Б. Бахметев – В. Маклаков. Переписка
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 233, 2003
“Совершенно лично и доверительно!” Б. А. Бахметев – В. А. Маклаков. Переписка 1919–1951. В трех томах. Редакция, вступительная статья, комментарии О. В. Будницкого. Москва–Стэнфорд, РОССПЭН, 2001–2002
Первый том переписки рецензирован В. Телицыным в 224 книге “Нового Журнала”. Завершение публикации всех трех томов дает возможность обозреть целиком эту замечательную переписку двух выдающихся деятелей Зарубежной России. Корреспонденция сохранена в цельности (в Гуверовском и Бахметевском архивах); она велась в продолжение 32 лет и состоит из 280 писем. За исключением единичных писем, оба корреспондента диктовали стенографистке, которая потом их перепечатывала. В результате письма непосредственные, но часто очень длинные, с повторениями. Несмотря на пометки “совершенно лично и доверительно”, ни одно письмо не затрагивает персональных дел или переживаний. Содержание переписки сугубо политическое – правда, в самом широком смысле. Каждый корреспондент высказывается не только по поводу конкретных проблем и событий, но и о своих взглядах на историю и судьбу России, как и стран своего убежища.
Обмен наблюдениями о странах, приютивших Россию за рубежом, расширял и укреплял политический кругозор; Маклаков правильно выразил эту черту переписки в своем письме Бахметеву: “…ясно чувствую значение нашей с Вами переписки, значение для нашего собственного просветления и воспитания”. Можно поэтому сказать, что перед нами – настоящая “Bildungskorrespondenz” двух ярких представителей русской интеллигенции. На опыте, приобретенном за границей, они продолжают учиться и прояснять свои собственные взгляды, суждения и мысли.
В исключительно интересном, содержательном и критически продуманном вступлении О. В. Будницкий, “открыватель” и редактор корреспонденции, дает обстоятельный биографический очерк каждого корреспондента и сжатый анализ их политических позиций. Ограничусь поэтому напоминанием главных вех. В первую половину своей жизни (1880–1951) Борис Александрович проявил себя как талантливый инженер и ученый; заодно он принимал активное участие в промышленной и политической жизни страны. Временное правительство назначило его послом в США. После краткой (до 1922 г.) дипломатической деятельности Бахметев обосновался в Нью-Йорке, открыл свое частное дело (спичечную фабрику) и возобновил научные и академические занятия в качестве профессора гидравлики при Колумбийском университете. Он принял американское гражданство в 1934 г., но продолжал активно содействовать русским эмигрантским культурным и благотворительным учреждениям.
Жизнь Василия Алексеевича Маклакова (1869–1957) тоже раскололась вследствие революции пополам. Видный адвокат, успешный защитник на громких политических процессах (напр., дело Бейлиса), он рано был вовлечен в политическую деятельность. Руководящий член и лидер партии конституционалистов-демократов, Маклаков неоднократно избирался в Государственную Думу. Временное правительство назначило его послом во Францию, но он не успел вручить свою верительную грамоту перед Октябрьским переворотом. Французские власти признали его де факто поверенным. А после признания Францией советского правительства, Маклаков стал во главе Русского офиса, который ведал беженскими вопросами. В Париже он стал влиятельным лицом в культурной жизни русского зарубежья и уделил последние годы своей долгой жизни писанию воспоминаний и истории думского периода.
Бахметев и Маклаков познакомились в 1918 г. в Париже, в связи с мирной конференцией. Оба были членами Совещания российских послов (назначенных до Октябрьского переворота) и старались защитить русские интересы во время переговоров, приведших к Версальскому мирному договору. Знакомство перешло в эпистолярную дружбу после возвращения Бахметева в Вашингтон.
