Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 234, 2004
Сергей Александровский ФАКСИМИЛЕ Ф. Тютчев, И. Анненскiй Как азбуку в расход ни выводи - Она восстанет буквою литою. Вот - имя: улыбается фитою, Иль салютует точкою над i. Наш век смахнул, что крошки со стола, Наследие отвергнутого класса, И позабыла литерная касса, Где ижица прописана была. Век вытирал былое так и сяк. Но имена заветные - не вытер! В них - вечная печать почтенных литер, В них на исконном месте твердый знак, - Которому дозволено сиять Нетленным знаком творчества "на ять". * * * К чему бесплодно спорить с веком? Пушкин Шагай, последний внук последних римлян, И не враждуй с прохожей мелюзгой. Ты - пасынок столетия, изгой, - Соделался несноснейшим брюзгой, Заносчив, проспиртован и продымлен. Родившийся в разгар чужого пира, Ты - стрекоза, не ждавшая зимы. То строки, то гроши беря взаймы, Ты, право, недалече от сумы, - Но Бог тебе пошлет кусочек сыра. Шагай и уповай на милость Божью. Над миром - ледяная ночь, мистраль. И разум спит. И дух растленный жаль. И жаль родную речь - ее хрусталь, Влекомый грубо прочь по бездорожью. Прислужница кармана и желудка, Эпоха, одержимая толпой, - Забудь о ней. Шагай своей тропой. Тебе ли ненавидеть век тупой, В котором лиру заглушила дудка? В стране ополоумевшего смерда Ты - пережиток прошлого? Пускай. Ты - сволочь, а не Цезарь. Привыкай. Ты - просто Кай. Не Юлий - просто Кай, Которого за что-то любит Герда. Какие ссоры с веком? Что за склоки? Зачем твердить без устали "долой"? Он канул - век серебряный, былой. Ты - просто впечатлительный элой, А белым светом властвуют морлоки. Какие счеты с жизнью оскуделой? Хлебни вина. Помедли. Закури. Ты избран в стихотворцы, не в цари. Тебе велели: "делай иль умри". Настанет срок - умрешь. А нынче - делай: "Сверкает синь, свергаются капели. Простор и свет, покой и тишина..." Помедли. Закури. Хлебни вина... В тебе ли нынче дрогнула струна Иль выси запредельные запели? Шагай. Ужель тебя покинет Муза? Блюдет она избранников своих: Не будь излишне тих, излишне лих - И примет Муза меткий, звонкий стих, Как шар бильярдный принимает луза. Владеющий отзывчивою лирой, Ужель никчемной злобе сдашься в плен? Ужель не чаешь добрых перемен? Уймись. Не обрати таланта в тлен, И ямы дару Божьему не вырой. Зажиточному сроден захолустью, Дичает мир - но, может быть, не весь? И разве смертный в чем-то властен здесь?.. Бесплодна спесь, но плодотворна смесь Немеркнущей любви со светлой грустью. А ты писал в исчерканной тетради: "Не чадо века, но брезгливый гость, - Не кровь его, не плоть его, не кость..." "Мой милый, отчего такая злость? - Неслышно молвит кедринский Саади. - Ведь миновали мартовские иды, Век-волкодав попался ведь в капкан, Ведь не цикуту льешь себе в стакан!.. Уймись, последний отпрыск могикан, Последний человек из Атлантиды! - Пускай прияло время облик бычий, Пускай следы безжалостных копыт Найдет по нем историк-следопыт - Певец ли тот, кто в ярости хрипит? Ох, у поэтов есть такой обычай..." Он прав. Ну что ж, да будет гнев отброшен! А если дух растлился в наши дни, Я вспомню: так бывало искони. "Все минет. Прах житейский отряхни, - Участливо советует Волошин. - Тебе на долю выпал век отлива, Но ты во свет шагай, а не во мрак, И помни: ты - богач, а не бедняк, И хлебный злак расти, а не сорняк, Дабы в грядущем волновалась нива..." И я с восторгом вящим чую, как