и согласия. Я внес кое-где мелкие изменения (но в первых двух песнях, которые уже напечатаны: исправления приложу в самом конце). «Защита» мне не требуется.
Юстина Владимировна не пишет очень давно. В пору моих осложнений с «НРС» (из-за сотрудничества в «Современнике») она предложила мои статьи в «РЖ». Я послал ей шесть статей. Что с ними случилось, не знаю. Ю. В. молчит, на письма не отвечает. Но товарищу Померанцеву она всыпала хорошо, и за то ей спасибо. Забавно, что вслед за «НРС» примирился со мною (и «Современником» – то есть с моим сотрудничеством там) и «Н.Ж.» А еще позднее – и сама «Р.М.»
С «Ариэлем» я не торопился. В любом сборнике стихотворений – будь то у Баратынского, Тютчева, Байрона, Камоэнса – есть стихи лучше – и стихи хуже. Это не значит, что какие-то стихи «не доработаны». Нахожу, что об «Ариэле» хорошо написал С. А. Карлинский. Может быть, и еще кое-что появится. Но главное – то, что книга (вместе с другими) читается в Москве (это все-таки не Фуцзядянь2) и что, кроме «Ариэля», пишет мне оттуда еще один «почитатель» (как он себя представил). В настоящее время переделывать что-либо в поэме не требуется. Все продумано, все проверено «на слух»: когда я читаю свои стихи, улавливаю оттенки впечатлений слушателей, а потом – если «гримаски» совпадают с моими собственными, неудачные места переделываю.
Вот, кажется, и все на сей раз. Побегу на почту, которая в час дня закроется до вторника.
Желаю Вам здоровья и радости в наступающем году – и во все последующие годы.
Ваш Валерiй
Заметьте изменение в моем почтовом адресе.
______________
1. Перелешин ссылается на статью Н. П. Автономова «В защиту Харбина, «маленького городишки», Харбинские коммерческие училища Кит. Вост. жел. дор., №. 7, 1960, c.
2. Фуцзядянь – китайский город, находившийся рядом с Харбином и постепенно слившийся с ним.
Письмо пятьдесят седьмое
31.VIII.1979
Дорогой Мурочка,
Спасибо Вам и Николаю Петровичу.1 Платежи по «бесплатной» квартире (до 10.IX – почти четыре тысячи крузейро при курсе 1.089 крузейро за 39.44 ам. долл.) я сделаю. Но худшее еще впереди: в октябре мама и я должны из квартиры уехать. Брат «берет» нас в свое поместье в Мури, а мы просимся в богадельню (где-то среди поля в штате Сан-Пауло), ибо ничего, кроме унижений, издевательств над нашим неумением жить, над русским языком, над «современной» (сиречь моей) русской поэзией, в Мури не будет.
Подробности знает Юстина Владимировна, Володя Огильви, Коринна Владимировна. В конце концов, я сам виноват: действительно, жить не умею.
В июле был здесь Алексис Раннит. Обворожил нас мягкостью (ни о ком не говорит дурно). Виделись мы три раза, и о встречах с ним или по его «заказам» написал я несколько сонетов, да и других стихотворений (все послано в «Н.Ж.»). Сейчас – нервный кризис, агония. Мама спокойнее: бодрится.
Отзывчивость друзей растрогала до слез, утешила и ободрила. Многим я написал сегодня (начал с дам), но больше уже нет сил. Сейчас схожу на почту, отправлю все написанные письма. Не сердитесь на меня! Я давно уже стал очень хрупким. Впрочем, знаю, что не сердитесь.
Ваш Валерiй
_________________
1. Николай Петрович Лапикен (1905, Рига – 1994, Сан-Франциско) – брат Петра Петровича Лапикена.