Должен подчеркнуть, что несмотря на разность в возрасте, опыте, характере, умственных интересах, у них был общий познавательный и мировоззренческий подход. И тот и другой сформировались в атмосфере 60-70-х годов 19 столетия: преклонение перед естественными науками (оба начали высшее образование на факультете естествознания), материалистическое мировоззрение, внецерковность, вера в безграничный прогресс в области науки и техники и, наконец, убежденность в существовании закономерностей в развитии человеческих обществ. Эта закономерность, в их представлении, проявляется лишь в индивидуальных творческих натурах. Последние ставят цели и указывают пути к их достижению, сообразно с трезвой оценкой данной обстановки. Эти предпосылки привели Бахметева и Маклакова к твердому убеждению, что всякий политический строй обязан охранять личность от всякого насилия, а также и ее собственность. Что касается политической организиции общества, оба корреспондента были свободолюбивыми индивидуальностями, прагматиками, искренне верившими в надобность и возможность компромиссных решений всякой практической общественной и экономической проблемы. Для Бахметева американский опыт 19 века, как он его понимал, был наилучшей моделью общественного устройства – и Россия ему представлялась подходящим объектом для подражания этому опыту.
Со своей стороны, Маклаков считал себя неразрывно связанным с европейской культурой и историческим опытом. Для него примером служила либеральная Англия, которую олицетворяла политическая элита времени королевы Виктории. Зато история континентальных держав Европы, думал Маклаков, показала созидательную роль централизованной и крепкой административной власти. Таким образом разные исторические опыты отложились на взглядах Бахметева и Маклакова. Поэтому одним из главных пунктов их дискуссий стал вопрос о пределах “этатизма” в процессе восстановления Европы после Первой мировой войны и, тем более, в процессе обустройства большевистской России.
В первые годы переписки они сосредоточивались на проблемах, связанных с гражданской войной, преимущественно на помощи белым армиям. Самое примечательное в переписке – это описание Маклаковым своих двух поездок из Парижа в Россию – первая в штаб ген. А. Деникина, вторая к ген. П. Врангелю в Крым. В своих письмах Бахметеву он красочно описывает неудовлетворительное положение в тылу белых войск и подчеркивает бездарность, если не хуже, администрации Деникина в отношении гражданского населения. Маклакова пугает ошибочность внутренней политики белого движения. С другой стороны, Врангель на маленькой территории Крыма начал вести благоразумную политику, но сильно переоценил свои военные возможности.
Попутно оба корреспондента обсуждают возможности и перспективы иностранной помощи в спасении белого движения. Войну с Польшей они оба расценивают как спасение большевиков и трагедию для будущего России. В связи с этим встает вопрос о сохранении “единой и неделимой” России. Интересно, что оба корреспондента недооценивали – как мы это понимаем сегодня – силу и популярность национальных движений среди народов империи. Но Маклаков лучше понимал психологию “народной” ненависти – классовой и национальной – как фактор популярности, или, по крайней мере, приемлемости большевиков. Его размышления по этому поводу во многом объясняют не только победу Советов, но и будущий процесс распада советской системы.
Оба корреспондента убеждены в желательности сильной и великодержавной России. Такая установка предопределила не только их живой интерес к международной политике 1920-х годов, но и постепенный пересмотр своих суждений о Советском Союзе (у Бахметева с большей сдержанностью, чем у Маклакова в 1930-х и последующих годах).
Версальский мир был встречен Маклаковым с большим скепсисом не только потому, что Россия была исключена, но и потому, что он хорошо понимал все противоречия вильсоновской политики поощрения национального самоопределения и французского требования чрезмерно тяжелых репараций от Германии. Советская дипломатия умело использовала последствия этой политики, чтоб добиться признания. Письма обоих корреспондентов дают наглядную картину политической атмосферы во Франции и США и психологию их дипломатов и правителей. Обоюдное непонимание интересов и предубеждений противной стороны – доминирующий фактор во всех кризисах 1920-х годов.