Грядущее меня объемлет лживо... Харьков Валерий Рыбаков ПАМЯТИ 1956 ГОДА Болотно-бурый небоцвет (Так: вахта или белокрыльник*)... Шагает в университет Студент, одетый в старый пыльник. В разгаре осень. Закрутив Над набережной горсть окурков, Борей, как некий лейтмотив, Фокстрот несет из переулков. Иль буги-вуги? Что за год? (Да, с памятью сношенья плохи...) Уже свершает поворот Загаженный корабль эпохи. Хватив грузинских острых блюд И мучаясь от несваренья, Она - от глюков на Ungluck** Свое меняет направленье. Хоть до Ungluck'а далеко (Картину вспомните "Не ждали"...), И верить простакам легко, Что светлые увидят дали. На время распустив тюрьму - "Нашли, мол, верную дорогу"... Но в ногу не идти тому, Кто потерял на зоне ногу... И наш студент - свой овершлаг Свершает, миру неизвестный: Уже не быть ему никак Звездой учености словесной. Вдруг омерзел науки храм И дышит прелостью распада... А что еще он видит там - А то, что видеть бы не надо. Там - то ли кровь, то ли грязца Разлита возле коридора; В чертах ученого лица - Оскал сексота или вора. Жизнь впереди - как темный сон: Как быть, когда себе неравен? А на стене, обок окон - Ильич, сдающий госэкзамен...*** Он дерзок - словно бы грозит Всему, и взгляд надменно-выпукл. Ты провалился, паразит, - Бери обратно свой матрикул! Студьоз выходит на простор, Там за Невой блестит Исакий. И глянь - шагает через двор Неумирающий Акакий Акакиевич. Новый век Преобразил его заметно; Но так же блещет из-под век Свинцовый тлен воды и ветра. Что ж, друг, зайдем в пивной подвал, Приют надрывов и распадов - И Свидригайлов там бывал, И уж конечно, Мармеладов... Вновь мутной горечью запьем Щепоть моченого гороха... А наверху, а за окном Горохом сыпется эпоха. Переменяются черты (Не так надрывна недохватка...) - Высокомерья нищеты На чванство мелкого достатка. В разгаре осень. И к пяти Все гуще сумрак (цвета боли), А жизнь - ну, как перекати, Перекати на голом поле. Ну, где ты - в небе журавель? (А уж синицу и не трогай...), И кто с тебя содрал шинель - Шинель души - поправит Гоголь. И кем душа так смятена? Едва ли и найдешь названье. Едва ль при деле Сатана - Так, мелких бесов ликованье. Сонм мелких бесов: суета, Тщеславье, похоть и напитки. Но есть граничная черта, Где лишь отчаянье в избытке. Страна - в перине полусна (Ты прав, поэт Наум Коржавин...), А ждать - какого же рожна: Здесь равен - кто себе не равен. И тот поэт, что (невтерпеж!) Сказал: пришли на смену трупу Фотографические группы Одних свиноподобных рож, Он тоже прав. А что Акакий? Приглядись: Он тот же весь, душой и телом, Трясется, как осенний лист, Перед любым замзавотделом. Но мармеладовская спесь Порою рвется все ж наружу - И где ей не звучать, как здесь, В приюте бедного совслужа. А здесь не только голытьба - Здесь все советские сословья, Но нетерпима похвальба Зажитка, славы и здоровья. И будь ты хоть лауреат, С медалями - хоть пять, хоть десять, Враз вразумят - пинком под зад, А во дворе - еще довесят. А радио хрипит. Под стол Тут впору улететь от смеха: Как объяснил безвестный прол, Вождя сбивает не помеха, А около него стоит Какой-то умник-выключало: Щелк тумблер! Быстро вразумит И - ну, Никита, жарь сначала! Почти полвека (далеко...) С тех пор смятенно миновало, И переоценить легко. Что виделось в дыму подвала, Но стоит ли? Тот мир стоит, Укрыт в плюсквамперфектный сумрак, С тобою нераздельно слит, Хоть