Письмо пятьдесят восьмое
25-го сентября 1979 года
Дорогой Мурочка,
Ваше письмо от 14-го марта получил позавчера вместе с письмом от В. В. Вейдле, которому, по настоянию Ю. П. Иваска, я все-таки послал книгу «Ариэль», да еще добавил «Южный Крест». Литературоведов (крупных) у нас несколько, но Вейдле единственный, который знает, что такое поэзия, а не только тешится знанием подробностей о жизни каждого из поэтов. Книгу мою он назвал самой зрелой изо всех моих книг, предсказал, что она меня переживет и переплеснется в ХХI столетие. Отметил в ней находки в словоупотреблении и синтаксисе, необычайную силу в нескольких «пиесах» и полное отсутствие вялых сонетов.
А Вы избрали своим «коренным номером» писание чрезвычайно злых писем. Каждый раз бранитесь: «невежда!» – «провинциал!» Любите унижать. «Недодержанной» оказалась теперь не только «Поэма без предмета», но и книга «Ариэль», о которой Вы имели возможность высказать1 свои соображения, пока она только составлялась – и высказали их, причем почти все «придирки» были приняты к сведению с благодарностью. Мой московский Ариэль с Вами согласился: книга «Ариэль» не додержана в том смысле, что за истекшие годы написано на ту же тему еще столько же сонетов.
Историю напечатания «Поэмы без предмета» Вы отлично знаете. Я был уверен, что, ввиду ее размера (8.400 строк плюс примечания), ни один журнал ею не прельстится. Чтобы сберечь ее «для потомства», передал ее в архив при университете штата Массачусетс, обусловив изготовление копий получением согласия от меня в каждом случае. Среди немногих лиц, выписавших копию поэмы, был и А. Г. Гидони, секретарь (ныне редактор) «Современника». Мне он написал, что поэма представляет собою событие в русской поэзии, и пожелал ее напечатать. Мне оставалось только «дать свое милостивое согласие».2 А переделки вносятся постоянно, даже в напечатанные песни. Я вполне понимаю, что произведение такого объема – не сонет и никогда не будет доведено до предела совершенства. А теперь Вы почему-то приписываете мне какое-то «непреклонное решение» поэму при жизни не печатать. Такое решение могло быть у Вас, но у меня его не было. <…>
<…> В каждом письме Вы мстите за что-то Автономову3 и Костючику: не пора ли оставить их в покое? И не лучше ли сберечь свой яд для творцов нового правописания, «научивших» первобытному, негибкому, двусмысленному письменному языку? Заметили ли Вы, что Солженицын тоже примкнул к «единому фронту» Перелешина и Струве и требует от своих редакторов слова «мiр», как я его давно стал писать? Для Вас Солженицын (не говоря уже о Струве и Перелешине) не авторитет, а для нас не авторитет Щерба и вся его шайка.
«История» русского языка меня, как таковая, не занимает. Оставляю ее незадачливым «докторандусам».
Приход П. П. Лапикена в теннисных туфлях на чествование индусообразного блевотиста был событием, доказавшим – вместе с выбором стишков Дона Аминадо «Под кокосом на веранде», что и в убогом Харбине были люди, не подпадавшие под обаяние моды и думавшие самостоятельно.4 Не упускаю ни одного случая высмеять теософское зловерие, хотя до последнего дня своей «работы» в «Русской мысли» Терапиано ее (теософию) пропагандировал, болтал чепуху о «Белом Братстве», о клубе «махатм» в Тибете и т. п. Борьба против теософии – не охота на блох.
Открытия Вы делаете иной раз потрясающие. Оказывается, я «поленился» заглянуть на 59-ю страницу «Кристабели» Колриджа берлинского издания! Да с этого послесловия все и началось. Там сказано: «Поэтическая редакция принадлежит» Гумилеву и Лозинскому. Прочтите мою отповедь «И не оспаривай глупца» в последнем вышедшем «Современнике».5
Сергей Марков пишет «об Евпатии Коловрате». А Ладинский писал «Стихи о Европе». Неужто Вы пишете «об Европе, об Евклиде, об юноше, об ястребе, об елке»? «Об» там, где, согласно грамматике, требуется «о», укоренилось в считанных идиоматических выражениях: «как рыба об лед», «как об стену горох», «рука об руку». Поскольку выброшен «ъ», сторонники «нового» правописания (?) должны произносить свое «об его», как «абиво», но они этого не делают. Был у меня почти спор с игуменом Геннадием (Эйкаловичем) о слове «сверхестественный»,6 запущенном без «ъ» в одну из его работ по богословию. Я сказал, что здесь необходим «ъ» и что, если слог «хе» должен читаться, как «хъе», то что надо сделать, чтоб не возник «хъерувим»? Как рыба, «новое правописание» завоняло с головы, а теперь прогнило насквозь.