В этом плане поучительны мнения Маклакова о событиях в Германии – оккупация Рурской области французами, инфляция и экономический кризис 1923 г., острая партийная борьба. Для нас сегодня поразительно, что ни Бахметев, ни Маклаков не обратили внимания на угрозу, которую составлял быстрый рост гитлеровского национал-социализма (имя Гитлера даже не названо в связи с неудавшимся путчем в Мюнхене в ноябре 1923 г., упомянуты лишь имена Людендорфа и Кара). Новых фактов об этих событиях мы не узнаем, хотя, несомненно, всегда интересны размышления умных, опытных и наблюдательных современников.
Россия оставалась в центре внимания и мыслей обоих корреспондентов. Мы сегодня знаем, почему и как кончился Советский Союз, но в его истории и развитии еще много неизвестного и непонятного. Наблюдения и толкования проницательных современников и по сей день остаются достойными внимания. В частности, они выявляют возможные, но неосуществившиеся альтернативы; таким образом освещается новым, ярким светом роль личностей, как и соотношение разных “факторов”. Первое, что бросается в глаза при чтении переписки, – это то, что большевизму приписывается чисто узкое определение, значение которого равно разрушительной анархии. Большевизм приравнивается к кровавому уничтожению всего, что созидалось в течение веков. По мнению Бахметева и Маклакова, идеология, в смысле навеянных Марксом понятий, не играет практически никакой роли, она лишь служит оправданием перераспределения имущества. Большевистские вожди, в понимании наших корреспондентов, делятся на фанатиков, которые стремятся продолжать разрушительную анархию и распространить ее на всю Европу, и даже весь мир; и на тех, кто жаждет твердо установить свою власть, и в процессе создают новый класс партийных чиновников. Троцкий – символ первой категории, а Ленин – второй. Для последнего и его приверженцев необходимо, в первую очередь, увеличить производительность страны, дабы получить нужные ресурсы для сохранения и укрепления власти и внутри, и на международной сцене. Все меры, принятые партией для обеспечения власти и организации производства, Бахметев и Маклаков расценивают как отступление от большевизма. В этой перспективе НЭП, естественно, ими трактуется как конец большевизма и рождение “нормального”, хотя и нового социально-экономического строя.
Маклаков и Бахметев считают, что большевистский переворот ознаменовал радикальное завершение коренной социальной революции в России, которая надвигалась и быстро развивалась с 1861 г. и получила окончательный толчок накануне Первой мировой войны и во время ее. Революция 1917 г. смела царские правительственные органы, правящий дворянско-помещичий класс и ту часть буржуазии, которая была связана с ним. Крестьянство освободилось от юридических уз, которые ставили его в неравноправное положение и стесняли его производительность. Теперь оно получило свободу для развертывания своей энергии. О промышленном труде переписка почти не говорит. НЭП ознаменовал конец разрушительного пути под лозунгом “грабь награбленное”, который привел к полной экономической разрухе и страшному голоду – не говоря о глубоких волнениях, как Кронштадтское восстание и “антоновщина” (т. е. крестьянские бунты). Ленин и его здравомыслящие сотрудники поняли урок и повели курс на восстановление власти в стране с помощью нового партийно-правительственного аппарата, и при участии воскрешаемого класса профессионалов-специалистов. Освобождение, хотя бы в определенных границах, торговли и мелкой мануфактуры способствовало появлению частного предпринимательства и собственности. Правда, последнее носит еще исключительно характер спекуляции, но сыграет, по всей вероятности, роль первичного накопления капитала. Вопрос сводится теперь к следующему: будет ли процесс, порожденный НЭПом, свободно развиваться дальше? Если да, это означает постепенный переход к капитализму при сохранении крепкой правительственной власти, обеспечивающей внутренний порядок и внешнюю безопасность.