был дурак ты или умник. Остался - грудой мятых книг, Картин, написанных в подполье... Да желтых фото... Что ж ты сник, Навспоминавшись на приволье? Ты рад бы все переменить? Но, как судил один теософ,**** Не разомкнуть событий нить - Все предуказано. Вопросов Ты сможешь принести мешок, Но прошлое - неуловимо; Лишь - с неба? - слышится смешок Над тенью - тени той, от дыма... Но может быть, Господь зачтет, И может, не пройдет бесследно "Весь трепет этой жизни бедной",***** Ее непонятый полет... Москва __________________________ * болотные растения ** несчастье (нем.) *** В ту пору в коридоре Двенадцати коллегий висела картина "В. И. Ульянов на экзамене в Санкт-Петербургском университете". **** П. Д. Успенский ***** Блок Владимир Микушевич Неожиданным жалобным жестом Выдает себя осень сперва, И для птиц перелетных насестом К ночи кажется лишь синева, А земля от последних известий, До последнего в мире цветка В листовой плащанице из жести Для жестокости слишком жестка. 11.10.2003 * * * Наступает прошлое осенним Утром, заметенный чуя след, И, быть может, мы еще оценим Этот осыпающийся свет. И, быть может, что-нибудь начнется, Как вчера всходившая звезда, И, быть может, больше не вернется То, что возвращается всегда. 18. 10. 2003 * * * Я вижу, движется, с луной и солнцем схоже, С востока облако, окутав светом свет, Ко мне и надо мной, не знаю, сколько лет, Духообразное, одно и вечно то же В чередовании спасительных примет; Чем ближе Страшный суд, тем грешный мир моложе, И чем лазурнее осенний день, тем строже На увядание наложенный запрет, Которому вдали покорствуют светила, И повинуются поблизости уста, И ненадолго нам отводится могила, И светлым облаком являет высота, Кого под сердцем Ты, Пречистая, таила И Чьи черты Тебя напомнили с креста. 21. 08. 2003 ДИОНИСИЙ АРЕОПАГИТ По выжженным камням нетерпеливым шагом, Не глядя в городах на мрамор и гранит, Поодаль от арен шел Ареопагит, Который пренебрег навек Ареопагом; Встречался гебр в пути ему или квирит, Представиться бы мог смиренный странник магом, Но, движимый одним неизреченным Благом, Он знал, что никогда Его не уяснит, И Света в Божестве ища Триипостасном, Не находя Его среди небесных тел, Того, Кто во плоти один остался цел, Увидеть уповал он в странствии опасном, И в созерцании состарившись напрасном, Воочию Тебя, Пречистая, узрел. 30. 08. 2003 ИЗ СОНЕТОВ К ТАТЬЯНЕ Во сне цветок тебе срываю синий И желтый с ним, а желтому заря Сопутствует в разгаре января, Хвост расцветив сполохами павлиний На ледяном стекле благодаря Игре лучей в пересеченье линий, И весело среди скитов и скиний Взлетающим с колен календаря, Где снегири, синицы, свиристели И ангелы, и мы по временам На святки; так весь век с Татьяной нам Не ворожить, нет, жить, пока недели Не вырастут в года, где тесно снам; Кому корпеть, а нам копить капели. 17. 01. 2003, Москва Регина Дериева Отчужденец смотрит на звезду, у него больная голова. А в саду гуляние, в саду напоказ ничтожные слова. Никому не нужен блудный сын нации, подвалов друг и ям. Сколько можно жить, когда один? Сколько можно ждать, когда упрям? Сколько можно быть поэтом - ночь, утро, дней начало и конец?.. Свет небесный клювом растолочь должен беспросветных зим птенец. Этот синий-синий, этот свет должен полюбить он навсегда. Говоря "да, да" или "нет, нет", как Евангелист или звезда. Как звезда или Евангелист, тот имея свет в