На все Ваши письма я отвечаю, хотя, не скрою, злость Ваша иногда отбивает охоту отозваться сразу. Ни одного письма, полученного от Вас, я без ответа не оставил.
Ваш всегда Валерiй
____________________
1. Лапикен подчеркнул слово «невежда!» и приписал «где»; к подчеркнутому им слову «провинциал» приписал «во многом», а к подчеркнутой им фразе «Любите унижать» поставил вопросительный знак. Он также подчеркнул слово «высказать» и приписал «высказывал».
2. «Поэма без предмета» печаталась по частям в журнале «Современник» (Торонто), №. 35-36, 1977, c. 127-153; №. 37-38, 1978, c. 70-95; №.39-40, 1978, c. 132-158; № 41, 1979, c. 29-58.
3. Подчеркнув слово «мстите», Лапикен приписал: «слово мстите не подходит к отзывам», а в конце письма: «мстить это значит печатать про умерших людей то, что было, могло быть или не было. А я нигде про А. и К. не печатал. Даже нигде, кроме писем к Вам, этими символами убогой наукообразности не пользуюсь. Т. ч. никакой «мести» быть не может». Николай Павлович Автономов (1885, Донская область – 1976, Сан-Франциско) приехал в Харбин в 1912 г. и преподавал русский язык и литературу в Харбинских коммерческих училищах и других учебных заведениях, включая Юридический факультет. Уехал в США в 1939 г., где продолжал преподавать и занимался редакторской и издательской деятельностью.
4. В 1934 г. по случаю приезда Н. К. Рериха с сыном в Харбин (в Харбине жил брат Рериха, агроном В. К. Рерих) была устроена выставка привезенных им картин и вечер в его честь. В своих воспоминаниях Перелешин пишет: «К концу программы с теннисной площадки в брезентовых башмаках и с открытым воротом пришел Лапикен. «Мурочка, вы должны прочесть нам что-нибудь в неофициальной части, которая только началась, – встретил его Слободчиков. – Видите, сколько народу. И Рерих с сыном». Долго уговаривать не пришлось. Через несколько минут с невозмутимым, каким-то нарочито плоским и невыразительным лицом, он бойко декламировал из Дон-Аминадо: «Под кокосом на веранде /Восседал махатма Ганди /И смотрел на океан, / Взор у Ганди был арийский, /Океан же был индийский, /Омывавший десять стран». И так далее – до конца, где поэт рассказал о том, как в качестве меры борьбы с эпидемией холеры, просветленные индусы вертятся штопором. Заключение было политическое: «И подобным детям солнца /Конституций не дают!» Публика ревела от восторга. Тибетские картины, экзотические индусообразные гости – и, главное, «стиль». Вот так отличился наш Мурочка! Аплодисменты долго не смолкали, кто-то даже кричал «бис!» Не аплодировал и вообще смотрел неодобрительно во всем зале только один человек: Рерих». Russian Poetry and Literary Life in Harbin and Shanghai, 1930-1950. The Memoirs of Valerij Perelesin, c. 50. О визите Рериха см. также В. Н. Жернаков, «Академик Н. К. Рерих в Маньчжурии», «Новый Журнал», №. 110, 1973, c. 99-302.
5. Валерий Перелешин, «И не оспаривай глупца», «Современник», №. 39-40, 1978, c. 39-40.
6. Лапикен приписал: «надо сверхъестественный».
Публикация и комментарий О. Бакич, Торонто