Наши два корреспондента зорко следили за всем, что происходило в РСФСР (и потом в СССР). Их оценки действий советского правительства и изменений его персонального состава (особенно после болезни и смерти Ленина) страдали схематизмом и упрощением. На их взгляд, все сводилось к борьбе между “фанатиками” и умными практиками, поддерживающими рост сельской производительности. Несмотря на этот упрощенный анализ, Бахметев и Маклаков очень рано (с 1923 г.) заметили и поняли наступающий кризис “ножниц” – т. е. несоответствие между быстрым развитием сельского хозяйства и мелкой торговли, с одной стороны, и застоем промышленности, которая оставалась в правительственных руках. Маклаков, в отличие от Бахметева, предполагал, что кризис заставит советское правительство идти на большие уступки “хозяйственникам” (кулакам, нэпманам) и спецам, и на привлечение иностранного капитала в форме концессий. Без этого, предвидел Маклаков уже в 1926 г., будет экономическая катастрофа и повсеместный голод. Что Сталин пойдет по пути принудительной коллективизации, уничтожения кулаков – фактически всего крестьянства – во имя сохранения тоталитарной власти партии (и своей собственной), он себе не представлял. Но как и Бахметев, он приветствовал – не без оговорок – промышленный взлет первого пятилетнего плана. Кроме того, Бахметев оказался прав, считая, что экономический либерализм несовместим с партийно-правительственной монополией власти. В начале 1930-х годов оба поняли, что эволюция в России поставила конец их возможной политической роли. Не зря Маклаков пишет своему другу, что его внимание останавливается на польской истории, когда после поражения восстания 1863 г. общество обратилось к так наз. “органической работе”, т. е. социально-экономическому строительству. Предположение Бахметева, что для них остается деятельность в плане помощи экономическому развитию, применяя опыт и знания, приобретенные за границей, Маклакову кажется весьма резонным, хотя он не знает, как его осуществить.
Оба видели появление новых культурных и научных деятелей из всех слоев населения. Они отмечали восстановление и растущую мощь военных сил, они строили предположения о возможном конфликте между армией и партией. В своих письмах они осторожно взвешивали вероятность и шансы военного путча; и в случае его удачи – возможность и военной диктатуры, которая, в свою очередь, открыла бы путь к развитию капитализма под эгидой государства (вроде фашизма в Италии). Мы знаем, что Сталин покончил со всеми предположениями такого порядка, когда прибег к кровавым чисткам середины 1930-х гг. Маклаков намекал на такой исход, когда были получены первые сообщения о коллективизации и индустриализации, сопровождаемые голодом.
В начале сталинского режима замечаются перемены в тематике переписки. Маклаков формально остается представителем зарубежной России во Франции. Принявший американское гражданство (1934), Бахметев становится частным лицом – предпринимателем и членом университетского факультета. О своей личной ежедневной жизни они никогда не распространялись. Политические вопросы, международная дипломатия и анализ происходящего на родине перестают быть главным фокусом их письменного разговора. Зато они расширяют обмен информацией о внутренней политике стран своего проживания – Франции и США – и продолжают дискуссию о теоретических вопросах государствоведения. Бахметев вызывает Маклакова на описание своей деятельности и размышлений во время революций и Государственной Думы. Любопытно, что экономический кризис в США и в мире, сталинский террор или нацизм в Германии лишь бегло упоминаются и не служат предметом обсуждения в переписке. Естественно, обмен письмами обрывается с началом войны, и по ее окончании они обмениваются только несколькими короткими письмами, главным образом касающимися материальной помощи отдельным лицам.