виду, Христов. Где язык отверженного чист, если на отсутствие готов. * * * Чтобы горе в глаза не бросалось, ходит в темных очках гражданин той страны, от которой осталось столкновение судеб и льдин. Угорев от крушений железных, он, к земле прикипая стопой, слышит недра, и трюмы, и бездны, где слепого бросает слепой. Где короткая, как замыканье, речь искрит и болит от частиц. Где преступной печатью изгнанья миллионы чернеют страниц. Стокгольм Леонид Латынин Чем дальше, тем ближе, Чем ближе, тем дале - Те окна в Париже Я вспомню едва ли. В ладони горячей Прохладны монеты, Нечаянной сдачей Упавшие в Лету. Покатые плечи, Конфорка без газа И тихие речи, Наверно, от сглаза. И где-то далеко, За линией света, Туманное око Нездешнего лета. 3 января 2003 * * * Светлеет день, и маятник повис, И листья не шелохнутся в саду, Я знаю, что покой - очередной каприз Привратницы моей в ее аду. Бубнит метель, и булькает зима, И в горле хрип, и слезы на глазах, Мне не сойти, наверное, с ума, Запутавшись в январских голосах. Купе. Ночник. Полночные часы. Программы файл запутан и нелеп. И где-то в небе тикают весы Давно уже случившихся судеб. 8 января 2003 * * * По болоту гонка хороша, но в меру, Впереди, как должно, сплошь аборигены, Только страх рождает и вину, и веру, Напрягает сердце и, конечно, вены. Я тащусь устало по чужому следу, Полшеста в болоте, и по пояс в тине, Я обязан жизнью своему соседу, В этой ее главной, топкой половине. Птички и лягушки, мошки и матрешки Чавкают по краю данного болота, Мне б сейчас печеной, как давно, картошки, И пошла б активней грязная работа. Я б схватил за ветку скрюченную иву, Я б нагнул покруче чахлую осину, Я б зажал лягушку, как коня, за гриву, И махнул отсюда мигом на равнину, Где жара и камень, где вода из крана, Где машины скачут справа и налево, Там где ни Корана, ни киноэкрана, А куда ни глянешь - всюду королева. Но туман все ниже, сумерки все глуше, Впереди идущий утонул недавно, Только и осталось, что мечты о суше И о том, чтоб вечер опускался плавно. 12 февраля 2003, Москва Виктор Каган Дыханьем клена заложил страницу. Когда? В каком году? В июле? В сентябре? Где это было? В парке? Во дворе? Но память, будто лист сухой, крошится. Остатки прошлого в ладонях растереть И поднести к лицу сквозь время и напасти, И оказаться там, и умереть от счастья, Чтоб нынче от тоски не умереть. * * * Ариадны запуталась нить. Ангел старится анахоретом. Хорошо, я не буду об этом Вспоминать, горевать и грустить. Лабиринты ведут в небеса, А прямые дороги - к обрывам. Счастлив тот, кто бывал несчастливым, Когда светлая шла полоса, А во тьме открывался покой Глубиной позабытого взгляда, Щекотали ладони цикады, Оживала трава под рукой. И за грех бытия наугад, За слепое и глупое зренье - Одиночество и озаренье Под прибой океана цикад. * * * Не будем об этом, не надо О мокром пахучем крыльце, О терпком дымке листопада, О капле дождя на лице, О шорохе веток по крыше, О шатких мостках у пруда... Не надо. Нас Бог не услышит И мы не вернемся сюда. А если придем, то другие. Врата отворит серафим - И встанем пред Богом нагие, И дереву плод возвратим. * * * От прошлого остается полуразрушенный остов. От тела - в анатомичке на проволочках скелет. Вспоминаю город, в котором сто один остров. Вспоминаю время, в котором меня уже нет. Спохватываюсь, что вспоминать осталось недолго. Клин журавлиный в небе - комкаю память в горсти. Заклеиваю конверт. Пишу не по-русски - Olga. Думаю, что тебе это незачем и не отправляю. Прости. Техас Анна Матюхина ДОМ Через форточку пахнет дождем, Фотографии - вышивки в пяльцах. Дом, он помнит своих постояльцев, Даже тех, кого больше не ждем. В этих шторах, и в этих коврах, И в пыли, что опять за сервантом, Свет сильнее, чем в лампах стоваттных - Для любви не бывает "вчера". Нет, бывает. И мы - не семья. Не друзья, не приятели даже. Что есть Дом для эпохи продажи? Партитура комфорта жилья. Наш альбом пахнет старым дождем, Старым клеем, но столько в нем света! И Россией, что канула в Лету (Той, которую больше не ждем). * * * Снежная нежность неоновых сумраков, Пепельным паром клубятся слова... Новости будней оставим для публики, В сказках и снах пропадет голова. Горы потянутся склонами снежными К небу - подкрашенных век синева. Станем зачем-то чужими и нежными, В сказках и снах пропадет голова. Вверх или вниз - а какая мне разница! Здесь, где цунами застывших снегов. Горы - как волны. Мне все в тебе нравится. В сказках и снах. Потому что - любовь. ИЗУМРУДНЫЙ ЛОРКА У Испании цвет зеленый - Говорил перед смертью Лорка. Я лечу, а за мною - клены Над дорогой смыкают локти. И у самого светофора Понимаю, что прожил город. Город, сделанный из бумаги, Город - радуга для ребенка, Где звенят, как подковы, камни, И смеяться умеют звонко. Барселона, в твоих фонтанах Солнце яркое, как тюльпаны. Из ветвей, как из моря - горы, Вырастают в лучах соборы! О, Испания, цвет зеленый, Слышишь, в сердце трепещет Лорка! И летят над дорогой клены, И смыкают, как ветви, локти. Чтоб у самого светофора Прямо в сердце родился город. ПУСТОЙ ДЕНЬ Безоблачье. И день такой святой. И все деревья - голы, как распятья. И я иду с обугленной мечтой В душе. А дни сменяются, как платья, Легко. А за дорогой - снова синь Непройденных бескрайностей и далей. Сгоревшую мечту не погасить, А уголь вместо пламени - не дарят. Прости - не начиналось и прошло. В твоих глазах - растерянность и нежность. Безвременье. Безоблачье. Стекло. Безденежье. Блаженство. Безнадежность! Екатеринбург Елена Карева Мой друг, а может, это не любовь - болезнь, род сладкого недуга? И вижу, как дугою выгнув бровь: любовь? А это что, подруга? И я тебе ответить не смогу, как слова молвить не могла вначале. Но вижу как воочию дугу - китайский мост над озером печали. И бабочка - красавица - цветок тебе понятней, чем слова поэта. Я вижу, как обрушится мосток, когда, мой друг, и ты поймешь, что это. * * * Я чувствую, как, затаив дыханье, подходишь. Ощущаю: вот душа, как дуновенье или колыханье; и тоже замираю, не дыша. Как бабочка, напуганная тенью, вмиг поднимает легкие крыла, готовая взлететь в одно мгновенье. Я забываю время и дела. Как датчик, засекающий движенье, со знаньем дела спрятанный в стене, внезапный выстрел в цель на пораженье. Скажи, ну что с собой поделать мне? Тольятти Валерий Лукин мы живем в чужих городах тридевятых стран (двадцать часов в самолете если не будет вьюги) страшно боясь умереть от случайных ран в приступе жгучей нежности думая друг о друге не умея слушать не зная чего хотеть не веря уже словам и другим предметам порою кажется - надо-то лишь взлететь чтобы снова столкнуться между мирами где-то... и мне плевать что время уже ушло крошечный остров счастья - разве за это судят я завтра буду пытаться встать на свое крыло а там уже