Начиная с конца 1920-х гг. переписка концентрируется на двух темах: политическое кредо каждого корреспондента, по преимуществу Маклакова; и близко связанные с этой темой – его воспоминания. Попутно Бахметев разъясняет Маклакову свое восприятие США. В первые годы их переписки Бахметев неоднократно высказывал надежду, что Россия преобразуется в “крестьянско-купеческую” страну, в которой энергичные и предприимчивые слои населения в процессе роста экономического потенциала и благосостояния страны будут направлять государственный строй и политику. Он надеялся, что НЭП, дав кулаку и предпринимателю свободу действия, постепенно приблизит Россию к вожделенному благосостоянию и благоустройству. Бахметев был уверен, что этот процесс – или, как он выражался сам, “русский быт” – органически приведет к желанному результату. При обязательном условии, что правительство, какое бы оно ни было, не будет вмешиваться и мешать этому развитию. Десять лет спустя, разочарованный ходом событий, Бахметев, ссылаясь на пример США, настаивает на сведении к минимуму всякой деятельности правительства. Местное, “федеративное” начало при минимальном вмешательстве властей в Вашингтоне, по мнению Бахметева, обусловило быстрое и успешное экономическое и социальное развитие Америки. Так как условия русской географии похожи на американские в 19 веке, то пример последней вполне применим к России. Бахметев, конечно, признает что первичные условия, определившие историю США в 19 веке, больше не существуют (напр., избыток свободной земли, разбросанность и недостаток людей, отрезанность океаном от иностранного вмешательства или угрозы и т. п.). Он все же считает, что роль федерального правительства должна быть минимальной. Поэтому отрицательно относился к политике Франклина Рузвельта и его New Deal.
Отвечая на эту схему Бахметева, Маклаков соглашается. Но так как Россия не изолирована от других европейских и азиатских держав, и вследствие своего запоздалого развития ей необходимо мощное и “активное” государство. Американскому примеру он противопоставляет примеры Англии 19 века, устройство бисмарковской Германии (с ее социальным законодательством) и прогрессивные монархии Скандинавии. Маклаков, как и Бахметев, отдает предпочтение органическому развитию, развитию, получающему свою силу от народной традиции (быта), и он категорически отвергает всякие идеологические программы.
Ни тот, ни другой не уделяет внимания чисто конституционным и юридическим аспектам государственного устройства. Бахметев ограничивается лестным описанием главных моментов американской конституции. Маклаков же настаивает только на одном: правительство и его чиновники не должны ни при каких условиях насиловать личность или лишать ее свободы и собственности. В его понимании, так наз. этатизм – лишь средство для охраны личности и свободы ее действий в рамках, установленных законом. Выражаясь словами Исайи Берлина, он ожидает от государства “негативных свобод” – т. е. свободы от вмешательства или насилия. Органическое развитие, думает Маклаков, основано на умении находить компромиссное решение конфликтов. Он категорически, я даже сказал бы яростно, осуждает всякую революцию. Революции имеют собственную динамику, последствия которой непредвидимы. Это подтверждается историей французской, как и русской революции. Революция, словом, психологический взрыв, жажда разрушения того, что мешает жить; в ней нет трезвого созидательного начала.
На том же основании Маклаков отрицает право на всеобщее голосование и парламентаризм. Он высмеивает лозунг “четыреххвостки” (т. е. равное, всеобщее, прямое и тайное голосование) во время революции 1905 г. Особенно такая система голосования не годится в стране, где большинство населения еще неграмотно. Маклаков предпочитает не прямое, а ступенчатое голосование – на каждом уровне социально-административной организации выборные голосуют за членов следующей ступени местных, районных и т. д. учреждений. С этой точки зрения он приветствует советскую избирательную систему, несмотря на злоупотребления партийного аппарата.
Мой, по необходимости, выборочный и сжатый очерк политических взглядов обоих корреспондентов не дает возможности говорить о маклаковских воспоминаниях и переоценках истории думского периода.
К слову, должен выразить сожаление, что данная переписка не была доступна ранним исследователям русского либерализма, в частности, М. М. Карповичу, когда он набросал свой блестящий и заслуженно неоднократно переизданный, двойной портрет Маклакова и Милюкова как представителей двух аспектов либерализма в России.
Нет места остановиться на целом ряде тем, вопросов и событий, обсуждаемых в этой исключительно обширной и живой переписке. Ее публикация высочайшего качества: многостороннее, умное и содержательное вступление О. В. Будницкого дает необходимые сведения о персоналиях и времени. Примечания дополняют необходимый фактический тон. Это необходимый источник для изучения и понимания истории Европы и Советской России между двумя мировыми войнами.
Марк Раев