бог мне в помощь там уже будь что будет... * * * он не любит париж потому что в париже тревожно слишком шумно и пахнет цветами и ноет душа одному там грешно одному там почти невозможно ни гулять по бульварам ни думать ни просто дышать то ли дело москва здесь бесспорно другие законы гололед и сугробы и иней седой бахромой и на кухне друзья и пресветлые в храме иконы и случайная смерть от ножа по дороге домой... * * * был поздний вечер мы опять молчали и тишина в ответ звенела гулко и голуби на узеньком причале расклевывали брошенную булку и грусть плыла как лезвие из ножен по лунным бликам трепетным и нежным и все что было спутанным и сложным казалось нам простым и неизбежным. Израиль Олег Ильинский (1932-2003) В конце войны я о концах не думал, Там было ожидание и рост, Под бомбами никто из нас не умер И на голодной стуже не замерз. Над головой сомкнулись два крыла, Незыблемая жизненная сила, Казалось, смерть испугана была И молча перед жизнью отступила, А жизнь такую радугу дала, Что в ней бессмертны стали два крыла. 2003 ИЗ ШЕФТСБЕРИ Какая разница, во мне или - вовне Взойдут сейчас созвездья небосвода, Когда является в последней глубине, В последней плотности - последняя свобода. А может быть, все сказано уже? Еще не все. Ведь мы - живые лица - Как странно на последнем рубеже Последней метафизики стыдиться. 2003 ЗЕРКАЛЬНОСТЬ Как много жесткого стекла В путях прямых и поперечных - Весь город входит в зеркала И уплывает в бесконечность. Огромный город-лабиринт, Алмаз тщеславий и амбиций, В любой из солнечных витрин Он ослепительно дробится. Он превращается в контекст, Граненое мгновенье вертит И разбивается, влетев В зеркальные кристаллы смерти. 2002 Евдокия Ольшанская (1929-2003) СЛОВО О ЕВДОКИИ ОЛЬШАНСКОЙ
Знакомство с Евдокией Мироновной Ольшанской произошло полтора десятка лет назад. В тот день ее пригласили прочесть лекцию о жизни и творчестве Анны Ахматовой для слушателей Киевского института усовершенствования учителей. Я решила посетить эту лекцию, так как имя Евдокии Ольшанской часто звучало в кругу киевской интеллигенции, а слышать и видеть мне поэта до того не довелось.
В аудиторию стремительно вошла немолодая дама. Ее седые, разделенные прямым пробором волосы были гладко зачесаны. Она была одета очень просто. Ни малейшей претензии выглядеть модно или хотя бы современно. Все говорило о том, что ее меньше всего заботит, как она выглядит. Так бывает с людьми, живущими напряженной внутренней жизнью.
Евдокия Мироновна мгновенно овладела вниманием аудитории. Говорила об Ахматовой горячо, увлеченно. Слушали ее прекрасно. Я до сих пор помню ее рассказ об интуиции, о необычных провидческих способностях Анны Андреевны, умевшей предсказывать чужие судьбы. Однако за отведенный на лекцию час Ольшанская, увлекшись биографией петербургской поэтессы, едва успела прикоснуться к ее творчеству.
Евдокия Мироновна так любила Ахматову, так много ею было собрано материалов о ней, так хотелось передать переполнявшие ее впечатления, что один час просто не мог вместить обилия ее эмоций и знаний! Ведь именно Евдокия Мироновна организовала в своей маленькой двухкомнатной киевской квартирке частный музей Ахматовой; напечатала книгу статей о творчестве Анны Андреевны: «Поэзии родные имена» (1995); издала книгу «Венок Анне Ахматовой» (1999), в которой собрала прекрасные сонеты, написанные в честь Ахматовой многими авторами.
Около сорока лет Ольшанская руководила поэтическим клубом «Родник». Авторитет ее был велик. В клуб приходили молодые поэты, но не только. Туда приходили и те, кто был влюблен в поэзию, хотя стихов не писал и не был молод. Отношения между завсегдатаями клуба были душевные, почти родственные. Их объединяли обаяние и доброта Евдокии Мироновны, ее искренняя преданность высокой культуре. «Перерастая» кружковые отношения, воспитанники «Родника» оставались друзьями. Уезжая из Киева, не забывали Евдокию Мироновну, писали ей письма, дарили сборники стихов. О многих из них Евдокия Мироновна говорила с заслуженной гордостью «мой ученик», «моя ученица».
Ученики ценили в ней чувство юмора. Ведь только она могла сказать о бремени своих лет: «В век интернета / я стара,/ как граммофонная пластинка» и, вместе с тем и она и они понимали, это не помеха, ведь «мы еще нужны друг другу!» Завсегдатаи «Родника» любили стихи Евдокии Мироновны, с радостью приветствовали появление каждого ее сборника. Они разделяли мнение Арсения Тарковского, определившего главное свойство ее поэзии, — «мудрая простота». Мудрой простотой пронизаны все шесть стихотворных сборников Ольшанской.
Духовное было для Евдокии Мироновны важнее и ценнее материального. Когда родственник из Америки время от времени помогал ей, живущей всегда скромно, она целиком тратила эти деньги на издание своих стихов.
Будучи членом редакционной коллегии киевского журнала «Ренессанс», Евдокия Мироновна помогала опубликоваться молодым и способным поэтам, открывала читателям новые имена. Благодаря ей появились на страницах журнала талантливые стихи русских поэтов-эмигрантов И. Елагина, Л. Алексеевой, Н. Моршена, В. Синкевич, В. Крейда, Р. Левинзон, И. Каплана и др.
Е. М. Ольшанская была постоянным автором американских литературных изданий «Новый Журнал», «Встречи», «Побережье». Поэт, литературный критик, мемуарист Евдокия Мироновна Ольшанская умерла 19 октября 2003 года на 74 году жизни. Она была светлым человеком, умевшим «наконец-то найденным словом» передать свою любовь. «Жизни оправданьем» считала «появленье строчки», а лучшим делом — «под рукой — карандаш и тетрадь». И она завещала нам свою мудрость:
Ирина Панченко * * * Олегу Я не смогу нарисовать И твой портрет повесить в раме. Зато могу повелевать И облаками, и ветрами. Не опасаясь ничего Я попрошу их осторожно: Изобразите мне его На фоне неба, если можно! Кивнет мне ветер-озорник, Возьмется с облаком за дело, Чтоб вскоре на небе возник Твой лик, изваянный умело. Я там, в сплошной голубизне, Твои черты узнаю сразу, Какие явлены лишь мне, Но не видны чужому глазу. 2003 ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ Тащу извечный груз безропотно, как вол, Хоть стал он тяжелей, наверно, вдвое. Еще одно кольцо впечаталось в мой ствол, Совсем как у деревьев - годовое. Я подвожу итог находок и утрат В печально-светлый день на гребне мая, И наш безумный мир люблю сильней стократ, Но многого давно не понимая. 2003 * * * В воздухе проносится несмело Перекличка птичьих голосов. Дождь чуть-чуть покапал, а гремело Перед этим несколько часов. Страшно уподобиться такому: По бумаге ручкою водя, Стать сродни обманчивому грому Без целебной свежести дождя. 2003 Снится - мама умирает, Я держу ее за руку. Сон стократно повторяет Этот ужас, эту муку. В чем повинна я пред Богом? Столько лет Меня пытает. Но терпеть уже немного: Этот сон Со мной и стает. 2003 Остановись хоть на мгновенье, Прислушайся к себе самой. Еще наступит вдохновенье За этой музыкой немой.